Лунность

               
                «Если у тебя спрошено будет:
что полезнее, солнце или месяц? -
ответствуй: месяц. Ибо солнце светит днем,
когда и без того светло; а месяц — ночью.»

«Но, с другой стороны:
солнце лучше тем, что светит и греет;
а месяц только светит, и то лишь в лунную ночь!»

Козьма Прутков



ПРОЛОГ

Жужжание огня. Глубокие мельтешения ночи. Газово-зеленые небеса над островерхими громадами гор — вальяжных, шершаво-каменных, с бледными снеговыми прожилками.
Огромная луна смотрит в траву. Её диск ещё не смыл с себя оранжевую печать сна, лицо не оформилось белою гладью, она внимательна к деталям, к кузнечикам, к письменам. Небо вокруг неё вибрирует, сама же она не припомнила ещё, сколь её мысли да сведения секретны, а потому делится всем без разбору, без контроля — бубнит, что думает да что попало, а с другой стороны — поди да пойми её.
Ворчливая лунища ведёт себя так, словно окружающий мир слишком для неё мал, а может и ещё чем недовольна, кто её знает.  И задобрить пытаются её перепуганные насекомые — и служат ей, взмахивая крылышками, точно опахалами, перед большим её и плоским ликом. И вслушиваются в бессвязно-мудрёную речь, и начинают в такт выпрыгивать да вытанцовывать, обрисовывать воздух замысловатыми зигзагами да загогулинами.
Где-то у подножья луны — лужа, поодаль ещё одна, и можем мысленно продолжить их вереницу, представить, что много-много в мире поверхностей, на которых будет отражаться большая луна, способны в собственном сознании рассмотреть каждое из них — гладкое, тёмное, с белёсым глазом посередине, а можем на любом всколыхнуть волну - да расслышать, как вместе с новою рябью усиливается внутренний голос круглого ока, словно по электрическому проводу на несколько секунд пустили чуть большее количество ампер.
Здесь же, при лунном круге ветвятся заросли кустов да вьющихся растений — и они немало озадачены, словно в очередной раз не понимают, кто их хозяин, да не могут взять в толк, зачтётся ли среди далёкого и несуществующего в данные секунды белого дня их подобострастный взгляд на луну, вспомнится ли в иную невидную нынче жизнь их полуосознанный танец под нею.
Луна сконцентрирована — не разбавлена высью, не разведена облаками, не растворена в городах. Висит низко, царит сама в себе, она— корабль на приколе, житель, не покинувший жилище, начальник, не успевший смешаться с толпой; она въедлива-привередлива, строптива, хозяин-барин на диких исконных и нетронутых надгоризонтных своих очагах. Высвечивает всё, на что взглянет, пузато полнится всем, что отразила в себе — ни восхищена, ни удручена чем-либо. Принимает каждую тропу такой, какая есть, каждый забор дремлющего огорода — таким, каким существует он в данную конкретную ночь.
Поворчав, начинает причёсываться, чихать, собираться в дорогу. Словно бы перестаёт замечать своих друзей насекомых, в то время как они, усердные, ни в коем разе не перестают ни стрекотать, ни выслуживаться перед нею. Она выше их, уже чуть более грустна и не столь внимательна к былой мелочи. Ей становятся милее широкие заборы, стволы и кроны невысоких деревьев, а с тем попадают  в поле зрения и небольшие деревенские домишки. Она всё ещё дрожит, ещё придерживает себя, не давая полностью растечься по земле, но часть лунного вещества уже попадает на стены домов, и последние, судя по бледным их улыбкам, становятся благодарны ей за то. Домики могут красоваться в её бестелесных лучах, не обращая внимания на неуклюже замазанные по своим немолодым стенам сколы и трещины, не глядя на несовершенства, словно отдыхая от оных, вобрав в усталые лёгкие прохладный ночной воздух и облачившись в долгожданное белёсое одеяние.
Огонь перестаёт жужжать, начинает расплываться, рассеиваться, наполняя разноликую поверхность земли ровным белопесчаным свечением.
Именно так — плавно и исподволь восходила на одном конце света большая луна, в то время как на другом — в яркой дневной поре, в одном из очень дальних городов стояла необычайно жаркая и сухая погода. Циферблат на ратуше сверкал под солнцем, как недожаренный блин на новой сковородке, и отливал светло-золотым днищем своим так ярко, что и стрелок на нём было не разобрать.
Королева зевнула и подошла к окну. Она что-то пробормотала спросонья, глядя на свой город, рассыпающийся игрушечными шкатулками крыш по клубам тёмно-зелёного паркового дыма.
Король — серый, тощий, будто карандашом нарисованный в душном пространстве комнаты высокий старик, стоял у белой кафельной печки в самом углу покоя, лицом к супруге — и с умилением наблюдал за ней.
В этот момент, вне поля королевского зрения, на одном из перекрёстков города один небольшой светофор показал бегущего человечка — и мать с четырёхлетним сыном поспешили перейти дорогу. 
На середине перехода ребёнок взглянул на светофор — и побледнел весь, словно увидал в его секциях невозможное с точки зрения естественных законов явление, как если бы один человечек разделился надвое либо цвет его распался на два, а может, и само очертания человечка приобрело иную форму или же перевернулся он вверх тормашками, а быть может, сам воздух завибрировал возле светофора иначе, словно поменялся его химический состав. Да только поглядел он на мать своими умными, слегка безразличными глазами и со страхом произнёс:
- Красный не загорится, мам.
- Почему же, почему, сынок, ты поспеши, - мать крепко сжала его руку.
Мальчик повиновался и прибавил ходу.
Королева ещё раз зевнула, после чего отошла от окна и заметила, что супруг её смотрит на то место, где она только что пребывала, причём улыбка исчезла с его лица, а взгляд устремился через окно — да прямо на ратушу.
Король же успел заметить, как ослепительный циферблат ратуши, которая украшала им вид из спальни, уже перегорел солнечным своим огнём — да стрелки на его нынче белой, словно от ужаса, поверхности после того, как схлынуло солнце, так и не появились. Весь циферблат — один лишь чистый свет, такой чистый, что хотелось зажмуриться, а королева в его лучах, отойдя от окна, более не двигалась, словно захваченная стоп-кадром.
Король зажмурил глаза и заплакал.
















ВРЕМЯ ПЕРВОЕ

I

- Машина! - закричал мальчик, бегущий с матерью по переходу.
Не обращая внимания на сигнал, запрещающий движение, прямиком на них летела новенькая «восьмёрка» жигулей.
- Ты только поспеши, поспеши, - ещё раз прошептала мать, глядя исключительно под ноги, да вдруг встала, как вкопанная. «Мама!» - крикнул мальчик, попробовав потянуть её за собой, а потом оторвался от её руки да ринулся со всех ног к берегу проезжей части, к покосившейся чёрно-белой ограде тротуара. И как только заскочил на тротуар и обернулся, так и увидал мать, вопреки страшному ожиданию своему, на прежнем месте — невредимую и что-то усиленно ищущую в своей сумочке, в то время как машина застыла перед нею метров за семь.
Мальчик окликнул мать, но та не обернулась. Мальчик понял, что произошло нечто неподвластное его воле — и тут же закричал во весь голос, заплакал, потом почти неосознанно развернулся в направлении центра города — и шибко-шибко засеменил, заковылял, побежал хватаясь рукою за перила тротуарных ограждений, к открывшемуся его зрению широкому железнодорожному мосту, а затем огромному кудрявому театру, каждый раз запрокидывая голову к небу, словно пытаясь прогнать видение нервной солнечной ряби, мелких бликов, точно чьих-то обломков, злыми золотящимися искорками полетевших над его головою.
Жёлтые створы домов расступились перед ним, разноцветные «Москвичи» и «Запорожцы» встали поперёк тротуаров у входов в арки узко-темнеющих подъездов, здания принялись толпиться, морщиться, веять флагами, выставлять в небесную даль мелкие завитки антеннок, вывешивать бежевые буквы вывесок, выблёскивать потускневшими стёклами щербатых витрин, беседуя одновременно с зелёными каштанами, что темнели пышно у входа в сырые и сонные переулки.
Небо очистилось быстро, уже через несколько минут стало оно вновь молчаливым и пустеюще-голубым — с ярким фонарём солнца в юго-западной своей стороне. Мальчик встал по центру одной из узеньких улочек, на небольшом перекрёстке, рядом с коим сырая стена из плоского камня вычерчивала прямой угол. Он стоял и вспоминал имя, которым его обычно звали в семье, но вместо этого в сознании пролетали целые стаи других слов, самых разных, и не было среди них ни одного, звучанием которого ему бы хотелось быть окликнутым. Время от времени по улице прокатывалось стрекотание, словно проехал по ней очередной автомобиль — но бегущих машин заметно не было, зато хорошо просматривался у тротуара контур «Москвича» прошлых семидесятых годов выпуска с повёрнутыми к бровке тротуара и порядком подспущенными передними колёсами. «Москвич» этот был грязно-белым — и напоминал тающий сугроб.
Из-за поворота — беззаботно, незадачливо, словно часть пейзажа, стал вдруг вышагивать седой гражданин с выпяченной нижней губой и синею папкой подмышкой, по-видимому, какой-то учитель. Из папки торчал карандаш, рядом с которым красовалась прозрачная лимонного цвета линейка. Мальчик спрятался от гражданина за белым автомобилем, а когда тот прошёл — как можно скорее забежал в ближайший дом, дубово хряснув тяжёлой деревянно-металлической входной дверью, от чего по прохладным стенам подъезда разнёсся краткий и порядком успокаивающий гул. На повороте лестницы засветилось окно, глядящее во двор-колодец, во дворе же в полную мощь хлестал ливень. Сделав несколько прыжков по деревянным ступеням, герой наш очутился в прихожей квартиры — и тут же его обоняние уловило сильный запах крема для обуви, а до ушей долетел далёкий звук работающей газовой колонки, что по его предположению где-то там, за поворотом коридоров и кухонь нагревала воду в ванной.
Постояв несколько секунд в прихожей, он решительно и неожиданно для себя направился ко встроенному в ближайшую стену белому обувному шкафу, раскрыл его створки и принялся лихорадочно вытаскивать одну пару башмаков за другой, внимательно заглядывая в каждую из них, а потом легко запрыгнул на одну из полочек шкафа, начал доставать из дальних закромов всё новую и новую обувь, а увидев в какой-то момент перед глазами яркую вспышку света, прыгнул в её направлении — и вылетел в соседнюю комнату. Тотчас перед ним огромной стеною предстали стройные, тёмные, пёстрые ряды книг. Только он не сразу смог рассмотреть их как следует — подле книжных рядов разгуливал сильный ветер.
«Зачем я тут, - спросил наш герой сам себя, - я ведь не хочу здесь что-то найти?»
И вдруг понял, что хочет. Безудержно, непреодолимо хочет отыскать совершенно неведомую, но важную для себя вещь! В эту секунду ветер утихомирился — и в воцарившейся тишине герою нашему послышалось, как справа и слева от него легонько поскрипывают половицы паркета.
Вскоре всё пространство, словно в сказке, наполнилось каким-то особо веселящимся театральным звоном шпаг и копыт, а лишь только он сделал шаг по направлению к книгам, как дорогу ему преградил седой и кудрявый гражданин, коего, пожалуй, нельзя было назвать иначе, нежели церемониймейстером.
«Кого вы ищете?» - спросил гражданин нашего героя, внимательно прищурившись.
Книги распахивались одна за другой, образуя воображаемые коридоры, что по размерам ничуть не уступали настоящим.
«Не знаю», - ответил мальчуган, - и ему вдруг стало до невозможности стыдно. Он отвернулся от церемониймейстера, стал искать выход из книжной стены, в которой, сам того не заметив, всё же оказался, но ему не слишком это удавалось. А поглядев вверх на седого церемониймейстера, понял вдруг, что тот управляет им, словно куклой, ибо кукольные нити аккуратно привязаны к его рукам, а повелитель придерживает их пальцами, слегка вращая пучок, да таким образом, чтобы конечности подопечного двигались, а челюсть вновь открывалась да жалобно мычала о том, что решительно не знает, кого или что здесь хочет отыскать.
«Не знаю», - снова проблеял путешественник по велению церемониймейстера.
Что за напасть! Что за квартира!
Тем временем на забавное мычание его сбежался весёлый пёстрый народец, словно выпрыгнувший разом из книжных рядов. Ох, откуда только не явились люди! Были тут, кажись, и гонцы с Миссиссипи, и призраки из Трольхаугена, и старые лодочники, что держали неподалёку лавку, в которой продавали великолепный пунш. Все глазели на вконец ополоумевшего церемониймейстера — и лишь ухмылялись, не выговаривая ни слова.
Вдруг незнамо откуда выскочила растрёпанная девушка в лохмотьях — да как бросится церемониймейстеру в колени.
- Отпусти! Отец! Отпусти Генри!
В ту же секунду церемониймейстер растаял, впрочем растаяла и девушка, а Генри, как теперь стало быть именовался наш герой, подпрыгнув высоко и куда-то улетая, едва не расшиб себе нос о колонку старого советского проигрывателя, вставшего на его пути, но легко соскользнул по лакированной его поверхности на письменный стол, какое-то время побродил среди чернильниц, после чего выскользнул в коридор.
«Я и вправду не знаю, совсем не знаю, чего ищу», - в отчаянии вскрикнул он про себя, оглядывая его тяжёлые белые своды.
Его взгляд задержался на громадине шкафа, который выплывал из дальнего тупика тёмно-коричневым косолапым призраком — и он, не долго думая, направился к нему.
Быстро перепорхнув через шкаф, наш Генри оказался среди старых удочек и сложенных дачных кресел, а также полурассыпавшихся рам от древних картин. Каково же было его изумление, когда здесь, в тупике, в скудном пространстве между шкафом и тремя стенами он вдруг увидел своего сгорбленного и притихшего отца, смирно сидящего на раскладном дачном стульчике и неизвестно как здесь помещающегося. Отец сидел боком к тупиковой стене коридора и внимательно разглядывал этот тупик сквозь свои серьёзные квадратные очки.
- Неужели это мой дом? Папа! Как ты попал за шкаф?
- Азмун, Азмун, как приятно, что ты пришёл, а я как раз жду открытия этой двери.
- Какой двери?
- Потайной двери! Один раз в сто, нет, двести… Один раз в десять-пятнадцать лет в новогоднюю ночь в этой стене появляется потайная дверь, - отец с трепетом обвёл взглядом глухую стену.
- И куда она ведёт, эта дверь?
- К людям! К празднующим Новый год людям! Весёлым и радостным!
- А отчего же ты ждёшь именно сейчас, будто она должна возникнуть с минуты на минуту, неужто теперь новогодняя ночь?
- Я понятия не имею, какая сейчас ночь, какой день, но сидя у двери я становлюсь немного ближе к этим людям, что там, за стеной…
Он беспомощно улыбнулся.
- А сам ты… Ты не умеешь праздновать Новый год? - тихо спросил Азмун.
Отец растерянно зашевелил губами.
Вдруг пространство перед ними зашелестело, а из стены, ещё недавно глухой и каменной, стал струиться бледно-сиреневый свет. По центру стены чётко вырисовалась небольшая деревянная дверь.
- Дверь! Потайная дверь! - воскликнул Генри, он же Азмун — и посмотрел на отца. - Ты оказался прав! Она существует!
Глаза отца вмиг стали детскими, светлыми, округлившимися, как у львёнка. Он продолжал сидеть на своём стуле, не говоря ни слова, а взглядом прямо-таки вцепился в эту дверь.
- Откроем её! - ликующе прокричал Азмун.
- Так… Значит… И вправду? -  пролепетал отец.
- Конечно! Конечно, пап! Ты готов?
Генри потянулся к тяжёлой бронзовой ручке, как вдруг словно быстрая молния преградила ему путь. Это был отец, внезапно вскочивший со стульчика.
- Не смей открывать!
- Почему, пап?
- Не смей, я тебе сказал!
- Но там люди — они празднуют Новый год!
- Не смей! Не смей! - только и выкрикивал отец ему в ответ, раз от разу всё более покрываясь нервною дрожью.
- Но ведь она откроется в следующий раз… Кто знает через сколько лет! Ты  сам говорил!
Отец начал тихо-тихо бормотать что-то монотонное про работу, про пенсию, про то, что по телевизору кто-то пообещал принять закон о запрете организованной преступности, что теперь эти бандюги получат, наконец, по заслугам.
- Пап, ты меня слышишь?
- Обещали цены дальше не поднимать… Не поднимать… -  бормотал отец.
Азмун с силой оттолкнул его и дёрнул ручку. Дверь распахнулась настежь, а за нею и вправду показались люди, сидящие за столом поодаль — и они действительно что-то праздновали. Помещение их было просторным, а притом не слишком освещённым. Стены зала виделись голыми, каменными, а из мебели в комнате стоял лишь стол да полтора десятка стульев вокруг него.
«Здесь их нет», - нервно мелькнуло в голове Азмуна, и он удивился новой своей мысли. Кого это — их? Кого или что он продолжает искать?
Из-за его плеча выглядывал изумлённый отец, продолжавший тараторить что-то невнятное. В какой-то момент голос его вырос в децибелах и по залу разнеслось:
- Простите, простите, мы вас отвлекли! - реплики его были громогласными, дрожаще-подобострастными, почти плаксивыми и адресовались людям за столом. - Мы просто делали ремонт и случайно содрали обои, мы всё исправим! Исправим, да!
На этом месте голос его в ужасе оборвался, так как сын его сделал шаг и, миновав порог потайной двери, вышел в новую комнату.
- Обратно! Обратно, кому говорю! - в истерике стал пришёптывать отец. Сын повернулся к нему.
- Папа, ты сам ждал этого момента! - он взял его за руку, да только тот вывернулся, как перепуганный зверь, и уже через секунду потайная дверь с треском захлопнулась.
А ещё секунды через две она растворилась в стене, словно двери этой и не было никогда.
Наш герой вышел на середину зала и оказался рядом с празднующими. Они сидели чинно, даже несколько печально, молча держали бокалы в руках.
- Здравствуйте! - негромко произнёс наш герой.
- Здравствуй! - ответила миловидная, чуть полноватая блондинка с вьющимися волосами.
- Вы кто? - спросил Генри.
- Здравствуй-здравствуй! - ответила блондинка немного нервно и улыбнулась, потащившись через полстола за маринованными огурцами, целиком скрыв из виду фигуру худого интеллигентного и чем-то сразу запоминающегося гражданина лет тридцати, глядящего поникшим взглядом в самый центр стола.
Азмун сделал ещё несколько шагов. Подошёл — дотронулся до стола, до плеча ближайшего и сидящего к нему спиной гостя, до пары-тройки бокалов, словно всё это были экспонаты одного музея. Затем осмелился взять со стола бутерброд. Никто не сделал ему замечания. Бутерброд был воздушным, немного бестелесным по плотности, но вкусным.
Наш герой понял вдруг, как проголодался. Он принялся брать со стола фрукты, конфеты, бутерброды — и с аппетитом поглощать их. Потом налил себе из графина компоту, залпом выпил. Вновь окинул взглядом присутствующих.
- Кто вы? -  спросил он.
- Где у тебя родители? Мы же — не твои, - улыбчиво отозвалась блондинка, а на лице худощавого её соседа отобразилась такая скорбь, что мальчугану стало больно на него смотреть — и он отошёл к окну. Из окна глядели на него улицы, новые и невиданные, хоть и до невозможности родные. Он смотрел на них какое-то время, после чего развернулся и, не глядя на празднующих, направился к выходу.
На самом деле люди сидели вовсе не здесь, а на тысячу километров севернее. Но точь-в-точь как луна или солнце, что видны одновременно из разных точек Земли, люди за столом весьма явственно читались и здесь, в городе нашего юного героя, да и, наверное, много где ещё. Помещение притом было, конечно, непохоже на их настоящую комнату, да и разговаривали они тут, вдалеке, гораздо более обрывчато и, в сущности, несуразно, чем там, в оригинальной своей реальности, где происходила у них связная, содержательная и, надо сказать, не самая весёлая беседа, а собрались они на поминки по случаю похорон человека известного, старшего родственника многим из присутствующих Сергея Семёновича Ремесленникова.
Ростислав, сын его, был совершенно убит горем — а посему благодарен тёте Ульяне и дяде Борису, которые помогли с организацией похорон, а также пришли его поддержать.
Комнатка, в которой сидели друзья, смотрела вдаль, в вечер. В ней горел желтоватый электрический свет, из-за сухости и унылости которого, казалось, и мебель чуть рассохлась, и обои рядом с плинтусом поотклеивались изрядно.
Посреди комнаты стоял широкий удлинённый стол на тонких ножках, за коим и размещались гости поминального обеда.
Молодую женщину, чей бледный образ столь гостеприимно приглашал храброго Азмуна к столу, звали Алия. Если присмотреться, то в чертах лица её можно было углядеть восток, неразличимый из иного пространства и придававший ей немало шарму, волосы же она и вправду выкрашивала в блонд — видимо, ей так нравилось, а впрочем оно и впечатляло.
- У нас столь радушная компания, что я бы с удовольствием пригласила сюда ещё кого-нибудь, - заявила она, - и даже поделилась бы парой-тройкой бутербродов, -  она хихикнула.
- Дорогие, дорогие наши, - взяла слово тётушка Ульяна,  пожилая женщина с фигурой Карлсона, подчёркнуто честным подбородком и маленькими внимательными глазами, - я до сих пор словно живу в том дне, что настал позавчера. Головой осознаю случившееся, а душа, душа…  всё ещё там, в тех полях и просторах, в том солнечном свете, что дарило нам небо, в той обстановке, когда… Когда Сергейка был жив, - последнее слово она произнесла шёпотом и потом несколько секунд молчала, превозмогая передавливающие ей горло слёзы. Чтобы поддержать разговор, слово взял моложавый усатый паренёк по имени Кинес, сидевший рядом с нею. Он говорил по-русски с едва заметным акцентом.
- Хочу поддержать дорогую Ульяну, - быстро заговорил он, а скорость его речи, вероятно, также преследовала цель договорить раньше, чем заплакать, - если когда и жил на земле человек более благородный, чем Сергей Семёнович, то это был либо Мухаммед, либо Иисус, но из простых людей, чтобы… чтобы простой человек был таким — я больше нигде не припомню!
- И что ещё важно, - послышался голос девушки Майи, что располагалась по левую руку Ростислава, сразу за дядей Борисом, - это его научные исследования о небесных светилах...
- О луне, о солнце — эх, - живо отозвался дядя Борис, перебив её, - какие серьёзные исследования! Мы их попробуем продолжить. Там есть интересные мысли, отрицающие едва ли не луну как таковую, впрочем, я склонен полагать, что это либо поэтическое преувеличение, либо же они фигурируют в качестве доказательства от противного. Иначе, пожалуй, трудно объяснить…
- Думаю, здесь важно не объяснять, - отозвался Кинес, - а помнить, любить, ценить всё, что сделал человек, а я помню, что дядя Сергей ещё был хороший поэт, мои дети до сих пор его стихи читают.
- А мои! Мои! - справа от Ростистлава, сразу за Алиёй раздались всхлипывания тётушки Ульяны, - да что там дети, даже внуки! Как придут с веткой сливы ко мне под хижину, а сливы на ветке почти дозрелые, красивые такие, прекрасивые, прекрасные! - и стихи читают, да такие опрятные, из-за стола встали, спасибо сказали, золото, а не детки! И это же они у него на глазах выросли, он их вот такими, - она приподняла скатерть, - вот такими помнил, вырастил, вынянчил, песни им пел!
- Вы его, наверное, ещё молодым знали, - отозвался Кинес, - я родился недавно, но рождение моё связано с помощью, которую уважаемый Сергей Семёнович оказал моим родителям… И они этого никогда не забудут.
- И моё, - страстно выкрикнул добрый молодец Тимур, восседавший за Кинесом. После чего вскочил из-за стола, бросился на колени и припал к земле.
- Вот Тимурка наш, быть может, слишком эмоционален, - произнесла рослая девушка Армине, сидящая напротив Кинеса, - но по сути-то! Как же прав! А я хочу добавить, что Сергей наш Семёнович был прекрасным виноделом. В последние годы, правда, отошёл от этого, но я верю, что его дело будет жить! Ведь что такое виноделие? Во-первых, это внимание. - Слово «внимание» было сказано ею с ударением на все четыре слога. - Потом — терпение! И наконец, любовь!
- Бог есть любовь, вот так и Сергей Семёнович есть любовь! - с видимым удовольствием и жестом, будто обнимает всех присутствующих, произнёс седовласый и горбоносый старец, сидящий по правую руку Армине, напротив тётушки Ульяны. А произнеся, размахнулся бокалом, но услышав от дяди Бориса тихое «не чокаясь», отчасти стушевался, посмотрел озадаченно в свой бокал, всепонимающе кивнул — и залпом выпил. За ним последовали остальные, а потом без слов и почти виновато, не сговариваясь, все члены компании приступили к поглощению блюд.
Генри вышел из комнаты с их далёкими немногословными  отражениями через другую, совсем уже не потайную дверь, а за нею обнаружил длинный общий балкон, тянущийся по стене здания.
С балкона открывался прекрасный, хоть и урезанный вывернувшим слева домом, великолепно светящийся вид на центр города. Светлый, немного туманный и едва заметно предзакатный, он буквально заворожил нашего героя. Неравномерно-угловатые красно-коричневые крыши, словно выпрыгивающие одна из-за другой да из-за деревьев. Юркие провода трамваев, что кое-где прорисовывались меж них, лесистая гора, похожая на большой башмак, с воткнутой в середину его шнуровки телевышкой. Слева — одна из стен главной городской башни, но целиком башни не видать из-за стены повернувшего на девяносто градусов здания, на балконе которого стоял теперь мальчуган.
Ростиславу же, сыну Сергея Семёновича были исключительно приятны слова, произносимые в память о его отце столь эмоционально — горячие и искренние слова, за которые он захотел столь же горячо поблагодарить собравшихся.
- Дорогие, - сказал он, придерживая бокал обеими руками, - поминки наверняка придумал необычайно тонкий человек, который не понаслышке знал, что чем ближе друг к другу оставшиеся в живых, тем легче им переживать горе. Мне дорог каждый из вас, - он оглядел присутствующих, увидел на лице у красавицы Армине слёзы и сам чуть не расплакался, - для меня теперь главное в жизни — наша дружба!
Внезапно он посмотрел вверх, на потолок — и увидал, как там, вдали показалась щель, словно из облаков, а быть может, из кирпичей в форме туч, и из этих волн в сторону его взгляда, его комнаты, его друзей стал сочиться яркий лунный свет.
- Ишь, как рассиялась, - тётушка Ульяна также уставилась своими небольшими глазками в эту прощелину.
- Сергей Семёнович сейчас бы не смог её отрицать, - лениво, частью обертонов своего голоса промолвил старик с бокалом.
- Это всего лишь свет, мы ещё не видели самой луны, - не сводя глаз с расщелины протянул дядя Борис.
- Дорогие! Наши! Наши! - проскрипел новый голос откуда-то сбоку, - у нас столь радушная компания! Что я бы с удовольствием пригласил сюда, когда Сергейка был жив!  Мои родители не забудут!  Ну а потом терпение и, наконец, любовь!
Все обратились к источнику голоса — и увидели, что с сумеречной стороны комнаты, прислонившись к торцу шкафа,  сидел небольшой лысый и немного пузатый с круглым жёлто-белым лицом — человек, который явно не входил в список гостей мероприятия, более того, до сего момента его и не замечал никто, словно ранее и не было его среди присутствующих.
- Вы кто? - озадаченно произнёс Борис.
         -  Если когда и жил-поживал на земле человек более благородный, чем Сергей Семёнович, - отвечал гость, - то это уже дети! Сливы на ветке почти дозрелые, красивые такие, прекрасивые, прекрасные! Вот он, Тимурка наш, - не спешил он закругляться, - может быть, слишком эмоционален!  А я помню, что дядя Сергей ещё был очень хороший! Бог есть любовь! - с этими словами он встал со своего стула и с лаконичной небрежностью раскланялся.
Все в недоумении смотрели на незнакомца.
- Слава исследованиям учёного Семёновича! - гаркнул незнакомец.
- Да какого там! - в высшей степени неожиданно буркнула тётушка Ульяна, - придурь он был недолётная, вот кто!
- Кто, папа? - растерянно воскликнул Ростислав.
- А ты молчи. Придурь он недолётная! - заголосила она. Из глаз бабульки брызнули слёзы, она откинулась на спинку стула и забилась в смешливой истерике.
- А оно, знаете ли, неплохо, - произнёс, улыбаясь, старик с бокалом, - вон, смотрю, братишке Кинесу понравилось, давай-ка выпьем с тобой! Кинес воровато оглянулся на Ростислава, увидел, что тот на него смотрит, но, не смутившись, хихикнул и чокнулся со стариканом.
- А как же я, как же я! - тётя Ульяна, смеясь, дотянулась до них бокалом, после чего мина на её лице стала столь довольной, словно только что скушала она самую красивую сливу на свете либо же вот прямо сейчас вышла из крайне удачно посещённой парикмахерской.
- Сергей Семёнович — придурь недолё-ё-ётная, - смешно прогундел старик с бокалом после трёхсекундной паузы, после чего хохотом взорвался уже почти весь стол.
- Ишь рассиялась! Как придут! Придут под хижину! - почти криком каркнул задорный голос круглолицего, будто подзуживая ко всё более отчаянному вращению новую словесную карусель.
- Не принимай на свой счёт, мы тебя  - ох как любим, - грубо отчеканила в лицо Ростиславу тётя Ульяна, после чего с новой силой стукнула кулаком по столу - так, что вилки подпрыгнули, и вновь присоединилась ко всеобщему ору. Ростислав оглянулся в сторону, где сидел незнакомый гость, да того уж и след простыл.





