Исторический роман. Исидор

Служба закончилась. Пресвитер Исидор передал дымящееся кадило дьякону. Его прихожане не спешат расходиться. Всех, всех их он давно знает в лицо и по имени; половине же из них и дал оное имя во время крещения. Ему, последнему православному священнику в бывшем Юрьеве, а теперь – Дерпте, оставшиеся крохи паствы стали уже собственными чадами. И они, зная то, льнут к нему за защитой и спасением.
     Давным-давно, ещё до Батыева нашествия, стало накатывать на них с запада железное немецкое море. Шаг за шажочком, ставя после каждого из них каменные крепости, укреплялся ливонский орден на этих землях. Размахивая своим латинянским крестом, они били мечами тех, кто не желал им покоряться. Поначалу ливонцы не особо трогали их церкви, но постепенно стали зажимать и их. Кого из жителей Юрьева крестили в своё богопротивное латинянство, кто, не выдерживая, уезжал. Церкви то отжимались, то будто бы нечаянно сгорали. Не так давно оставалось в Юрьеве ещё два храма – его, храм святителя Николая Чудотворца, да святого великомученика Георгия, в котором служил пресвитер Иоанн. Не вынес однажды Иоанн притеснений, ушёл в Псковскую землю. Основал там, на границе с Ливонией, Псково-Печерскую обитель.  Его же паства перешла к нему, Исидору. Мало истинных христиан осталось, но ни за кого из них не будет ему стыдно предстать перед Творцом.
     Он подошёл к ним. Благословлял просивших того, целовал лбы поднимаемых к нему младенцев, своим крепким голосом да Божьим словом отгонял то и дело мелькавший в их глазах страх. О прошлый год засобирались ливонцы воевать Псков. Шли недели, месяцы – так рыцари в поход и не вышли. Зато им, последним христианам, совсем жизни уж не стало. Особенно после того, как разбил великий князь московский новгородцев вместе с их намерением уйти под унию.
     — Отче, там во дворе Юрген, — вдруг сказали ему. — Стоит, ждёт.
     — Ну вот и зашёл бы в Божий храм, — сгустил голос Исидор. — Врата к спасению и ему, слепцу, открыты. Сам ведь упрямится.
     Двинулся к выходу из храма, мимо расступающихся перед ним. Вот и глава дерптской ратуши Юрген, по прозвищу Трясиголов. Не один пришёл, вместе с писарем, с парой стражников да мальчонкой-слугой. Писарь, припомнил Исидор, из русской семьи, ещё полвека назад перешедшей в латинянство с ливонством. Эти были хуже всего.
     — Не меня ли ты, бургомистр, ждёшь? — заговорил по-немецки Исидор.
     — Твоего вразумления, скорее, — дёрнул тот головой; у него была привычка кивать своим собственным словам, будто убеждая тем собеседника сразу соглашаться с ним. — Хватит вам, схизматикам, уже людей смущать.
     — Это не мы схизматики. Это вы – отступники! Некогда Старый Рим отпал от всех иных Господних церквей. В гордыне своей.
     — Хватит, хватит. Врать вы, схизматики, умеете. Только нет у вас больше иной силы против истинной католический веры. Расширяется та, с Божьей помощью. Даже и сами греки уразумели то. Вернулись в лоно. И тебе, Исидор, то же самое сделать надо. Пришло время.
     — Вы с великим князем московским Иваном Васильевичем договор заключали? — наклонив голову, вопросил Исидор.
     — Заключали.
     — Не склонять нас, христиан Дерпта, в свою веру обещали?
     — То ж ради вашего блага я делаю!
     — Так кто из нас врёт? — вбил голосом Исидор. За его спиной раздался подтверждающий гул; все знали, даже мальчонка-слуга, что согласились тогда ливонцы с этим условием Москвы. — Кто из нас против правды прёт?
     — Ваша правда – лжива! Сами греческие патриархи с Константином признались, что ошибались они. Вы же, медведи необразованные, и понять того не способны.
     В теле Исидора почти радостью вспыхнула готовность к вероучительному спору. Сколько он и рассуждал, и спорил, и даже лаялся с ливонскими пасторами. На все их лживости есть у него точный и окончательный ответ! Исидор принялся на пальцах втолковывать Юргену, в чем у латинян грехи против христианства. Тот, при всей его самоуверенности, в тонкостях не разбирался. Так что вскоре уже слышал Исидор довольные смешки своей паствы, как ловко он учит того уму-разуму.    
