Shalfey северный роман Глава 4

    Глава 4


  И коли уж зашел у нас разговор об «Исусиках», надо логически как-то его и завершить. А потому речь снова пойдет о тех московских концертах, которые устраивала Аиша, на которых Марту довелось побывать.

  Среди поклонников певицы преобладали, в основном, ее сверстники — те, кому «немного под тридцать» или «за», или около того. Приходили парами, компаниями и поодиночке — собственно, как и везде; большинство были местные, некоторые приезжали из других городов, но среди прочих особое внимание Марта привлек одинокий почитатель с букетом, за которым он и наблюдал с интересом в продолжение двух концертных вечеров: третьего — апрельского, и второго — осеннего концерта, конца знаменательного две тысячи семнадцатого, предрождественского и предпереломного в современной истории нашей страны, много нам обещавшего и дававшего надежду на… По крайней мере, так Марту тогда казалось.

  С первых минут можно было ощутить ту критическую концентрацию восхищения, любви и преданности, что изливались из почитателя в направлении сценических подмостков. Все это «критическое» буквально сочилось из него, лучилось из глаз, струилось из чуткой души его прямо на сцену, которая, к слову, все еще оставалась пуста — не было еще ни Аиши, ни музыканта, аккомпанировавшего ей на втором концерте, не было конферансье, которого на подобных концертах никогда и не бывало, не было даже Аишиной гитары, напоминавшей плавными очертаниями ласковые ее изгибы, не было ничего, кроме спящих софитов да стандартной сценической утвари, ожидавшей появления волшебницы, однако обстоятельство это нисколько почитателя не смущало, ибо сегодня он имел очевидную склонность боготворить не только предмет своей любви, но и все предметы, с предметом любви хоть как-то связанные, и даже само пространство, где «предмет» его когда-то уже имел побывать или побывать еще собирался: почитатель боготворил воздух, которым Аиша еще не дышала, сцену, по которой еще не прошла, песни, которые еще не спела — и весь этот благословенный вечер он тоже уже боготворил, поскольку сегодня он боготворил все — и это было очень заметно.

  Присмотревшись, Март понял, что такой и жизнь, вероятно, отдал бы лишь за мимолетную благосклонность Аиши, отдал бы и за просто так, из чистой любви к искусству (или просто из-за любви), лишь бы отдать хоть что-то. Да, бывают такие люди. Но почитатель все еще дышал, делал это регулярно, глубоко и исправно, а значит, оставался по отношению к Марту по-прежнему конкурентным. К тому же, в руках он держал весьма приличный козырь в виде небольшого букета в праздничной упаковке. По-хозяйски заказав у официантки вазу, почитатель утопил в вазе букет, а с букетом утонула в вазе и вся Мартовская самоуверенность, поскольку Март — был пустой.

  Сперва Март решил, что почитатель несколько старше его. Затем передумал, сделавшись его ровесником. Помимо букета, конкурирующая фирма имела довольно приличный фасад из костюма-тройки, пары зимних штиблет-вездеходов на любую московскую погоду да повязанного поверх шеи шелкового платка; однако то был не модный «фуляр», свободный штрих элегантной небрежности, уместный для подобных, неофициальных встреч, но шею и грудь почитателя украшал строгий «аскот», галстук благородных тонов, свойственный мужчинам деловым и успешным, аксессуар, предназначенный историей для торжественных мероприятий. «Хорошо, не свадебный "пластрон"», — подумал Март с некоторой издевкой, но в душе почитателя похвалил. Март был одет в поношенный свитер и джинсы.

  Элегантный, несколько строгий твидовый костюм, соответствующий костюму платок, небольшой, но симпатичный букетик — говорили о серьезной подготовке обладателя данных ценностей к предстоящему торжеству, а также о его педантичности, аккуратизме и желании одеваться со вкусом, тем производя благоприятное впечатление на дам. Косвенно это указывало на причастность неожиданного франта миру стиля, искусства и богемной утонченности, что Марту импонировало, однако особенные штрихи портрету добавляли некоторые, в массе своей значительные детали, вызвавшие в нем чувства противоречивые.

  Главное, что бросалось в глаза, за минусом очевидной восторженности, это чрезмерно щепетильное отношение почитателя к букету — предмету, строго говоря, символическому. Что могло говорить как о сентиментальном отношении почитателя к мелочам, так и о его сострадании всему живому. И если последнее, то и это вызвало бы у Марта определенную симпатию. «Но тогда зачем же было связываться с цветами вообще? — думал он. — Не лучше ли было выбрать для выражения чувств способ более практический — практически неживой?» Оставалась щепетильность.