II

Генри посмотрел вверх и влево — взгляду его предстала узкая винтовая лестница, вступив на которую он ощутил под своими башмаками лёгкое дрожание ступеней. И уже через несколько десятков секунд  взошёл почти к самой крыше, к балкону с геранями, к открытой  двери и воздушной занавеске, над которыми ленивой бежевою патокой плыло небо. Занавески колыхались, то и дело приоткрывая сумрачную тихо-пришёптывающую кухню, откуда доносился запах сладкого печёного теста, красной смородины и творога.  За занавеской можно было различить пожилую женскую фигуру, повёрнутую к Азмуну в профиль. Генри отодвинул занавеску и вошёл внутрь.
- У меня руки в мытье посуды, все в мыле, а потому я тебя только поцелую, только поцелую, обнимать не стану, - стала в такт фыркающей за её спиной духовке приговаривать пожилая женщина. С тем она подошла к нашему герою и крепко чмокнула его в лоб.
В следующее мгновение к ним выбежала смешная девчонка лет десяти, стала прыгать, придерживая подмышкой полиэтиленово-бумажные полотна настольных игр, а левой ладошкой перебирая два кубика-кости. Один из кубиков нечаянно выпрыгнул и укатился под стол, девочка полезла доставать его. В это время занавеска колыхнулась сильнее прежнего, на балконном поручне показался силуэт небольшой птицы, в следующую же долю секунды стремительно упорхнувшей.
- Нашла! - воскликнула девочка, выползая из-под стола и сжимая в руке кубик, - пойдём играть!
Они сидели в ярко освещённой солнцем комнате на последнем этаже, бросали кубики, передвигали фишки, смеялись и шутили, в то время как на кухне всё продолжало что-то готовиться да шипеть. Время от времени там слышались тихие переходы тапочек пожилой женщины, а также звяканье посуды и хлопанье дверью холодильника.  Солнце же высветляло мебель в помещении столь беззастенчиво, что кардинально меняло её цвет и даже видимый материал; в бледно-оранжевом шкафике-буфете трудно было признать красное дерево, а в лимонного цвета диване — едва ли ощутить его шершавость и коричневость.
Прошло полчаса.
- Слушай-ка, - нарушил тишину Азмун, - мы же почему-то всё время одинаково играем...
- Это как? - девочка посмотрела на него вопросительно. - Мы передвигаем свои фишки по полю, ты скоро выиграешь.
-  Посмотри… - его голос дрогнул, - я уже минут двадцать как скоро выиграю, более того, мне теперь кажется, что и с самого начала моя фишка стояла на этом месте.
- Я тебя не понимаю… Мы играем, как обычно. Что с тобой?
- Как обычно? А как это — обычно? Когда я в прошлый раз к вам приходил?
- Всеволод, - со страхом заговорила она, - а ты странный. Бабушка! - вскрикнула она вдруг громко — и пожилая женщина тут же прибежала со своей кухни. Она так же радушно, как и при встрече, чмокнула нашего героя в лоб, а солнце в это время, кажись, засветилось в окнах ещё неистовее.
- Не обнимаю! - рассмеялась бабушка, - у меня все руки в пироге…
Генри, Азмун, а теперь зачем-то ещё и Всеволод обвёл их испуганным взглядом, потом поднялся с дивана и направился к северной стороне окон. Окна ширились перед ним —  раздвигались-раскрывались, пока не превратились в одно огромное цельное окно, что как бы встало вместо стены.
Девочка с бабушкой за его спиною молчали и, как казалось нашему герою в неточном отражении из лакированного шкафа, словно застыли: бабушка — в улыбке, девочка в оцепенении, с крепко зажатыми кубиками в руке.
Перед Азмуном-Всеволодом же в этот момент открылось поистине неземное великолепие плывущего по яркой полуденной бездне города с его уходящими ребристыми лабиринтами каменных стен, деревьев, проводов, красных брюшин трамваев, фракталами узоров улиц, теряющихся в дымке горизонта. Но рядом с красотою вставала и страшная, ошеломляющая правда, что заключена была в ратуше, бесцеремонно-квадратно возвышавшейся над всеми домами, всеми трамваями. Теперь это была самая непонятная ратуша на свете, ибо сиял на ней заместо часов — чистый, почти лунный диск без стрелок. Нездоровый, будто сам в себе вращающийся — одновременно живой и неподвижно-мертвенный.
Генри вмиг ощутил, что здесь кроется для него что-то, на что более никак невозможно закрыть глаза, что никоим образом не обойти. И с этого момента, вот прямо сейчас — вопросов станет больше, чем ответов, так как непонятно, что с этой новой ратушей делать, а что-то делать обязательно надо, ибо не исчезла она и тогда, когда он в следующий миг попытался закрыть глаза — словно вставая в этот момент где-то глубоко, у самого основания души, пусть и не очертанием, но самою идеей, направленностью, квадратностью и слепостью своей — и покамест остаётся круг её без указателей, о приведении в порядок чего бы то ни было в мире не может идти и речи!
Он оглянулся назад — девушка с бабушкой пропали, погасли. Опустевшая комната стала менее яркой, хоть солнце по прежнему сияло над домом и над городом. Он сделал несколько шагов в сторону дивана, на котором они только что играли,  провёл рукою по шершавой поверхности, а потом вдруг как перевернёт этот диван вверх дном — и откуда только силы! Словно озверев, проделал то же со столом, шкафом — по комнате начала летать пыль.
- О, надо же, я ведь и здесь изо всех сил принялся искать! Что же, а? - он сел на пол в изнеможении. «Что я ищу...» - повторил он шёпотом и вдруг — понял. Их-то он и ищет! Стрелки! Те самые, которых не было на часах. Ба, да он, поди, начал искать едва ли не на переходе, с мамой, продолжал и тогда, когда его схватил сказочный церемониймейстер, ищет их и сейчас, и кто знает, сколько времени ещё будет искать… Вот так новость!
Генри вышел на кухню — увидел стоящий на столе красивый и блестящий пирог с капустой. Тот, что приготовила пожилая женщина минут пятнадцать назад. Этой женщины больше не было в доме, не было и маленькой девочки, и ему показалось, что женщина та успела и помереть, причём относительно давно, а девочка, соответственно, вырасти и благополучно уйти из дома, быть может, выйти замуж. Но пирог был свежим, невероятно свежим, точно только что из духовки — и Азмун с большим удовольствием принялся трапезничать, поглощая один кусок за другим и запивая их богатым на вкус чаем из трав, что стоял здесь же рядом, в белом с аляповатыми оранжевыми фруктами на боках чайничке.
И сидел после — и смотрел на окно, на занавеску, на балконную дверь, и расширялся в его сознании мир, равный и словно бы однотонный в таинственности своей, и стрелки могли находится на любой из его плывучих ступеней, и можно было идти куда угодно, а это значило, что надо просто подниматься и идти.
«Кто я? - лишь смог спросить он себя, - почему откликаюсь на столь разные имена?»
А потом вдруг вскочил, да безо всякого уважения к труду пожилой женщины перевернул стол с ещё остававшейся на нём половиной пирога, а за ним стал выкорчёвывать из стены все кухонные столики да раковину, да потом и огромный холодильник, словно стрелки должны быть — вынь да положь! - именно там. Потом в смятении выскочил на балкон — и птица, сидящая на поручне, вновь упорхнула, перепугавшись, видимо, не на шутку.
Несколько минут стоял, тяжело дыша.
Не менее тяжело дышал и Ростислав, глядя на прыгающих гостей, что методично визжали: «При-дурь!» прямо на поминках его отца.
Накричавшись, они синхронно, словно по чьей указке, подскочили и пошли вдоль стены, да принялись аккуратно её расписывать. Ростислав невольно последовал за ними и стал в немом смятении рассматривать то, что выходило из-под их шариковых ручек.
На стене рисовались изображения чудовищ весьма придурковатого вида — с круглыми глазами и на шатких ножках, а под каждым из изображений выводилось: «Серёга Семёнович, вечная память».  Люди стали показывали пальцем на каждое из мини-чудовищ и отчаянно хохотать.
- Ладно, - в какой-то момент сказал один из гостей, - идёмте продолжать кушать-с.
Не глядя на хозяина, расселись они по местам, причём заняли и место Ростислава, которому пришлось присоседиться к ним с краю на самом углу.
Он потянулся бокалом к гостям — но гости чокнулись исключительно друг с другом, после чего тётечка Ульяна вновь подала голос:
- А давайте каждый из квартиры любимого нашего покойничка унесёт по одному предмету. На память! О придури нашей недолё… - она громко чихнула.
- Погодите! - повысил голос Ростислав, - вы точно не имеете права этого делать! - он привстал.
Перед ними мигом предстали болотистые глазёнки тёти Ульяны.
- Ты пойми, - она приблизилась к нему, сделав голос тихим и доверительным, - мы очень любим твоего папочку, надеюсь, и ты тоже, м-м? Ты ведь тоже хочешь, чтобы у тебя было что-то в память о нём? Что выберешь? Хочешь тот журнальчик? - она указала на тумбочку рядом с кроватью.
- Что-то я его никак поднять не могу. Кинес, пособи! - седой старик, оставив бокал, мучился с телевизором.
- Какой журнальчик? Вы у меня в доме!
- Сынок, - ещё более доверительно произнесла Ульяна, - ты же не хочешь узнать о том, как за этим столом недавно называли твоего папочку? - она вновь обернула к нему свои глазёнки.
- А чего я там не слышал? Кстати, по какому праву…
- Так он подслушивал! - глазёнки тётушки налились злобой. - Люди! Он подслушивал! Он шпион! - она начала хвататься за сердце.
Старикан чуть не выронил телевизор. Кинес застыл со старым сервизом подмышкой. Алия перестала наматывать на руку ковёр.
- Уйди куда-нибудь, - тётя Ульяна стала толкать Ростислава костлявыми руками, - уйди, убеги в туалет, подслушивать он будет, а ну, пошёл!
Обалдевший Ростислав силой оттолкнул от себя тётушку, бросился к телефону и набрал номер милиции.
Полиция приехала быстро. Ростислав был схвачен и немедленно связан. Последними кадрами, проплывшими перед тем, как его вынесли за дверь, была тётушка Ульяна, деловито ползающая на четвереньках и обнюхивающая обои, а также красотка Алия, взобравшаяся на старенький стол и начавшая танцевать лёгкий стриптиз, покручивая в руке обруч покойной ростиславовой матери. Где-то боковым зрением мерещился ему паренёк Тимур жонглирующий непонятно откуда взявшимися болгарскими перцами. Что интересно, все их движения полностью совпадали во временном метре, более того — совпадали они и с шагом стражей порядка, таким образом создавалось впечатление, будто существует ещё кто-то или что-то за пределами видимости, что организует их всех. Ростислав и сам не заметил, как и сам начал покачивать головой туда-сюда — в такт происходящему.
Продолжал он покачиваться и на улице, и уже всем телом, а когда в полицейском участке его развязали — вскочил на ноги и начал непроизвольно, бессмысленно, в болезненной самозабвенности танцевать, водя кулаками взад-вперёд, низко наклонив при этом голову — под дружное улюлюканье и аплодисменты стражей правопорядка.
Кто-то приволок магнитофон и включил специально для него хриплое отвязное диско. Ростислав, услышав звуки, начал заливисто хохотать, да так и заливался смехом, танцуя, а когда выбился из сил, повалился на неизвестно откуда появившийся матрац, после чего пятьдесят молодцев подхватили его да переволокли прямиком в тюремную камеру.
Тем временем Генри-Всеволод вступал в парк.
Это был огромный ветвистый парк, напоённый свежей лиственной влагой. Парк укрывал почти всю схожую с башмаком гору, а начинался у растерянно осыпающихся створок древних захудалых домиков с контрастно живыми палисадниками во дворах, что странной судьбою определены были в самое сердце города, точнее — над ним, на гору, словно тихие наблюдатели за его суетой.
По лесистым склонам парка, - те уходили вправо, - не росли грибы, земля их была грустна и однородно-глиниста, слева же от аллеи вырисовывалось небольшое пространство, вмещающее в себя некоторую сеть дорожек прежде того, как плато обрывалось вниз. Но чем далее вперёд, тем заметнее оно сужалось, и уж маячило издалека строгой, хоть и широкой, но единственной лесной аллеей, методично огибающей главный холм города.
Углубившись в полумрак, герой наш заметил, что люди в парке немногочисленны, и главным образом это одиночные, передвигающиеся прогулочным шагом собачники с поводками в руках, а если присмотреться  к лесистым склонам, то можно различить перебегающие от дерева к дереву тёмно-жёлтые тени, напоминающие эрдель-терьеров — что и были, видимо, их питомцами. 
И почти сразу среди этой сонной компании взгляд Генри зацепил совсем не похожего на них типа — высокого и худощавого, быстро идущего и рассеянно глядящего перед собой молодого мужчины, в чудаковатом образе которого вряд ли можно было бы приметить собачника.
Это был узкоплечий, стеснительный с виду человек со светлыми волнистыми волосами, длинным носом и в небольших золотистых овальных очках под мелко трепыхающемся на лбу полупрозрачным русым чубом. Он держал подмышкой красную папку, из которой торчала крупная рисовальная кисть, что выглядела совершенно новой.
Он двигался в направлении нашего героя, едва ли не прямиком на него, а заметив — с радостью замахал рукой.
- Добро пожаловать в парк! - крикнул он ему издали. - Ты видишь это чудо? - молодой человек указал рукою на прыгающих по склонам терьеров, - почему они все одинаковы? Почему? - он подошёл к Генри и с церемонной важностью пожал ему руку. - Как тебя зовут, малыш?
- Франц, - неожиданно для себя ответил Азмун.
Услышав произнесённое имя, молодой человек закрутился-завертелся на месте, потом  отскочил на метр назад и взирая с ребячливым восторгом из-под неровных стёкол своих очков, произнёс:
- Ух ты! И меня — Франц. Только я — большой Франц, а ты — Франц маленький, да?
- Наверное. Хоть я наверняка не всё о себе знаю. - Он покосился на его папку. -  Чем занимаешься, большой Франц?
Франц затейливо поднял руку с папкой, после чего обессиленно опустил её вниз.
- Ай... разным занимаюсь. На все руки от скуки. В начале девятнадцатого века писал музыку, в начале двадцатого — прозу.
- Как интересно! А что собираешься делать в начале двадцать первого, Франц?
- Не знаю, - большой Франц опустил голову, - я ведь и уже что-то делаю, и много чего делаю, но отчего-то этого никто не видит. Вот сейчас, например, хожу по парку, смотрю на красоту, пробую зарисовывать, - он кивком указал на торчащую из папки кисть.
- Но твоя кисть совершенно новая, Франц…
- Новая? Хм… Это забавно, - Франц поправил очки.
- Франц, покажи мне, что у тебя в папке!
Большой Франц попятился. - Нет, маленький Франц, ты не откроешь её! Что ты задумал! - черты его лица стали острыми и угрожающими.
- Франц, - произнёс маленький Франц более мягко, -  дело в том, что я в этом мире кое-что ищу…
- Ищешь? - большой Франц прищурился, - и что же такое ищешь, маленький искатель? - он немного успокоился и протянул руку, чтобы потрепать маленького Франца по голове.
- Франц, я действительно ищу. Стрелки. Стрелки часов, что пропали с ратуши, понимаешь?
На лице большого Франца нарисовалось удивление, он посмотрел куда-то вдаль:
- Ка-ажется понима-аю… Ну и почему они должны оказаться среди моих работ, маленький Франц?
- Не знаю. Я просто ищу. Что странного в том, что ищешь везде, где можешь?
Большой Франц глубоко задумался, выражение его лица стало хмурым и деловым. Так они стояли некоторое время — и медленная фигура собачника успела несколько раз пройти мимо.
- Знаешь что, - вновь оживился большой Франц, - давай пройдёмся по аллее — быть может, оба найдём чего-нибудь?
- Хорошо, давай. Я верю тебе, Франц.
Они пошли по узкой части плато, по сырой грунтовой пешеходной дороге, огибавшей гору.
- Франц, - нарушил тишину маленький Франц, - а если я скажу тебе, что я не Франц? Что я, например, Гарри, Генри или ещё кто?
- Ну ты даёшь, - Франц рассеянно улыбнулся. - Лучше скажи, ты нигде не видишь своих стрелок?
- А если…  Если мне не нужны никакие стрелки? - резко прервал его маленький Франц. - Зачем мне вообще веришь? - глаза Азмуна стали неожиданно тёмными.
- Так и сказал бы, но ведь тебе незачем врать мне, маленький Франц? - Франц принялся с невозмутимой улыбкой рассматривать стволы деревьев.
Маленький Франц остановился.
- Послушай, Франц, - его голос стал сбивчивым, я… я ведь... Ненавижу тебя, Франц! Ненавижу всем сердцем!
- Эх… Вот те раз, — произнёс Франц чуть грустнее прежнего, - но ладно, сейчас важнее твои стрелки — куда же, и вправду, чёрт возьми, они могли запропаститься?
- Что значит «ладно»?! - Генри заплакал. - Я даже не могу вывести человека из себя, я не могу влиять ни на что! Это чудовищно! - Он взглянул на большого Франца едва ли не со злостью и тут опешил — вместо молодого человека рядом с ним шагал старый и седой Франц, ставший заметно ниже ростом, а своими дымными локонами и плотно сжатыми губами напоминавший старого аббата.
- Ты ли это, Франц? - в ужасе прошептал наш герой.
- Не вижу, не виж-жу я твоих стрелок, ма-альчик, - задумчиво прошамкал пожилой Франц. А я из-за тебя, кажется, обронил папку...
Взгляд Генри перескочил на руки Франца, затем судорожно окинул пустую аллею.
Не сговариваясь, они повернули обратно.
- А если в ней всё же были стрелы моих часов? - голос Азмуна дрогнул.
Пожилой Франц смотрел перед собою тускло и бесцветно. Так и казалось, будто вместе с папкой исчезли в нём силы думать о чём-то слишком сложном.
Впрочем, от шага к шагу в обратном направлении озабоченный Франц вновь стал молодеть — и когда они вернулись к месту их встречи, был почти уже таким, как раньше.
- Пропали все работы… - произнёс он с прежней весёлостью, но за стёклами очков у него теперь виднелись слёзы.
- Нет! Не пропали — сейчас моя очередь помогать! - весело воскликнул Азмун.
- Ты же сам сказал, что ни на что не влияешь, маленький Франц…
- Давай, Франц, я давай докажу, что это не так, вперёд, на поиски, дорогой Франц!
Они вновь пошли по аллее, и шли дольше прежнего, и аллея уже давно обогнула холм, выйдя к пересекающему ей дорогу скромному автомобильному шоссе с виднеющимися справа и немного внизу краями городских зданий. Парк был пройден насквозь — папки не было. К тому же, не было более рядом и никакого Франца.
Неужели состарился, а потом умер? - обожгла мысль.
Мальчуган оглянулся назад. Там, сколько можно было видеть, тянулась пустая аллея каштанов с редкими солнечными зайчиками на земле.
- Или просто я теперь там, где Франца не существует никогда? - он стоял неподвижно и перебирал версии, пытаясь найти оправдание тому, что произошло. - Может такое случиться, что в начале парка он по-прежнему жив — и даже со своей дорогой папкой подмышкой, и быть может, его работы снова кому-нибудь нужны? Эх, Франц…  - он несколько раз вздохнул.
«Существует ли место на нашей планете, - подумал он тише прежнего, - где живу какой-то иной я? Место, где я другого возраста, с другими мыслями и не ищу даже никаких стрелок? Либо уже нашёл их? Существует ли мир, в котором у меня — одно-единственное имя? Либо оно и вовсе не требуется?»
Мимо проехал грузовик с огромной бледной светло-синей надписью и колышущимся алюминиевым ящиком на фаркопе.  Вслед за автомобилем пролетело несколько  снежинок, а когда наш герой поднял глаза кверху, то обнаружил, что в городе началась метель.


