Глава 29. Улицы, которые не ждут

Утро пришло слишком скоро. Синьи проснулась ещё в темноте, но подниматься не спешила: лежала и слушала, как просыпается дом, и сердце то замирало, то начинало стучать чаще. Всё вокруг было привычно и чуждо одновременно, словно уже не принадлежало ей.
После завтрака дверь её комнаты чуть приоткрылась, и Лунцзян, задержавшись на пороге, посмотрел на чемодан у стены.
— Тебя никто не повезёт. Я донесу до ворот. Дальше — сама.
Он сразу же отвернулся, будто боялся остаться дольше, чем нужно.
Синьи какое-то время сидела неподвижно, а потом опустилась на пол и стала перебирать вещи в чемодане. Невозможно было унести всё. Приходилось выбирать. Одежда, книги, обувь, мелкие безделушки. Руки долго метались над стопкой исписанных страниц, пока она не остановилась на той, где Байхэ чертил свои схемы. Её она прижала к груди, не оставит.
Когда пришло время, Лунцзян снова вошёл. Синьи накинула куртку и водрузила на плечи обычный школьный рюкзак. Решила не брать ничего из одежды, только то, что на ней.
Люй Цзиньфэн шёл чуть впереди, и только у самых ворот обернулся. Видел, как она тщетно старается держаться прямо.
— Помни всё, чему учили, — произнёс он.
Синьи опустила голову, губы задрожали, и прежде, чем она успела остановить себя, шагнула к нему и обняла. Обняла неловко, но крепко. И в тишине его душа отозвалась строгим и прекрасным, знакомым гуцинем .
— Спасибо, — прошептала она, не решаясь поднять глаз.
Лунцзян остался стоять неподвижно, но рука едва заметно шевельнулась, словно он удерживал себя от того, чтобы коснуться её плеча.
Ворота с глухим стуком захлопнулись за спиной. Девушка осталась на едине с собой. Куда идти? Что делать?
Каменная дорожка от поместья вела к шоссе, за которым раскинулся чужой, гудящий Нанкин. Когда-то давно она сама жила в этом районе, и все казалось совершенно иным. Пять лет пролетело вмиг, но запах здешних улиц и очертания старинных переулков теперь виделись совсем иными.
На остановке, в получасе ходьбы вниз по склону, пыхтел в ожидании пассажиров старенький автобус. Синьи прищурилась, разглядывая таблички. «Маршрут 33». Вспомнила: Байхэ показывал карту. 33-й шёл до Чжунхуамэня  — старых Южных ворот, откуда рукой было подать до автовокзала, откуда уходили автобусы в Цзяннин. Главной пересадки. Она поднялась и зашла внутрь. Протянула водителю несколько купюр.
Салон был душный, с облупленным поручнем. Она села у окна, закрыла глаза. Гул двигателя, отрывистые разговоры на диалекте, плач ребёнка — всё это сливалось в дисгармоничный, но живой хорал чужой жизни. Она мысленно пыталась уловить в нём мелодию, но слышала лишь какофонию усталости.
Проехали улицы с аптеками, магазином ритуальных товаров, потом мост, за которым начинались жилые районы. За окном мелькнула стена из бамбуковых лесов, за которыми угадывалась гора Юйхуатай  — тихое, почти сельское предместье с мемориалом.
На остановке у Чжунхуамэня гудела толпа. Несколько автобусов стояли с табличками «Цзяннин» . На одном — странная надпись: линия «Наньтун». Звучало незнакомо, но кто-то крикнул:
— До Цзяннина? Это твой! Быстрее!
— Благодарю!
Пробралась внутрь, едва переводя дух. Место у окна занял какой-то мужчина с тремя пакетами. Салон пах чесноком и потом. Люди переговаривались на диалекте. Синьи мысленно благодарила Тяньшу, что заставил выучить несколько, и теперь говор не казался таким чужим.
По дороге в окно было видно, как меняется город. Сначала плотные кварталы с облупленными фасадами, увешанные вывесками и бельём. Потом дорога пошла шире — начинались новостройки, но августовская жара припылила их, сделала одинаково серыми. Вспарывали пейзаж оранжевые стрелы башенных кранов, а между ними ютились лачуги, огороды и свалки. Земля была рыжая, вздыбленная стройкой. Воздух за окном колыхался от жары, пах асфальтом, пылью и дымом от мангалов, где-то вдалеке дымили трубы заводов в индустриальной зоне на подъезде к Цзяннину.
Водитель бросил взгляд в зеркало, сказал что-то резко — она не разобрала. Кто-то крикнул из глубины автобуса:
— Цзяннин? Девочка, выходи на Хуанцяо! Следующая — твоя!