  Да и весь совокупный экстерьер почитателя производил на Марта впечатление неоднозначное. Интеллигентного вида голубоглазый шатен, невысокий ростом, хрупкий телосложением, ухоженный волосами, женственно ниспадавшими на покатые плечи, с рыжеватой бородкой и некоторой болезненностью худого лица, взгляд он имел внимательный, что располагало — и в целом, выглядело вполне неплохо, однако, несмотря на весь благообразный облик, ощущался в почитателе некий перебор, некоторый неявный излишек с первого взгляда трудноопределяемый.

  Немалую лепту вносила его манера себя держать. Не замечая ничего вокруг, всем существом своим почитатель устремлялся на сцену, словно только в ней была последняя его надежда. Стремление его было абсолютным, выражаясь в лице его, в наклоне его головы, в неестественно выгнутой шее, в положении туловища и ног, глубоко задвинутых под стул, словно в любой момент почитатель готов был соскользнуть со стула на землю и, припав на колено, тут же из положения низкого старта броситься Аише на помощь!

  Бывает, встречаются нам порой в жизни люди с обнаженными чувствами. Представьте человека, у которого нервы не спрятаны под кожу. Эти люди такие. Март видел таких людей. Почитатель, похоже, тоже подобных людей видел. И не раз на дню. Напряженно, самозабвенно устремлялся он к сцене, как взведенный курок стремится к капсюлю, как стрела к луку, как камень к земле, как магнит к железу, как живое — к живому еще более. Словно слабый росток, что тянется из темного подземелья к солнечному свету, когда рассвет еще не начался, устремлялся он к сцене, опираясь на стол локтями с фабричными заплатками, почти повисая на них, сжав кисти в единый кулак, намертво стиснув побелевшие пальцы и пронзая пылающим взглядом пространство сцены, на которой ровным счетом ничего не происходило. Точно в молитвенном экстазе устремлялся он всей душой своей к чему-то светлому и вечному, для Марта, к сожалению, невидимому, и если бы вздумалось вдруг писать кому-то с почитателя в эти минуты картину, называлась бы она — «Предвкушение».

  За внешний вид Март и окрестил почитателя «Исусиком»; присмотревшись получше, прибавил эпитет «сладчайший»; затем прибавил и наипревосходную степень, не желая, впрочем, обидеть того даже в мыслях.

  «Исусик» в лексиконе Марта могло означать разное. Это могло быть выражением отношения к характеру человека, к его внешности, могло быть иронией, реже сарказмом, могло — просто добрым к человеку отношением. Зависело от человека, к которому было приложено. А приложено бывало крайне редко. Сейчас же восприятие Марта еще не сложилось в одно целое, гармоническое впечатление, поэтому он продолжал анализировать ощущения и мысли, с интересом наблюдая явление.

  Строго говоря, Март впервые назвал кого-то «сладчайшим», всегда испытывая, скажем… «испанскую» неловкость, когда слышал, как этим словом называют Иисуса. Всегда казалось ему это проявлением какого-то странного, приторно-благостного религиозного подхалимства, не любви. Никак не мог он понять, что нужно чувствовать, чтобы Христа — этого страдальца и мученика, называть «Сладчайшим». «Возможно, я ошибаюсь, заблуждаясь в силу духовной своей незрелости, — смиренно рассуждал он, заслышав где-нибудь очередную сладчайшую блажь. — Но сейчас — так. Думаю, Иисус на меня за это не обидится, — прибавлял он в мыслях, называя кого-либо Его именем. — Бог, думаю, тоже. Ведь, если Бог вмещает в себя все и все создал, то уж наверное Он вмещает в себя иронию и чувство юмора. По-другому просто не может быть! Ну а если кто-то пожелает вдруг обидеться из-за этого, если кто-то посчитает вдруг, что имеет он право обижаться за-Бога или даже вместо Него, оскорбляясь всему на свете, то не слишком ли много он на себя берет и не находится ли он сам от Бога на расстоянии недосягаемом? Ведь Богу не нужны адвокаты; уверен и в этом».

  В почитателе же Март увидел существо доброе, существо отзывчивое, существо любящее, самозабвенное и восторженное, с открытой душой, душой страдающей, а потому — душой интересной для изучения. Марту вздумалось было даже познакомиться с почитателем, чтобы сойтись с ним и узнать поближе, однако он удержался, понимая, что делать этого ему не стоит — не надо исследовать человека слишком близко, потому как люди такие слишком ранимы, а пристальное внимание — может причинить им боль. «…И случиться это может, — знал Март наверняка, — для меня как всегда — неожиданно».