III

Проснулся Ростислав из-за неприятного ощущения, что ему нечего положить под голову. Оглядевшись же, обнаружил, что хоть удобств в его камере и не больно много, но всё же начальство темницы относится к нему с определённой трогательностью. По стенам кто-то развесил гирлянды лампочек, словно теперь новый год, фонарики их были небольшими в размерах и одноцветными, совсем непохожими на те, что помнились Ростиславу с детства. По углам угадывались сладости в красных и белых обёртках, рядом стояла кипа бумаг с красивыми цветными картинками — медвежатами, воздушными шарами, дирижаблями. Внизу каждого листа стояло место для подписи. Вероятно, эти бумаги служили бланками разного рода договоров, доверенностей, завещаний, прочих документов гражданского права — и были также отличны от тех скучных деловых бумажек, что встречались ему ранее. Следом за бумагами возвышался агрегат типа вешалки с золочёными кольцами и вставленными в них мочалками-полотенцами. Воды в камере не наблюдалось — оттого полотенца смотрелись нелепо, но своим статусным лоском внушали определённое уважение. Следом валялись яркие брелоки, пуговицы, жвачки, детали детских игрушек, одноразовые бритвы, непонятные кубики с запахом индюшатины, вязкий томатный соус, пролитый на многие из вышеупомянутых предметов — всё вперемешку. На какое-то время Ростислав даже забыл, что за заведение перед ним, так его начало забавлять разнообразие и разноцветие предметов вокруг, ему захотелось выйти в соседнее помещение, чтобы посмотреть, чем это всё продолжится за пределами комнаты, но когда обернулся к двери, то увидел, что выглядит она однозначно по-тюремному: вся из цельного железа — лишь с одним маленьким квадратным окошечком посередине. И отчего-то сразу понятно стало, что открыть её по собственному желанию не удастся.
Растерянно, почти машинально провёл он взглядом по камере в обратном направлении, взглянул в сторону окна, что смотрело на улицу. За окошком угадывалась ночная метель.
Стены же вокруг окна, как и по остальным сторонам комнаты были серыми, сырыми, неприветливыми. И, видимо, начальство тюрьмы неплохо понимало, что без игрушек и прочих элементов веселья человек способен в этом пространстве заскучать весьма серьёзно, раз сделано было всё возможное, чтобы этого не произошло.
Ростислав уставился на метельное окошко — и какое-то время сидел на своём матраце неподвижно.
Он захотел устремиться мыслями к чему-то твёрдому, базовому, ко дну, от которого может оттолкнуться. Укорениться в чём-то, прежде чем встанет, подойдёт к двери, начнёт пытаться разговаривать с представителями внешнего по отношению к его комнатке мира.
Мысли же — путались, не хотели двигаться по устойчивым траекториям, то и дело сбиваясь на ритм дурацкого танца, который нелепо завладел им по приезде сюда и даже видимо успокаиваясь — на практике лишь лениво и безобразно продолжал растекаться по мышцам и сосудам всего тела.
Он перевёл взгляд в угол, на гору сладостей, и увидел вдруг, что справа от блестящих конфеток лежит несколько увесистых книжек. В следующую же секунду он поднялся с матраца и взял одну из них. Название книги понимающе гласило: «Кто я?» - а на глянцевой её обложке был изображён весёлый седой дедушка в очках — не то счастливый читатель предыдущих изданий, не то добродушный её автор. Название второго тома было более загадочным: «Мрачное прошлое — не приговор!» - на его обложке красовались разрушенные колючие чёрные домики, рядом с которыми возвышались большие и белые небоскрёбы.
- А это категорично! - подумал Ростислав, отложил первый том и начал с интересом листать вторую книгу.
Книга оказалась занятной - яркой по оформлению, разборчивой по шрифту, с картинками. Можно было даже подумать, что она предназначается детям, так как взрослую повестку выдавало в ней, пожалуй, только название.
По содержанию она также увлекала, оказавшись такой же безапелляционной, как и её название, рассказывая о том, каким нехорошим был в прежние годы её читатель, о коем повествовала она, разумеется, во втором лице.
Читатель представал в виде малолетнего хулигана с топориком, который гонялся за приличными людьми и норовил их топориком этим раскромсать на максимальное количество частей.
Говорилось, что топорик был при нём и тогда, когда он пребывал в более спокойном расположении духа, например, когда шёл в рюмочную. В такие моменты он отсекал лишь отдельные конечности тем прохожим, которые попадались у него на пути.
После этого зачем-то шла речь о том, как красиво он всё это время сочинял самую восхитительную поэзию и музыку на свете, а заканчивалось всё выводом, что главное — найти в неком «праздничном заведении» хорошего психолога и счастливо лечиться у него, пока не станет молодой и перспективный читатель — тем самым приличным человеком, который ещё столь недавно был интересом его безумных и кровожадных действий.
Третье же издание вальяжно гласило: «Всё просто!» Ростислав, порядком изумлённый содержанием предыдущего тома, взял его дрожащими руками, горя новым, необъяснимым, неистовым желанием продолжать обучаться всему, что написано в новых для него книжицах, но только в этот момент в дверь постучали, после чего, не дожидаясь ответа на пороге показался гладко выбритый сияющий работник тюрьмы.
- Добро пожаловать в наше праздничное заведение,  - сказал он тоном услужливого камердинера, - свободное заведение, в которое может попасть любой желающий и в котором мы ему всегда будем помогать!
Ростислав поклонился. Он ещё не отошёл от чтения и плохо соображал, что с ним происходит, а главное — что должно происходить после того, какие ужасы он о себе узнал. Камердинер потрепал его по голове.
- Пройдёмте на экскурсию, - работник заведения поджал губы и сделал приглашающий жест рукой в сторону выхода.
Ростислав последовал туда, куда ему указали.
Первой комнатой, которую они посетили, был светлый офис с ангелами, расклеенными по стенам — у многих из ангелов в руках были дудочки.
- О, наш брат Росилав, изумительно! - подорвался из-за письменного стола лысенький человек в маленьких круглых очках с тонкой металлической оправой.
Ростислав не стал поправлять его, предположив, что тот просто не выговаривает два согласных звука подряд. Он поклонился, а человек подпрыгнул и благожелательно потрепал его по голове, точь-в-точь как до того камердинер.
Из-за маленькой двери в боковой стене послышалось жалобное блеянье.
- Присаживайтесь, дорогой Росилав, - сказал человечек погромче, - я вам расскажу невероятные вещи. Это, собственно говоря, абсолютно фантастическая история и прекрасные новости. В том роде, что спасение для вас, но также и для меня. Не божественно ли это?
Ростислав впервые улыбнулся. А потом случайно взглянул на висевшее сбоку зеркало, в котором показалось ему бледное, с глазами навыкате, одетое в какой-то странный выцветший сиреневый халат собственное отражение — и улыбка невольно сошла с его лица.
- Росилав, думали ли вы когда-нибудь про Господа?
- Кажется, когда-то давно…
- Отлично! Наверняка твои мамка и папка говорили тебе про Господа, так же, как и мне. Мой папка много работал, у него была хорошая работа в деловом центре, а мамка воспитывала меня и рассказывала про Господа, - лысенький человек, глядя на Ростислава, блаженно покачивался в кресле.
- Мне… Иногда мне казалось, что я его видел. Если, конечно, могу правильно помнить. Если я вообще достоин был его видеть, а потом ещё и помнить это, - он попробовал проглотить слюну и мучительно искривил лицо, ощущая сухость в горле. -  Но многие, кто меня знал, - продолжил он более тихо и немного хрипло, -  утверждали, что чувствовали его рядом со мной. Это было когда-то давно — и теперь мне немного неловко об этом вспоминать, - Ростислав почувствовал, как на него начинают накатывать слёзы, а с ними ощущение, что рассказывает он совершенно не о себе. -  Но были и грустные мгновения… - он продолжал держаться, - я помню, как не раз люди убегали в опасность и неизвестность, чтобы сохранить Бога в себе, а я смотрел на это и ничего не мог поделать. - Он вздохнул. - Я так мечтал, чтобы все враждующие примирились…
- О, Боже, я тебя научу мирить людей, Росилав, - мужичок вскочил с кресла и стал чертить на белой доске схему.
- Вот это ты, - он показал на маленький кружок, - а это наш Господь, - палец его указал на большой круг. И твой Господь. И мой. И всех людей Всевышний и управленец, можешь представить? Итак, что же нужно, чтобы попасть ко Всевышнему?
- Что-то смутно… - Ростислав заплакал.
- Мой друг, всё, что тебе требуется, это подойти к нему, - он стёр маленький кружочек и нарисовал такой же — поближе к большому, - и сказать: «Я здесь, мой Господь, я в твоём царстве, мой Господь!» И ты почувствуешь, что спасён, Росилав. Слышишь, как бьётся моё сердце? - он вдруг подбежал к Ростиславу, встал рядом, запыхавшись, и прислонил его ладонь к своему пиджаку. Ростислав машинально отдёрнул руку.
- Не бойся Господа, - с лёгкой укоризной произнёс человечек, после чего подбежал к столу, достал из ящика несколько брошюр с изображениями статных белозубых мужчин и женщин, кушающих кокосы, и протянул визитёру. Ростислав взял их.
- Вы очаровательный мужичок! - сказал ему человечек на прощанье.
И в это время за маленькой дверцей снова послышалось блеянье.
После чего его повели в следующую по ходу экскурсии комнату — и ею оказалось что-то вроде маленького дворца с гладко отполированными плитами на полу и стенах, а также десятками светильников над каждой из раковин с водой. Зрелище было столь роскошное, сколь и слепящее. Ростислав прищурился.
- Прошу любить и жаловать, наша уборная! - торжественно провозгласил камердинер и в это же время за перегородкой у входа духовой оркестр заиграл весёлые позывные.
Камердинер приосанился и шагнул вперёд.
Откуда-то справа выскочил несколько сутулый и небольшого роста парнишка в синей форме и глубоко поклонился — сперва ему, а затем Ростиславу.
- Служащий уборной, - чеканно отрекомендовал его камердинер тюрьмы. Служащий приосанился, насколько позволяла ему ровность его позвоночника. - Он к вашим услугам, если у вас возникнут какие-либо проблемы с посещением данного места. Надеюсь, поймёте нас — мы никогда не заходим в комнату без стука, всегда требуем письменное согласие человека, если же кто-то из его коллег отдыхающих захочет с ним поговорить, мы уважаем вашу приватность, в отличие, кстати, от прежних ваших друзей, но для безопасности, - поймите нас правильно, -  мы всегда снимаем на видео все процессы, которые происходят за стенами в уборной. Да… Не бойтесь, мы никогда и никому этого не покажем, в крайнем случае используем информацию для разработок, впрочем, в свою очередь совершенно секретных. - Камердинер улыбнулся и снова потрепал Ростислава по голове. Вслед за камердинером заулыбался служащий.
За перегородкой снова раздалась весёлая музыка.
«Здесь столько роскоши, столько улыбок, столько приятных людей — и вряд ли все они знают о том, какой я на самом деле преступник», - с болью подумал Ростислав — новые книги и танцы начали прочно вживаться в его слабое и усталое сознание. «Это как там… Рубил ближайшую конечность прохожего, чтобы пройти к рюмочной… Боже...»
Третьей комнатой, куда привёл Ростислава любезный камердинер, оказалась камера, несколько похожая на ту, в которой, стало быть, теперь проживал Ростислав, только больше в ней было аляповатых красивостей типа гирлянд или мягких игрушек, а также толпилось здесь сразу много народу — и это приводило к тому, что люди ходили прямо по плюшевым медвежатам, зайчатам, хрустели новогодними лампочками, а ещё — это были очень знакомые Ростиславу люди; люди, которые являлись ему лучшими друзьями или родственниками, а именно — те самые полтора десятка человек, с которыми недавно ещё справлял он поминки по отцу.  Они не смотрели на него, каждый пребывал на своей волне — кто прыгал, кто танцевал, а кто даже пытался пробегать между коллегами и радоваться от того, как быстро добежал от одной части камеры до другой. Кто-то продолжал произносить тосты. В руках у некоторых были небольшие книжицы.
- О, - удивился Ростислав, обращаясь к камердинеру, - вы всё же привезли их сюда? - он вспомнил, как именно для этих людей вызывал полицию несколько часов назад.
- Почему привезли, они сами к нам пришли. Пешком. Сказали, что хотят проживать в нашем элитном заведении.
У тётушки Ульяны отчего-то косил один глаз, хотя непонятно было, в реальности это так, либо яркий вертикальный свет с потолка создавал сейчас эту оптическую иллюзию. На обложке брошюры в руках тётушки можно было разобрать надпись: «Ростислав чмо».
Услужливый камердинер, видимо, заметив неприятный для Ростислава заголовок, набросился с кулаками на заключённую, стал трепать ей волосы, обернувшись при этом и глядя в глаза Ростиславу, как бы высматривая его улыбчивую реакцию. В конце процедуры растрёпанная тётушка Ульяна стала окончательно похожа на Карлсона. Она принялась кланяться и благодарствовать камердинеру, который в это время отошёл метра на полтора, встал перед ней гордо да как гаркнул приказным тоном:
- Проверить шнурки! Поправить уровень носков!
Тётушка Ульяна выронила книгу, а лицом просияла— и бросилась поправлять убранства камердинеровых ног.
- Это моя родственница, - шёпотом произнёс Ростислав, приблизившись к камердинеру, - можно с ней полегче?
- Ничего-ничего. Вы же у нас только первый день, - заулыбался камердинер. -  Погодите, я ещё не показал вам, где наш разноцветный ресторан! - не глядя на тётушку, он сделал шаг в сторону и почтительно взял Ростислава под руку.
Они оставили светлую комнату и прошли по коридору вглубь темницы.
- А вы, между прочим, важнейший человек в нашем заведении, - произнёс камердинер явно доверительным и даже каким-то отвлекающимся от дела расслабленным тоном,  - самый-самый высокопоставленный пациент. Вам будет назначено лучшее меню нашего ресторана. Большое, вкусное. Такое же, каким пользуюсь я, а я, как понимаете, не самая последняя здесь персона. Да, собственно, поэтому меня к вам и приставили. По вечерам будете прогуливаться по крыше, как вам? Романтика, правда? А утром смотреть мультики. Вы же любите мультики?
- Ну, как сказать, я вообще-то взрослый человек… Но вы со мной, право, добры…
- О, не стоит, не стоит… - камердинер расплылся в улыбке. - А знаете такой мультик, когда - «пыщь! - йо-о-оу, бум, йоу-йоу-йоу пыдыдыщщщщ!» А этот: «А-а-а!» А ему — хрясь, а дальше этот подбегает и - «бам!» А тот потом ещё долго летит, летит, а потом на него доска падает? Видали? - Камердинер заливисто засмеялся. - А дальше, дальше… Ой… Ой, мне трудно говорить, там дальше совсем смешно, но что я рассказываю, я вам всю интригу испорчу, лучше сами посмотрите.
- Господин начальник можно спросить?
- Разумеется, мой друг, - камердинер вытянулся в стойке.
Ростислав немного закашлялся, потом перевёл дух и задал вопрос:
- Начальник, а чем я заслужил такое прекрасное отношение? Я в высшей степени нехорош как человек, мне это теперь доподлинно известно. Может быть, я даже и чмо, хоть вы столь любезно отрицали это при недавней нашей встрече с моими старшими коллегами. Но тем не менее, именно мне выделяют отдельную камеру, именно мне собираются ставить интересные мультики, именно меня кормят лучшей едой… Разве я заслужил такое? Нет, это, право, очень любезно с вашей стороны и не подумайте, что я не ценю всего того, что вы собрались для меня сделать. Но мне трудно будет есть ту пищу, о которой вы говорите…  Мне трудно будет смотреть мультики, мне трудно будет ходить к специалистам по излечению… Мне хочется со всеми моими грехами побыть одному…
- Хотите в ваш номер? Идёмте, идёмте скорее, я вас провожу!
- Нет, вы не так поняли… Ростислав отдышался, ему трудно было говорить. - Я имею ввиду, что мне так же совестно будет смотреть в глаза любому из людей — и завтра, и послезавтра. Мне хочется побыть одному не сегодня, а… А вообще. При том, что я понимаю и принимаю вашу доброту…
Ростислав с чего-то вдруг забыл о том, что здесь его держат силой, а камердинеру не велено было заключённым об этом напоминать. Он встал перед Ростиславом в растерянности.
- Поверьте, дорогой, мы люди бывалые, преступников на своём веку повидали, вы можете смотреть нам в глаза, сколько вам угодно…
- Так в том-то и дело, что оно — не только из-за вас. Не только. Хотя мне и приятно слышать то, что вы говорите… Мне трудно будет видеть людей как минимум из-за себя самого. Вот в чём дело!
- Что вам у нас не нравится… - камердинер вытер пот со лба.
- Мне у вас не нравлюсь я!
- Но ведь вы нам нравитесь, вы — нам. Понимаете? Если вам здесь хорошо, так в чём проблема?
- Мне не может быть хорошо где-либо. И ухожу я от вас не для того, чтобы мне стало хорошо. Да, вы не ослышались. Я… Я ухожу от вас. Я недостоин ни вас, ни себя. Мне необходимо это.
Лицо камердинера покраснело, по его выражению можно было судить, что человек серьёзно в чём-то запутался.
- Дорогой мой, пожалуйте в вашу комнату, - пролепетал он почти отчаянно, глядя в глаза Ростиславу вопросительно, как бы добавляя: «Я ничего глупого не сморозил?»
- Милый друг, я не пойду в комнату, я пойду на улицу, в ночь, туда, где смогу всё обдумать, туда, где никто меня не найдёт…
- Как это «не найдёт»?
- А вы что, собираетесь меня искать?
- Нет, конечно, не собираемся, как такое только могло прийти к вам в голову, то есть… Собираемся, конечно, да потому только, что волноваться будем. Вы видели, что там творится? Какая вьюга за окном? Куда вам сейчас в такую непогоду? Вот выспитесь, утро вечера мудренее…
- Я пойду, - произнёс Ростислав и стал двигаться по коридору в сторону, как ему показалось, выхода. Выход был в другом конце здания, но камердинер от волнения забыл об этом, он стал кидаться заключённому под ноги и выкрикивать:
- Погодите! Погодите, я всё объясню! - А когда на эти слова Ростислав и вправду реагировал замедлением хода, то сразу отчего-то сдувался, становился почти карликом и снова лепетал: «Пожалуйте в комнату!» - причём голосок его становился с каждым разом всё тоньше.
В какой-то момент голосок не выдержал и завопил: «Охрана-а-а!»
Мигом сбежались такие же, как он, камердинеры — милые, одинаковые, в чистых фартучках, - начали трепать Ростислава по волосам, заслонять ими глаза, чтобы, видимо, он не нашёл дорогу, да только дорога у него оставалась одна — бежать назад, ибо камердинеры появлялись только спереди — и их всё прибывало.
Ростислав развернулся и что есть мочи побежал по коридору. В какой-то миг совершенно случайно влетел в дверь с лысым человечком, с которым беседовал о боге, только теперь ему на секунду показалось, что он там у себя едва ли не совокупляется с козой — но не поверил глазам своим, тут же забыл о видении и помчался дальше. То и дело камердинеры догоняли его и начинали вновь трепать по волосам, после чего он снова вырывался, оставляя их сзади.
Вдруг перед глазами вспыхнула дверь с надписью «выход», а около неё выросли два рослых молодца в форме, которые слаженными движениями рук с двух сторон преградили ему дорогу. Это его не на шутку удивило, и он было уже собрался в гневе наброситься на них, но вдруг осёкся, так как увидел нечто, поразившее его ещё больше: рядом с ними, чуть-чуть в стороне стоял и наблюдал за всем нелепым действом круглолицый человек, тот самый гость, что неизвестно откуда взялся во время застолья. И не то чтобы стоял, скорее, даже висел, не касаясь ногами пола, а ещё вероятнее — был нарисован, просто нарисован на тюремной стене рядом с выходом — большой, ореольно-нечёткий, почти сгорбленный, почти улыбающийся.
А в следующую секунду и  круглолицый человек, и охранники показались ему вдруг раза в три выше обычного человеческого роста, сам же он теперь стоял перед ними такой ничтожный, такой беззащитный, а за ним толпилось несколько сот растерянных камердинеров, и посмотрел бы кто на эту картину со стороны, то сказал бы, что именно он — их предводитель, и что теперь все вместе хотят выбежать на ту самую улицу.
В какой-то момент входная дверь с треском распахнулась — в неё влетела огромная порция метели и ветра, закружила собравшихся, заслонила собою фигуру нарисованного, перевернула несколько раз охранников вокруг своей оси, бросила их оземь. Камердинеры в ужасе завыли и бросились прочь. Ростислав воспользовался моментом — и прыгнул.
Волна метели поволокла его, точно морской прибой. Холодный зев разверзшейся ночи меньше всего указывал на наличие рядом какого-либо населённого пункта, хотя в праздничную тюрьму волокли его, как он припоминал, по городу. Теперь же он либо нащупывал перед собою хаотичные камни и скалы, либо, когда тех не было, падал в снег и летел по верхним его слоям, точно аэросани. Секунд через пятнадцать нащупал ногами твердь, — она располагалась в метре от снежной поверхности, - и  стал изображать бег. По сути же ему оставалось лишь успевать вовремя подставлять ту или иную конечность каменной тверди, чтобы не налететь на скалу либо не зарыться в снежную перину слишком глубоко, остальную работу делал за него ветер.
Ветер с метелью выступали, конечно же, его союзниками — первый не давал упасть, а потом начал мастерски раскачивать из стороны в сторону, когда за спиной послышались выстрелы, чтобы ни одна пуля не смогла задеть беглого жителя темницы, метель же льнула к нему большими своими хлопьями — и скоро уже весь он стал белым-белым, почти светящимся, и его невозможно стало различать даже в самый мощный бинокль вместе с самым сильным прожектором.
В какую-то секунду Ростислав понял, что он больше не хватается за земную твердь, а буквально летит куда-то вниз вместе с лавинами ревущей метели, а затем снега вдруг прекратились, словно радиопомехи, смолкшие при въезде в зону с хорошим сигналом, и на несколько секунд примерещилось ему, что дрейфует он по глубокому космосу, похож на самолёт раскинутыми в стороны руками, а под собой видит странные жёлтые и оранжевые созвездия, напоминающие города Земли. А далее, уже более игрушечно и по-домашнему закрутило его новым и небольшим вихрем — и выбросило на очередную скалу, за которую он ухватился как за что-то долгожданное и устойчивое, в то время как метель стала лететь по воздуху ровно и размеренно.
Отдышавшись, Ростислав перебрался через скалу — и увидал перед собою ещё много таких же скал, и странно было, отчего он их видит среди ночи, как вдруг понял, что именно здесь, за скалами начинается вслед нашумевший и отступившей ночной поре — робкое сизое утро. Земля стала ровнее, снег — более крепким, по нему можно было ступать, не проваливаясь. Ростислав пошёл навстречу заре — и было что-то верное, широкое, непререкаемое, а вместе с тем холодное и пустое в рассветной природе, и такая же пустота была в сознании Ростислава, словно недавняя тюрьма всё же сотворила в нём что-то в высшей степени досадное.
У Ростислава была словно бы амнезия. И из-за неё же теперь он не мог вполне сказать, пребывание ли в тюрьме выступило единственной её причиной, однако похоже было на то, что именно окончательная её победа могла быть, к сожалению, главной целью недавнего его заключения.