Автобус скрипнул у обочины, и Синьи поднялась. Спрыгнула, как в другую реальность: неровный асфальт, на котором после недавнего дождя стояли лужи, отражавшие выцветшие вывески. Воздух был густым и влажным, пах жареным тофу, выхлопами и сладковатой вонью с ближайшей помойки. Повсюду царил хаос стройки: горы щебня и песка лежали прямо на тротуаре, наполовину собранные строительные леса оплетали новые бетонные коробки, а из-за забора доносился лязг и резкая речь рабочих. Ларьки с фруктами стояли прямо в пыли; на них гудели мухи, а торговки в широкополых шляпах и с нарукавниками от загара лениво обмахивались веерами.
Вокруг — ни одного знакомого ориентира. Только шум, жар и чужая жизнь.
Она огляделась. На противоположной стороне, у лотка с арбузами, сложенными в пирамиду, сухонькая старушка в синем фартуке и с седыми волосами, убранными в небрежный пучок, тянула за собой тележку. Синьи, перебежав через дорогу, подошла:
— Простите… Общежитие номер три… не подскажете?
Бабушка вскинула на неё глаза, выцветшие от возраста, криво улыбнулась, обнажив золотой зуб, и ткнула темной жилистой рукой куда-то вглубь квартала:
— А, студенты понаехали! Вон там, за рынком, где народ толпится. Пару кварталов и налево, мимо столовой «Лаоцзяннань» — оттуда воняет рыбой, не пропустишь. И там дальше-дальше по прямой. Уткнёшься в серое здание с решётками, как тюрьма. А за ним твой. Не заблудишься!
Вежливо поблагодарив, Синьи шагнула в поток и вскоре растворилась в рыночной толчее. Толпа несла её медленно, с каким-то вязким ритмом. Повсюду гремели голоса — торговцы выкрикивали цены, перекликались друг с другом; рядом кто-то смеялся, кто-то ругался, кто-то шаркал ногами, торопясь за тележкой с овощами. Запахи налетали один за другим: острый уксус, подгоревший соевый жмых, жареная рыба, специи, от которых кружилась голова. Мальчишка в вытянутой майке промчался мимо, прижимая к себе горячий кусок лепёшки.
Она остановилась, между двух прилавков с мясом и птицей, где теснились люди и слышался звон ножа по разделочной доске. Всё вокруг двигалось, шумело, жило своей жизнью, а она стояла, пытаясь уловить в этом хаосе хоть какой-то порядок.
И вдруг сквозь все эти рыночные запахи проскользнул тонкий шлейф сигаретного дыма, смешанный с пахнущий отходами и влажным цементом. И в этой гуще чужих запахов, в этом шуме и давке кто-то неожиданно коснулся её. Схватил за лямку рюкзака и рванул на себя. Синьи, не успев понять, что происходит, с размаху ударилась спиной о стену здания, и в ушах коротко хлопнуло — как когда резкий звук захлопывает пространство. Воздух вышибло из лёгких, в глазах поплыли тёмные пятна.
— Заблудилась, красавица? — хмыкнул кто-то прямо над ухом, и на неё пахнуло густой волной перегара, табака и немытого тела.
— Сымай кроссы и деньги гони…
Инстинкт сработал быстрее мысли. Резким движением она выкрутилась из куртки, оставив её в руках парня, и сделала короткий шаг назад, создавая дистанцию.
Первый, ошарашенно глядя на пустую куртку в своих руках, не успел среагировать, Синьи уже летела вперёд. Нога со всей силы врезалась ему в колено. Раздался неприятный хруст, и он с воплем согнулся. Она не остановилась — тело само выдало движение, вложенное сотнями повторений. Кулак со всей силой, отточенной на мешках с песком, пришёлся ему в кадык. Раздался глухой, влажный хруст, и Синьи на мгновение застыла, почувствовав под костяшками пальцев хрупкость человеческого горла. Парень захрипел, глаза его полезли на лоб от непонимания и боли, и он рухнул, судорожно хватая ртом воздух.
В голове зазвучал голос Байхэ: «Они сильнее? Значит, не дай им ударить. Они выше? Значит, бей ниже».
Все это заняло не больше двух секунд. Но второму хватило, чтобы опомниться. В его глазах вспыхнула ярость, смешанная с непониманием.
— Ах ты, мразь! — просипел он, и рука рванулась за пояс.
В следующий миг в его пальцах блеснуло лезвие. Нож.
«Не дай себя прижать. Ослепи врага», — пронеслось в голове обрывком урока Ян Шаньу.
Его атака была предсказуемой — размашистый удар вперёд. Синьи отпрыгнула назад, рука судорожно полезла в карман штанов. Пальцы нащупали мелочь. Не думая, швырнула её ему в лицо. Он инстинктивно отдёрнул голову, монеты пролетели мимо, но этого мгновения хватило.
