Яркие краски и первые уроки жизни

К шести годам в моей жизни произошло много изменений. Во-первых, маме дали разрешение занять вторую часть нашего "гнёздышка".

Во второй половине подвального помещения, за отдельной дверью, располагалась малярка. Каждое утро после планёрки шумные и весёлые тётечки забегали туда и отливали из больших бочек в меньшие ёмкости краски для работы. Они так ловко орудовали, будто кулинары на кухне.

Особенно мне запомнились тётя Дуся и тётя Тася. Малярши были в перепачканных рабочих комбинезонах и платках, что придавало им вид настоящих художниц.

Тётя Дуся всегда шутила и иногда угощала карамельными конфетами, которые я, честно сказать, не очень любила, но из приличия брала и благодарила.

Малярка напоминала подземелье: полы отсутствовали, только земля, а стены были украшены «пробниками» разных тонов и оттенков, потому что прежде, чем отлить краску из большой бочки (которых там было много), окунали туда кисточки и на стене проверяли колор.

Вход в этот отсек был для меня под запретом, хотя иногда я проникала туда вместе с хохотушками-малярами и молча, с восхищением, наблюдала за ними.

Вот эту самую малярку нам разрешили занять, потому что для склада нашли более удобное помещение.

Папа, как скульптор, вечерами после работы отбивал долотом толстый слой краски, затем штукатурил стены и красил их в белый цвет.

Полы теперь были не просто полами, а настоящим произведением искусства: оранжево-красного цвета. Папа закрыл деревянными щитами большие круглые трубы, которые выглядели как драконьи шеи, парящие над землёй; выкрашены они тоже были в цвет пола.

Так у нас получились две замечательные яркие комнаты с малюсенькими окнами под потолком.

Когда мы были дома, электрические лампочки горели и утром, и вечером, так как дневной свет из окошек в помещение почти не проникал. Мама переживала, чтобы у меня не испортилось зрение, а мне такая иллюминация очень даже нравилась. Это было как в театре, хотя я там ещё ни разу не была.

В комнате поменьше спала я, а в другой, с телевизором, шифоньером, никелированной, с шариками, кроватью и небольшим обеденным столом, спали родители. Но недолго я кайфовала, потому что летом, в июле, родился мой братик Глебка.

Когда мама принесла его из роддома, я была просто в восторге от толстенького, милого, краснощекого малыша. Все называли его богатырём, потому что он родился с весом четыре с половиной килограмма. По ночам он почти не плакал, как мне казалось, потому что мой сон всегда был крепким.

Глебка месяц жил без имени — родители не могли выбрать из трёх вариантов единственный: Виль, Глеб или Александр.

Помню, что однажды тащила с закрытыми глазами бумажку с именем из шапки. Вытянула "Глеб". Наверное, это стало решающим моментом.

Первого сентября я пошла первый раз в первый класс в 27-ю школу, которая находилась в двух шагах от дома. Школа была старинная, трёхэтажная, ещё довоенной постройки и с хорошими традициями.
Я помню себя с букетом разноцветных астр в школьной форме: тёмно-синяя юбочка в складку, белая блузка и жилетка из такой же ткани, как и юбка — всё сшито руками бабушки Зои. Белые гольфы, большой белый бант на макушке (у меня никогда не было в детстве длинных волос). А вместо обычного портфеля у меня был ранец — подарок моей любимой тёти Люды. Все смотрели на меня с завистью!

На линейку провожала мама. В тот год было целых три первых класса, я попала в 1 "В". Нас завели в просторный кабинет и рассадили по парам: мальчик-девочка. Меня посадили с Сашей Чистовским на третью парту среднего ряда. Кстати, я сидела с ним за одной партой последующие шесть лет подряд и даже уже в других школах. Потом расскажу.

Моя первая учительница, Надежда Филипповна, была немолодой, опытной и строгой.

Чистописанием со мной занимался папа. Сначала я тренировалась писать прописные буквы в отдельной тетрадке, в черновике, а потом старательно переписывала в чистовик под папиным контролем. Писали мы перьевыми ручками, окуная их в чернильницу. Нужно было не забывать про "наклончик" и про "нажимчик", чтобы "ножки" букв были чуть толще и стояли с одинаковым наклоном в правильную сторону.

Получалось у меня красиво, этому свидетельствовала обложка тетради, она у меня была просто усеяна проштампованными учителем звездочками. Каждая обозначала «отлично», то есть «5».

Я очень старалась, но однажды в классной самостоятельной работе я допустила сразу несколько ошибок и получила оценку "3-" с комментарием Надежды Филипповны: "Небрежно!" Я очень расстроилась. Показала папе оценку, как раз в это время у нас был в гостях папин армейский друг дядя Валя Назаренко, весельчак и балагур.

После просмотра моей тетрадки он засмеялся и сказал: «Да у вашей учительницы у самой почерк, как у курицы лапой!» В тот миг я почувствовала, что у меня как-то даже настроение поднялось.

Через несколько дней на перемене все дети бегали по коридору, а я стояла у окна. Подошла Надежда Филипповна, встала рядом, наблюдая за детьми. Мне хотелось как-то начать диалог с ней, не стоять же молча, и я брякнула:

— А дядя Валя сказал, что у вас почерк, как у курицы лапой, — и мило улыбнулась.

Учительница развернулась ко мне всем телом, заметно изменившись в лице. Её глаза излучали стрелы и молнии. Она ничего не произнесла, резко развернулась и ушла.

Мне стало не по себе, и я поняла, что сказала что-то неприятное для неё.

На родительском собрании Надежда Филипповна, не называя имен, подняла вопрос: «А вот в некоторых семьях не только обсуждают мой почерк, но и нелицеприятно характеризуют!» Моя мама моментально поняла, о какой семье шла речь. Дома мне вручили «путеводитель по хорошим манерам», и с тех пор я научилась: не всё и всем стоит рассказывать!