Он помнил теперь какие-то вещи о себе в общем и целом, без конкретики, без событий. Он знал свой характер — гордый, императивный, но при этом совестливый, сентиментальный и способный поддаваться вредным влияниям. Он помнил, что его отцом был вроде как Сергей Семёнович Ремесленников, но слабыми очертаниями выступали у него также времена какого-то иного детства — дальнего, самого обычного на свете, где был у него ещё один отец, дядя Фёдор, а с тем — обычная мать, обычный дом и простая детская железная дорога из дешёвой белой ломкой пластмассы на коричневом кухонном линолеуме.
За шкафом в том бледном детстве обитал самый обычный волчок, который кусал за бочок, а в чёрно-белом телевизоре показывали сериал про двух одинаковых мальчиков и мультики про волка и зайца.
А потом, как выплывало в слабом сознании его, в один прекрасный момент, между школой и домом, киоском и автобусом, телевизором и игрушками, где-то в районе печки и шкафа, тюлевой занавески и горшком с геранью, между весной и летом, весной и осенью, у ревущего аэродрома, у кабинки переговорного пункта на почтамте, у очереди за хлебом, у воздушного змея с портретом первого человека в космосе — средь детворы, средь гудков и разговоров по радиоточке — стал он иным, вместил в себя и все радио-разговоры и мечты детворы, все очереди, все чаяния, все войны, весь голод и холод, все победы и величие, всю преданность, всю память, все века. И с тех пор появились новые родственники, и странно ему было сперва стать чем-то, что казалось ему прежде неодушевлённым, а где-то отвлечённым. Но потом сжился с новостью — и не представлял уже, как мог существовать до того.
Он видел родителей своих на троллейбусных остановках, видел, как они продолжают ходить на работу, как родили новых детей. Он часто наблюдал друзей своих, играющих в футбол — и они его не узнавали, хотя однажды он даже помог им вернуть на площадку мяч — и они поблагодарили его. В другой раз он был таксистом — и подвёз из роддома собственных родителей с сестрёнкой на руках на жёлтой, капризно-воющей «волге». Когда-то он являлся паутинкой в осеннем парке среди дымящихся лиственных холмов и красивых, модно-прогуливающихся горожан, а иной раз разливался озером и грядой холмов за ним в самом обычном окне мчащегося на всех парах поезда.
Беда, а с нею и беспамятство стали подкатывать позднее. Тогда же на лицах горожан появилась тревога, не все озёра стали безопасными для купания, не все таксисты стали способны выйти на линию из-за дефицита топлива, а в мультфильмах детишки стали смеяться над тем, на кого падала доска и плющила ему незадачливую бестолковку.
Пришла беда — он перестал помнить праздники, перестал знать себя, радоваться себе. Смерть же отца Сергея и вовсе выбила его из колеи.
Воспоминания теперь кружились хаотично, и нельзя было с уверенностью сказать, какое из них сколько продержится на плаву, не затмит ли тот или иной образ ближайшая скала, не упадёт ли та или иная картина навсегда в глубокий снег, не подвернётся ли под иным сюжетом половица либо опора, что держит его сейчас доступным и правдоподобным.
Ростислав шёл теперь в узкой полосе утра по сопкам северных краёв — измучившийся, со следами крови на теле, в выцветшем сиреневом халате, шёл равномерно, -  молчаливый, неуклонный, - по скалам и ложбинам, оставаясь каждый раз на одном и том же высотном уровне. Если посмотреть на него со стороны, то можно было решить, что он не касается ногами земли.
Он плыл — и облака плыли вместе с ним, обволакивая и слабо врачуя его ныне растерянное душевное пространство, а по горизонтам —  ладно рисуясь да выступая очертаниями и башнями столь желанных и столь неосознанных ныне грядущих путей и столь отдалённо возможных даров и познаний.












ВРЕМЯ ВТОРОЕ


IV

Скольжение огня. Вышние Гималаи, лёгкие крылатые разветвления сёл в ущельях. Наплывающие над пропастями ледники, уверенно посеребрённые немым незнакомцем, ярким и далёким ослепительным космическим прожектором. Глаз луны высветляется, смотрит улыбающимся краешком своим в развалины храмов — и те млеют в небытии его полустаночно-одинокого, наивно-морозного свечения.
Осиянная монгольская степь. Попеременно разными путями и диагоналями перебегают торжественное травяное её покрывало тени небольших существ, крошечные сущности, ищущие приюта. Луна подкрадывается к каждому из них и внимательно смотрит, во время зрительного напряжения вытягиваясь в овал. Проходит к Урянхайскому краю, долго стоит на таможне, пыхтит, как паровоз, перетаптывается словно как с лапы на лапу, словно у ней и впрямь имеются две нижних конечности.
Пышные урянхайские сосны смело глядят ей навстречу, застылые и свободные, не понимающие, с какой стати ей так усердствовать, ежели лучи и без того столь легко долетают к ним по блаженно-пустому космическому пространству.
Сосны в мыслях о луне не помнят, что они — хвойные. Помнят лишь, что они сосны — что они сонны, что красивы. Они не испытывают дневного антагонизма к лиственным деревьям — обыкновенно неприятным и дерзким, растущим где не попадя. Ещё немного — и они примут себя за облака.
Хребет Танну-Ола первым из северных гор встречает её приход. И приход этот — ярок, красочен, рассыпается по куполу ночи смеющимися фонтанами, разноцветными весёлками, поющими струнами и щипками лучей. Он озаряет южную безлесую часть хребта сплошной светящейся молнией, вздымает шерсть на загривке хищников, просвечивает подслеповатые, полные ужаса глазах их незадачливых жертв, не порицая первых, не жалея вторых.
Луна живёт на широком стволе чёрного древа, вцепилась в него, словно медвежонок, и вращает круглыми глазёнками туда-сюда, а потом вдруг как взмоет к небу, как взмоет… Как расстелится по горизонтальным мутно-туманным небесным ночным бледно-сизым облакам, да канет в них так, что и виден будет её лик, да сомнения одолеют смотрящего — уж не сама ли ночь соизволила засветиться столь сырым, столь невероятно высоким — самым бледным, самым сиреневым и дышащим в мире светом.
Она смотрит — и не смотрит, плывёт — и не плывёт. Но всё же движется, иначе — зачем бы озарились так Саяны, сырые-невкусные, точно драгоценный односолодовый торфяной виски. Серпы тумана змеями выскакивают из-под гор, фантомными цепями проносятся перед лицами растерявшихся курганов, воздевают руки к луне — и пляшут, пляшут, пляшут под ней.
Храбрый Азмун перебежал дорогу, одну из дорог своего далёкого дневного города — и  оказался на узкой тропе между длинной и лысой горкой, ныне чисто золотящейся сквозь слабую в сравнению со всеобъемлющим солнечным царением локальную незадачливую метель впереди и слева — и покосившемся заборе полуразрушенных военных задворок с противоположной правой стороны.
Вслед за задворками показалась небольшая зимняя улочка с зубцами да крыльями спящих заснеженных особняков. А лишь осталась она позади — погода пошла на поправку, уж на заброшенных изгородях то там, то здесь стали появляться одичавшие цветущие розы, и вот опять вернулось лето-летнее — и лишь редкие снежные перемёты всё ещё напоминали об ином метельном времени года.
Впрочем, и розы скоро исчезли за спиною, уступив дорогу холмистым травам — и вот стоял уже путник наш на открытом месте, почти у обрыва, над прежним солнечным городом, а слева от него расстилался ещё один парк, высокий, вздыбленный, расположенный на выразительной лесистой гряде.
Ратуши видно не было. Центральный массив красных городских крыш сдвинулся вправо, впереди же цвели белые сады с небольшими домиками, выныривающими из ветвей тонкими своими  антеннами и коренастыми дымоходами.
Солнце стояло по-прежнему высоко.
Только теперь Генри заметил, что никак до сей поры не продумывал своего маршрута и даже, кажется, не предполагал, в каком же именно направлении с той или иной вероятностью могли ускользнуть стрелки со злосчастного циферблата главных часов города.
Мысль эта удивила его, он стал спешно придумывать на этот счёт вопросы самому себе. «Я должен, должен себя спросить о том, - начал он мысль, - стрелки украли ради стрелок или ради циферблата. Для кого были украдены стрелки? - встрепенулся он, словно перед кем-то отчитывается. - Сдали ли их на металлолом или бросили в ближайший пруд, лишь бы никто не нашёл?»
После чего пришёл в исключительно серьёзное, методично-деловое состояние и не без утешения рассудил, что надо непременно посетить ещё два-три парка, особое внимание уделяя их водоёмам.
И совсем неожиданно затянул вдруг смешным старушечьим голосом душевную песенку черепахи, которую некогда слышал на детской пластинке: «Затянулась бу-урой ти-иной...»
Под ним колыхались волны садов, в коих слышались тусклые убаюкивающие разговоры местных жителей, где в особо громких репликах можно было различить: «Луис Альберто сказал Марианне, что Джоанна — мать Марисабель», а где-то слышалась тупая и низкая брань. «Гладь стари-инного пруда-а», - продолжал распевать Генри — и непривычно криво, досадно становилось ему на душе от того, что, как ему казалось, Марисабель и Марианна вовсе не чувствуют, не понимают, а где-то и презирают ту дорогую ему черепаху, романс которой он сейчас с таким наслаждением пел.
Внезапно посетило его робкое ощущение, растущее и перерастающее в неотступное чувство, будто кто-то ему в этот самый момент подпевает — подпевает почти тем же голосом, что и он, притом куда более широко и всеобъемлюще, хотя и с ещё большей горечью; но как только прекращал петь, чтобы прислушаться, откуда взялся этот новый неизвестный голос, как подпевание прекращалось вместе с ним. Азмун резко огляделся. Вокруг никого не было, только травы покачивались вокруг — какие-то непривычно яркие, внезапно неестественные, некрасиво-цветущие, точно сошедшие с аляповатых телевизионных реклам. А над смешными и дешёвыми их красками либо же за ними, параллельно с ними, не прикасаясь к ним, возник вдруг и поплыл нежный и далёкий звон, тонкий и самый естественный на свете, своею неподдельною тихою нежностью так невероятно с ними контрастирующий.
- Ты кто? - произнёс Азмун, в следующее же мгновение испугавшись собственного голоса, ярко срезонировавшего со звоном, внезапно увеличив в громкости и себя, и его.
- Иду, - вдруг не то сам собою, а не то человеческим словом отозвался звон, - и добавил отзвуком: - Мне плохо…
- Плохо… Плохо… - Генри стал словно бы внимательно рассматривать это слово у себя в голове, пытаясь вникнуть не только в его смысл, но и замедлить время, необходимое для осознания и разгадки того, что с ним вообще теперь происходит. - Плохо… Очень плохо… Боже!
Немногое понятно, но ведь вот же оно, слово! Слово для всего, что происходит с ним в течение этого странного дня. Застывшие на месте родители, растерянные люди, потерянные стрелки… Наконец, усталость и бессонность. И непрестанное ощущение, при всей серьёзности и трудности, что всё — понарошку, всё — набросок, всё — не до глубин, а как бы нарисовано и спадёт с первым настоящим дождём. Плохо. Как всё плохо!
- Иду холодными холмами, иду собственным забытьём, скалистым началом самого себя, - продолжал тихим звоном плыть над искусственными травами голос.
- Плохо? - повторял наш герой снова и снова. - Очень-очень плохо?
- Иду, расхристан. Иду, осмеян, - продолжал голос всё отчётливее. - Иду сочувствовать не знающим меня. Сорадоваться не уважающим меня…
- Как плохо! - воскликнул Азмун громче прежнего и заплакал.
И начали вязаться в узорах слёз его сизые туманы и утоптанные тропинки, а рядом с ними звенящий колодец под мохнатой сенью еловых веток и полустёртой надписью на нём. Привиделась тихая деревня поодаль с несколькими дождливыми берёзами подле древесных изгородей, привиделся мохнато-зубчатый тёмный ельник-горизонт и дождливая размазня конной дороги. Почувствовался дождь, родился привкус предвечерья, открылся закат, озаривший в следующее мгновенье волны иван-чая и бросивший яркий луч на деревню, в коей послышались напевы женщин и отрывистый лай собак. Деревня зарделась, ели наполнились глубокой тайной, в них ощутилось присутствие смолы и скитов, а простая дорога, свежо и смиренно огибающая лес, затерялась в глубине луча, точно в щедрой благодати, и повела, как ни странно, не в ближние перелески, а соседние века, корявые уступы десятилетий и стройные станы эпох, что пересекались как с нею, так и друг с другом, вставали большою правдой и детским чаяньем, всенепременной, до сл;з всеобъемлющей своей простотой. Раскрывались каменные подвалы с щетинившимися копьями, белые стены с ликами и снятыми шапками, раскачивающееся на солнце золото и осьмиконечность верхов. Вздрагивали у водопоя осторожные животные, смотрел сияющим взором отрок на восставшего перед ним инока в ч;рном капюшоне, раскрывались и захлопывались створы ажурных мостов, переговаривались горные хребты, сжигали свою плоть мученики, пронзительно и забавно выглядывали нервные усатые писатели из фотопортретов да метелей своих. Крылатым очертанием распростиралась неумолимая мощь, высеченная на стыке беспощадной природности и высочайшего неопалимого света.
В один лишь беглый временной отрезок наш герой стал во много раз больше себя, он не просто наблюдал эти свет и плоть, он был тождественен своим видениям, он был — они, их продолжение, их логичное и непререкаемое звено. Он непроизвольно и блаженно набрал в л;гкие побольше воздуха, чтобы стать менее плотным и подлететь к ним, а до них ему по его ощущениям оставалось метров пять, не более. Он нацелился на простой верный прыжок, и уж оттолкнул от себя ближайшие комья земли, весело покатившиеся по кочкам склона, да вдруг - в самый, как он воспринимал, разгар пол;та под ногами его предательски затрещала весёлая цветастая трава, откуда-то посыпались брусья вперемешку с ломтями масляной краски — и герой наш со смешным воплем повалился на землю.
- Плохо!!! - закричал он изо всех сил.
Звон не прекратился.
- Воля моя, память моя, воля моя, память моя… - стал вызванивать он настойчиво, словно склонился над самым ухом Азмуна.
- Плохо!!! Как плохо!!!
- Воля! Память! - звон стал оглушительным.
- Кто память? Кому слова?!
- Мне плохо, иду, верни, верни! - звон разделился на два, потом на четыре голоса, а потом уж целый многоголосый хор начал выпевать те же слова над лежащим среди искусственной травы Азмуна.
- Приди! Верни! - хор голосов вырос до таких масштабов, что герою нашему стало не по себе.
- Воля!!! - истово вскипел хор.
- Кто — воля?
- Наша!  - воскликнул хор ещё раз и вдруг сам зарыдал, заплакал, залился слезами на тысячи голосов.
И в этих слезах, этих дождях вновь сверкнул озарённый закатом иван-чай, вновь зарделись леса и деревни, а потом всё стало как-то расслаиваться на десятки и сотни картин, и верхние были уж столь светлы, что становились едва ли не облаками, а иные выдавали видения и вовсе урбанистические, с испуганными взглядами поездов, очередями у стеклянных дверей магазинов, аккуратных старых пальто средь высоких кабинетов и тихих щемящих люстр, расцветающих по потолкам.
Плач хора утихал постепенно, каждый новый отход был сильнее наката перед ним, каждая новая картина была задумчивее предыдущей.
И вот наш герой уж обнаружил себя лежащим на спине, оцепенелым, вновь бесслёзным, но с совершенно новым и нежданно-негаданным теплом в груди, огнём горестным, высоким, неизбывным и неодолимым. Который, впрочем, сливался с совсем уже обнаглевшим зноем, что дрожал вокруг на полную мощь, и не понимал наш Генри, где заканчивается один огонь и начинается другой, да и вообще: не иссушающая ли городская жара явилась причиной столь ярких видений, посетивших его в последние минуты!
Закрылись обрывки картин, а с ними ушли и рисованные травы — и вновь только голос телевизора орал снизу, из глуши садов, что Джоанна, настоящая мать Марисабель, предлагает сесть на самолёт и догнать Чоле и Фелину вместе с каким-то Бетто в Монтеррее…  А затем снова поймал наш герой себя на пении романса черепахи, и во время пения этого сделалось ему непреодолимо тягостнее, чем до этого.
Взгляд его остановился на солнечном диске, словно впервые увиденном, неприятном, странном, и застыл он, пристав с травы и глядя на него в упор.
Послышался шелест шагов. Справа от себя увидел Азмун группу шестерых молодчиков, что поднимались к нему из садов по лестнице, коей он раньше не замечал. На молодчиках были надеты кожаные куртки и чёрные вязаные шапочки. Походка у них была развязная. Они подошли к Генри.
- Ты кто? - спросили они Азмуна.
- Франц, - ответил Всеволод. И побледнел.
- Знаем. Не Франц ты. - произнёс один из них безучастным тоном, в то время как у Азмуна-Всеволода кадык прилип к языку, а лицо бросило в жар. - Ты выдаёшь себя за Франца, - продолжал молодчик, - потому что боишься нас, - он захохотал.
- Откуда знаете? -  душа Всеволода сжалась в комок.
Компания молодчиков дружно загоготала.
- Тебе рассказать, что мы делаем с маленькими Францами?  Которые к тому же и не Францы? - подчёркнуто спокойным голосом произнёс толстый. - То же, что и с Франками. И со Всеволодами. Со всеми Вами.
Всеволод только сейчас заметил, что трава вокруг него стала неприятно-жёлтой, а притом скользкой, и что в ней нежданно появились корявые металлические ножки некогда отломанных скамеек.
Всеволод встал и попятился. «Я, кажется, вправду Франц, - думал он сбивчиво, - зачем они сказали о Всеволоде? Но будь я и трижды Всеволодом, в чём я был бы перед ними виноват?»
- Стой! - прикрикнули на него молодчики — как-то все разом, в унисон. Всеволод безвольно развернулся и побежал, не помня себя от страха. Они неспешно двинулись за ним. Он бежал, спотыкался, перекатывался кубарем по траве — они шли за ним невозмутимо и ничуть не отставая. Их глаза были большею частью прищурены, только у главного, бритоголового они были навыкате — и всё время вращались.
Жёлтые травы сменились лесистым грунтом с маленькими ростками кислицы и подорожника, и Франц, он же Всеволод, падал на на этот грунт, спотыкаясь в абсолютно ровных местах, и до одури боялся, что его сейчас настигнут, но когда поднимался и оборачивался — видел своих преследователей на прежнем расстоянии от себя. Наконец, началась удобная асфальтированная аллея, зато иссякли силы — наш Азмун просто пошёл, пошёл быстрым шагом. И так они шли — он впереди, молодчики за ним, и шли ещё минут пять, а потом Всеволод неожиданно увидел впереди — себя самого, себя — школьника младших классов с импровизированным букетом красивых красных и жёлтых кленовых листьев в правой руке, левой же при этом школьник держал за руку немолодую женщину, по-видимому — учительницу, а за ними шли дети,  и держали за руки друг друга.
Дальше он с ужасом увидел, как один из молодчиков пристраивается к школьнику, хватает его за руку, вытряхивая при этом из неё букет, и дальше ведут его уже двое — улыбающаяся учительница и он, суровый молодец, что в её компании стал выглядеть едва ли не благородно.
Азмун понял, что его дело теперь — обгонять всех и сразу, и вот уже он впереди, а вот и сворачивает вправо, на грунтовую дорожку. Но оставшиеся молодчики по-прежнему следуют за ним, время от времени поправляя на себе вязаные шапки, а школьники с учительницей скрываются из виду за высокими тополями, что растут вдоль аллеи.
Тропинка снова шла вдоль обрыва, и вновь шелестели под этим обрывом сады, и садился наш герой на кромку пропасти, чтобы передохнуть, и стояли над ним молодчики, и один из них, прищурившийся, сидел на обрыве поодаль, и напоминал кого-то крылатого, и был чёрен, и светились в лучах немеркнущего солнца его тоскливые жёлтые глаза.
Потом шёл он дальше вдоль обрыва — и они шли за ним, и чёрные волосы их развевались, и подевались куда-то дурацкие чёрные шапочки, а в руке у каждого был меч. Отчего-то Всеволод понял вдруг, что они его не тронут. Он понимал даже, что со стороны это выглядит так, будто они ему — охрана, что прислуживают ему.
На какое-то время он забыл о них. В какой-то момент дорогу ему преградил овраг со старой железной дорогой, по которой пошёл он вправо, и далее на железной дороге этой возникла старая станция с высокими платформами и приземисто-тянущимися станционными зданиями, переоборудованными под склады. И не помнил он, когда железная дорога стала блестящей и тягучей трамвайной линией, на одной из остановок которой запыхтел, чванливо подбоченясь, усердно набирающий пассажиров трамвай. Всеволод опять побежал, на сей раз — к трамваю, стараясь рассчитать, чтобы от его прыжка в салон до закрытия дверей не было временного просвета — и спутники его не успели заскочить в салон вместе с ним.
Трамвай же и не подумал закрывать створки, он вежливо впустил вместе с Азмуном и всех чёрных людей, которые расселись по разным местам —  чинно и безмолвно, не глядя ни на него, ни друг на друга. Остальные же пассажиры только поначалу с лёгким недоумением взглянули на вновь прибывших, а потом погрузились в ворох собственных забот — население трамвая галдело, толкалось, читало газеты, вперившись в них круглыми и недоумёнными очками, помадами и лысинами, поправляло зонтики в сумках, перетряхивало картошку из одного в брезентового пакета в другой, кто-то учил детей правильно смотреть в окно, кто-то плакал, кто-то громко смеялся. Все были бледны — не цветом лица, но какою-то аурой, некой безответственностью и небрежением, жалкостью и несмышлёностью относительно того, что происходило сейчас в вагоне. С тем же они вызывали необычайное сострадание, впрочем, бесцельное, бессмысленное, так как людям этим решительно ничем и ни в чём нельзя было помочь.
А трамвай между тем тронулся, вывернул на большую улицу, покатился вниз, как большая красно-жёлтая капля, и чем более высокую скорость набирал, тем громче кричали пассажиры, но тем бледнее становились — и вот уж остались от них одни голоса, громкие и пустые, сокрушающиеся по поводу непонятно какой жизни и неведомо каких забот. В определённый момент шум трамвая заглушил их, а когда вагон затормозил на остановке, в салоне было уже тихо, и оставались в нём только Всеволод да чёрные камрады, а больше пассажиров в этот трамвай и не заходило.
Впрочем, то, что случилось дальше, оказалось в высшей степени забавным. Всеволод заметил, что фигуры его странных сопровождающих становятся всё подвижнее и ребячливее. Наконец, им наскучило сидеть, они стали бегать по трамваю, играть в игры. С каждой секундой бегающие становились всё младше, а потом и вовсе расселись по полу, заплакали и громко, едва ли не истерично стали звать маму. В распахнутые двери вбежали хлопотливые женщины, каждая, охая и причитая, взяла за руку своего ребёнка, кто-то кому-то дал подзатыльник — и вот уже через полминуты трамвай был пуст.
За окнами медленными рассредоточенными хлопьями проплывал снег. Он растерянно летел на фоне ребристых светло-коричневых стен здания, плыл за обессиленно-открытыми дверями трамвая — а двери всё не закрывались, словно дожидаясь, пока Всеволод покинет салон трамвая.
Он подошёл к двери — и соскочил вниз на скользкую чёрную брусчатку, после чего стало ему отчего-то тревожно, будто забыл он сейчас о каком-то важном обязательстве, а лишь вспомнит, так и непременно схватится за голову от ужаса потерянного времени.
Потом взглянул на трамвай, что так и застыл с открытыми дверями под заметающим его снегом.
- Хочу сесть на более дальний транспорт! Хочу в гости, хочу в путешествие, на работу, на экскурсию…  Хочу далеко…  - пролепетал он гордо, едва ли не вызывающе.
Он был уже подростком.