Она рванула прямо под его вооружённую руку, чувствуя, как лезвие свистнуло в сантиметре от плеча. Оказавшись у него за спиной, она изо всех сил толкнула его голову вперёд, в сторону стены, одновременно пнув ему под колени. Тело парня по инерции полетело вперёд, и лицо встретилось с бетоном.
Удар раздался глухо и противно. Он всхлипнул и начал оседать, хрипя и судорожно хватая ртом воздух. Нож выпал, звякнув об асфальт. Парень скользнул по стене вниз, на асфальт, и затих, глаза закатились, сознание уплывало.
В ушах стояла оглушительная тишина, сквозь которую пробивались лишь два звука: призрачный хруст — это колено; глухой стук — это голова о бетон. Синьи разжала ладони. Кожа была чистой — ни крови, ни царапин. Но подушечки пальцев онемели и горели, будто сохранили отпечаток чужой боли.
«Не оставляй врага живым», — прошипел в памяти голос Байхэ.
Она скользнула взглядом по тому, первому, который, хрипел, держась за ногу. Можно было добить. Обоих. Ян Шаньу научил, как это сделать быстро, без лишнего шума.
Но когда увидела их — беспомощных, один с растрёпанным воротом, второй в луже собственной слюны — внутри что-то дрогнуло. Не жалость. Животное, физическое отвращение к тому, чтобы стать инструментом смерти здесь и сейчас.
«Могу... но не буду», — прошептала она.
Адреналин отступил, и тело вздрогнуло, выдавая первую дрожь. Чувство вины — роскошь, на которую у неё не было права.
Схватив рюкзак и накинув куртку, она побежала. Ноги были ватными, дыхание сбивалось. Свернула в первый же тёмный проулок, отшатнулась от вонючего мусорного контейнера, и её вырвало.
Сгорбленная, давящаяся желчью, она тряслась. И только сейчас, сквозь спазмы, в голову стали пробираться мысли. Осознание того, на что она способна. На тренировках с Байхэ всё было понарошку. Он подставлял плечо, отводил руку. Здесь же... здесь чувствовала, как под её кулаком ломается живое тело. Она не рассчитывала силу. Не думала. Сработали вбитые инстинкты.
«Я могла их убить», — пронеслось в голове. Где-то в глубине, под всей этой гадливостью и шоком, шевельнулось безразличное удовлетворение от хорошо выполненной работы. Она вытерла рот рукавом.
«Значит, я ещё не готова», — подумала она. Слишком высокую цену требовала её сила. Пока.
Тело слушалось плохо, будто налитое свинцом, но инстинкт гнал её прочь от этого места. Она шла, не разбирая дороги, сворачивая не задумываясь. Куда — не имело значения. Лишь бы уйти подальше.
Все эти улицы и дома с облупившейся краской выглядели одинаково, сливаясь в одно серое пятно. Она заблудилась — сначала в городе, а потом и в собственной слабости. Но тонкий аромат теста, смешанный с запахом варёной свинины, прорвал стену апатии и вывел к заветной цели.
На углу, под невзрачной вывеской, увидела прилавок, за которым угадывался вход в небольшую закусочную, а перед ней — несколько столиков под открытым небом. За прилавком старик в блеклом фартуке мешал в кастрюле пельмени. Пар поднимался высоко, точно паровозный дым. Запах был сильный, домашний, как из старых воспоминаний. В животе заурчало так громко, что повар вскинул голову и засмеялся.
— Голодная, значит, — сказал он добродушно, расправляя на доске тонкие кружки теста. — Какие тебе, дочка?
— Дедушка, у меня нет налички… Только карта, — тихо вымолвила Синьи, глядя в сторону, уже готовясь к отказу.
— Ай, пустяки, — махнул он рукой. — Потом занесёшь.
Щедрость, с которой это было сказано, застала её врасплох. Она невольно улыбнулась, хотя смущение всё ещё не отпускало.
— Тогда… — она замялась, чувствуя, как горит лицо. — Пятнадцать пельменей, если можно... Только не острые. И... если овощи есть — можно добавить?
— Конечно есть. — Он уже щёлкал палочками, доставая из миски ломтики редьки. — Присаживайся.
Синьи опустилась на высокий табурет, сложила руки на прилавке. Перед глазами клубился пар, в нём таяли очертания соседних лавок. Она смотрела, как старик лепит пельмени — ловко, быстро, и сердце кольнуло воспоминанием: так же когда-то делал Хошэнь.