  Март представил, как этот восторженный Аишин страдалец мучается от неразделенной любви — любви тайной (хотя, как можно такое скрыть?), любви, вероятно, невысказанной — и проникся к нему сочувствием. Потому как знал, каково это. И тем удивительнее было, что вздумалось ему считать почитателя своим конкурентом, вздумалось не желать тому счастья. И понял Март, что невозможно вот так, мимоходом, взять и разрушить все, чем живет этот хрупкий, казалось ему, человек, чем дышит, в чем, быть может, находит свое утешение. Не имел он права разбивать такое огромное сердце в небольшом таком человеке.

  Называть «конкурентом» почитателя Марту больше уже не хотелось. Да и конкурировать, по большому счету, было им не за что. Но если б даже была причина, Март бы не стал: конкуренция — всегда игра против кого-то, всегда соперничество. А он не любил. «Не мое это», — говорил он себе в подобных случаях, всегда от борьбы отказываясь, если была к тому хоть малейшая, не роняющее лицо, возможность.

  Наконец, на сцену выпорхнула сама Аиша. Почитатель по-прежнему продолжал сидеть в напряженной позе устремленного в вечность молитвенника, с той лишь разницей, что взял наконец под контроль свои руки, перестал ломать, сжимая перед своим лицом, и положил на стол. Пылающий взгляд его стал спокойнее и мягче, устремившись в Аишу, благополучно в ней сфокусировался, и в женской ее бесконечности обрел наконец мужскую свою конечность. Вслед за взглядом изменилось его лицо, сменив статус «Предвкушение» — на более подходящий долгожданному моменту «Обожание и восхищение».

  Аиша отпела как всегда великолепно. По традиции, после выступления спустившись в зал, растворилась в друзьях. Март, решив не мешать никому, отправился домой в одиночестве, — решение, в немалой степени повлиял на которое и новый его «знакомый».

  «Слишком он добрый, — крутились в голове Марта слова старой его знакомой, разбитной девчонки из студенческой юности, сказанные о его студенческом друге. — С тобой было бы веселее», — прибавила она затем, улыбнувшись. Вот и Аише с почитателем тоже, наверное, вскоре стало бы скучно. «Слишком он добрый, — повторил Март задумчиво. — Не выдержала бы она с ним долго, хотя, вроде и не разбитная».

  На следующем, апрельском, концерте из прошлогодней публики в зале присутствовали двое. Первым номером был наш герой, в свитере и потертых джинсах, вторым номером или, если хотите, номером первым — был наш новый знакомый в «торжественном», в твиде с заплатками на локтях и шелковом платке, вновь озаботившийся цветами. Оба поклонника не конфликтовали друг с другом в этот раз даже в воспаленном воображении одного из них. Воспаленное воображение вообще сомневалось, что было узнано или хотя бы замечено номером вторым — или, если хотите, номером первым.

  Аиша по-прежнему выступала волшебно. Почитатель по-прежнему не изменял себе, играя с Аишей в игру на выносливость «Замри и испепели». Испепеляли Аишу, понимаем, взглядом. Выигравших в этой игре быть не могло, как, впрочем, не могло быть в ней и проигравших, поскольку каждый занимался тем делом, которое получалось у него лучше всего, каждый находился на своем собственном историческом месте, а потому проиграть никто не мог в принципе. Аиша по понятным причинам в игре и вовсе не участвовала, могла даже и не догадываться о ней, в силу того, что, всю жизнь выступая на сцене, к устремленным на нее, подобно жарким софитам мужским взглядам, привыкла, а потому предоставила почитателю отдуваться за двоих — и тот со своей задачей справлялся. Март привычно наблюдал за ними, размышляя, что случается порою в жизни и «вечное».

  Этим вечером он не строил на Аишу уже никаких планов. Отслушав концерт, со спокойным сердцем оставил он ласковую бардессу на попечение верного ее поклонника, в душе пожелав им обоим удачи, в чем бы она сегодня для них в итоге не выразилась. За почитателя Март не переживал, будучи совершенно уверен, что, в силу необычайного своего характера и смиренной кротости, этим вечером тот останется доволен при любых обстоятельствах, посчитав за удачу и благосклонное позволение проводить Аишу до дома, и мимолетное «привет», брошенное ему невзначай, и взгляд, коснувшийся лица случайно, и даже, если в пылу безудержного девичьего веселья и бесконечных женских разговоров Аиша, позабыв обо всем на свете, вовсе его не заметит, даже тогда он посчитает удачей и то, что ничем не обеспокоил сегодня ненаглядную свою певунью и будет лишь тихо радоваться ее беззаботному женскому счастью, которое Аиша в этот вечер заслужила — несомненно.

  А концерт отзвучал, гости начали расходиться; выждав необходимое время, Март прошелся без очереди через гардероб, накинул на плечи куртку и вышел в полумрак апреля, в котором увидел элегантный мужской силуэт «в легком полупальто светлого полуоттенка».