V

Ростислав преодолевал ступеньку за ступенькой, поднимаясь по деревянной лестнице, вдоль которой по грязной тёмно-голубой стене тянулась узкая труба, такая же грязная и пыльная. Верхняя часть лестничной клетки была отделана белой штукатуркой, во многих местах прохудившейся, обнажая деревянный ажур перекрытий.
С противоположной от входа стороны, между пролётами на полдороге от первого до второго этажа на него глядело яркое зимнее окно.
Это был самый первый дом — первого же населённого пункта, попавшегося на его пути. Поселение возникло неожиданно, словно в одну секунду вынырнуло из-за ближайшей сопки — и сразу целиком. Такое было, впрочем, весьма характерно для бездревой холмистой тундры, что теперь его окружала, но эффект внезапности этой всё же связался в сознании Ростислава с несколько другим моментом, а именно: безжизненность полярных просторов прервалась видением населённого пункта ровно в тот момент, когда он, словно бы в ответ на усиливающееся одиночество, вспомнил вдруг, что на свете есть не только странные и по-идиотски относящиеся к нему родственники, не только тюремщики и авторы красочных книжек — кроме них есть ещё люди, просто люди! «Простые! Простые люди! Иду без вас, плохо без вас, далеко ли вы?» - крикнул он в этот момент и понял вдруг, что каким-то тайным образом больше не одинок. И лишь только ушло одиночество из души, как следом испарилось оно и из материального мира.
Вслед за поворотом лестницы глазам путника предстал стоящий у входа в квартиру невысокий мужичок с бульдожьим подбородком и кудрявыми бакенбардами. Выглядел человечек приветливо и одновременно озадаченно.
- Вы к нам? - спросил он.
- Быть может… - Ростислав немного растерялся увидев такую гостеприимность в свой, как ему показалось, адрес.
Мужичок просиял.
- Проходите, проходите!
В скудно обставленной квартире его встретила скромная по виду женщина. Русая, в фартуке и с хвостиком на голове. Приветствуя Ростислава, она мило улыбнулась, потом сделала указательный жест в сторону, где, проследив за её рукой, наш гость увидал блестящее пианино, по-советски лакированное под красное дерево.
- Вот наш инструмент, - с обаятельно-будничной, чуть низкой ноткой в голосе сказала она. - А вы со своими тапочками или вам дать?
Ростислав не умел играть на пианино. У него закралось подозрение, что они принимают его за кого-то другого.
- А вы… Вы уверены, что ждёте именно меня? - спросил он, немного помявшись.
- А вы… кто? - будничность голоса собеседницы вдруг нарушилась, в нём мелькнула озадаченность.
Ростислав не знал, что ей на это ответить.
- Как теперь называется страна, в которой мы живём? - спросил он внезапно, в его голос прорвалась тревога.
- Да ту, что была, кажется, развалили-таки… А сами вы откуда? - женщина посмотрела на него недоверчиво. Не из Норвегии? Вроде без акцента говорите. Вы странный… - на последнем слове её голос дрогнул.
- Я тот, где ты…  - почти бессвязно и шёпотом начал рассказывать гость, пытаясь отыскать смысл собственным словам и одновременно успокоить её, смущаясь всё больше. Он много лет не разговаривал с простыми людьми.
- Э, э! - хозяин подбежал к нему сзади и схватил его плечо. - Ты с женой моей не заигрывай! А ну пошёл отсюда! Тыкать ей будет.
Он стал толкать его в направлении выхода.
В это самое время из соседней комнаты выбежала девочка лет шести, дочь новых собеседников Ростислава.
- Папа, настройщик пришёл?.. - начала было щебетать она, да вдруг осеклась, увидев, как её отец держит визитёра за воротник. Держал он его весьма смешно, будучи в полтора раза ниже гостя — казалось, он работает в магазине одежды и хочет теперь повесить пальто на верхнюю вешалку с помощью шеста. Увидев дочь, он застыл в этой позе и попробовал ей улыбнуться. В это время в дверь позвонили. Мужичок машинально отпустил Ростислава и побежал открывать.
- Мы ждали настройщика, простите, что обознались, это он пришёл. Простите моего мужа, - тихо произнесла женщина, - а вам и вправду хорошо бы уйти.
Только Ростислав дошёл до прихожей, случилось то, чего никто из присутствующих не мог предвидеть. Настройщик, седой мужчина в очках с роговой оправой и забавного ярко-янтарного оттенка большим кожаным портфелем в руке, только что вошедший в квартиру,  увидав гостя, слабо вскрикнул, уронил портфель, медленно и не сводя глаз с нового знакомого нагнулся к портфелю, столь же медленно отодвинул его в сторону, а потом, дрожа каждой мышцей, медленно и благоговейно упал перед Ростиславом на колени, закрыв ладонями лицо.
- Неужели я вас встретил… - принялся бормотать он, не убирая ладоней, а потом словно опомнился, огляделся на удивлённых хозяев, быстро поднялся на ноги — и уже чинно, в рамках приличия протянул Ростиславу руку:
- Николай.
Ростислав пожал руку в ответ, назвав своё имя — и собрался уже выходить из дому, как тут изумлённый хозяин бросился к нему.
- Извините, что не представился, - затараторил он,  я — Максим, и я вас, конечно же, никуда не отпущу, у вас есть время? Пока Николай Павлович настраивает инструмент, мы бы посидели, пообщались, я бы угостил вас… Вы же, наверное, кое-то из известных, простите, не признал. Вам потом куда? Николай Павлович из столицы региона приехал на своей машине, может вас куда угодно довезти…
- Для… для меня это будет большая честь! - отозвался из-за спины настройщик, после чего скромно поклонился и, улыбаясь, ушёл настраивать пианино.
Девочка, дочь хозяина, хотела было проследовать на кухню с отцом, но тот оттолкнул её. Дверь за хозяином и его гостем захлопнулась.
- Папа, я хочу пить, - раздался за дверью жалобный голос.
- А, ах, как же, конечно, сейчас тебе дам, - хозяин заносился по кухне в поисках кружки, потом нашёл и набрал в неё воды, после чего открыл дверь и протянул девочке.
- Быть может, она могла бы посидеть с нами? - спросил Ростислав, когда дверь вновь закрылась.
- У нас сейчас тут свои взрослые дела будут, - хозяин дома усмехнулся, открыл шкаф и вытащил оттуда круглую бутылку с прозрачным содержимым.
- Вы не подумайте, что я не люблю свою дочь, не подумайте ни в коем случае! - говорил он, уже сидя за столом и пытаясь открыть бутылку. - Мы с ней и уроки вместе делаем. И всё покупаю ей. И вообще за неё — порву! - Максим стукнул рукой по столу так сильно, что в подвесном буфете над столом загремели стаканы. - Она у нас на подготовительном. Через полгода — в школу. Ну, давайте! За то, чтобы солнышко светило, я всегда когда больше нечего сказать — этот тост говорю. Ловко, правда?
Они чокнулись. Максим запил свою стопку томатным соком.
Ростислав пригубил, он не мог пить на пустой желудок.
- А вы кем будете, куда путь держите? - после первой стопки Максима окутало неожиданное спокойствие.
- Я замёрз немного… - стал уходить от ответа Ростислав, - заблудился в тундре, а следую как раз-таки в ваш главный город. Если настройщик, с которым я имел удовольствие познакомиться, и вправду поедет туда же, то было бы здорово, если бы он и меня захватил.
- И захватит! Не сомневайтесь! - почти перебил его Максим и налил вторую рюмку. - Будем здоровы! Давайте выпьем за нашу страну, порву за неё! За семью порву — и за страну ровно так же. Вы, кстати, как к ней относитесь, уезжать не пробовали?
Ростислав несколько смутился.
- Думаю, это не ко мне…
- Но вы же видный, известный человек! - Максим вскочил из-за стола. - Вас бы на Западе с руками и ногами взяли, не то что такого, как я… Эх, кому я там нужен…  А вы! Вы! Ловите же возможность! Кстати, чем занимаетесь?
- Я... не знаю, наверное, ничем, - честно ответил Ростислав. - Впрочем, в ближайшее время мне есть чем заняться. Хочу поспрашивать у людей, чем они живут.
- О! - собеседник Ростислава стал шагать по комнате и тереть ладонями предплечья. - О! Но вы — такой великий человек, вам не нужно ни у кого ничего спрашивать. Вам достаточно и того, чтобы к вам приходили и спрашивали о том, как живёте вы! Точно говорю!
- Можно, наверное. - Ростислав задумался. - А вы меня хотели бы о чём-нибудь спросить? Давайте вы и начнёте! - он улыбнулся.
Максим остановился. Его дыхание участилось.
- Я? У вас? У такого великого человека?
- Но ведь вы сами сказали…
- Да не наши, не наши люди должны вас спрашивать, сдались вам эти наши! - Максим подошёл к хлебнице, достал оттуда батон и резко откусил от него край. Ростислав тоже хотел есть. «Попросить ли?» - мелькнуло в сознании. Но погасло.
- Или… - голос хозяина стал тише и как бы коварнее, - или у вас нет возможности отсюда удрать? Может, вы не такой уж и важный человек? А? А я тут перед вами… - он подбежал к Ростиславу, схватил его за воротник плаща и прижал к стене.
- Вы… Вы хотели выпить за родину… - только и смог проговорить наш опешивший герой.
- Знает, однако, что я люблю, проницательный, бык!.. - Максим резко отошёл от него и взялся за стопку. Ростислав сделал шаг к столу и взял свою. Они чокнулись.
- Порву, порву за неё! - повторил Максим, едва не всплакнув.
- Папа, я есть хочу, - раздался за дверью детский голос.
Хозяин будто ослабел весь, почти задрожал, словно не мог вспомнить, кто он, схватил со стола надкусанный батон и крепко сжал его в руках. Ростислав смотрел на него несколько секунд.
- Вам плохо? - спросил он.
Максим вошёл в колею так же неожиданно, как и вышел, уже в следующую секунду он приосанился, медленно положил батон на стол, аккуратно засунув его между клеёнкой и столешницей.
- Папа! - снова раздался голос.
- Вы слышите, вас зовут, - полушёпотом произнёс Ростислав.
Максим молчал.
В коридоре послышался дверной скрип, а с ним —  голоса хозяйки дома и настройщика.
- Возьми шоколадку, - произнёс усталый и несколько погасший голос настройщика.
Ростислав подошёл к двери и открыл её.
Николай, увидев Ростислава, просиял заново — и низко поклонился ему, после чего они довольно скоро попрощались с жителями квартиры и  вышли на улицу.
- Мне нужно покурить, простите, - объявил Николай, после чего долго не мог попасть спичкой по коробку, а голос его снова погас,  - пианино было расстроено, как никогда, такое ощущение, что на его клавиатуре не одну неделю танцевали...
Со второго этажа, откуда они только что спустились, послышался истошный детский вопль в сочетании со звоном стекла и матерными мужскими и женскими выкриками.
- Ох! Снова забылся… - настройщик едва не подскочил на месте, - понимаете, какое несчастье, стоит мне в том или ином случае выйти из равновесия, как тут же в домах, по крайней мере тех, о коих я знаю, начинают твориться страсти несусветные, ссоры, драки… За что мне такое?
- Может, не «за», а для чего-то?
Оба вдруг замолчали и обвели взглядом снег на близлежащих сопках. Сопки начинали светиться по-дневному, хоть солнце из-за них всё никак не выглядвало.
- Полярная ночь? - спросил Ростислав.
- Она самая. Вы любите северные сияния?
Крики на верхнем этаже стихли так же быстро, как и начались.
- Бывали в наших краях? - раскатисто спросил настройщик, закуривая. Из окна выглядывала идеальная семья — Максим с женой и дочкой. Все трое обнимали друг-друга как ни в чём ни бывало и улыбались, лучезарным взглядом провожая визитёров.
Ростислав молчал.
- Понимаю, понимаю вас…
Николай неспешно докурил сигарету, открыл ключом новенький зелёный «Москвич» - они сели и поехали.
Их дорога, словно след от самолёта, извилисто парила меж сопками, чья частичная заснеженность светилась в ярком золотисто-персиковом рассветном дне, точно сыр с благородною плесенью тёмных и неаккуратных, точечных и продолговатых своих проталин. Временами узкое шоссе одолевали сухие и морозные снежные перемёты, подвижными узорами рисуя по асфальту что-то своё, дымное, края розовых облаков с правой южной стороны дороги горели всё неистовее, зелёный «Москвич» ревел и плавно качался в такт резким порывам задорного, почти зримого и блестящего, холодного и весёлого северного ветра.
По пути вырастали рабочие и военные поселения, состоящие из советских многоэтажек, неожиданно крупных и монументальных среди изысканного бездревого рельефа тундры, в котором низкие сопки казались высокими горами, а их снежность лишь усиливала этот эффект. Слева проплыла Печенга, затем показался Луостари, за ним — Заполярный.
- Вы знаете, - в какой-то момент подал голос Ростислав, - я уж давно поймал себя на том, что хочу есть. Мы бы не могли…
- Что ж вы раньше-то не сказали! - Николай с укором посмотрел на него, - впрочем, хорошо, что сказали сейчас. Через пятнадцать минут мы подъедем к отличному кафе с пирожками.
Николай притормозил около Титовки — крошечного посёлка-урочища со словно бы нарочно неброским названием. Они зашли в деревянный домик придорожной столовой — сели за стол, заказали еды. Николай взял два пирожка с капустой и яйцом, а к ним — куриного бульону. Ростислав заказал мясной солянки, котлет с макаронами, а к этому всему — одну стопку коньяку.
- Вы уверены, что хотите выпить? - Николай выразительно покосился на рюмку. - Если я правильно понимаю, кто вы, это может иметь некоторые последствия...
Ростислав посмотрел на рюмку, потом на Николая.
- Я не знаю, кого и что вы имеете ввиду, - произнёс он неуверенно.
- Мой друг, - настройщик склонился нас собственными сложенными в замок руками на столе его голос дрогнул, - вы меня расстраиваете. Неужели последнее время сотворило с вами настолько злую шутку? Заклинаю вас — будьте разумным. Будьте справедливым. И ради всего святого — берегите себя!
Ростислав замер, словно на последних ускользающих обрывках памяти пытаясь доплыть до смысла сказанных Николаем слов, потом вздохнул, бесхитростно улыбнулся, поднёс рюмку к губам и выпил её залпом. Его глаза заблестели.
- Мне нравится ваш край, - произнёс он лениво. Настройщик в ответ неожиданно весело ухмыльнулся и ребячливо запрыгал-заёрзал на своём стуле.
«Что с ним...» - промелькнуло в сознании Ростислава.
Отобедав, они вышли на дорогу и почти синхронно взглянули в проём меж ближайших сопок, откуда солнечные лучи выбрызгивали с таким напором, что, казалось, вот-вот разлетятся по всему свету, вот сейчас солнце всплывёт из-за горизонта и настанет полноценный день.
Ростислав остановился — и они смотрели на марево лучей минут пять.
- Вы же не хотите сказать, что ждёте солнца, голубчик вы мо й? - нарушил тишину настройщик.
- А что?
- А то, что оно не появится. На то она и полярная ночь. Что же с вами-то, а?
- Да вы что! Невообразимо… - прошептал Ростислав. - Я вижу, как оно подкрадывается к нам, я знаю, что после зари бывает восход. Как же так! Не верю!
Он покрепче и почти с обидой закутался в свою лёгкую осеннюю одежду.
И стояли они ещё какое-то время, и отблески солнца взмывали, и крутились, словно спиральная галактика, и порхали в зареве еле заметные тени облаков, птиц, и манило небо, и готово было разродиться восходом, но тот всё не наступал, и продолжала трасса высвистывать и выгрохатывать свою песнь, и становилась у неё на глазах утренняя заря — вечерней.
- Невероятно… - глаза Ростислава увлажнились. Это обиднее всего — когда «вот-вот» превращается в отход, не дойдя до цели. Я совершенно непонятно откуда очень много знаю, - он кашлянул, - и много раз (по крайней мере мне так кажется) бывал свидетелям подобной обидности. Вы ведь знаете, что случилось семьдесят с небольшим лет назад? Слыхали про революцию?
- Ещё бы…
- Ведь вы понимаете, что общество было и так на взлёте — но захотело притом, чтобы хорошо было решительно всё, совсем всё! Решительно всем, а главное — сразу. Понимаете?
- Как не понять…
- Мы стали точно так же ждать солнца! Так же, как теперь. Как пять минут назад. - Ростислав заплакал. - И откуда я столько знаю?!
Они отъехали от Титовки, в окружающем пространстве начало смеркаться.
- А мне нравится наша полярная ночь, - Николай задумчиво улыбнулся. - В ней есть что-то чистое.. Без горячки, понимаете? Какая-то скалистая трезвость, если позволите так выразиться. Я свою полярность ни на что не променяю, а уж как полярный день начнётся, да можно будет чернику в два часа ночи собирать под солнцем…  В тундре…
Ростислав плакал.
- У вас не всё потеряно, - задумчиво произнёс Николай. - Будем верить…  А кстати, -оживился он, - вы совсем как один мой коллега! Да, встречаются товарищи на свете, которым нужно всё и сразу. Могу вам одну историю рассказать — про настройщика. Которая, возможно, прольёт некоторый свет на то, что вас так расстраивает. А где-то и обо мне расскажет, так и познакомимся получше.
- Почему нет. - Ростислав перестал плакать.
- Что же, тогда приготовьтесь слушать… История о некоторых милых несовместимостях. И начнётся она с того, что жил-поживал на свете настройщик Андреас. Проживал он в трёхэтажном сером доме, на улице, что вела к главной площади старинного немецкого городка.
Жизнь его была мирной и безбедной, работы хватало — а настраивал он не только клавесины и клавикорды, но и скрипки, и виолы, и даже виолончели с контрабасами. Если вы когда-то сталкивались с музыкой более-менее серьёзно, - Николай сделал отступление, - то вы знаете, что смычковые инструменты каждый музыкант настраивает себе сам. Но слава Андреаса была столь велика, а авторитет столь силён, что каждый музыкант считал за честь даже в перерыве между номерами концерта вручить свою виолу или какой другой инструмент сидящему в первом ряду господину Андреасу для того только, чтобы тот красиво, легко, с присущим ему шармом настроил её при всех, - Николай мечтательно заулыбался. - Но притом, - продолжил он, - товарищ этот редко пребывал в хорошем расположении духа. И даже, - он плотно сжал губы. - Я больше скажу — концерты были для него отдохновением, одними из немногих светлых моментов в жизни. Расстроенность свою он показывал только своей неопрятной комнате, когда возвращался туда глубоко под вечер… Знаете ли, что творится у человека в душе, то и отражается на внешнем виде жилища.
- Он жил не так давно? - перебил его Ростислав, - вы были знакомы с ним?
- Он жил в конце семнадцатого века, - серьёзно ответил рассказчик.
- Вот оно что! Вы так подробно его описываете, словно знали лично.
- Настройщик настройщика всегда поймёт, - Николай безразлично посмотрел в облака.
- А чем этот настройщик был так расстроен? - спросил он.
- А вот это и есть самое главное. Расстроен наш коллега был тем, что не мог чисто настроить все двенадцать музыкальных интервалов так, чтобы они ладили между собой, и чтобы ни один не был ущемлён в своём красивом звучании, понимаете ли! Вот как!  И если в случае со скрипкой этот вопрос не стоял так остро, ибо на ней и подобных ей инструментах интервалы и так варьировались, в зависимости от той экспрессии, которой надо было снабдить какой-либо из них… Ну, вы меня понимаете, нетемперированный строй, палец на полмиллиметра выше, полмиллиметра ниже, звук не фиксирован, каждый раз одно расстояние между нотами сцепляется с другим, как заблагорассудится… А с клавишами и со всем подобным — история другая. Представьте, что разговорному человеческому голосу оставили лишь двадцать с небольшим звуковысотных тонов? Оно вроде бы и немало, но, однако, сразу слышно — голос начинает словно бы по проторенным тропкам ходить, теряет тонкость мелких оттенков, а нею и естественность интонации.
- То есть, скрипка — это живопись, а клавишные инструменты- мозаика…
- Верно! Верно! Эх! Вот это верно сказал! - Николай воодушевился, а Ростислав не без удивления подумал, что тот напоминает ему человека не совсем трезвого. - И важно набор мозаики сделать таковым, - продолжал он, - чтобы там были представлены все цвета, а не пятьдесят оттенков фиолетового, а красного и зелёного по одному…  Подобный набор называется темперацией — и много разных темпераций пережили клавишные инструменты за свою историю, каждый мастер считал свою самой верной, а для него она и была самой верной — сколько голов, столько умов, знаете ли… Один с детства запомнил гнусавый голос волынки — и ему нужно было больше средств, направленных на подражание ей, другой не знал ничего слаще трелей соловья ну и так далее…
Машина звучно ревела, штурмуя большую гору.
- И вот, - продолжал Николай, крепко вцепившись в руль «Москвича», - не давала покоя Андреасу идея создать одну единую темперацию, одинаково справедливую для всех музыкантов-клавиристов, всех слушателей, в какой бы тональности (считайте — цветовой гамме) они бы ни захотели сыграть либо написать то или иное произведение. Чтобы существовали теперь в музыке равно и палитра да Винчи, и цветовой набор Рафаэля, и ядовитые краски африканского неба и нежный рассвет, он же закат — зимнего Кольского полуострова. Равно — волынка, скрипка, труба и всё на свете. И идея казалась несложной — необходимо было, чтобы все нотки палитры были равномерными. Но, что-то при этом, разумеется, стало бы более пресным, та же труба, те же ядовитые оттенки… Уравниловка, понимаете ли. И больше всего расстраивало Андреаса то, что должно было произойти в этом случае с интервалом  квинты — столь звонным, по-земному древним и с-ног-сшибающим, ярким, как лезвие ножа, пустым, как раскинувшееся поле — интервалом, без которого немыслима настройка инструментов струнных — скрипок, виолончелей... Интервал был обречён стать более узким, тусклым, шершавым. «Насколько это может оказаться страшным? - подумал он. -  Насколько серьёзно способно на что-либо повлиять? Я, пожалуй, попробую, а в случае чего можно будет всё вернуть обратно. Тем более, что божественная октава станет при этом, наоборот, чище прежней! Вот и компенсация… »
Но когда, наконец, решился на своём стареньком клавикорде с помощью верного своего ключа сузить эту самую квинту, крутанул колок, за который цеплялась струна, сразу же с окружающим миром начало твориться нечто невообразимое. Увиделось ему в следующий же миг, как небо в окошке разгорелось невиданным доселе светом, словно благодать сама вместо солнечных лучей пронизала его, да зато обычные земные предметы в комнате, — в сравнении с небом ли, сами по себе ли, - стали ни дать ни взять — мелкими, кривыми, словно бы ущербными, будто, отреагировав на квинту, сузились аккурат вслед за нею. Кривой стала ручка кухонного ножа, а сам нож, когда он захотел разрезать им сухой и жилистый кусок мяса (который ещё утром на рынке представлялся ему сочным и округлым), ему потребовалось для этого раза в три больше физических усилий. Небесное воссияло, земное же — искорёжилось. «Октава поглотила квинту!» - Андреас пришёл в ужас, подбежал к клавикорду и быстрым движением распрямил несчастную квинту, подтянул верхнюю струну до прежнего натяжения, дабы всё вернулось срочно на прежние места, да не тут-то было! Кусок мяса стал вновь сочным и округлым, но на этот раз небеса, наоборот, потемнели чудовищно, а вместо совсем ещё недавнего солнца между дымоходами здания напротив красовалась самая настоящая жёлтая луна!
Охнул Андреас, подбежал машинально к клавикорду и вновь сузил злополучную квинту, после чего солнечный свет вновь разлился по комнате, ну а предметы в квартире снова стали ожидаемо нелепыми и неказистыми. И уже понятно было, что свершился на его глазах и по его неосознанному велению некий грандиозный сдвиг, и что как было доселе, уже никогда не будет!
Взгляд Андреаса случайно упал в зеркало, из которого на него глядели ясные очи — добрые и чистые, такие, какие ему никогда не снились, и дивно были, что этот небесный нечеловеческий взгляд принадлежал ему, незадачливому Андреасу, и была в зеркальном отражении только одна досада — глаза эти принадлежали теперь глубокому бестелесому старцу.
Вскрикнул Андреас — и не решился более подходить к своему клавикорду.
Следующие несколько дней он ходил по городу и словно не узнавал его. Если раньше было ему более менее видно, кто грешник, а кто праведник, то теперь в одних и тех же людях перемешалось всё и сразу.
Известный скрипач, которому ещё три дня назад он настраивал скрипку, стал вдруг долго объяснять ему, что он, дескать, всё понял об этом бесовском инструменте, и что пора бы ему его продать, да боится, что брать такую гадость никто даром не захочет. После чего невзначай поинтересовался у Андреаса, не захотел ли бы он её купить.
Молодая монахиня на вопрос, как она поживает, вдруг стала называть его Святым Андреасом, плакать, просить об отпущении грехов, но при этом просить его о любви самой что не есть земной, и цинично подхихикивала при этом, и непонятно было, как у неё одна сторона личности сочетается с другою. Люди стали странной усреднённой массой — закрытыми, двуличными, ханжами и развратниками, святошами и лукавцами одновременно. Причём лукавство, как и напускная святость, могли оба касаться как неба, так и земли, и в этом не было у них никакой разницы.
Возопил Андреас пуще прежнего. «Нет! - вкричал он, - никогда не смогут полностью себя проявить и небо и земля! Вместо первого теперь  дурацкая и мелочная блаженная улыбка, вместо второго — ехидное засилие материи, а во всём вместе — одна лишь ложь! Вот что случается, когда оба уступают! Господь сотворил Небо и Землю, я же перемешал их в общее недоразумение. Он — сотворил, я — натворил!» 
Заорал он — и бросился по улице вдаль, и, говорят, ушёл не то в Данию, не то и вовсе на север. И больше никто его в том городке не видел. И пришлось потом композиторам находить новый язык, и самые гениальные заново искали в музыке небесное и земное.
- Надо же, как рассказываете… - Ростислав снова перебил Николая. - Словно сами были там. Непростой вы, однако, настройщик…
- Ох, непростой, и непросто всё это пережить… - Николай вздохнул как-то по-особенному. Ростиславу в очередной раз показалось, что собеседник его не вполне трезв.
Впереди показался пост автоинспекции, её сотрудники притормозили путешественников.
- А ну-ка дыхни! - непривычно весело обратился милиционер к Николаю. - О-о-о! Да от тебя крепким разит! Выходи-ка!
- Э, послушайте, это я пил, не он! - Ростислав выскочил вслед за ними.
- Вы оба, чую, не совсем трезвы, - сотрудник вёл настройщика к патрульной машине, - не первый день работаю, всё вижу!
- Всё же не стоило тебе пить… - посмотрел Николай на Ростислава серьёзно. - Господи, ты всё забыл! Тебе, видать, покажется блажью, что пьёшь ты, а пьянеют окружающие? Я и вправду непростой настройщик, мне, если помнишь, противопоказано расстраиваться, а ты, если угодно — непростой застольщик, да и нет в мире, скажу тебе, простых людей. Хотя, таких как ты…
- В машине пофилософствуешь! - детина взял настройщика за шиворот.
- Послушайте! - спохватился Ростислав, помедлил секунду, а потом выпалил: - У меня есть подозрение, что вы сами в нетрезвом виде исполняете свои обязанности! И ваш напарник! - он указал на физиономию, выглядывающую из автомобиля инспекции. Физиономия покраснела, начала что-то бубнить, а затем сам напарник, весь рыхлый и неуверенный, буквально выпал из машины и в следующее мгновение распростёрся на снегу.
- Виталик! - первый инспектор отпустил Николая и в ужасе бросился к нему.
- Гениально! - воскликнул Николай. - Как я сам не додумался!
Вскоре два пристыженных, хорошо, как показало устройство, выпивших милиционера остались за поворотом, а зелёный «Москвич» поехал дальше как ни в чём не бывало. Оба героя молча миновали поворот на Заозёрск — и вскоре показалась им снежная молчаливая долина с чётким контуром дороги и строгим прямоугольным монументом у её края.
- Долина славы… - нарушил молчание Николай, протрезвев одновременно с Ростиславом. - Место, где проходил фронт в Великую Отечественную войну. За три года нацисты продвинулись здесь лишь на одну сотню метров. К Мурманску так и не подошли… Знаете, раньше я думал, - продолжил он, - что землю свою мы должны были защищать потому, что за нами — правда. Позже я решил, что важнее то, что мы не приемлем неприятельской идеологии. А сейчас думаю, что все эти вещи хоть и имеют значение, и немалое, но при этом вполне достаточно того, что земля эта — наша.
- А если с иной стороны также сочтут её своей?
- Определённо сочтут, и не раз, но только наличие чужой правды не отменяет правды своей, - Николай прищёлкнул языком и стал смотреть на дорогу столь серьёзно, что даже кожа лица его стала казаться при этом чуть суше и бледнее.
- Скоро подъедем к городу, - произнёс он, не меняя серьёзности тона. - Сегодня переночуете у меня, а завтра — как сочтёте нужным.
- Завтра в путь, — тихо и не менее серьёзно отозвался Ростислав. Он был благодарен Николаю и рад ему, но только понимал, пускай и не осознавая всего в деталях, что путь — его единственное лекарство и самое реальное текущее предназначение.
И уж открылась им вскоре самоцветная панорама Кольского залива с щедро рассыпавшимся по его противоположному туманному берегу ярко-холодному и даже в ночи светлому — городу Мурманску.