За спиной гудела уличная жизнь: цокали палочки по дну металлических мисок. Четверо мужиков в пропотевших майках, громко ругали цены на аренду в городе и с ностальгией вспоминали, как дёшево было кормить семью в их родной Хэнани. Их смех, когда один из них пошутил про жадного прораба, взрывался густыми, уставшими взрывами.
Живот заурчал громче, и старик усмехнулся. Отложил пару ломтиков редьки на блюдце, сверху положил горячую лепёшку.
— Держи, перекуси. Что ж ты, совсем без крошки сегодня?
— Я с утра ещё… — призналась она и чуть пожала плечами. — Шла-шла, и не заметила, как день прошёл.
— Так-так… А откуда сама? — спросил он, закидывая в кипяток новую порцию. Пар обдал его лицо, но он даже не моргнул. — И одна, что ли?
— Издалека, — тихо сказала она. — Тут жить буду. Учиться.
— Учиться?.. — он кивнул, не глядя, словно обдумывал её слова. — А жить-то где собираешься?
Синьи замялась, кончиками пальцев теребя край прилавка.
— Адрес дали, но я… заблудилась. Тут всё на одно лицо.
— Давай-ка, покажи. Может, знаю.
Она вытащила из рюкзака мятый листок. Мужчина взял, прищурился, развернул ближе к свету лампы над дверью.
— Так-так… тебе всего два квартала осталось. Вот дойдёшь до светофора, потом направо, и прямо — как раз туда и попадёшь.
Синьи облегчённо вздохнула. В груди стало чуть свободнее.
Но когда его взгляд снова упал на листок, и он прочёл название школы, лицо его переменилось: брови сошлись, пальцы сжали бумагу крепче.
— Кто тебя туда устроил?
Она моргнула и тихо ответила:
— Дядя. Сказал, окончи школу — потом в университет. Такое условие.
Старик шумно вздохнул, будто гнал тяжёлую мысль. Не задавая лишних вопросов, достал шумовку и бережно наловил ей пельменей, щедро посыпав зеленью.
Первый укус — и привкус свинины, сладковатый соевый соус, капля уксуса. Простой, почти забытый вкус. Он вернул в детство, в дождливую кухню, где пахло мукой и мокрыми рукавами.
Уголки губ сами собой потянулись вверх — невольная улыбка, тёплая и искренняя. Смешок вырвался тихий, словно и сама удивилась этой внезапной радости. Старик заметил, его седые брови поползли вверх, но он лишь молча покачал головой.
— Школа-то твоя, дочка... особенная, — он снова замешивал тесто на столе. — Для тех, кому больше некуда. Брошенных.
«Брошенных?» — мысленно повторила Синьи. Голос старика для неё прозвучал как глубокий, печальный Сыху , и за ним потянулась целая струнная группа тоски и принятия.
В голове сама собой возникла нелепая картинка: она, стоящая на самой высокой куче мусора в этом районе, с самодельным флагом Багряного Феникса в руке, а внизу — толпа оборванных подростков.
«Значит, Лунцзян назначил меня... старостой помойки? Вожаком стаи беспризорников?» Мысль была настолько абсурдной, что ей захотелось рассмеяться.
— И Чжао Минь  оттуда, местный божок, — старик поморщился, как от резкого запаха. — Гадёныш ещё совсем пацан, а теперь народ держит в страхе. Дурью торгует. Ты от него подальше, слышишь? Таким, как ты, с ним не справиться.
«Справиться? — мысленно повторила она. — Меня не для того сюда прислали, чтобы я убегала». Но старику она лишь вежливо улыбнулась.
Он протянул ей тарелку с маринованными овощами, и его старческая рука на мгновение задержалась — твёрдая, несмотря на пятна и жилки.
— Кушай. На пустой желудок и мысли чёрные.
— Он один тут такой? — тихо спросила Синьи.
— Куда там одному, у него целая банда, — старик фыркнул и кивнул в сторону темнеющего переулка. — Есть ещё Лю Ань . С ним Чжао Минь и воюет. Тот воровством промышляет, мошенничает. Руки в крови не марает, за что наш а-Минь его всерьёз не воспринимает.
В мелодии старика проскользнула странная нота — необъяснимая симпатия к Лю Аню и какая-то смутная обида, а может, и жалость к Чжао Миню.
—  Ань — свой парень. Хитроват, да не подлец. Горой за своих стоит. Он в вашей школе за старшего остался, так что, глядишь, и тебя под крыло возьмёт, коли поймёт, что своя.
Синьи внимательно слушала, и в её взгляде читался жадный интерес. Она отложила палочки.
— А почему они воюют-то? Места на всех не хватает?
Старик хмыкнул.
— У каждого свой способ выживать, дочка. Один верит, что сила — в страхе. Другой — что в хитрости. Чжао Минь зверьё голодное, а Лю Ань... Тот похитрее будет. И, поди, у каждого свой хозяин нашёлся.