     — Хватит! — рассердился бургомистр. — Ты, старик, упрям. Твоё право. Но хоть людей своих пожалей.
     — Ты нам, Юрген, не угрожай, — раздались мужские голоса. — Ваш магистр с великим князем договорился. Али опять хотите, чтобы он на вас пошёл?
     — Ну, глядите! И не говорите потом, что я вас не предупреждал!
     С этими словами бургомистр, развернувшись, зашагал с церковного двора, дёргая головой во все стороны.
     — Боятся они света истинной веры, что от нас, грешных, исходит, — негромко подытожил Исидор. — Значит, нам стоять на том надо. Крепко.
     Снова поднялся шум, в котором он заслышал и согласие с его словами, и печаль, и даже снова страх. Правда, страх в основном исходил женскими голосами. Отцы семейств скорее сердились. И то верно: есть у них защита, хоть и далеко та. Так что же Юрген-то их пугает?
     На ночь глядя к нему забежал Пахом по прозвищу Краснобай. От угощения отказался; мол, спешит обратно. Поведал, что после той беседы пошёл Юрген к дерптскому епископу, настоящему главе города и округи.
     — О чём они там говорили, не ведомо мне – но долго у бископа Юрген просидел. 
     — Ох, не кончится добром, — опустилась рядом с ним на лавку супруга, когда Пахом убежал. Она сначала теребила уголок платка в пальцах; потом, поднеся его ко рту, принялась чуть ли не покусывать ткань. — Может, и нам в Псков уехать? Примут ведь.
     — А паству свою на кого я брошу? — не поднимая головы, напомнил он. — Господь мне их вверил. Ему и отвечать за них буду.
     Прошёл день. Второй. Приближалось Богоявленье, когда они ходили к реке святить воду. Почти вся его немногочисленная, но драгоценная паства собралась у пробитой заранее проруби. Начался молебен, на открытом пространстве реки. Их голоса славили Господа, морозный воздух глушил их песнопения. Когда он уже опускал крест в воду, со стороны моста к ним двинулся отряд стражников с выставленными вверх пиками. Отряд шёл с целеустремлённой быстротой.
     — Именем епископа Андреаса! — крикнул их офицер. — Вы задержаны!
     — Что мы сделали незаконного? — держа обледеневший крест перед собой, спросил Исидор. — Мы имеем право проводить свои службы.
     — Вы узнаете об этом в суде. Идите все туда!
     — Зачем – все? — опешил священник. — Судите одного меня.
     — Ведите их, — бросил тот своим людям.
     Их окружили. Не обращая на поднявшийся детский плач, принялись указывать пиками дорогу. Его люди как-то заметались, в не слишком разумной попытке вырваться за ощетинившееся кольцо. Одна из женщин чуть не свалилась в прорубь.
     — Спокойнее! — крикнул им Исидор. — Нас ведут не на казнь, но на суд.
     — Знаем мы их суд, — негромко прорычал Софрон, закрывая спиной свою жену с прилепившейся к ней детворой.
     Держа перед собой крест, Исидор пошёл вперёди. Он хотел, чтобы за ним двигались будто крестным ходом, в уверенности в себе и в доверии к Господу. Даже начал было молитву. Получил удар плашмя в бок. Его голос смолк, но губы продолжали шевеление. Судя по тому, что за ним установился мерный шорох, они теперь делали то же самое.
     Молчаливым крестным ходом, почти не нарушаемым и детским плачем, дошли до ратуши. Там их остановили. В ратуше завелась какая-то беготня. Потом к ним подошли, приказали идти ему, дьякону, служкам, всем мужчинам. Остальные остались на площади, в лапах мороза.
     Их ввели в зал суда. Из него ещё выносили мебель, освобождая место для столь большого числа подсудимых.
     — Правда ли, что ты, пресвитер Исидор, бранил нашу католическую веру? — спросил его ливонский епископ Андреас, со своего места судьи. — Правда ли, несчастный, что ты пытался доказать истинность своего заблуждения?
     Поглядывая на сидящего неподалёку Юргена, Исидор принялся повторять то, что он тогда говорил тому. Епископ постоянно прерывал его, выхватывал отдельные слова, поднимал вверх руки, будто сокрушаясь его ответам.
     — Вы виновны в хуле на католическую церковь, — приговорил тот. — Подлежите смерти. Спастись от заслуженного вами наказания можете, только отринув от себя прежние заблуждения и приняв истинную веру. 