VI

Оставив большую улицу с заснеженным трамваем за спиной, Всеволод стал продвигался по плоским, серым, краплёным мелкими чёрными и тёмно-бордовыми камешками плитам — мимо низкой чугунной изгороди, над которой топорщились, выбиваясь из импровизированных палисадников листья ирисов. Короткие дорожки вели к подъездам, откуда веяло гулкой прохладой. Подъезды принадлежали трёхэтажным зданиям, выстраивавшимся в одну гряду, как справа, так и слева, с той лишь разницей, что с левой стороны вырастали они напрямую из тротуара, а не из грунта палисадников.
- Живу в красивом городе, юность — при мне, здоровье — при мне, - бормотал он, разглядывая улицу, - учусь в хорошей школе…  Когда, кстати, в последний раз там был? - Он  пересёк перекрёсток, теперь справа от него тянулась зеленоватая хрущёвская четырёхэтажка. - Хм, но как-будто и школа, и все мои друзья, и даже сама юность — всё как-будто не со мной. А уж не школу ли я ещё недавно с таким рвением разыскивал? - он остановился. - А почему школу? Родители мои, например, тоже куда-то поисчезали…
И тут перед его глазами так явственно возникла застывшая в своём синем плаще и уже успевшая вылететь из сознания мама, которую он оставил на непонятно каком перекрёстке. А потом перед глазами всплыл и отец, и потайная дверь, в которую он сам так смело вошёл, оставив его за спиною.
Всеволоду было пятнадцать лет. Он стоял у хрущёвской зелёной четырёхэтажки и чем дальше, тем с большим испугом перебирал одно воспоминание за другим. А они всё не заканчивались, всплывали да всплывали, и ни одно не давало ни успокоения, ни ответов на вопрос, что же он в самом деле ищет весь этот огромный день.
Ему вдруг стало страшно, что из той заветной неполной сотни лет, что дано ему прожить на Земле, уже отнялось теперь как минимум процентов пятнадцать  - и прожилось отнюдь не в виде той жизни, которую он, согласно всем своим ранним идеям, собирался прожить.  И, прислонившись спиной к зданию, он теперь судорожно искал избавления, жаждал ответа, и всё докапывался до выхода из сложившегося положения, и вновь накатывало, вал за валом, неуёмное желание убежать за пределы города, поменять местоположение хоть на время — а там как Бог даст. И стал с дрожью, а также всё более крепнущей уверенностью в собственной правоте, оглядывать улицу, точно способ воплощения новой идей должен был оказаться в поле зрения непременно сразу же после того, как эта идея его посетила.
Поначалу всё выглядело обыденным — мимо прошла невысокого роста женщина с пакетом продуктов, серый худощавый парень пересёк улицу под косым углом — руки в карманы, по тротуару пробежала чёрная дворняга. Серый Фольксваген проехался по улице и включил правый поворотник, чтобы на перекрёстке совершить манёвр. Ничто не выдавало в себе тайного, а тем более явного знака, ничто не говорило о решении вопроса.
Но тут по улице пронёсся ветерок, а от дальних домов отделился старенький, бордовый минивэн, по бокам раскрашенный во все цвета радуги. Когда он подъехал поближе, Всеволод смог разглядеть на нём надпись: «Экскурсии в Прагу, Вену, Рим, Ватикан». Надпись эта повергла его в замешательство, граничащее с одержимостью, он тут же понял, что именно эти экскурсии ему и нужны, что это и есть шанс, что сейчас, когда машина затормозит у светофора, он не медля должен к ней подойти и обратиться к водителю.
- Откройте! Простите за беспокойство! - стал стучать он по ярким бокам минивэна, лишь только подбежал к нему. Потом заглянул в водительское окошко, в котором увидал удивлённое усатое лицо шофёра, стал махать руками, просить, чтобы тот опустил стекло.
- Извините меня за беспокойство! Можно обратиться по поводу экскурсий?
Водитель посмотрел на часы.
- Экскурсия по городам Европы начинается через час. Успеешь вещи собрать?
- Да мне собирать-то нечего… Я… Я не знаю, где они, я брожу по городу и не понимаю зачем… То есть, когда-то, мне кажется, я понимал…
- Долгие исповеди не обязательны, если тебе никуда больше не надо — прыгай, едем к автобусу.
- Конечно!
Он заскочил в машину, они тронулись и почти сразу свернули вправо, поле чего бодро разогнались по тенистой узкой прямой улице, справа от которой пролёг парк с корпусами какого-то института или больницы, а слева — потянулись старинные жилые дома. Брусчатка под колёсами легко и атласно рокотала, каштаны над крышей трепетали разлапистой листвой и приветливыми соцветиями, а в то же время на землю с их ветвей, словно теперь одновременно весна и осень, падали колючие плоды с глянцевыми коричневыми каштанчиками, весело отскакивающими от тротуарных плит и выпрыгивающих в том числе прямо на брусчатку.
Водитель всю дорогу молчал, флегматично покуривая в окно. Машина старательно тарахтела, деловито подпрыгивая на каменных волнушках, лобовое её стекло было надтреснуто.
Сперва их улица изогнулась — и уткнулась в кладбище с красивым старинным входом, которое затем, глухой кирпичной стеною пробежав по левому борту свернувшего автомобиля, оборвалось над простеньким перекрёстком с неброскими бледно-жёлтыми зданиями и надписью «Аптека» на противоположной стороне, на котором они снова взяли вправо и бодро побежали, окружённые высокими деревьями и молчаливо-вертикальными, тяжёлыми городскими зданиями.  Ещё один поворот — и вот уже сверкает, как на ладони, масштабная широкая площадь с кленовым сквером и весьма советским домом культуры по левую руку.
Они смело выехали на площадь и остановились возле большого серого автобуса, набиравшего пассажиров.
Всеволод вдруг почувствовал, насколько он истосковался по присутствию людей — не странного художника, не готовящей один и тот же пирог бабушке, не далёких звонов-миражей. А по человечеству здешнему, реальному как дождь, безучастному и близкому, универсальному, целебному. Он с наслаждением смотрел, как эти люди сбрасывали с плеч дорожные сумки, пододвигали в багажнике чемоданы, заботились о чём-то, кратко и буднично переговариваясь. Кудрявая женщина средних лет, запихнув в багажник в рюкзак, стирала пот со лба: худощавый парень в джинсовом костюме обнимался с девушкой, приспустившей рукава у своей кожаной куртки — ей, наверное, было прохладно; водители поодаль что-то активно обсуждали, выразительно жестикулируя. Все эти картинки были новыми, а с тем, непостижимо прекрасными и долгожданными.
Всеволод поднялся по ступенькам и занял место в прохладном салоне, в котором к тому же царил приятный полумрак. Эта автобусная атмосфера подействовала на героя нашего едва ли не опьяняюще — как на глубокого должника, которому вдруг дали уйму денег, либо на курильщика, сделавшего к вечеру свою первую затяжку. Недавнее блуждание показалось ему теперь неестественно душным, словно бы лишённым самой возможности дышать, - теперь же можно было вдохнуть полной грудью и ощутить каждой клеточкой усталой кожи  простой и блаженный человеческий комфорт.
Экскурсанты стали подниматься в салон. Мимо него прошла женщина, которую он видел у багажника. Всеволод поздоровался. Она замедлила ход, привстала около его кресла, улыбнулась и произнесла приветливо: «В Вену едем! В саму Вену!» За ней подошла девушка в чёрной облегающей кофте. «А потом и Ватикан! - подхватила она, - Увидим ли блаженного папу?» «Ах, не говорите! Улёт!» - первая вздохнула с предвкушением. Обе прошли мимо, вторая заулыбалась и ещё раз бегло взглянула на Всеволода. Всеволод смутился, а с тем ему показалось, что всё это — как бы аккорды одной музыки: неожиданная экскурсия, новые города и облака, женская красота и приветливость, всепобеждающая непредсказуемость сюжетов, взгляд в противоположную сторону от гнетущих нерешённостей, отрыв, жизнь.
В автобус зашли водители, заняли места — один за рулём, другой на откидном кресле справа. Автобус тронулся. Сердце Всеволода забилось быстрее. Автобус вывернул на проезжую сторону площади, взял влево, ещё раз влево — и вот уже катятся они по улице, которая потом, как знал наш герой, превратится в вылетную магистраль и вынесет их прочь из города. Боже мой! Прага, Вена, Ватикан! В этом самом автобусе, Господи! И они уже едут.
«Уважаемые пассажиры, - послышался голос в динамике, - только что началась наша экскурсия по городам южной Европы. Прежде чем пересечь границу, мы заедем на заправку, случится это где-то через сорок минут. Хорошего вам отдыха!» На заправку, значит. Там-то он и сможет получше познакомиться со всеми!
Улица взяла вверх, вскоре по левой стороне показалась красивая ограда — это был старый городской парк, который им предстояло обогнуть, лишь только взберутся наверх.  Дальше дорога поворачивала влево, становилась прямой и летела вдоль парка уже с другой его стороны.
- А вы один едете? - послышался голос. Он повернул голову — рядом сидела та самая кудрявая женщина, что недавно говорила с ним. «Жалко, что не вторая», - промелькнула мысль. Впрочем,  было так или иначе приятно побеседовать с попутчиком.
- Один, а вас это удивляет? - произнёс он вальяжно, совсем как взрослый.
Женщина улыбнулась.
- Скорее, восхищает. И заботит. У вас всё в порядке с документами? Уже есть восемнадцать лет, заграничный паспорт?
Всеволод запустил руку в карман и вытащил оттуда новенький и красивый паспорт. И то верно, что не позаботился о нём, но вот же он держит паспорт в руке, и этот паспорт — самый настоящий!
- Здорово! А вы, кажется, словно бы сами ему обрадовались.
Всеволод с тревогой посмотрел на женщину, она же — весело смеялась. Это была шутка. Он тоже усмехнулся, а следом поинтересовался, как её зовут.
- Игнатия, - отвечала она. - А вас?
«А что же, интересно, об этом написано в паспорте?», - подумал он. Но не стал открывать его во второй раз.
- Я, пожалуй-таки, Всеволод, - ответил он.
- Как замечательно!
Они вывернули на плато и поехали прямо. Слева по-прежнему тянулся парк, и ближайшая аллея его шла параллельно ограде.
Всеволод засмотрелся на парк, на людей, гулявших в нём, на детей, игравших близ скамеек, на коих в свою очередь расположились взрослые. На саму аллею, покрытую битым кирпичом, который придавал ей приятный розовый оттенок.
- Вы бывали в этом парке? - спросил Всеволод.
- О, я выросла в нём! - Игнатия оживилась пуще прежнего. - Я провела детство совсем рядом!
Автобус стоял на светофоре.
Всеволод приподнялся с места, чтобы лучше разглядеть аллею, а с тем, он надеялся, краем глаза рассмотреть, в каком ряду сидит другая его попутчица, но та не особо читалась среди ленивых причёсок иных экскурсантов и он оставил идею высмотреть её сейчас.
Зато аллея за окном вырисовывалась ему теперь во всей красе. Автобус тронулся — аллея поплыла вместе с ним. Он увидел неряшливо суетящихся голубей по её обочинам, заметил парочку детских велосипедов. Взрослые читали газеты. Далеко впереди угадывалось здание кафе.
- А кафешка только летом работает? - спросил он.
- В моей моло… Ну, в смысле, в юности моей только летом, а сейчас не знаю, - нужно спросить, - Игнатия рассмеялась.
Последние слова Игнатии прозвучали странно, будто она сейчас хочет попросить автобус специально для этого подъехать к кафе — или что-то в этом роде. Впрочем, она могла иметь ввиду и время по возвращении с экскурсии. Просто это самое время, это будущее ощущалось Всеволодом столь далёким, что будто бы и не существующим: там, за семи горами, за семидесяти семи впечатлениями…
- А вы бывали в нём? - спросила она. Ветер подул — газеты в руках отдыхающих на скамейках людей зашевелились.
- Где? В кафе?
- В самом парке, ну и в кафе тоже.
Всеволод к своему изумлению заметил вдруг, что автобус едет уже не по проезжей части улицы, да и вообще не по улице, а успел когда-то свернуть на эту самую аллею. Непонятно было, где он нашёл лазейку как в правилах дорожного движения, так и непосредственно в заборе, да и о мотивах данного манёвра можно было лишь догадываться. Возможно, они объезжали затор.
- Да, бывал, - ответил он Игнатии немного нервно, - и, надо сказать, что она совсем не изменилась.
Они проплывали мимо детей, играющих в мячик.
- Осторожно, - не задави!
Голос Игнатии был прежним, радостным, незадачливо откликающимся, да только появилось в ней самой теперь что-то такое, чего, как ему казалось, он никак не мог от неё ожидать. Но не сразу понял, что именно, а на последнюю реплику ответил столь же беззаботно:
- Хорошо, постараюсь!
И сразу же спросил себя, а почему именно он должен кого-то давить или не давить? Где водители? Глядь — а водитель-то он сам! Как так? Причём, - вот номер-то! - не давит на педаль газа, а вращает педалями автобуса, как если бы и вовсе ехал на велосипеде. Игнатия же, - вот в чём состояла её неожиданная перемена! Да! - преспокойно сидела на лавочке и внимательно следила за тем, чтобы кто из неосторожных катающихся не наехал на её внуков. Ей шла роль молодой бабушки, она в ней была по-особенному осаниста.
- А тебе идёт велосипед! - заметила она.
Это слышать было неожиданно, в чём-то и неприятно, и опять неизвестно отчего; впрочем, он не мог больше задерживаться, нужно было продолжить объезд затора, а потом — движение к заправке и далее к границе.
- А почему вы тут сели, поехали дальше! - крикнул он ей и прибавил обороты. Да, это был действительно велосипед.
Он подъехал к кафе. И вдруг почувствовал усталость, а с ним — резкое опустошение. Он словно понял, что смешно, невообразимо смешно надеяться доехать до Ватикана на велосипеде — и эта новость для него ошеломляюще горька. Какой велосипед? Зачем? Куда делся автобус? Его пассажиры?
Он быстро развернулся — поехал обратно к скамейке с Игнатией, чтобы застать последнюю нить, ведущую хотя бы к самой идее поездки, да её уж там не было и в помине. Задыхаясь от волнения, поездил он по аллейкам взад и вперёд в надежде найти хоть кого-то или что-то, указывающее на столь восхитительно начавшееся путешествие. Вновь обогнул кафе, чтобы посмотреть, не уезжает ли где-нибудь там их автобус, но сновали по широкой и далёкой улице другие автобусы — обычные, городские, и автомобилей было достаточно, и жил город своей жизнью, и ничто не указывало в нём ни на какие экскурсии. А впереди возвышался огромный дом. И была перед домом огромная площадь в белых плитах и с кадками бархатцев. Здесь заканчивался  парк — начиналось голое и огромное пространство, пустое и почти неприветливое в своём величественном и всепоглощающем сиянии. Разумеется, в пространстве этом также имелись какие-то парки и даже леса — там, за горизонтом, существовали, наверное, и Ватикан с Веной, а кроме того угадывались в тумане и некоторые высотные домишки на стыке неба и города, но то ли ближайший единственный дом был столь особенным, то ли таким особенным было сейчас настроение нашего героя, но казалось ему, что нет конца и края этим плитам, этим бархатцам, этому небу и этой необъятной тоске.
- Как? Как так могло случиться? - восклицал он. - Почему мы поехали на автобусе, в Рим и все вместе, а приехал я к окраине парка, на велосипеде и один?
Тут он заметил, что и велосипеда-то у него нет, и что стоит он на своих двоих на границе парка, словно и пришёл-то он к ней обыкновенным пешим ходом.
А тем временем вдалеке показалась приземистая человеческая фигура, растерянно семенящая в его сторону. Чем ближе она подбегала, тем больше напоминала ему отца.
- Папа! - его крик огласил пространство. Фигура не изменила ни скорости, ни траектории, она ведь и до этого бежала к нему.
- Азмун! Азмун! - прокричала фигура отца издали. - Азмун! - повторил отец более спокойно, когда между ними оставалось не больше двадцати шагов. Он подбежал — вокруг них на секунду воцарилась странная тишина.
- Азмун… Как хорошо, что я тебя встретил, - начал говорить отец, запыхавшись, - Я искал тебя. Я не знал, где ты. Я видел, как ты прошёл сквозь дверь… - на его глазах показались слёзы. - Я тогда не решился последовать за тобой и… поначалу ждал, пока она отворится вновь, но —потом отправился искать её в других местах. Знаю, знаю, глупо… Она может возникнуть где угодно, где-то там, куда меня никто не впустит... Я же не осмотрю все шкафы на свете… А всё ищу. И знаю! Ты мне можешь помочь! - он начал трясти Азмуна за воротник. - Ты мне можешь помочь! Потому что (он понизил голос) — ты туда уже зашёл… Понимаешь? Я тоже так хочу. И ты можешь, можешь мне помочь! - он заплакал.
- Папа, папа, - заговорил Всеволод с волнением, - да-да, конечно! Мы отыщем её! Дай подумать… А у меня тут такое… Я ехал на экскурсию и — и вдруг… Я уже готов был расстроиться, но встретил тебя! Пойдём, расскажем всё друг другу…  Здесь недалеко кафе, которое совсем не изменилось...
- К чёрту экскурсии! Вздумал ездить, когда тут такое творится! - слова отца прозвучали со странным металлом в интонации, в них чувствовалось, что он откуда-то знает о неудавшейся поездке сына.
- Папа, может, ты знаешь, почему со мной всё…  так? Я расскажу…
- Нет времени рассказывать, побежали!
И уже бежал его отец по аллейке парка со всех ног, и Всеволод не сам не заметил, как пустился вдогонку, и еле поспевал, надеясь не потерять его из виду.
Посреди аллейки с велосипедами отец рванул вправо, через грабовую изгородь, за которой мерещилось что-то белое, похожее на кинотеатр, сын же ринулся за ним, но не столь проворно вписался в поворот, вследствие чего увеличил отставание, и когда сам подбежал к белому зданию, видел отца уже мелькающим вдали, среди ног, рубашек, колясок и платьев прохожих, расхаживающих поодаль. Он не отчаялся — припустил вперёд и к концу парка даже почти нагнал его.
- Отец! - крикнул он, - погоди!
Но отец, казалось, его не слышал, не оборачиваясь, он проворно выскочил в калитку и оказался на улице, ведущей глубоко вниз, покатившись по ней едва ли не кубарем.  Когда Всеволод  оказался-таки в конце этой улицы, в долине, выводящей в центр, то понял, что отец выпал из его поля зрения окончательно. Он стоял запыхавшись, с горечью глядел на раскинувшуюся перед ним площадь, являвшую собой сложный узел, свитый из пяти разнонаправленных улиц.
Можно было логически предположить, что спеша в центр города, отец направляется к себе домой, а оттого, конечно, первым делом надо было поискать его именно там.
«Не Ватиканом, так хоть родными переулками прогуляюсь», - подумал он.
Пока шёл по переулку, заметил по правую сторону хорошо знакомую трубу дымохода, выполненную в виде чёрной изогнувшей спину кошки; этой кошкой, помнится, в былые времена любовались они с отцом.
Потом вышел на улицу, по которой брал разгон их автобус ещё до того, как началась ограда злополучного парка.
Чтобы попасть домой, нужно было свернуть вправо, потом влево, далее же следовать по трамвайным путям.
Но стоило совершить ему первый поворот, как увидел он, что влево-то сворачивать некуда. Вместо проёма между зданиями и убегающего в них трамвая вырос какой-то лишний грязный холм с кучею хвороста и зарослями старых смородиновых кустов. Посреди этого беспорядка забрезжила тень неопрятного серого особняка. Он смотрел на эту внезапную дичь, эти нелепые кусты, долго не мог взять в толк, откуда это всё появилось, а повернувшись и поглядев в противоположную сторону, с немыслимым изумлением заметил, что и там всё переменилось: вместо продуктового рынка и остановки городского транспорта, которую взгляд автоматически вылавливал, красуется светлое двухэтажное здание, три характерных огромных зияющих окна которого говорят о том, что он отлично его знает, что располагается оно в другой части города, а напротив него, если память ему не изменяет, и вправду должен находиться холм со смородиновыми зарослями. Сомнений не оставалось, он совсем в другой части города— и это непостижимо.
Он знал дорогу домой и отсюда, только теперь она была в два с половиной раза длиннее.
Он взглянул вперёд, в небо, в котором самолёт совсем недавно прочертил след, ныне расширившийся и расплывающийся. Небо в этой части было высоким и бледно-оранжевым. «Почти как при закате», - подумал Всеволод, впервые удившись, что вечер всё не наступает.
А небо чаровало, небо вибрировало неумолкаемо-предзакатными красками, которым и вправду не суждено было померкнуть, и в этом было своё подсознательно ужасающее великолепие.
Он не остановился, хотя и сбавил шаг; он был разочарован тем, что до дома оказывалось так далеко, но мысль о том, что обязан добраться до него, была для него по-прежнему очевидной.
У него появилась одышка.
Он миновал расположенное справа и в низине трамвайное кольцо с древними бедняцкими особнячками, схваченными им со всех сторон, миновал стадион, за которым просматривался холм с кладбищем, вышел к прямой улице — и далее перед ним забрезжил невообразимо знакомый перекрёсток с аптекой, которая была теперь слева и вблизи.
И ещё Всеволод залюбовался серым замком за красной стеной на противоположном углу — при этом попутно и словно некстати вспомнив о странном звоне, что слышался ему на краю одного из предыдущих парков. И стало ему необъяснимо больно, и он ускорил шаг.
Но вновь улица, вместо того чтобы привести в нужный район, расступилась, расширилась, затем начала взбираться вверх, в лес, чёрт знает куда, и, наконец оказалась в совсем новой для себя точке, вновь узнаваемой, да ещё более далёкой от дома. Впереди и внизу виднелись убегающие вниз жёлтые дома,  слева — тропа в нечто травянистое, пустырное, справа же был - Бог ты мой! - подумать только, это же был тот самый холм, где состоялась их встреча с бедным незадачливым Францем!
«Видимо, автобус меня всё же куда-то увёз, раз мне стоит такого большого труда вернуться», - растерянно подумал он, глядя на убегающий в городскую яму жёлтый туннель улицы.
Он смотрел на домишки, он понимал, что кратчайшая дорога теперь в их направлении, но отчего-то медлил.
Из домишек снова показался фургон с хлебной надписью на створках. Он объехал молодого человека, позванивая своим смешным алюминиевым ящиком на фаркопе, выглядящим ещё милее, но и более нелепо, чем раньше.
«Во второй раз — обманка. Кто скажет, что это не случится и в третий?» - наш герой посмотрел вправо, в лесистую зону и старую знакомую прямую сумеречную каштановую аллею с грустными солнечными бликами на ней.  Он вдруг вспомнил о том, как бедный Франц потерял папку, о том, как искал её в этом парковом лесу. Он ощутил, что ему не всё равно, отыскалась ли эта папка, даже более — ему стало важно и дорого это знать, он ощутил сожаление, что не помог ему в тот раз — и это было для него ново, словно в душе открылись прежде не звучавшие струны сострадания на месте былого желания доказать свою значимость. Он, конечно, осознавал, что нелепо надеяться встретить одного и того же человека в одном и том же парке спустя столько лет. Впрочем, посмотрев вверх, на тёмный склон горы, он вдруг засёк скачущее рыжее пятно эрдельтерьера, точь-в-точь такого же, каких помнил он с того времени, и которых, судя по всему, не переставали выгуливать их добрые молчаливые хозяева. Точь-в-точь? Да ладно! А уж не Франц ли маячит вон там?
- Да ладно! Здравствуй, Франц!
Фигура Франца, стоявшая у одного из осенних каштанов в явной задумчивости, мигом встрепенулась и выпрямилась.
- Здравствуй, дорогой маленький Франц! - отозвалась она прежним бодрым голосом. Перед ним стоял всё тот же Франц, такой же чудаковатый и рассеянный, да только странным было то, что теперь этот Франц — ниже его ростом. - Как интересно, теперь маленький Франц — это я! - фигура засмеялась.
- Франц, а я уж и сомневаюсь в том, как меня зовут…
Франц отделился от дерева и подошёл к собеседнику.
- Не бойся, мой юный друг, я ведь тоже не совсем Франц. Или не всегда Франц. У настоящего художника всегда больше одного имени.
- Но есть какое-то, которое больше всех нравится?
- Ты говоришь, как человек, который что-то ищет.
- Я? Ищу? - Всеволод вздрогнул.
- Ах, да, ты же искал… Да, вспоминаю.
- И вправду. А что? Что искал? - сердце Всеволода заколотилось, по спине пробежала волна смятения и тут же заболела голова. Он сделал глубокий вдох.
Франц посмотрел в сторону бегающих собак.
- Какие милые. Нет, не припомню… Но очень, очень искал, да…
Всеволода охватил необъяснимый стыд.
- Франц, а ты? - переменил он тему разговора, -  неужели ты так и не нашёл свою папку?
- Папку! Ну конечно, папку! - почти гордо заговорил Франц. - Видишь ли, как только я нашёл её, она словно бы оказалась не совсем нужна… Тогда я спрятал её подальше — и теперь время от времени о ней забываю.
- Спрятал? Кому не нужна? Тебе?
- Может и мне… Видишь ли, то, что в ней лежало в моей папке, давным давно не является секретом. Все обо мне знают. Представляешь! - Франц расплылся в грустной улыбке.
- Так это же прекрасно, Франц!
- Быть может, - Франц снова посмотрел на собак. Потом вздохнул и сделал несколько шагов по направлению к центру аллеи. Они пошли по ней.
- Не волнуйся, большой Франц, - он усмехнулся, - я всего-то навсего спрятал её за спиной. Я превратился в настоящего туриста с рюкзаком — и теперь с любопытством захожу в древние церкви и оставляю оттуда фото на память, посещаю музеи, слушаю на концертах свою музыку и покупаю в лавчонках собственные книжки.
Всеволод только сейчас заметил, что на спине Франца красуется небольшой рюкзачок.
- Я живу полноценной жизнью, - продолжал он, - но я теперь уже не более, чем просто я. Я — не больше себя.
И вновь Всеволода окатила тянущая волна, словно мечта или даже некоторая паника о чём-то забытом, и снова захотелось глубоко вздохнуть и словно от чего-то очнуться.
- Франц, а каждый ли человек должен быть больше себя?
- Я надеюсь, что нет, - Франц посмотрел на него, в глазах его были слёзы, - я надеюсь, что и так можно…  Давай не будем обо мне. Расскажи лучше, почему сам не нашёл, что искал?
- Господи, да что же это такое! - взвинтился вдруг Всеволод. - Опять обо мне! Да ничего я не ищу. Ничего! Последнее, что искал, была дорога домой — и хочу теперь, чтобы она осталась последним моим поиском!
По кронам буков, глядящих на парковую прогалину, пробежал ветер.
- Но ведь тебе это было важно…
- Франц, успокойся, что-то, быть может, я и искал, но я ведь был тогда совсем малыш. Что я мог понимать?
- Вот именно! Именно! Всё, что мы ищем, когда мы маленькие, в конечном счёте и важно! А не вот это вот всё…
Без сил присели они на скамейку. Глаза Франца, несмотря на взволнованность, выглядели потухшими.
Всеволод рассеянно огляделся, взглянул в сторону летнего кафе. Оно выглядело неработающим, почти заброшенным. Причиной тому могло быть время года, а может быть, оно на какое-то количество годов ли, навсегда ли перестало быть полезным своим посетителям. Парк выглядел более сухим, чем прежде — и даже шелест его приобрёл некоторую хрипотцу с того времени, что Всеволод был здесь в прошлый раз.
- А кто-нибудь знает, что ты здесь живёшь, Франц?
- Возможно, никто. Иначе бы меня, наверное, нашли. - голос Франца дрогнул. - да и потом: что значит живу? Я здесь гуляю, а живу я везде, где вздумается.
- Гуляешь… Просто гуляешь… Это, наверное, удобно.
- Что удобно?
- Сказать себе, что просто гуляешь, и нигде не жить. Нигде! Только бегать невидимкой по достопримечательностям, радоваться, что твоё имя произносят, убегать от себя, от себя, Франц! - Ему показались резкими собственные слова, он мог задеть ими своего приятеля, стал сразу думать, как бы развить мысль, чтобы не замолкать, но мысль, как назло, стопорилась, не клеилась, а когда через полминуты он оглянулся на Франца, того рядом с ним уже и не было. Кажется, он обидел, сильно-сильно обидел Франца... Боже, а ведь сворачивал сюда именно для того, чтобы пособить ему!
Никто, никто не знает, что здесь, в лесопарке у горы продолжает жить Франц. Франц, который столько всего ещё мог бы сделать!
Всеволод вскочил со скамейки — и гора слева от него закружилась, и телебашня закачалась, и впереди в деревьях уже белел просвет, словно в конце коридора, и снова начинался город, чьи потоки подхватили его, и очутился он вдруг на ребристой черепичной крыше — и даже напугал какого-то котёнка, быстро ретировавшегося в ближайшее чердачное оконце. Рядом было несколько антенн, помимо окошка с котёнком (тот высунул голову и стал пристально следить за ним) имелось ещё несколько дымоходов. За спиной и внизу шуршала узкая равнодушная улочка, а впереди снова красовался городской пейзаж, его неравномерные здания, его промежутки и проулки, деревья и гудки. Но самой ужасной была огромная, бесформенно-разросшаяся ратуша, что угловато плясала прямо перед ним, поблёскивая пустым и слепым своим диском! У Всеволода подкосились ноги — он рухнул на черепицу. Он всё вспомнил!
И лежал так минут десять, и не хотел подниматься, и не желал больше видеть ничего, и проклинал тот день, когда дал себе цель найти эти чёртовы стрелки, и уже ясно понимал, что день застыл вне времени, и вновь изо всех сил захотел исчезнуть, так далеко, как только возможно; туда где нет не только ратуши, не только Вены с Ватиканом, но даже почти и его самого. Выбрать самую далёкую часть Земли и собственного сознания — и забиться в них навсегда-навсегда.
И снова спугнул ни в чём не повинного котёнка, когда стал рваться в чердачное окошко, и гулко сбежал вниз по лестнице, и оказался потом вообще непонятно где, в какой-то хозяйственной части кафе или магазина, и испуганный котёнок сидел на руках одного из работников его, и выскочил он потом из этого помещения прямо в магазин, и сидели там за столиками люди — и были они все с милыми и какими-то новыми чертами лица, и была официантка красивой и любезной, а посетители — добры и смешливы, их же дети — беззаботны, а пол, по которому они бегали и катались — невиданно чист. А в окнах этого заведения, - матерь Божья! - виднелось море — и было понятно, что он уже где-то неслыханно далеко, и что словно по мановению волшебной палочки в недосягаемости осталась эта чёртова башня, и приводило в восторг то, что наконец-то он может почувствовать себя настоящим и полноценным! Сможет выдохнуть! И идеально, идеально прожить жизнь!
Ползёт луна. Кричит луна. Оглашает луна возгласом своим небеса Алтая! Квадратные скалы складываются под ней в треугольники, а бирюза рек выстилается многозвёздным серебром. Мудрые штольни высветляются ею на мгновение, скальные писаницы мерцают и движутся перед нею в потаённом и непреходящем своём танце. Подходит луна ко встрече частей света, не встречает общения на своём пути, не видит тех, кто сделал бы её не одинокой и доброй. Скулит от горя, звенит от мощи-немощи своей, ждёт тех, кто возразит ей. Ждёт луна человека.
А Алтай всё блестит да переливается, да уж и горы его в письмена выстраиваются, и спит под нею степной Бийск, и распростёрлись просторы, и не все в просторах этих помнят себя. Не каждый смекает, что он — больше себя. Что солнечность да лунность на плечах его.
И глядит луна растерянно в этот мир, и мерцают под ней многоэтажки колышущемся в летней влаге свечением, и бегут-бегут грустные поезда, и гудят кафе, и льются слёзы, и готовится ужин, и много-много детей прижимают любимые игрушки к себе перед сном.
Белая-белая, маленькая-маленькая — смешная луна.
