Синьи молчала. Внутри медленно прояснялось. «Два врага. Две философии. Один — грубая сила. Другой — скрытая угроза. Я третья?»
Она вдруг тихо хмыкнула. Старик настороженно замолк, но Синьи уже смотрела на грязные улицы не как на враждебный хаос, а как на шахматную доску. Грязную, кровавую, но доску. И Лунцзян только что сделал её игроком.
И хотя слова старика были просты и бесхитростны, в них звучала та самая горькая правда, которой её учили ценить. Возможно, именно поэтому в его обществе она вдруг почувствовала непривычное спокойствие. Будто он впустил в дом, где раньше не бывала, но где кто-то давно ждал её прихода.
Она уже несколько минут слышала это. Сначала едва уловимо, а потом всё явственнее. Не мелодия, а скорее... сотню пип, в руках разных мастеров, где каждый настраивает свой инструмент перед началом древнего собрания. Тревожный, но на удивление гармоничный гул, в котором угадывалась мощь целого оркестра. Синьи медленно доедала пельмень, полностью поглощённая этим звуком, зачарованно слушая его приближение.
Когда он наконец обрушился на табурет рядом, она невольно уставилась на него. Парень лет семнадцати, не больше, в потёртой куртке, сгорбленный и спрятавший руки в карманы. Но его внешняя угловатость была лишь оболочкой для той оглушительной симфонии, что звучала в нём. Во взгляде, мельком брошенном на неё, она увидела усталую тяжесть, которой не должно быть в его годы.
— Сказки опять травишь, дед? — голос был глухим и низким, будто давно не использовался по назначению. Он не смотрел ни на кого, уставившись в потрескавшуюся столешницу.
Старик, не поворачиваясь, шумно выдохнул, будто ждал этого.
— А-Чэнь. Поешь сначала. Вид у тебя, как у призрака.
— Не голоден, — отрезал парень, но, когда дед поставил перед ним тарелку, он все же машинально взял палочки. В сдержанно-злых, резких жестах проскальзывала удивительная вещь — странная аристократичность, с которой он держал палочки. Это было так же неуместно здесь, как кружевная салфетка на ржавом столе.
— Ешь давай.
Вэй Чэнь  скосил глаза на девочку. Мельком, как привык оценивать новых людей — мимоходом, без интереса. «Ещё одна фанатка с площади? — мелькнула мысль. — Или просто заблудившаяся пай-девочка?» В любом случае, ему было не до неё — усталость въелась в кости, а в кармане лежала жалкая дневная выручка, которой не хватило бы даже на новые струны.
Девочка взглянула на него. Глаза большие, искренние, заглядывали в самую душу. Такой взгляд здесь был редкостью.
«Не фанатка. Взгляд... клинический. Чистая. Слишком. Найк. С головы до ног. Даже рюкзак... Ходячая витрина бутика. Как её до сюда не разобрали?.. Ладно. Не мои проблемы. Недели не пройдёт».
— А-Чэнь, — сказал старик негромко, даже устало. — Поешь и проводи девочку. Ей в третье общежитие.
Парень на миг замер.
«Ну начинается... ладно бы там простушку проводить, так эта ж новогодний фонарь!»
Вэй Чэнь выдохнул. Взгляд снова умёрся в руки деда — высохшие, в прожилках, вечно в муке. Эти руки когда-то оттащили его, полуживого, из сточной канавы, не смог пройти мимо. И этот немой долг висел на Вэй Чэне тяжелее любых цепей. Нельзя было уехать. Нельзя было бросить.
— Не нужно, — смутившись, сказала девушка.
Её спокойствие его зацепило. Она ела пельмени… ничего особенного — но её руки не дрожали. Вообще. Ни капли неуверенности, будто она завтракает в собственной столовой, а не в душной лачуге, пропахшей жиром и безнадёгой.
Чужаки либо ёжились, либо наглели. А эта... будто просто смотрела документальный фильм о жизни дикарей и улыбалась. И это бесило.
— Здесь улицы… не всегда добрые. А с ним тебе будет легче, — вставил старик, словно прочитав его мысли.
Вэй Чэнь почувствовал, как на него снова смотрят. Взгляд был не испуганным, а изучающим. Как будто он был любопытным экспонатом.
— Имя, — бросил он, чтобы разорвать это молчание.
— Ли Синьи.
— Вэй Чэнь. Не ври. Рада, что нашёл тебя нянька.
Уголок его рта дрогнул, но не поднялся.
— Чжао Минь сегодня в бешенстве, — перебил его игру старик. — Двоих его щенков отделали. Там, за рынком.