     — Мы имеем право исповедовать свою веру, — хрипло напомнил Исидор. — Ваш магистр согласился не препятствовать нам в том.
     — Вы признаны виновными не в этом. Но я буду милосерд и оставлю всем вам жизнь, если вы…
     — Мы лучше сохраним душу, — поспешил ответить Исидор. — Она христианам дороже жизни.
     Чуть склонив голову, епископ внимательно вгляделся в него. Исидор почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо. Епископ пошевелился; в его облике вдруг проскользнуло что-то похожее на сожаление.
     — Вас отведут в темницу. Постарайтесь с пользой для себя воспользоваться отпущенным вам временем. 
     — Мы будем молиться Господу. За себя и за вас.
     — Хватит! — рассердился тот, на сущее мгновение; лицо его тут же приняло бесстрастное выражение. — Уведите их.
     Их повели вниз, в подвал ратуши, где обычно держали преступников во время суда. Темница оказалась маленькой. Уже и без того заполнена оставшимися прежде на улице женщинами с детьми. Мужчин тоже туда затолкали. Когда дверь закрылась, они оказались в почти непроглядной тьме. На каждого из них упал ужас, вдобавок к сдавленности и тяжёлому дыханию. Некоторые женщины стали орать, дико, захлёбываясь от нехватки воздуха. Исидор принялся вслух молиться; слова, обращённые к Богу, слова истовые, непритворные, не теплохладные – вернули всем почти спокойствие.
     Кое-как, на ощупь они разобрались с отпущенным им пространством. Каким-то чудом нашли возможность сидеть, пусть и по очереди. Дьякон рассказал про случившийся над ними всеми суд. Про приговор. Женщины опять принялись поскуливать.
     — Эй! — раздался зычный голос снаружи. — Если кто решил принять истинную веру – стучите в дверь! Выпустим!
     Наступила совершенная тишина. Некоторое время даже, кажется, никто не дышал. Вздохнув, Исидор принялся рассказывать о царствии Божием. О любви Христовой. О мучениках, и древних, и нынешних времён. Шло время. Если он уставал, кто-то иной начинал петь тропарь или читать молитву подлиннее. Когда окошки под потолком явственно указали восход солнца, он, обратившись к ним, провёл заутреню. Причастил всех захваченными им на водосвятие святыми дарами.
     Миновала ещё одна ночь. Утром что-то невнятное стала бормотать старуха Агафья; прислушались – вроде сошла с ума.
     — Выходи! — раздался молодецкий зык поверх скрипа распахиваемых дверей. — Кто жить хочет, иди креститься к епископу! Остальные – за мной.
     — Господи! — воскликнул Исидор. — Прости их, Господи, ибо не ведают, что творят!
     Их вывели на площадь ратуши. Все – и взрослые, и дети, и старики – не могли надышаться чистым, сладким воздухом. Сердце колотилось радостью телесного облегчения. Пока стражники что-то выясняли, они стояли скученно, совместно, ощущая этим не тесноту темницы, но силу совместного бытия и предстоящей судьбы. Когда, наконец, по приказу офицера они двинулись, выяснилось: заранее выстроились крестным ходом. Исидор взметнул свой крест, который он с тех пор из рук, почитай, и не выпускал. Запел тропарь Пасхи, удивившись своему неожиданному выбору только на мгновение. Идущие за ним подхватили «смертию смерть поправ». Голоса звучали чисто, радостно, даже почти ликующе. Он принял толчок пикой, потряс головой – продолжил пение. Больше ни ему, ни иным не прилетало; вместо этого их стали торопить, заставлять переходить почти на бег.
     На ратушной площади, если не считать их самих да немецких служивых, было пустынно. Рынок давно закончился, приближалось время домашнего обеда. Но улочки, которыми они шли, вдруг оказались заполнены людьми. Жители высыпали из дверей своих домов, за окнами мелькали лица, чаще всего детские. В этой части Юрьева сейчас жили только немцы, в основном ремесленники; местная чудь или местные русские появлялись здесь лишь в услужении или холопами. С этими немцами у них самих не было ни особой дружбы, ни особой вражды. Некоторым он даже растолковывал неспасительность их веры, щедро приглашая их в свой храм. У них что тогда лица были излишне спокойные, что сейчас.
     Он вдруг почувствовал щемящую боль от их Богооставленности; слёзы хлынули у него из глаз. Их внимательные лица и сейчас не изменились, ни какой мыслью, ни каким чувством.