ВРЕМЯ ТРЕТЬЕ


VII

Поезд бежал на юг, в направлении Петербурга. На верхней полке расположился худощавый пассажир с тёмными, аккуратно причёсанными волосами. На пассажире был новый красно-коричневый свитер, утренняя покупка на деньги, что дал случайный знакомый. Пассажир смотрел в окно на пробегающие мимо низкорослые северные леса, на замёрзшие озёра, на редкие станции, что попадались на пути следования поезда, и непроизвольно вслушивался в разговоры, доносившиеся с нижних полок отсека плацкартного вагона, а в разговорах не было до сих пор ничего интересного.
Пассажира звали Ростислав.
Он знал, откуда едет, он помнил, как Николай посадил его около полудня на поезд в Мурманске, знал и о том, как ходили они перед тем по магазинам. Помнил, что Николай был к нему добр, а ещё смутно припоминал, что он настройщик фортепиано, причём об этом настройщике можно рассказать много чего интересного, да он и сам мастак рассказывать.
Ростислав ел яблоко. Он знал, что всегда любил яблоки, хоть и не мог в точности вызвать в себе воспоминание о том, когда и при каких обстоятельствах в последний раз их видел. Вслушивался в разговоры о том, что на юге — война, и хоть он не мог сказать, когда в последний раз наблюдал этот юг или слыхал о нём, но прекрасно ощущал теперь юг страны, словно часть себя. Ещё он откуда-то знал, что само его присутствие в этом поезде, в этом мире, в его стране должно стать для самой страны и даже для мира — весьма значимым, что, впрочем, сопрягалось с горечью, будто из-за неких досадных мелочей  это-то не сполна возможно, а в чём заключались эти мелочи, он не отдавал себе отчёта. Быть может, оттого, что требовалась для их осознания обыкновенная человеческая память.
Вагон покачивался, полосатые облака вились за разновеликими елями в окне словно бы в такт его движениям — и казалось ещё иногда, что именно деревья выписывают своими верхушками размытые облачные узоры вслед за собою. На окне время от времени появлялись новые дождевые капли, они дрожали, переползая большое стекло криволинейно, как бы обнажая скрытые для человеческого глаза неровности и выбоины последнего.
- И всё же… - уловил он голос, выбивающийся из ансамбля попутчиков и снова прислушался к разговору. - И всё же, - говорил молодой мужской голос, - я не могу не думать о том, насколько обидны многие вещи предшествующих годов, которые начинали происходить, но не произошли. Я понимаю, что за моей хлипкой судьбой может скрываться специальный замысел. И это было бы уместно предположить, даже не грех оправдать, если бы жизнь наша была бесконечной. Но родиться - а потом выяснить, что половина, как минимум, пути твоего должна быть потрачена на эти хитроумные, пускай и имеющие высший смысл переплетения, не приносящие той радости, на которую правомерно рассчитываешь при рождении - обидно. Всеобъемлюще обидно. - Незримый попутчик помолчал. - Обидно полностью. - уточнил он спустя несколько секунд.
От этих слов Ростислав прямо-таки замер, точно впервые услыхал человеческий голос, а потом невольно высунул голову из-за полки — и здесь открылась ему целая компания пассажиров, беседовавших между собою. Глядеть на них сверху было удобно. На противоположной нижней полке сидела молодая женщина со светло-крашенными вьющимися волосами и родинкой над верхней губой — рядом с ней скучающими движениями перелистывала страницы детской книжки маленькая девочка лет шести, должно быть, её дочь. Женщина не участвовала в разговоре и лишь иногда нервно поглядывала на соседей, вновь затем переводя взгляд то на девочку, то на серое окно. На краю их полки неуютно, как бы сбоку-припёку восседал смешной гражданин лет шестидесяти - в сером костюме и кругленьких металлических очках. Прямо под полкою Ростислава находилось двое мужиков — один лысый и с пивом, второй — интеллигентно храпящий в сидячем положении (лица его не было видно). Поглядев на их, он немало удивился, ибо из всех присутствующих вряд ли кто-то мог произнести ту фразу, что ему только что послышалась. Каждый был для неё — либо слишком пожилым, либо слишком нетрезвым, не говоря уже о спящем товарище и женщине с ребёнком.
Попутчики почти сразу подняли головы и обратили на него свои взгляды, словно он только что с ними поздоровался. Сперва девочка с мамой, потом гражданин в сером, затем — лысый с бутылкой. Спящий не просыпался. Ростислав улыбнулся им — таким разным и немного забавным, а потом помахал рукой и поздоровался. Девочка захлопнула книжку — Ростиславу стала видна обложка, на которой разноцветными буквами было написано: «Собачка Бинджо и кошка Пяфа».
- Здравствуйте и вам! - первым отозвался мужичок в очках, - а вы, кажется, чем-то опечалены.
Лысый верзила, успевший опустить голову, поднял её повторно.
- Добрый день, - пустоватым, словно что-то сдерживающим тоном произнесла женщина. Девочка вновь открыла книжку про собачку и кошку — и начала стеснительно листать страницы. Парень с пивом произнёс что-то негромкое и вновь опустил голову.
Ростислав взглянул на товарища в очках.
- Почему вы считаете меня опечаленным? - спросил он.
- Потому что мы все не особенно веселы, разве не так? - наперекор собственным словам старичок улыбнулся и стал что-то усиленно искать в своём пуховике, как бы снижая значимость своей реплики. - Ух, наконец! 
- Вы уже раз пятый проверяете, на месте ли паспорт, - взорвался бугай напротив — хотя его никто не обижал.
- Простите, что не могу делать это тихо, - виноватым голосом произнёс пожилой господин, - всё время комментирую. А уж не делать, простите, не могу. С молодости делаю, ещё когда был вот таким большим, как ты, дорогой, - это же я только теперь ссохся… Я не всегда понимал, зачем во мне эта привычка. Хотел от неё избавиться и даже почти получилось, да много этим бед натворил…
- И что же натворили?
- Целая отрасль промышленности чуть не развалилась. Всего я, к сожалению, не могу говорить, - господин прижал руку к груди и отрешённо взглянул на небо в окне, как бы желая выпасть из разговора.
- Что же это могло развалиться? - женщина оживилась, словно припоминая что-то, - сказали «А», говорите и «Б», - в её голосе ни с того ни с сего прозвучала скрытая тревога.
Господин насупился, утопил руки подмышками и уставился в окно ещё внимательнее.
Женщина замолчала и также взглянула на пейзаж в окне. И уже двое глядели в окно, а за ними последовал взглядом и наш пассажир с верхней полки.
И вдруг он к изумлению своему увидел, что вдоль железнодорожного полотна, более того — на одной скорости с вагоном, запыхавшись и отдуваясь, со всех ног бежит пузатый и, казалось бы, неповоротливый человек, и этот человек — самый настоящий дядюшка Борис! На дяде Борисе была надета дурацкая тельняшка и не менее дурацкие синие спортивные штаны.
Ростислав вытаращил глаза. «Надо же, надо же… Дядя. Почти ничего не помню, а его помню!» - думал он лихорадочно. А дядя Борис потихоньку стал отставать от поезда, видимо, всё же не мог столь долго и быстро бежать. И уже через минуту нужно было поворачивать голову далеко влево, чтобы различить фигуру дядюшки Бориса. Чёрт, да откуда он взялся!
Ростислав быстро перевёл взгляд на глядевших в то же окно женщину и старичка — их лица не изменились, точно не видели они в окне ничего сверхъестественного. Поезд тем временем стал снижать скорость, собираясь останавливаться в Кандалакше. А они отвели взгляд от окна и стали смотреть на него вопрошающе, как бы озадачившись его внезапному изумлению.
- А вас как зовут? - спросил он их как можно спокойнее.
- Меня Жанна, - ответила женщина.
Пожилой мужчина представился Савелием Сергеевичем.
Леса за окном сменились грязными гаражами и автосервисами, потом показались утопающие в снегу коричневые автомобильные дороги с серенькими жилыми зданиями подле них. На заднем плане нарисовалась впечатляющая горная гряда.
От колеи, по которой катился поезд, отделилась одна ветвь рельсов, затем другая, от той — ещё одна. Поезд стал останавливаться — и вот уж здание вокзала подкатывается к ним большой удивлённо-дружелюбною тенью.
«Теперь бы Борис догнал»… - мелькнуло в голове Ростислава.
Поезд остановился — и по ту сторону невидимой из купе откинувшейся металлической двери послышался лёгкий гам иной жизни, как бы более громкой и одновременно умиротворяющей. В коридоре раздались шаги и некоторое пыхтение, после чего в проёме показалась самодовольная фигура дядюшки Бориса собственной персоной. Только надета на него была уже вовсе не тельняшка, а модное бежевое пальто, и в руке при этом он держал внушительных размеров чемодан на колёсиках. Вид у дядюшки был уравновешенный, одышки у него не наблюдалось.
- Добрый день вам, - вежливо привстав, поздоровался Савелий Сергеевич. Жанна покосилась и кивнула.
- Дядя Борис! - почти прокричал Ростислав со своей полки.
Дядя Борис застыл в недоумении.
- Откуда вы знаете моё имя? - спросил он не слишком добрым тоном и уставился на Ростислава ошарашенно.
- Погодите… Я вас где-то видел. Но… Какой такой дядя? Кто вы? А ну, рассказывайте!
- Дядя Борис… - Ростислав повторил его имя более мягко и нерешительно, - ты не узнаёшь меня…
- Да в том-то и дело, что почти узнаю, но не вспомню! Не томите! Надеюсь, я вам с хорошей стороны запомнился? Вроде, рады...
- Конечно, ну о чём ты! - Ростислав почти рассмеялся и как-то неловко запнулся, словно ему больше нечего было сказать.
- Ну?
- Ну вот, а дальше я не знаю, - Ростислав взглянул на дядюшку, точно это именно он должен рассказывать, откуда они знакомы.
- Да вы меня разыгрываете что ли? - дядюшка Борис как-то осел весь и всею тяжестью погрузился на боковую полку.
- О, да тут кое-кто знакомый! - раздался вдруг с нижней полки совершенно откуда-то знакомый, неприятно-скрипучий голос. Это проснулся таинственный сосед пивного детины. Боже, что за голос? Что сегодня происходит?
Ростислав наклонился так сильно, что чуть не слетел с полки, и тут же успел увидеть перед собой до боли знакомое лицо, лицо-блин, лицо странного неведомого гостя с недавних и с тем таких далёких поминок, лицо, глядевшее на него потом и со стены над тюремным входом. Он отшатнулся, откинулся навзничь на своей полке и тяжело задышал.
«Вспомнил эти два момента, а что к ним ещё было-то?» - он схватился за голову.
- А вы ещё кто? - дядюшка Борис наклонился к сыщику и едва ли не с ужасом уставился на него.
- Я Милосвет Генрихович, а вы, стало быть, кем будете?
- Поразительно! Генрихович — и вдруг Милосвет! - в беседу ворвался дребезжащий смеющийся голосок Савелия Сергеевича.
- Ничего поразительного, очень даже нормально! Совершенно нормально именно так! Уверяю вас!
- Нормально — это Милосвет Мстиславович, - продолжал Савелий Сергеевич, - либо Густав Генрихович. А вот Милосвет Генрихович — вы меня уж увольте, - Савелий Сергеевич начал стучать кулаками по своим коленям. Девочка рядом с ним посмотрела на него с испугом, во взгляде Жанны, переставшей смотреть в окно и развернувшейся к ним, проскользнуло недоверие.
Дядюшка Борис продолжал сидеть на боковой полке, не сняв своего пальто. Ростислав застыл, приподнявшись на локте и вслушивался в беседу.
- А всё потому, что вы солнышком объелись, дорогой, - выдал вдруг плосколицый Милосвет Генрихович. Потому делите мир на правильный и неправильный, потому вам близко деление на национальности, потому вы смеётесь над тем, что имя у человека может быть от одной культуры, а отчество от другой. Солнечным светом вы переоблучились, дорогой мой!
- Боже, почему именно солнечным? - послышался тревожный голос Жанны. Казалось, в этой женщине живут лишь две крайности — она либо безразлична к окружающим, либо всё воспринимает с исключительной серьёзностью и нервностью.
Поезд тронулся.
Новопроснувшийся Милосвет обвёл неспешным и заспанным взглядом всех подряд, начиная с Жанны и заканчивая Борисом. По его виду можно было предположить, что его только что не на шутку задели, после чего он решает теперь говорить долго и обстоятельно.
- Потому что солнечный свет категоричен, властен, исполнен гордыни, - выпалил он, словно заученно, притом эмоционально, едва ли не страстно. - Он несёт гнев и раздор, - голос Милосвета с каждым новым словом наливался торжественностью. - Солнце беспощадно, в нём нет прощения. И в то же время нет поверхности, нет тверди, утонешь в нём, ежели захочешь высадиться. Всё — газ, всё — напускное. Но — сколько в газе этом агрессии! Утонуть-то не успеешь, сгоришь!
- Но не даёт ли оно и жизнь? Не из-за него ли мы все зародились на Земле? - заметил попутчик с пивом. Его глаза обернулись на Милосвета, в них сияло скрытое ликование человека, выросшего в собственных глазах после обнаружения в себе дара красноречия.
Генрихович поёжился.
- Ну я же не говорю, что солнце не нужно, у каждого своя правда, - продолжал он, - и вообще все светила хороши… Но вот, друзья мои, - его голос снова окреп, - что хочу сказать… А хочу сказать вам одно слово - «луна»! Хочу поговорить с вами о луне, не о солнце, вот в чём дело. Рассказать, что в ней особого, а не в нём. О солнце нам и так уже все уши прожужжали, все мозги повыели. Сколько можно! - Пока он говорил, лицо его краснело. - А ещё у меня есть одна цель в жизни, - он понизил голос, - о которой я вам расскажу чуть позже. Вдруг… - он оглядел присутствующих с тихим торжеством, - вдруг кто… Вдруг кому интересно...
После этой его тирады в воздухе повисло молчание, а с ним и понимание того, что с пробуждением Милосвета диалог безнадёжно преобразился — и пойдёт теперь по совершенно новой колее.
Дядюшка Борис снял пальто, стал устраиваться на своей полке, время от времени косясь то на Милосвета, то на Ростислава. Жанна с девочкой и Савелий Сергеевич застыли, внимательно слушая. Сосед Генриховича сделал последний глоток пива.
Ростислав смотрел на каждого из попутчиков поочерёдно, но казалось ему, что видит он всех и сразу, что они суть разные ветви одного дерева, что едины с ним, а кроме того и со всем сущим, в рамки которого они сейчас вписаны, ибо плацкартный отсек-купе с его окном, столиком, полками есть также форма жизни, пластмассовая же и не светящая сейчас лампочка на потолке едва ли не притихший глаз, а снежинки, начавшие кружиться за окном со всеми теми гаражами и линиями электропередач, что захватывают они в свой танец — суть тайные и беглые свидетели, тем более беглые, чем быстрее разгоняется поезд, и та жизненность, что все снежные, стеклянные пластмассовые и железные объекты несут в себе — отчасти его, Ростислава, восприятие, но отчасти задумчивы и сами по себе, тот же, кто умеет бывать задумчивым — с самой высокой верностью утверждения, взаправду и естественно, без малейших нареканий является причастником жизни.
- Господи, неужели и этот момент я так же неистово забуду, как и всё то, что довелось забыть мне до него? - спросил себя Ростислав и закрыл лицо руками.
В это время на другом конце цивилизации в комнате, поблёскивающей белыми изразцами, охнув, с ветхого насиженного кресла, как бы очнувшись от глубокого забытья ли, отчаяния ли, встал король. Он был тих и бледен, словно нарисованный детским карандашом на белой альбомной бумаге, он держал в руке тонкий посох, он с болью смотрел вдаль, а вдали стояла неподвижная королева, придерживая рукою штору окна, и сияла у этого окна форточка, так как лилось в неё дикое неумирающее солнце. Король вытер слёзы и отправился влево, вдоль таких же ярких окон, вдоль гераней и оранжевых штор, вдоль фотографий и надписей. Он шёл навстречу самому яркому окну, а выплывая из него, широко распахивал руки, и сияла по правую его руку ратуша с круглым лунноцветным блином, и висела в воздухе звенящая тишина. И переступал он мерно с ноги на ногу, сперва на уровне третьего этажа, нелепо и забавно, а потом и по раскалённым трещинам в плитах, тяжко и упрямо, и вот уж город за его спиной, а он — тонкий и неизменный, будто безветренный, уже шагает медленно в такую же медленную и неизменно-неизбывную даль.
- Вы поймите, - всё более распалялся Генрихович, - луна, именно луна являет собой воплощение уважения, невмешательства, корректности в отношении кого бы то ни было. Она никогда никого не обожжёт, не ослепит, не обидит, не унизит, не опозорит, не растрезвонит никому о чьей-либо ошибке, не навяжет своего мнения.
Савелий Сергеевич задорно, хоть и не вполне ожидаемо, захлопал в ладоши, после чего рассудительно заметил:
- Вы говорите о луне, словно о любви. Как апостол Павел — о том, что любовь не превозносится, не ищет своего, не завидует и так далее! - он потёр подбородок кулаком, словно этот жест оправдывал неполноту его цитаты.
- Боже, так о чём я и говорю! Ведь и луна-то — не превозносится, не ищет своего, не завидует… Как верно!
- А солнце завидует? - обратился к нему сосед со сканвордом, чьё лицо за это время заметно покраснело.
Генрихович дёрнулся, словно одновременно испытывая дискомфорт от того, что заговорили о чём-то ему неприятном, но и с тем азарт от возможного предстоящего словесного поединка.
- А вы как думаете? Докажите, что оно не завистливо, раз так рьяно начинает новый день, так резко меняет освещение, всю обстановку, словно хочет что-то во что бы то ни стало изменить, словно что-то его кардинально не устраивает! И мы меняемся, мы вынуждены просыпаться, вынуждены идти и зарабатывать кусок хлеба, вынуждены расставаться с теми, с кем прощаться нет никакого желания, а впрочем даже и со своим домом. А вспомните, как влюблённые не хотят, чтобы наступал рассвет? Скажите, разве можно разлучать любовников, не завидуя им?
С боковой полки послышался негромкий смех Бориса.
- А вы хотите сказать, что солнце чего-то нас лишает, но ничего при этом не дарит взамен? - спросил красный сосед.
-Приносит, приносит, дарит, конечно же, - заговорил Милосвет негромко и по-доброму, словно торопясь. - Никто же не будет отрицать всего хорошего, что приносит солнце, это было бы глупо. Я же не отрицаю солнце, как можно отрицать солнце! Но солнце обычно хвалят гораздо больше луны, - он становился всё добрее и добрее, - и пусть хвалят. Молодцы. Моё же дело — заметить что-то другое. Что может нам помочь. Вот вы говорили о войне, насущная тема, к сожалению. А не думали никогда о том, что именно луна несёт нам мир? Именно луна не сжигает никого своим побуждением к действию? Именно она понимает обе стороны, одинаково прощает их?
Борис уже успокоился и внимательно слушал дискутирующих, иногда его глаза встречались со взглядом Ростислава, но он старался не выдавать при этом своего недоумения по поводу их странной и всё ещё необъяснимой встречи.
- Как интересно! Луна прощает… - Савелий покачал головой, глядя в заплаканное окно, в котором дождь пришёл на смену снежным видам. Поезд въехал в Карелию — тонкие голые берёзы проплывали в дожде, их грязно-белые и серые стволы соседствовали с насыщенно-зелёными бутылочного цвета роскошными и не зависящими от погоды елями. То здесь, то там мелькали белёсые покойно рябящие блюдца озёр.
- Уважаемый попутчик, а почему, собственно, прощает? Вы можете объяснить? Не подумайте, что не верю вам, просто так интересно объяснили про влюблённых, - послышался с верхней полки голос Ростислава. Ему показалось необходимым задать этот вопрос.
Генрихович выглянул из-за полки и посмотрел на Ростислава пристально, почти с досадой, и читалось в его взгляде скорее то, что раздосадован он самим собеседником, а не его вопросом.
- Объясню охотно, - произнёс он подчёркнуто учтиво. - Луна не занимается отсчётом времени, она не замечает столь поганых и надоевших нам категорий как прошлое, будущее и всего, что с ними сказано. Её путь не есть путь времени, а следовательно — не путь памяти. Вы скажете — какая здесь связь? Отвечу — что-либо неосознанно помнить можно и вне времени, но обличать перед другими, рассказывать другим, давать оценку — здесь уже иерархичность, целенаправленность, векторность. Сетка. Если угодно, луна про чувства, а не про мышление, следовательно она и и не про оценочность.
- А не кажется вам, что не дав оценку невозможно и простить? - Ростислав свесился с полки так далеко, что чуть не упал с неё.
Генрихович поглядел на него как на нечто надоедливое, но при этом в силу неких остающихся за скобками причин обязывающее его отвечать, пускай и с неохотой. Казалось, он тоже помнит Ростислава, по крайней мере подсознательно.
- Это тем, кому кровавое солнечное мышление въелось в мозг, так кажется — и совершенно естественно, - произнёс он как можно спокойнее. - На самом же деле прощение как состояние — первичнее обиды, вины, негативных оценок. - он сделал свой голос объясняющим, трогательным, словно разговаривает с ребёнком. - Луна как бы заранее прощает всё, что может совершиться в этом мире. Ей потому и не нужно отсчитывать время, не нужно вести дневник, ей по сути не нужна и память, так как она перманентно помнит то, что нужно помнить, и не надобно ей помнить ничего другого. Она живёт в едином моменте, в едином пространстве. Луна — это про мгновение, длинною в вечность, про всецелость в этом миге всего сущего, где ты — это всё, а всё — это ничто.
В последние несколько секунд длинной реплики Милосвета Генриховича его сосед с красным лицом вознамерился что-то ему возразить — и тут же воспользовался этой возможностью, как только она представилась.
- Послушайте, - произнёс он раздражённо, - то вы сами говорите, что не имеете ничего против солнца, а через пять минут на тебе - «кровавое солнечное мышление». Зачем?
- Мне кажется, он имеет ввиду совсем другое! - всплеснул руками Савелий, - после чего поправил оправу на переносице, - наш друг как раз и говорит, что солнце бывает всяким, что оно с одной стороны может согреть и дать жизнь, а с другой способно сжигать! Луна же в этом плане более предсказуема, более... блаженна… - последнее слово его прозвучало с плохо сдерживаемым предыханием. Генрихович подался в его сторону.
- Вы — умнейший человек! Будем друзьями! Вас как зовут?
- Савелий Сергеевич, - ответил Савелий немного удивлённо и вместе с тем подчёркнуто скромно.
- Так почему же в вашей речи проскакивают в первую очередь только агрессивные черты солнца? А если и сообщаете о нём хорошее, то как-то бегло и невнятно? - не унимался с верхней полки Ростислав. Его начинал не на шутку задевать этот разговор, тем более, что отсутствие у луны памяти ему по собственному опыту своему вовсе не казалось добродетелью. Впрочем, быть может, это разные виды запоминаний?
- И ещё одно, не считаете ли вы, что память не столь скверная штука, если вместе с плохим запоминается и хорошее? - ввернул он. - По крайней мере то, что могло бы стать полезным для дальнейшего блага?
Генрихович вскочил и встал в проходе между полками, впившись узким своим взглядом в Ростислава.
- Не тебе меня учить! - прошипел он, - Не имеешь права рассуждать ни о солнце, ни тем более о луне, о которой не имеешь ни малейшего понятия! Почему ты только здесь!
- Кажется, ты сам ведёшь себя довольно сжигающе, хоть и говоришь, что не любишь этого, -  нервно и отрывисто прозвенел снизу голос Жанны.
- Кого и когда я собираюсь сжечь! Как вы можете такое утверждать! Он вас подговорил! - заорал Генрихович, потрясывая пальцем руки. - Если бы вы знали луну! Если бы разделяли её благость! Если бы понимали, что она говорит вам!
- Да сам ты луна, - пренебрежительно бросила Жанна и отвернувшись, уставилась в окно. В воздухе повисла тишина.
Ко всеобщему изумлению фраза, произнесённая попутчицей, возымела на оратора ошеломляющее по силе своей действие. Он покраснел весь, обхватил собственное туловище руками и, потупив глаза, стал изучать вагонный столик со стаканами на нём. Все застыли, никто не знал, что произошло с их компаньоном. Он стал похож в этот момент на подростка, которого застали за праздным познанием своего тела.
- Неужели женщина права? - проскользнуло в сознании Ростислава.
Тишину нарушил Борис.
- Смотрю, у вас тут беседа не без сумасшедшинки, - заявил он с трезвой хитрецой. А можно вопрос? - он остановил взгляд на оторопелом затылке Милосвета и сделал паузу. Затылок не двигался, бравый Генрихович не мог вымолвить ни слова.
- Я же говорю, луна он, луна… - Жанна повернула голову к попутчикам на две секунды, после чего лениво отвела её обратно к окошку.
- Женщина, послушайте, тогда вопрос к вам, - продолжал Борис. - Вы это… Это… Вы сейчас серьёзно? Про луну-то?
Женщина снова отвела взгляд от окна, на сей раз быстрее и решительнее.
- А что? Вас это смущает?
- Меня, признаюсь, смущает здесь всё, от и до, - он издал несколько басистых и неповоротливых смешинок. - Но конкретно вы сейчас так уверенно парируете мой вопрос и вообще — так безапелляционно заявили про нашего ныне молчащего друга, - он кивнул головой в сторону Генриховича, - что так и кажется — вам есть что рассказать по сему поводу. А это должно быть небезынтересно.
- А к нему у вас какой вопрос был? - женщина улыбнулась лениво и несколько саркастично.
- Я его обязательно задам. Но давайте сначала вы мне ответите.
Попутчица поглядела на него задумчиво.
- Хорошо, - сказала она, - если угодно, я — деревня. - Она окинула взглядом присутствующих, как бы убеждаясь, что каждый её слышит и найдётся хоть кто-нибудь, кто не сочтёт сумасшедшей. - Настоящая деревня. У меня есть название, точнее — было...
- Ай, интересно как! - Савелий Сергеевич всплеснул руками, - я тоже люблю деревню, мы с вами братья по любви к деревне! В деревнях ещё остались старые книжки и бумаги!
«Он похож на Ксёндза», - подумал Ростислав.
Жанна помолчала несколько секунд, после чего продолжила:
- Я — деревня, и я не знаю, люблю ли я себя. Я располагаюсь, точнее, располагалась возле живописного холма в одной из непризнанных южных республик.
- А как, как вы узнали, что она — это вы? - послышался ясный и ничуть не удивившийся голос Ростислава. Он прозвучал так резко, что даже загнанный в оцепенение Генрихович откашлялся и заторможенно-завистливым, вроде как мало что означающим взглядом посмотрел несколько секунд в его сторону.
- Да как узнала, - Жанна, не меняя положения головы, бросила короткий и неожиданно осмысленный взгляд на попутчика сверху, после чего опять обратилась к окну, рассеянно поправляя его занавеску, - вначале она мне снилась, потом я стала случайно натыкаться на её название в новостях, энциклопедиях, иногда оно просто возникало на языке, начинало произноситься естественно, наравне с тишиной, выплывало, лишь только уходили другие образы — и всегда спонтанно, всегда без участия мышления, и всегда повергало в дрожь, будто с этим названием сердце живёт полнее, и хочется его не то выпить, не то просто сродниться с ним… Но не то чтобы я слышала его слишком часто, вы не подумайте. Дело в том, как именно реагировала! Но окончательно поняла… - на её глазах блеснули слёзы, - окончательно поняла, когда было поздно…
Ростислав, не сообразив, когда он успел слезть со своей полки, вдруг обнаружил себя сидящим за столиком, напротив своей собеседницы, по левую руку пивного молодца со сканвордом. Пивной молодец отложил своё занятие и также принялся слушать. Сидящий напротив Савелий замер и стал похож на изваяние. Милосвет-луна укутался в шерстяное одеяние и выглядывал из него с подозрением, точно обидевшись на всех и сразу. Дядюшка Борис просто слушал, что-то машинально и безынициативно выискивая в карманах своего пальто. Маленькая же девочка рядом с Жанной листала, как прежде, вновь открытую книжку про кошку и собачку.
- И как вы это поняли? - тихо спросил Ростислав.
- Когда брат уходил в Афганистан, - ответила она пустым голосом, - а мой муж (сейчас-то мы уже три года как разведены) отказывался брать к нам его старшую дочь, такой был характер. Дочка его по возрасту была, как сейчас эта… - Она взглянула на читающую девочку, её глаза стали выпуклыми, на них выступили слёзы. - Жена-то его как раз от тяжёлой болезни умирала, да как ушёл он, так и не дождалась. Не знаю, почему не смогли от военкомата откосить. Какая-то проволочка случилась, кажется, официально в разводе были — люди горячие, повздорили да развелись назло друг другу, а как обратно сошлись - решили уже не регистрироваться. И для военкомата он ей никто. Да, так и было… - на этом месте женщина смахнула слезу.
- А-а-а! Собачка Бинджо загрызла кошечку Пяфку!!! Ха-а-а! - послышались задорные возгласы ребёнка.
На этом все вроде как встрепенулись, а более всех господин Милосвет, который даже откашлялся и стал вновь с вниманием приглядываться к тому, что вокруг происходит.
- И что случилось с вами? - спросил Ростислав.
- Со мной — эх… Страшное случилось. Всего-навсего в определённый момент не сказала «нет» человеку, которого считала близким. И ребёнка сдали в детдом, а когда брат пришёл с войны, ни жены живой не застал, ни дочери у него уже не было, так как девочку к тому времени уже забрали, а кто забрал, куда забрал…  Такое время было… - рассказчица отхлебнула чаю. И только потом я узнала, что в тот момент, когда я маялась в тот проклятый весенний вечер во дворе, наедине с цветущими сливами, как сейчас помню…  И приняла то позорное решение… деревню мою, ну, то есть, меня, ну, вы понимаете — окружили. А когда озвучивала своё решение брату, её начали сжигать. Живьём. Со всеми жителями, с детьми… Вот так просто. Жила была деревня и жила была я...  Эх, и ещё в том разговоре с братом запах гари ощутила…
Испарина покрыла лоб Ростислава. 
- Простите, а как вы изначально поняли, что та деревня и есть вы? - с мелкою дотошностью, столь контрастирующей с рассказом женщины, спросил Савелий Сергеевич. - Почему не просто связь с деревней, а именно отождествление с нею? Я уже не говорю о простых совпадениях…
- А мы здесь в доказательства собрались играть? - женщина повернулась к нему, опираясь при этом головой о свою ладонь, с помощью локтя опирающуюся о поверхность стола. - Я рассказала, что чувствую, а знали бы меня до этого, и доказательств бы не потребовали. Человек перед вами — тень, что от меня осталась.
- Какая интересная история! И как вы, должно быть, страдали! - Савелий Сергеевич в очередной раз уставился в окно.
- А потом брат женился во второй раз, добавила она на отлёте, тише основной части рассказа, — и разбились они в автокатастрофе, оставив мне на попечение Дашку. Она единственная выжила. - здесь она посмотрела на ребёнка, успевшего уже уснуть. - Вот она, мне родимой за меня и за мою деревню расплата. Да смотрю на неё иногда — а ведь и награда вместе с тем, настоящая награда. Только тогда уже непонятно, за что…
Все молчали. Дождь на окне высох, не было его уже и в воздухе, облака стали высокими и безучастными, а берёзы среди елей пестрели теперь ярко-тёмной желтизной, почти медью, словно уже прибитые морозцем, но ещё не опавшие. Поезд мчался на юг на всех парах.
Борис впал в глубокую задумчивость, словно вспоминал что-то не менее печальное из своей жизни и это видно было по его сосредоточенному, морщинистому, словно резко постаревшему лицу. Ростислав посмотрел на него с состраданием.
- Мне тоже многое, очень многое снится, - неожиданно потускневшим голосом произнёс он. - И одной деревней здесь не ограничивается. Там — тысячи деревень. Десятки городов. Иногда оно кажется вымыслом, а попробуй упусти что-нибудь — там, внутри себя, попробуй сам к себе невнимательно отнесись…  даже не буду говорить, что тогда... - Дядюшка Борис крякнул, вытащил из сумки пакетик с моющими принадлежностями и, не дожидаясь реакции окружающих, ушёл в конец вагона.
Все молчали. Кабель, провисающий под электросетью железной дороги, описывал параболические узоры, загадочно переплывая от одного столба к другому. Пасмурный день клонился к угасанию. Жёлтая кожаная сумка тряслась на нижней боковой полке Бориса, а сам её хозяин не возвращался уже несколько часов. Возможно, он зашёл в вагон ресторан.
- А всё-таки удивительная девочка, - нарушил молчание оправившийся от конфуза Милосвет Генрихович. - Не начинает развозить сопли, не драматизирует, не принимает какую-либо сторону в конфликте, просто и ясно констатирует факт — собака победила кошку. Засыпает после этого спокойно, не впадает в истерику. Просто молодец, сразу видно — новое поколение, здоровое, без перегибов...
Жанна посмотрела на Генриховича странно, с каким-то глубоким и рассеянным сожалением, Савелий улыбнулся, добрый молодец же к этому времени оставил сканворд и начал похрапывать, прислонившись к стене. Ростислав вновь приготовился слушать.
- Мне всё больше кажется, дорогой Милосвет Гаврилович, - произнёс Савелий, который всё не мог выучить его отчества, - что ваши удивительные открытия насчёт луны необыкновенно созвучны нашему времени, вернее — не так: созвучны тому, что мы должны чувствовать, наблюдая наше ужасное время и, возможно, тому, что можем сделать с ним. Как прекрасно было бы, наверное, выработать на этот счёт свою последовательность действий или больше — согласовать общие действия тем людям, кто постиг всю важность этой темы. А что если, а что если конкретно нам, сидящим в этом самом купе, что-нибудь предпринять? Кстати, а ведь Вы… Вы ведь что-то собирались нам предложить в начале разговора!
Генрихович расплылся в улыбке и чуть не вскочил с места.
- Дорогой мой товарищ! Не поверите, но именно это я собирался предлагать всем нам! Именно то, что вы озвучили!  Это ведь — невероятной важности вещи, которых, возможно, не было испокон веков! Дела, которые могут направить мир по тому пути, где не жгут деревни и города, - он поглядел на сумку Бориса, затем на Жанну, - где не набрасываются друг на друга, не мнят себя выше других, одним словом… Одним словом вот что: давайте создавать сообщество Луны!  Можно так его и назвать, можно иначе. Сообщество, если угодно, политическое. Хотя, как вы поняли, к политике это имеет наименьшее отношение.
- Какая прелесть! - Савелий поправил очки. - Будем подписывать бумаги?
Генрихович выпрямился, его голос стал звонче, словно вышел сейчас из-за облака.
- Все согласны? С чего начнём? С самого насущного, - заявил он торжественнейшим тоном, - а именно — с кадров. Нас здесь всего четверо, пятеро будет, когда вернётся этот чудак, - он указал на сумку дядюшки Бориса. Но будет больше, много больше — и уже больше, честно говоря. В Петрозаводске, где я живу, существует несколько преданных и убеждённых людей…
- О, конечно, давайте сделаем вселенское дело, почему бы и нет, - выразительно отчеканила Жанна
- Со мной нас, кажется, шестеро, - робко вклинился Ростислав.
Генрихович брезгливо обернулся к нему.
- Что ж, и тебя возьмём. А ещё этого разбудим.
Он стал панибратски тормошить соседа-верзилу. Пивной сканвордщик протёр глаза и присоединился к беседе.
- Он предлагает сообщество луны, - пояснил ему Савелий.
Поезд стоял на какой-то станции, Генрихович снова понизил голос.
- Вы поймите, вы только поймите сперва, чтобы было потом что рассказывать… Поймите то, что луна — это и есть солнце, только облечённое в человечность, так как камень её примет шаг людского башмака, а солнце — нет, что луна и солнце соотносятся друг с другом как Иисус Христос и ветхозаветный Бог Яхве, что луна одинаково любит всех людей и не умножает насилие между ними, что лишь под солнцем строятся вавилонские башни и государства, что луна не приемлет государств, луна видит в человеке лишь любовь. Луна не помнит зла, не желает покарать человека за грехи, никого не ослепит, не поставит в зависимость, луна… Ну да ладно, давайте за дело! - он вытащил из кармана потрёпанный блокнот и карандаш, вырвал из блокнота листок, положил на стол, принялся чертить план. Савелий наклонился над листком бумаги и стал благоговейно вглядываться в него.
Поезд вновь тронулся.
- Смотрите, здесь у нас центр управления, в него будут входить три человека. Пусть это будете вы, - он указал на Савелия, - вы, - он показал на Жанну, - и я.
«Он и впрямь похож на луну, - подумал Ростислав, - круглое лицо, серые пятна на коже...»
Дальше всё пошло быстро и без лишних слов. Генрихович стал вдруг деловым и бесстрастным. В последующие несколько часов он чертил на листке схемы, задавал вопросы и выдавал директивы, а попутно брал у собеседников номера их телефонов для связи. Время от времени смотрел на часы.
- Петрозаводск уже через час, - сказал он в какой-то момент, - мне скоро выходить. Но мы, кажется, многое сделали. Давайте теперь наметим ближайшие шаги. Завтра вечером каждый получит от меня звонок, в районе девяти часов не отходите от телефонов. Возможно, в первый месяц придётся много запоминать и записывать, а попутно учиться красноречию. Я верю, что у нас получится! - он похлопал верзилу-соседа по плечу, после чего посмотрел на остальных ещё веселее.
- Удивительно! На наших глазах рождается такая идея, и мы сами — её участники! - Савелий захлопал в ладоши.
- Вам помочь поднести чемодан? -  спросил верзила.
- Меня, должно быть, встретят дочь с внуком  - Генрихович расплылся в улыбке и посмотрел на тёмное окно, в котором пока ещё не виднелось ни малейших признаков города. - Или сын с внучкой.
- Хорошо, когда есть кому, - заметил Ростислав.
Окно чем дальше, тем чаще стало показывать в своём тёмном квадрате светящееся присутствие человека в виде проскальзывающих в темноте одиноких огоньков, как быстрых ближних, так и более далёких и неспешных. Казалось, именно огни, увеличиваясь и разрастаясь, притормаживают ход поезда, населяя заоконный мир торжественностью и неспособностью к спешке. Наконец, город занял господствующую позицию, поезд сбросил ход до минимума — и начал подтягиваться к вокзалу Петрозаводска.
- Друзья, - промолвил Генрихович, встав в проходе и уже схватив рукою свою сумку, - как я рад нам, нашей общности!
Он раскланялся, обернулся и пошёл к выходу. Поезд встал.
И дрожало что-то необычное в атмосфере вагона во время отдаления странной одутловатой генриховичской фигуры, точно это на снеговика надели и пальто, и туфли, и отправили странствовать по миру.
- Интересная личность, - промолвил Ростислав негромко, - у него действительно есть родственники?
- Так он же рассказал! - удивлённо отозвался Савелий.
- Посмотрите, посмотрите-ка сюда! - Жанна подозвала всех к окну. Все подались в её сторону и увидели, как на хорошо освещённом перроне их недавний собеседник и сообщник в присутствии молодой женщины и мальчика лет пяти легко вытаскивает бумажку из кармана, того самого, куда клал список их контактов, и с самым беззаботным видом делает из неё бумажный самолётик.
- Что же это он, не та ли это бумажка? - растерянно пролепетал Савелий. - Что он собирается делать?
А мальчик, стало быть, внук его, уже прицеливался самолётиком в сторону соседних железнодорожных путей. Товарищ Генрихович стоял рядом и хлопал в ладоши, точно он — его ровесник.
- Хорошенькое дело, - пробормотал красный попутчик.
- Надо же, - прошептал Ростислав.
А самолётик уже летел над железными путями, и пересекал их, готовясь приземлиться на противоположной платформе, и на какое-то время показалось, что пока стоит их поезд, можно перелезть к тому перрону и вернуть листок, но тут откуда-то справа мелькнул фонарь электрички, а за ним и вся громада пригородного состава обрушилась на тот путь, над которым плыл бумажный самолёт, и уже метнулся он судорожно, будто ослеплённый её светом, и прилип к её лбу, и падал куда-то вниз — и уже не было в мире ни его, ни огней поезда, а были лишь вагоны-вагоны, что, с довольным скрежетом замедлялись на том берегу, а как только остановилась электричка, поезд Ростислава тронулся.
- Луна, настоящая луна, - с задумчивым торжеством произнесла Жанна, - не способна к насилию, но и не может никого объединить. Вы и вправду подумали, что у луны получится выстроить что-нибудь серьёзное?
- Но ты же и сама на какое-то время ему поверила? - внезапно на «ты» обратился к ней Ростислав. Она на миг обернулась, после чего оба уже смотрели в окно и не двигались — и так продолжалось какое-то время.
- Да просто от скуки… - задумчиво произнесла она. - Время скоротать.
- Нет, ну тоже мне, наговорил нам всего, а сам… Ещё и бумагу угробил…  - разочарованный Савелий медленно опустился на свою полку. Вздохнул где-то далеко внизу и красный попутчик, уткнувшись, видимо, в свой сканворд.
Ростиславу вдруг представилось, как, должно быть, смотрятся они с этой женщиной в окне со стороны перрона, словно в раме, и как, должно быть, это гармонично и складно. Он смутился и опустил глаза.
- Интересно, где теперь останавливаемся, - произнесла Жанна тише и будто теплее обычного. - Мне нужно переодеть Дашу, - добавила она, - а то уже поздно.
- Да-да, давай, а я пока посмотрю, не заснул ли дядюшка в вагоне ресторане! - произнёс он несколько неуклюже.
«А действительно, что могло случиться?» - подумал он про себя.
Он пробирался по долгим вагонам, по страницам простых полок с вытянутыми, длинными и не очень голенями и ступнями спящих, с полусветящимися удлинёнными лампами на потолке. Он шёл дальше по зыбким колышущимся и каждый раз неожиданно громко сипящим и пристукивающим переходам, видел сомнамбулических проводников, орудующих рядом с бойлерами, попадал в гладкие уютно-скрипящие купейные вагоны, от которых веяло совсем иным сном, более надменным, нежели от плацкарта.
Он дошёл до вагона-ресторана, в котором за столиками сидело в общей сложности человек семь, прошёлся по проходу и всмотрелся в лицо каждого, но дядюшки Бориса среди них не обнаружил.
Он осмотрел каждый уголок, он даже зашёл на кухню, из которой его почему-то не выгнали а, напротив, лениво и безучастно расступились, как если бы знали о его приходе и не удивлялись ему. Он вышел с другой стороны вагона-ресторана и прошёл весь оставшийся поезд, пока не уткнулся в угрюмое и огромное лицо локомотива. Потом повернул обратно. И когда доковылял до своего вагона, то больше не увидел сумки дяди Бориса, равно как не было больше в его купе ни Савелия Сергеевича, ни здоровяка со сканвордами, ни Жанны с Дашей.
Вместо них сидела весёлая студенческая компания и играла в карты, а на вопросы Ростислава незамысловато отвечала, что едет с самого Мурманска. Он подумал, что ошибся вагоном — и пошёл дальше, доплёлся до противоположного конца состава, до окошечка, в котором смотреть можно было, как в серую светлую лунную даль убегают две пары скучающих рельсов. В смятении опять пошёл к своему вагону, а когда дошёл, то увидал в знакомом купе пожилую и толстенькую женщину-наседку в очках и с бульдожьей челюстью, пытающую угомонить разбушевавшихся и разбегавшихся внуков. В этот раз не было следа уже от играющей в карты молодёжи, но Ростислав вновь подумал, что попал не в тот вагон, и продолжил поиски, пока не дошёл опять до уютно-поскрипывающих купе, за которыми располагался ресторан.
В третий же раз на полках его отсека, завернувшись в одеяла мирно храпели безликие и дебелые средних лет мужики-работяги — и понял он, что дальше бегать по поезду уже бессмысленно, тяжело подтянувшись, забрался на свою полку, а вслед за тем лёг и уставился в тёмное окно.
Он спал и не спал. Не переставал понимать, что находится в движении, в пути. И всё-таки спал, ибо появляющиеся на больших станциях арки прожекторов принимал не за элементы  конструкций, а за большие далёкие и светлые города, улицы, которые знал неизвестно откуда, о которых думал непонятно зачем. «Светлые города, светлые города», - бормотал он, когда прожектора приближались к его окну и затем медленно проплывали мимо. Иногда светлый город останавливался строго напротив — и казался ему гигантской стрелкой компаса, за которой толпились поля и войны, празднования и молитвы, века и века. Он был наблюдателем и одновременным участником всему, что видел, он был старше городов, он был — города, он был — вне их, бесконечно далеко от них, в какой-то всеобъемлющей и словно единожды проклятой от них недосягаемости. В оставшееся же тёмное время, коего было большинство, он был — бред, ночной бред, ибо без света именно в бред превращается былой сон; он был болен, тяжело болен, и трясся, и ждал высоких станционных фонарей, как спасение.
Под утро настал Петербург, Ростислав, весь шатающийся, с красными глазами — будто простужен, без багажа вывалился из состава на дождящий перрон, сел на один из первых трамваев, затем украдкой под стылым небом и синими облаками проскользил пешком по едва просыпающимся улицам и площадям города, заскочил в одно из зданий —  и упал обессиленно в первую попавшуюся квартиру, зарывшись, как в собственном доме, в ворохе вещей и бумаг — между матрасом и плинтусом, торшером и шкафом, мечтой и забытьём. За печкой, за страданиями, за дождями и поездами. В одной из комнат, по ту сторону масляной белой двери которой он улавливал присутствие людей и по особому дверному дыханию и покою, что исходили от невидимых соседних пространств, эти люди ощущались ему неуловимо родными.
Поезд выезжал из Мурманска в районе тысяча девятьсот девяносто четвёртого года, прибывал же в Петербург во времена около года тысяча девятьсот девяносто седьмого века двадцатого третьего тысячелетия нашей эры по Рождестве Христовом.