У Вэй Чэня внутри вновь пробежало отвращение. Просто так здесь ничего не случалось. И появление этой пай-девочки в день чьей-то неудачи выглядело слишком уж удобно.
— Значит, опять война?
— Похоже на то. Рыщут, ищут того человека.
Мысль ударила как обухом: аппаратура. Он копил на неё полгода, таская посылки. Его билет. Его единственный шанс выстрелить в сети и вырваться. А теперь эти ублюдки могут всё разгромить в очередной разборке. И его мечта превратится в горстку пластикового мусора, как всё остальное в этой жизни.
«Значит сегодня снова не играть на площади».
— Кто такой Чжао Минь? — спросила Синьи.
Раздражение, острое и колкое, кольнуло под рёбра. Ну конечно. Первый же вопрос — про главную заразу района.
— Если хочешь выжить, — выговорил он, глядя в сторону, — не спрашивай лишнего. И держись от него подальше.
Краем глаза он уловил её лёгкую улыбку. Она снова сунула в рот пельмень, будто он только что прочитал прогноз погоды.
«Очередная сбежавшая дура. Недели не пройдёт. Смотреть противно».
Он изучал её украдкой.
— Ты красивая. И чужая, — выдохнул он, уже почти сожалея, что заговорил. — Тебя ждёт только два исхода: или под Чжао Миня, или в реку.
Бросил фразу, ожидая хоть трещины в этом спокойствии. Но она лишь улыбнулась — не наигранно, не нагло, а... приняв как факт.
— Понятно, — ответила так же просто, как если бы он предложил ей чай или кофе.
И что-то дрогнуло в его ощетинившемся мире. Не надежда — черт побери, нет! — а тот самый разряд. Разряд чистого, безрассудного вызова. Такие, как она, либо сгорали первыми, либо... перепахивали все вокруг. И он внезапно понял, что хочет посмотреть, к какому финалу приведёт эта её уверенность.
Парень поднялся, не торопясь. Старик за его спиной начал возиться с пустой тарелкой, с салфетками — как будто пытался прикрыть собой неловкость.
Девушка аккуратно сложила палочки на тарелку. И тут... склонила голову, руки сложились в идиотский жест из дешёвых уся-сериалов, которые днём показывают по провинциальным телеканалам. Баоцюань . Серьёзно?
Вэй Чэнь чуть не поперхнулся слюной. Это было настолько нелепо, так выбивалось из вонючей, пропахшей потом реальности этого места, что у него на секунду улетучились все мысли. Она вообще с этой планеты?
— Спасибо вам за угощение, дедушка, — тихо, но чётко сказала она. — Я обязательно занесу деньги завтра, как только разберусь.
Старик хохотнул и махнул рукой, но в его глазах мелькнуло одобрение.
— Пустяки, дочка. Главное — устраивайся. Успеешь ещё.
Улыбка по-прежнему висела в уголках её губ — вежливая, но на этот раз отогретая искренней благодарностью.
Вечер уже сгущался. Над головами тянулись провода — тонкие, как нити, туго натянутые между окнами. Вэй Чэнь шёл первым, не оглядываясь, но кожей чувствуя пространство за спиной. Слух выхватывал каждый звук: скрип ржавых вывесок, мяуканье бродячих кошек, далёкий гул мотоцикла — всё, кроме её шагов. Призрачная тишина, плывущая в двух шагах за ним. Он ловил себя на том, что снова и снова поворачивает голову, проверяя: не отстала ли.
«Идёт тихо. Слишком. Как призрак... А вид, первокурсница на пикнике. Диссонанс... Чёрт. Какая разница. Выживет — узнаю».
Обычно чужие шумели — топали, пыхтели, цеплялись за выступы. А эта... Словно её ноги не касались земли. Шла по грязному переулку с тем же спокойствием, с каким расхаживала бы по школьному коридору. Перешагнула банку из-под пива, даже не глядя вниз.
«Как?..» — мелькнуло у него, и тут же поймал себя на этом вопросе. Ждал, что споткнётся. Ждал, что вцепится в его рукав. Ждал хоть какого-то признака, что она понимает — куда попала. Но она просто шла. Будто эти улицы были её домом.
Поджал губы, молчание давило.
— Закрой лицо, — бросил через плечо. — Тебя что, не учили, что в темных переулках плачут?
Капюшон натянулся мгновенно, без единого слова. Он ждал вопросов, возражений. Получил — понимание и улыбку. Это было... непривычно. Словно нашёл того, кто говорит на его языке — языке выживания, где лишние слова стоят дороже крови.
— Завтра базар. До полудня — относительно тихо. Потом не высовывайся. А тебе в этом щеголять нельзя, ты как...