     Дальше крутились улицы, где прежде обитали русские мастеровые, а нынче – их потомки. Здесь мало кто вышел поглазеть на них. Но те, кто это сделал, почитал своим долгом обругать их, погрозить кулаком или иначе показать свою приверженность ливонцам. Но были и те, кто, скрываясь в тени, вытирал глаза или тайком крестил их. Исидор воссиял радостью, почти не заметив камень, шмякнувшийся ему в плечо.
     Вот и закончилась последняя улочка. Их, торопя, вели к реке, к тому месту, откуда и забрали. Холопы долбят лёд вокруг их же проруби. Ледяной страх сжал его сердце. Едва уберёг себя от того, чтобы не оглянуться. Проверить, не поддались ли они постыдному страху. Их молитвенное пение чуть менялось. Становилось резче, громче. Когда, через несколько шагов, закончился тропарь, он без перерыва перешёл к «Да воскреснет Бог, да расточатся врази его…».
     Холодный ветер реки, снова вокруг них одни ливонцы да холопы из чуди. Окружающее вдруг почуялось ледяной пустыней, в которой они сами только и есть крохотные огоньки тепла. Которые так легко задуть.
     — Кто хочет воспользоваться моей милостью? — произнёс епископ, с лёгкостью перекрикивая их псалом.
     Исидор только сейчас сообразил, как они все устали. Паче всех – он, вынужденный всё время поддерживать остальных. А его самого кто поддержит?
     Мысленно обратился к тому, кто только и способен это сделать. На душе стало чуть мягче, увереннее.
     — Мы к Христу, за милостью, — ответил он. — И тебе того же желаем.
     — Вот упрямцы… И злее всех из вас ты, старик!
     Епископ покачал головой, одновременно давая знак своим приступить к делу. Из жмущихся друг к дружке прихожан стражники принялись отрывать мужчин, одного за другим. Их вели к проруби; подведя туда, толкали в неё. Кто-то из мужчин, покрепче, вырывался из их рук; перекрестившись, обратив лицо к небесам, сам прыгал туда. Течение воды мгновенно уносило  под кромку льда, освобождая место для следующего.
     Исидор постоянно возносил молитву «Господи, Исусе, помилуй нас, грешных», одновременно крестя их, одного за другим. Руки дрожали, но охрипший голос – хвала Господу! – нет.
     Когда мужчины закончились, принялись за юношей. Те старательно повторяют за отцами и старшими братьями. И всё же юношеская ловкость и жажда жизни приводит к тому, что некоторых их них ухватываются руками за кромку льда. Стражники зляися на них, бьют сапогами по скрюченным пальцам – пока те не разжимаются, или пока не обламывается край льда.
     После, ничего уже не опасаясь, берутся за женщин с детьми да за стариков.  Агафья неожиданно спокойно, даже с достоинством, принимает свою участь. Будто вернул Господь ей разум. Исидор, давясь слезами, провожает их всех, одного за другим.
     Кто-то из присутствующих горожан, сжалившись над мальцом лет трёх, забирает его к себе. Его юная мать жалобно кричит, когда её толкают в прорубь. Малец вдруг вырывается, бежит к пустой уже поверхности воды. И то ли поскользнулся он, то ли сам прыгнул за матерью – но исчезает подо льдом и его вихрастая голова.
     Почти закончилась жуткая казнь. В бывшем Ярославовом городе Юрьеве, а теперь в ливонском Дерпте, не остаётся больше православной паствы. Только последний её священник, пресвитер Исидор, не чувствуя уже рук, держит пред собой крест.
     — А теперь ты за ними, несчастный, — произносит епископ, хмурясь. На лице его всё яснее разгорается какое-то озлобление.
     Каким-то наитием Исидор понимает, о чём тот сейчас сожалеет.
     — Да, ты ошибся, — хрипит он, стараясь выговорить слова, чтобы тот услышал. — Ты хотел одолеть нас, христиан. Да не вышло у тебя! Сильнее Христос, чем ты, несчастный!
     — Давайте его, — командует епископ своим, даже поспешно.
     — Сильнее Христос неправды! И зла!  — сипит Исидор, осознавая, что и не важно уже, услышит ли тот его или нет. Слова истины не умаляются оттого, что попадают в глухие уши; как и от того, что в произносящий их рот уже вливается ледяная вода. — Смертью смерть поправ!..