Он не договорил, не найдя сравнения. Но она, кажется, поняла. Молчала. Слушала… Раздражало.
— Ты хоть понимаешь, куда влезла?
— Понимаю.
«Нет. Не понимаешь, — внутренне фыркнул он. — Думаешь, здесь прячутся. А здесь сгнивают. Медленно. По кусочкам».
— Недавно циркачи пришли. Два брата. Местные. Младшего забили в первый же день. Старший теперь ползает. Полиция сюда не суётся. Так что не надейся.
Голос его был ровным, без эмоций. Просто факты. Правила местности.
— Здесь за тебя никто не вступится, — он кивнул на ржавые ворота, за которыми виднелся двор: покосившийся бетон, пустые банки. — Если попадёшься... слушай Чжао Миня. Слушай и делай. Может, выживешь.
Он говорил жёстко, но внутри что-то сжималось. Представить её — такую чужую, с этой тихой улыбкой — сломленной... было неправильно. Как если бы погасили единственный фонарь в тёмном переулке. И он, к собственному удивлению, понял: не хочет этого.
Она слушала, кивала, но в глазах не было страха. Только внимание. Пристальное, почти что академическое. Будто он читал лекцию о правилах выживания в дикой природе.
В груди заныло знакомое чувство. Как будто она принесла с собой запах другого мира. Запах, который он когда-то знал, но давно забыл.
До общежития добрались без слов. Дом стоял у самой пыльной улицы, серый, прямой, словно вырубленный топором. Пять этажей без украшений. Над входом — ржавые пятна, выбитые буквы, сломанные петли. Под ногами хлюпала вода — в ней лежала старая зимняя шапка. Кто-то бросил и забыл.
Они поднимались пешком, этаж за этажом. Лестница встречала их спящими пьяницами, застывшими в нелепых позах, наркоманами, слившимися с тенями в углах, и грудами хлама, перекрывавшими половину ступеней. Каждый пролёт был испытанием – приходилось переступать через чьи-то забытые жизни, буквально пробираясь сквозь запустение.
В квартиру Вэй Чэнь вошёл первым. Девушка остановилась в проёме. За дверью тянуло шлейфом жира, мочи, кислоты, как будто испорченные запахи сговорились, чтоб встретить нового жильца с презрением.
Она отшатнулась от острого, животного понимания: этот дом не примет её. Пол жалобно скрипел под ногами, а воздух густо пропитался запахом плесени и чужого отчаяния.
И тут — хруст. Раздавил таракана, даже не глядя вниз. Синьи впервые чуть слышно вдохнула.
— А что ты хотела? — спросил он, поворачиваясь. — Тюль с вышивкой и чай с розами? Может ковровую дорожку?
Синьи стояла, будто слушала стены. И вдруг рассмеялась:
— Нет. Но пельмени были как дома. Может, и здесь что-то найдётся.
Дыхание вдруг перехватило. Её улыбка не была глупой — в ней читалась твёрдость. Не вызов, не бравада — просто… принятие. И это сбило с толку. Синьи смотрела прямо в его глаза и улыбалась.
— Тут раньше северяне жили , — бросил он, не глядя. — Жрали руками, спали на полу. Дрались. Но три комнаты есть. Дядя твой, видать, эстет.
Она вновь хохотнула — не громко, как будто вспомнила дядю. Он оглядел потолок, хмыкнул и отвернулся.
— Я бы тут не остался.
— Здесь есть магазин? Надо чем-то… помыть всё это.
Глаза Вэй Чэня внезапно расширились, зрачки стали огромными в полутьме. Девушка не морщилась, не отворачивалась, не жаловалась — смотрела, как будто уже прикидывала, с чего начнёт.
«Она что, сумасшедшая?..»
И то, и другое — сбивало с толку.
Он знал других: те визжат, прячутся за чужие руки. А эта довольная стоит, среди вони и тараканов. Это немного злило. И всё больше хотелось понять, что она за человек — и что за дядя такой, если такие квартиры арендует.
— Магазин есть, а толку? В банкомат надо сначала, — он посмотрел на её, она улыбалась и хлопала глазами, но стояла как вкопанная. — Ладно. Дай карту. Я схожу.
«Зачем я это делаю? Не мои проблемы. Пусть сама выкручивается... Но... черт. Интересно же посмотреть, что из этого выйдет. Просто... из любопытства. Да, именно так».
Она не двинулась. Сомневалась. Вцепились в лямку рюкзака. Его Пипы звучали все также, ровно.
— Не сбегу, — выдохнул он, подняв одну бровь. — И тебе здесь сейчас лучше не шататься. Давай.
Девушка достала карточку и передала без слов. Не обманет.
— Один два, один два, девять два. И возьми себе что-нибудь, — сказала негромко.
«Умнее ничего не смогла придумать, — промолчал он, а потом подумал: — Надо же дата как у неё».
Повернулся и пошёл прочь, будто ничего важного не произошло. Шёл так, как ходят те, кто с малолетства знает: беда не предупреждает.
«Богатая. Красивая. Странная. Пропадёт, если будет держаться за прежнее. Хотя… кто знает. Не похожа на тех, кто плывёт по течению. Может, и продержится не неделю, а две».
Синьи осталась в грязной, душной квартире. Тараканы ползали по стене. Один скрылся в щели под полкой, другой шевельнулся у двери. У неё подкосились колени.
Они пугали её всегда. Не до крика, но до дрожи. Сейчас казалось — будто они уже под одеждой. Ползут, прячутся, ждут, когда она закроет глаза. Шорох негромкий, но липкий, как звук ногтей по клеёнке. Даже кожа на затылке вспомнила детский страх.
Хорошо, что этот парень ничего не понял. А то, что бы он подумал?
Присела на корточки у входа, обняла колени и уставилась в пол. В душе было гулко и пусто, как вокзал после последнего поезда. Она не знала, куда дальше, но понимала — назад дороги нет.
— Лунцзян, Байхэ… Вы ведь знали, — голос звучал глухо. — Вы точно знали. И специально их сюда запустили. Или не убрали. Потому что знали, как я…
Внезапно подкатила тошнота, от острого желания исчезнуть, лишь бы не оставаться одной. Но злости не было. Лишь короткая дрожь, словно от внезапного холода.
— Если вы решили, что я справлюсь, — значит, я справлюсь.
Хотелось… всего на миг — сесть рядом с Байхэ, вдохнуть его запах — тёплый, с едва уловимым антисептиком и чего-то цветочного. Без этого запаха, казалось, внутри осталась прореха — туда тянуло всё сердце.
Она опустила голову на колени и замерла. Минуту, другую — сидела неподвижно. И когда немного успокоилась — встала. Стянула с себя толстовку, встряхнула, будто могла вытряхнуть из неё всех этих гадов, и посмотрела в лицо комнате.
— Ладно, — тихо сказала она, глядя на таракана, застывшего на облезлой стене. — Начнём с тебя.
Она обвела взглядом комнату — эту квинтэссенцию всего района, всей этой грязи и безнадёги. И поняла. Лунцзян не бросил её здесь на съедение. Он бросил её сюда, как семя в удобренную навозом землю. Самую плодородную. Самую едкую.
— Потом займёмся школой, — прошептала она, и в голосе уже не было ни пафоса, ни страха. Была простая, ясная констатация факта. — Не конюшню будем строить. Порядок. Сначала здесь. Потом — там.
В этой простой, почти бытовой задаче не было романтики. Была только необходимость. И впервые за этот долгий день Синьи почувствовала, что дно, на которое она опустилась, стало для неё опорой.

_____________________________

   Гуцинь — древнейший китайский щипковый музыкальный инструмент, семиструнная цитра. Его звучание — тихое, утончённое и глубокое.
  Чжунхуамэнь — одни из ворот древней городской стены Нанкина, исторический памятник.
  Юйхуатай — холмистый парк в Нанкине, мемориал в честь революционеров, казнённых здесь в 1927-1949 гг.
  Цзяннин — один из районов Нанкина, расположенный к югу от центра. В контексте повествования — периферийный, активно застраивающийся район.
  Сыху — китайский двухструнный смычковый инструмент. Его звучание часто описывают как меланхоличное, плачущее и пронзительное.
  Минь — «проворный, умный». Имя может быть ироничным — его носитель использует грубую силу, а не ум.
  Ань — «спокойный, мирный». Имя контрастирует с его рискованным родом занятий (воровство)
  Вэй — фамилия. Чэнь — «утренняя заря», «время», «небесное светило». Имя намекает на его скрытый потенциал.
  Баоцюань — традиционный жест, пришедший из боевых искусств и старинных ритуалов. В быту городов Китая, включая Нанкин 2000-х годов, он уже не использовался для повседневных приветствий. Однако он сохранил своё значение как знак глубокого уважения, искренней благодарности или формального извинения в очень торжественных, церемониальных или эмоционально насыщенных ситуациях. Для Синьи, выросшей в консервативной среде Ордена, этот жест является естественным и уместным способом выразить свою настоящую признательность старику. Его символика — правая ладонь (культура) покрывает левый кулак (сила) — идеально передаёт её посыл: благодарность за проявленную доброту и уважение к его возрасту и мудрости.
  «Северяне» — стереотипное представление о жителях северных регионов Китая (например, Дунбэя) как о более грубых и неотёсанных.