VIII

И поселились они на берегу у сиренево-жемчужно накатывающих океанических волн, и выстроили им перекладины рыбаки, чтобы могли они на солёном свежем воздухе просушивать одежды свои, и имели они дом из лёгких древесных створок, что пропускал в себя свежесть заката и звук далёких морей, но оберегал от холодов и ветров.
И была жена его пленительна в своих лёгких костюмах по вечерам — и миниатюрно-трепетна в его объятиях ночью, а он — счастлив тем, что смог обрести этот покой, и благословлял за это каждый наступающий день и каждый восход солнца.
И родились у них двое детей, мальчик и девочка, и росли красивыми и смышлёными.
Они любили вспоминать своё первое знакомство — когда он откуда ни возьмись, появился в том ресторане и она оказалась первой, с кем он встретился взглядом. А потом пошли они к выходу и не оглядывались ни на прервавших от восхищения трапезу посетителей, ни на изумлённых официантов ресторана.
А потом танцевала она для него свой танец на ковре из тимьяна — и пахло в тот вечер росою да кострами с низких и задумчивых гор. 
А потом была ночь — так неожиданно проста и столь же одержимо-безудержна, а затем наступило новое утро, и показались новые дали, и здоровались с ними новые люди, и пели песни столь близкие сердцу голоса на берегах и в деревнях, и явилось им их будущее жилище, в котором судилось им просыпаться в последующие дни жизни своей да воспитывать детей своих.
И наступила первая весна, затем вторая весна и потом ещё третья весна. И летало над длинными пляжами да косами первое лето, а потом второе лето и затем третье лето.
Ему было около двадцати пяти лет.
Он не любил вспоминать о прошлом, он довольно отмучился гонкой своей по далёкому больному городу. Он не любил думать о неудавшейся поездке в Рим, не лишком часто воспоминал и о потайной двери, в которую зачем-то однажды вышел.
Он был неистово рад, что смог убежать от родителей; от матери, которую теперь едва помнил, от бегающего по улицам и ищущего неизвестно что отца.
Его дни протекали одинаково прекрасно, он просыпался с восходом солнца и проводил время со своей женою, затем занимался воспитанием детишек, после обеда ездил в город за покупками и пил там ароматный чай, а по вечерам они трапезничали — и гуляли затем  всею семьёй по берегу океана, провожая закат. Они нигде не работали. У них было неплохое наследство от почивших до его появления предков жены, а также, уважая да почитая их семью, местные жители время от времени подносили им дары в соответствии с давними островными обычаями.
Волны любви, волны даров и оберегов неслись из глубины острова к их прибрежному жилищу, словно отражение волн океана, неизменно омывавших их светлое благоденствие с противоположной стороны.
Белое солнце половиной своего размыто-заоблачного диска посылало затуманенные лучи в окошко здания пенсионного фонда, в котором работал Ростислав — и неслись ему навстречу мысли нашего другого героя, живущего нынче в Петербурге — столь же белые, пустые, с глухим ошарашенным отчаянием в немой своей глубине.
Ростислав осознавал, что живёт в городе на Неве, понимал, что он — мужчина средних лет, зачем-то не женат и живёт с матерью.
«Что из того, что могу назвать или даже представить под словом «я» может являться настоящим мною?», - спрашивал он себя теперь, сидя за компьютером и глядя на почти пробившееся над пятиэтажкой напротив пенсионного фонда, но всё же не являющееся его взгляду солнце.
Справа щёлкал клавишами компьютера его коллега и сосед по работе — сотрудник фонда, а ещё дальше уходила в тень огромная комната — и везде располагались сотрудники, и сидели они за компьютерами, и веяло в комнате этой простором и сыростью.
«Вроде бы и понятно: я — это я, тот, кто имеет свои две руки и, слава Богу, две ноги, сидит сейчас в этом зале, потом пересядет на трамвай и поедет ужинать», - он потянулся на своём офисном стуле.
«Но не я ли в то же время — человек, который изнутри меня наблюдает за всем этим, а в то же время его жизнь — несколько иная, и она главным образом в прошлом, а с собой проассоциирует скорее какой-нибудь иной вечер, когда смотрел на какое-нибудь северное небо лет пятнадцать назад, нежели день сегодняшний? И ведь то был совсем иной товарищ, хоть и назывался мной, и сам же первый это засвидетельствует! Впрочем, о ком это я…  Ну да ладно, не помню и чёрт с ним, всё равно каждый в этой жизни хотя бы раз смотрит на северное небо, чувствую так! Либо в поезде едет и мечтает о ком то — как пить дать едет, как же без этого! А в свою очередь — не я ли на самом деле тот неизвестный, кто смотрит на мир и глазами любителя небес, и взглядом пассажира, и сегодняшнего работника пенсионной конторы, словно через очки — сквозь всех и сразу? Та безымянность, для которой наши все ипостаси — словно ветхие одежонки либо створки покосившейся обсерватории? Вот как! И как часто, да почти всегда, мы о безымянности той, той глубокой сущности совсем ничего не знаем! Да и вмещается ли она в нас? В нас ли располагается? Есть ли у неё дно?»
- Дружище, - услышал он знакомый голос со стороны соседнего компьютера, - что-то грустный ты сегодня, хочешь кофе?
Это был его коллега, звали его не то Денис, не то Игорь, рубаха-парень, душа коллектива фонда. Удивительно моложавый для своих пятидесяти лет. Говорили, в прошлом служил иереем. Ростислав улыбнулся ему, они пожали руки.
- А ты отчего такой весёлый в этот пасмурный день? - задал Ростислав вопрос и тут же понял, что звучит его реплика так, как если бы он слегка завидовал собеседнику.
- А чего грустить? - собеседник расплылся в светящейся бородатой улыбке. - День отличный, на работе всё хорошо, в семье хорошо.
- Здорово, когда в семье хорошо. Не помню, рассказывал ли ты мне, кто твоя жена…
- С женой пришлось объясниться да расстаться, - произнёс Денис-Игорь немного пустоватым тоном, - я себе заместо неё недавно парнишку нашёл, вот такого! - он показал поднятый большой палец и расплылся в улыбке ещё сильнее.
- Э… Поздравляю, - глупо улыбнулся Ростислав. - Я не знал о том, что тебе нравятся…
- Знаешь, вообще-то и не нравятся особо, это произошло скорее по убеждениям.
- Та-ак…  - Ростислав понимал, что каждая новая реплика собеседника обескураживает его сильнее предыдущей — и ему от этого становится как-то по-особенному неловко.
- Ну, типа того… Понимаешь, я вдруг осознал, что известный акт — прискорбная штука, совершенно недемократичная. Один что-то делает с другим. Бр-р.
- А разве сейчас вы не…
- Нет, братан, - Игорь-Денис отхлебнул кофе и осмотрелся, -  тут совсем иная вещь, тут человек имеет право, а главное — возможность поступить с тобой так же, как ты поступаешь с ним. Вот истинная демократия! Это я понимаю!
Ростислав как-то разом ослабел и осел в своём кресле, растерянно посмотрев сперва на компьютер, потом снова в окно. За окном прошагал потрёпанный и какой-то особенно бесполезный трамвай с пятном коричневой краски на пыльном красном боку.
- И чего жена? Нормально? То есть… Нет, не может она, конечно, радоваться, я, кажется, другое хотел спросить, - Ростислав откашлялся, - я хотел спросить, ты думал ли над тем, что будет, если такими вот демократичными товарищами станут все? Откуда будем браться мы... Как будет продолжаться жизнь?
- Ой, ну вот не надо! Я же не против того, чтобы жизнь продолжалась! - Денис-Игорь небрежно махнул рукой, - просто о её продолжении и так многие говорили сколько столетий — и от них не убудет, поверь, а вот попробуй поговори о чём-то эдаком — вот новость! - на лице собеседника отразилось подчёркнутое ликование в сочетании с лёгким раздражением.
- Ладно, прости, - Ростислав взялся за голову, так как она неожиданно заболела, словно хотела вспомнить нечто похожее на то, что слышит сейчас. Словно когда-то кто-то и о чём-то подобном ему уже рассказывал. - А для кофе я себя неважно чувствую, лучше водички попью.
Он встал с места, поспешно отошёл от компьютеров, прошёлся по комнате - мимо бледно-древесных шкафов со свисающими с них двухцветными жёлто-зелёными лопастями узколистых комнатных растений и белыми чашками на казённых пустых полках, сделал себе кофе. «Чёрт знает, что творится», - подумал он, держась за голову.
И вдруг заметил, что вдоль стены, которая сейчас перед ним, и в которой нет окон, движется чья-то тень. Приглядевшись, он понял, что перед ним человек, немного сутулый и как бы усталый, седой, а также подслеповатый, ибо изучал стену, вплотную приблизившись к ней, словно пытался высмотреть на ней объявление. Появление его в рабочей комнате было делом немудрёным, он вполне мог заблудиться, так как прямо за ним располагалась дверь из коридора — и она была открыта.  Вид старика был нелепым, словно у комического персонажа из древних чёрно-белых фильмов, хотя в том, как гордо он держит подбородок угадывалась и подспудная нешуточность. Старик методично, внимательно, с лёгкой и чуть виноватой улыбкой исследовал стену и уже готов был выглянуть в первое попавшееся на пути окно, приняв его, возможно, за огромное объявление, как тут к нему подошёл Ростислав и похлопал его по плечу. Тот едва ли не вскрикнул, по крайней мере вздрогнул так выразительно, что было это почти громко — после чего стал оглядываться, несколько раз пробегая взглядом по Ростиславу, но не останавливаясь на нём. В какой-то же момент вдруг словно заметил его и засветился улыбкой, полной надежды и одновременно лёгкого испуга.
- Вы что-то ищете? - спросил Ростислав.
- Я, ох — ищу, сынок, ищу. Плод один ищу, на дереве растёт, каждый раз название забываю.
- Плод? На дереве? Фрукт что ли? - Ростислав только начинал удивляться неожиданному повороту в диалоге, а старичок уж продолжал уверенно, без намёка на иронию, словно разговор о каком удостоверении либо денежных средствах.
- Ага. Фрукт. Сейчас вспомню. Как сало, только иностранное. Ин-сало… Инжир! - озарился он вдруг детской улыбкой.
Посетитель говорил столь убедительно, что Ростислав сперва даже машинально огляделся, не растёт ли и вправду в какой кадке здесь поблизости экзотическое дерево.
- Вы пришли в пенсионный фонд, - тихо произнёс он, припоминая, нет ли рядом с их зданием рынка либо магазина продуктов. Но память его, как это уже бывало, оказалась ему не слишком расторопным помощником, впрочем — здравый смысл говорил о том, что случись рядом хоть пять магазинов, инжира в них всё равно не окажется.
- Конечно, в фонд, в пенсионный, - продекламировал тем временем человек голосом, полным собственного достоинства. - Я здесь уже не в первый раз. Прихожу обычно на третий этаж (всё сложнее взбираться, но не суть), читаю стенды с объявлениями, которые перенаправляют меня друг на друга, кажется, это теперь стали называть словом «квест», - старик затейливо подмигнул, - а последнее объявление рассказывает, как найти этот самый инжир. Месяц назад, например, он примостился в уборной под батареей отопления, порой случается этот фрукт в одном из кабинетов и важно тогда, чтобы кабинет был открыт, впрочем — подождать денёк-другой дело непыльное. А пару раз даже чин-чинарём, из рук в руки, в кассе…
- В нашей кассе? Послушайте…  Даже если пенсионный фонд выдавал бы людям инжир, во что я слабо верю, то вы можете объяснить хотя бы, за что инжиру в вашей жизни такая честь? Зачем он вам?
- Как зачем? Пенсию получаю. Инжиром. А вы точно в пенсионном фонде работаете? - старик посмотрел на Ростислава с подозрением.
Ростислав постоял перед ним несколько секунд в растерянности, после чего спросил:
- А за что так?
Нет, он хотел сказать «зачем так», «почему так», он не знал, с какого перепугу вдруг вылетело из него теперь это странное «за что».
- А, это долгая история, долгая и отчасти скучная, - потупил взгляд старик. - Да вы не смотрите на меня, будто я какой странный, - снова встрепенулся, почти взъерошился он, - хотя я, конечно, такой советский, ужас какой советский! У меня даже пиджак серый! - он взялся за лоб и захохотал. - Но раньше я был — знаете насколько моложе! - он вдруг выпрямился, расправил плечи, встал почти на цыпочки. - Какой был! Верка моя подтвердит! Она любит об этом рассказывать, хотя… Уже не расскажет… Ушла… - он растерянно посмотрел на Ростислава, словно прося помощи.
Ростислав вдруг зачем-то ощутил себя перед этим дедом чудовищно и непоправимо виноватым.
- Когда? - воскликнул он.
- Шесть лет назад, в июле девяносто четвёртого, - продолжал дед, заглядывая ему в глаза. - Но вы не волнуйтесь, мы-то всё успели, а мне больше за Танюшку обидно, дочку нашу, вот настоящая беда…
- Беда?
- Зачем ей был этот швед? - дед продолжал заглядывать в глаза Ростиславу.
- Не знаю… - голос Ростислава дрогнул, словно не знать, зачем незнакомой ему женщине не более знакомый ему швед, было для него чем-то постыдным.
- Да что вы так волнуетесь, это я должен волноваться! Я! - вскрикнул вдруг старик — и словно острая стрела вонзилась в душу Ростислава с этим неожиданным криком.
- Жили мы в рабочем посёлке при заводе, - продолжал дед. - Верка и я на заводе познакомились. Знаете, какие раньше заводы были! Трамвай в пять утра идёт - весь набит, люди на завод едут, шутят, новости обсуждают… В три смены работали. Дома у нас… Чистенько было дома, скатерть такая с ягодками,  кроватка для малыша по тем временам новая, знаете, телевизор чёрно-белый, ну тогда они почти у всех соседей чёрно-белые были, у Нифонтовых, у Ясько, у Геры Корчагина, куда ни зайди… Танюшку мы в шестидесятом родили. Поднимали, как могли. На выпускном в школе лучшие туфли - на Невский ездили. При нас ещё “Ирония судьбы” вышла - теперь на неё смотрят, как будто всегда была, а тогда! Вы не представляете! - старик затрясся от смеха. - Танюшке сразу понравилась. Кошку нашу-то рафик переехал, машина скорой помощи, представляете… Мы Танюшке не показывали, сам сходил, похоронил напротив, там липа, а за ней линия электропередач. Верке только сказал по-тихому. Самим нелегко. О Танюшке много думали. Взрослеет. Хороших девочек, знаете ли, мало, а уж  хороших мальчиков... К концу школы стали они общаться с Даней Корчагиным, сыном Геры. Герка к тому времени погиб… Мальчика Люда воспитывала, жена. Свои люди, понимаете, что-то общее в них. Вот, думаем, здорово, если срастётся. В кино ходили. И после школы вроде всё шло к тому. А потом этот злосчастный швед…
- Швед? - Ростислав изумился последнему слову старика, словно не слышал его досель - столь экспрессивно и столь чужеродно оно прозвучало.
- Швед. Турист. На олимпиаду приехал. - Старик уставился на Ростислава немигающим взглядом.
- На олимпиаду…  И..?
Старик слабо улыбнулся, не спуская взгляда с собеседника.
- Даня с моста бросался, но откачали. Танюшку как подменили… - старик словно приготовился заплакать, но пересилил себя и продолжил:
- Этот у нас в гостях не бывал, Танюшка стеснялась нашего деревянного  многоквартирного… В Москву съездили, увиделись. Миленький человек. Букет преподнёс. А потом Шереметьево… Только мы их и видели.
- Видели… - прошептал Ростислав.
- Не виделись потом лет семь, за это время у них ребёнок родился. А дальше наступили другие времена, возможно стало ездить. Начали общаться, сперва они к нам приехали, потом мы к ним. Было более-менее - и мы с Веркой рады, снова видеть дочь - да хоть с каким шведом! Но в какой-то момент случилось страшное. Мы с Веркой приехали... Кажется, в третий раз. Было начало девяностых -  и там в парке, значит, гуляем с внуком, и я его на коленки посадил, чтобы уточек было удобнее кормить, а он… Вдруг как заверещит что-то на своём, на шведском! Мамая дорогая! Я не пойму - что происходит, а стражи порядка тут как тут, схватили меня, увели под белы рученьки… Верка… Плачет. Внук за нами бежит, что-то орёт, один из полицаев ему мороженое купил, остальные улыбаются, добрый, дескать. В тюрьме не один зуб потерял - и рука до сих пор кривая, ну это ладно. Три месяца продержали, Верка умолила дочь на депортацию подать, Татьяна-то приходила, красивая, рассудительная, на свиданиях как сожалела, уж так сожалела, что отец де у неё такой преступник да извращенец…  Страну, в которой родил её, винила. Потом что-то про Полтаву. Верка полетела домой, а там в самолёте ей плохо и стало. И когда я на родину нашу возвратился, Верки-то моей…  Уже и не было… Квартиру потом отобрали, у них сейчас со Швецией какое-то соглашение есть. Пенсию, слава Богу, оставили, да только платить стали инжиром этим, это же додуматься! - старик от души засмеялся.
- И… Где же проживаете?
- В отличном городе! - дедушка улыбнулся. Под питерским небом, по прохладным набережным. В белых ночах и тёмных днях. Прохожу под арками, отслеживаю крыши, пью туман да сверкание форточек. Какое-то время ел инжир, а потом осточертело, ну его! Раздаю теперь на вокзалах. Ходить стараюсь небыстро, чтобы не расходовать энергии. Научился не спать - для этого надо непрерывно смотреть вверх, никогда — под ноги, а то вспомнишь, что устал, да как брякнешься! Плитами, поребриками, колдобинами-выбоинами, чахлой травой, стылыми дворами, золотыми львами-пегасами, северными кранами, заводскими трамваями и тополями, конями Клодта и крыльями ангелов, широкими водами под мостом… Вначале страшновато было покидать дом, да выбора не было. Вышел - тогда ещё с чемоданом, сел на него, отчаяние схватило - что же делать? А потом ничего, поднялся - и чемодан никакой не нужен, и улицы потянулись одна за другой. И пошёл, и пошёл…
- Дедушка… Идёмте, - задыхаясь, промолвил Ростислав. - Будете жить у нас! - Едва сдерживая слёзы, он метнулся к столику, чтобы выключить компьютер и забрать пиджак.
- А ты делаешь успехи! - послышался пустопорожний голос Игоря-Дениса, - только зачем тебе такой старый? Не спешил бы, вокруг столько парней…
- Так, а что же случилось с тем парнем, с которым дружила ваша дочка? Общались потом? - спросил Ростислав, когда они с дедом спускались по лестнице.
- Случилось… Да что случилось, завёл семью, съехались с женой в новой квартире, а как-то раз курил у себя на балконе и по несчастному случаю взял — да сорвался…
- И?!
- Ну… Там, конечно, высоко у них. Было… - Старик спускался медленно, Ростислав поддерживал его.
- Мы с Веркой вообще-то бывали у них несколько раз, тянуло нас что-то, словно родные они нам, понимаете… - продолжал старик, - и курили с Данькою на балконе подолгу, хорошо это место знаю. Там не только сорваться, там-то и нарочно не выпрыгнешь! Молодость для этого нужна - и подготовка! - Старик картинно сжал губы и выкатил глаза, словно заочно восхищается чьей-то подготовкой, а заодно и молодостью.
А потом оба открыли тяжёлую дверь и вышли на улицу.
Прошлись по Растанной, свернули на Литейный проспект.
- Понимаете, наша вся жизнь во многом - один большой несчастный случай, - продолжал дед, глядя, как и обещал, в сторону крыш зданий - не вся, конечно, но какой-то итоговый, ключевой её вывод. А ваша как? А то я только всё о себе…
- Если бы я всё знал, если бы знал… - Ростислав, наоборот, глядел вниз, словно не просто не знает или не помнит чего-то, а и пытается какую-то часть правды стыдливо и не без боязни скрыть.
- Вы не знаете или не помните? - дед посмотрел на него с любопытством.
- Я… Не помню. И не знаю. И ещё не знаю, не знаю я или не помню. Ничего не знаю… - Ростислав сбавил шаг и, словно ребёнок, начал разглядывать блестящие крыши автомобилей на противоположной стороне улицы.
- У вас что-то с волей? - спросил старик, и у Ростислава в этот же миг закружилась голова. Он вдруг так явно ощутил эту гнилую пряность воздуха начала октября, будто чувствует её впервые.
- Я действительно ничего не могу, - пролепетал он. Думаете, поэтому ничего не помню?
- Не помню - не могу, не могу - не помню. Не могу помнить. Не помню мочь. - старик вдруг расхохотался. Мимо них прогрохотал трамвай. Жёлтые листья неслись за трамваем виновато, точно просили о каком-то долгожданном исходе.
Дальше шли молча, молча же свернули на набережную Обводного канала. Воды последнего торжественно серебрились, плачущие подтёками здания гляделись в них бледно и чинно, время от времени перепархивающие через канал мосты пыхтели деловыми автомобильными пробками.
Ростиславу показалось, что по какому-то неуловимому ощущению, по некой ауре и настроению его новый знакомый является вполне и совершенно белым, причём не нейтрально, а именно так, как бела белая ночь либо сегодняшний осенний день в Петербурге.
- Вам не кажется, - словно прочёл его мысли старик, - что в этом городе белая ночь - всё, что не тень?
- Ах, да, я как раз об этом думал. - словно проснулся из минутного забытья Ростислав. Он, конечно, думал не совсем об этом, но зачем-то захотел сказать именно так, чтобы поддержать разговор, а может ещё по какой причине.
- А как вы раздаёте инжир? - спросил он.
- Да так, встаю у дверей вокзала и руку с инжиром протягиваю. Милиционеры прогнать не имеют права, я ничего не продаю и ничего не прошу. Инжир у меня, впрочем, никто пока не взял. И слава Богу…
Они свернули на Лермонтовский проспект и начали падать в загадочную Коломну. Коломна расступалась, Коломна щурила облака и означалась квадратными неровностями дымоходов, неожиданно заросшими равновысокой северной травой детскими площадками, ледяной рябью и старо-заводским антуражем реки Пряжки.
- Как же вы не сбиваетесь со счёту дней, знаете, когда заходить к нам в фонд? - поинтересовался Ростислав, - вы же приходите регулярно раз в месяц? А у месяца то тридцать дней, то тридцать один…
- Боже! - прошептал старик, и на какое-то время остановился. - Это и вправду сводит с ума. Но, поверьте, не только меня. Как вас, простите, зовут?
- Зовите любым словом, поверьте — вы имеете на это право...
- Ах, ну спасибо... Не об этом сейчас. В общем, милый друг, то, что вы так внезапно упомянули, и вправду сводит с ума похлеще шведов и инжира. После того как секунды отлично уживаются с минутами, минуты с часами, часы с сутками, как неожиданно нам наблюдать за тем, сколь жалки мы в желании своём впихнуть недели в месяцы, и как растерянно смотрим на неуклюжую выкройку месяцев в угоду годам, как близки но не идентичны периоды вращения наших небесных тел!
Они снова пошли.
Коломна угловато кружилась, заводя наших спутников всё глубже в бесцветные баюкающие переулки, из которых, контрастируя с их матовым маревом, то и дело доносились, словно цокотание сверчков из-за печек, звуки музыки - сказывалась близость театра и обыкновение музыкантов снимать квартиры неподалёку. Облака же над этим всем были светлы и размыты, впрочем - закат гас, стены растворяли в себе рельеф окон и карнизов, становясь гладкими и обезличенными, и шли двое прохожих дальше, вглубь, в тупик и в невесомость, в верфи и мифы, и проходили мимо притаившихся в сумерках храмов и водосточных труб, и близилась уже за поворотом улица Мясная, на которой жила мать работника пенсионного фонда нынешнего прохожего нашего Ростислава.
- А я-то заждалась, а я-то волновалась! - радушно затараторила она с порога, лишь увидела наших знакомых. Квартира, в которой жила мать работника пенсионного фонда Ростислава, обставлена была старой ореховой мебелью и была пропитана ароматом пирогов. Сама она была проворной пожилой женщиной с короткой серой причёской и квадратными очками на переносице. Когда она говорила, нижний ряд зубов её выглядывал из-за губ чуть заметнее, нежели его верхний собрат. Ещё она была необычайно эмоциональной и заботливой.
-Ростик-Ростик, откуда у нас дедушка? - приговаривала она, суетясь у жёлто-беленького заварного чайничка, - это твой начальник?
- Нет, мам, это просто человек, - отвечал Ростислав.
Дедушка сидел во главе стола и с удивлением, граничащим с умилением рассматривал окружающую его столовую.
- А, да вот как! Вот как! - продолжала она, смахивая с пирога полотенце, - рада знакомству. Очень рада! - тут она вдруг встала посреди столовой, подбоченилась да как начала припевать: “Отворяй-ка ворота, принимай-ка молодца!” - после чего все трое засмеялись.
“Как зовут твою маму,”- тихо спросил старичок. Ростислав замялся, а потом покраснел…  Он не помнил, нет, он не “не помнил”, он не знал, решительно не знал имени своей матери! Дед заметил его смущение, приподнялся и вроде как встряхнулся, а затем негромким откашливающимся голосом произнёс:
- Шведы, если помните, под Полтавой…
- Ах, да! - встрепенулась мать служащего, - какая страшная битва! Всё это ужасно, ужасно… Сколько погибло людей! Ведь самое главное не то, кто что не поделил, важно ведь, что люди! Люди гибли! Боже, ужас какой!
- Это было, конечно, довольно-таки давно, - заметил старик, - но вы  абсолютно правы, когда гибнут люди - это ужасно. Они, правда, никогда ещё не начинали гибнуть меньше от подобных разговоров, но тем не менее и поспорить с вами нельзя…
- Ну и что, что давно! А какие ужасные войны были в Средневековье! Сколько погибало...
- И это тоже правда, как точно подмечаете!
- Просто я всех понимаю, понимаете? И шведов понимаю, и не шведов… Всех! И вас, вас конечно же! Я такой человек…
- Я тоже понимаю всех, - дед посмотрел в тёмное окно, - поэтому если вы думали меня сейчас чем-то удивить, то у вас, к сожалению, не получилось. Но я совершенно взаимно понимаю вас, и буду рад, если сказал вам что-то приятное.
- О, мне и вправду приятно! Очень приятно! - мать Ростика налила дедушке чаю.
- Как всё просто, - прошептал дедушка, поднося чашку ко рту.
- Дедушка будет жить у нас, - тихо сказал Ростислав.
Мать работника фонда вдруг замерла прямо посреди столовой - как стояла, с полотенцем, переброшенным через плечо и ножом в руке.
- Как? - не то выкрикнула, не то каркнула она в то время как напольные часы из красного дерева начали отбивать девять часов по полудню.
- Дедушке негде жить, он несколько лет не спал. Он станет жить у нас, - повторил Ростислав и вдруг понял, что впервые на своей дырявой памяти пытается проявить волю. Но тут же - рядом и почти одновременно начинаются большие проблемы со здоровьем, вот уже начинает его бросать в озноб, а на лбу выступает холодный пот.
Затем он видит, как к нему подбегает кто-то, похожий на мать, трясёт его за плечо, а потом очень тихо на ухо шепчет, лихорадочно при этом причмокивая:
- Ростик, с ума сошёл, как ты вообще мог привести в дом
это безобразие…
- Мама, он же тебя не стеснит, он может жить вон в той комнате, - работник пенсионного фонда Ростислав кивнул на дверной косяк и подумал еще о том, что, сдаётся ему, он ни разу ещё не заходил за ту дверь и не знает, что там находится.
- Как? В комнате Мирославы?! - вскрикнула мать работника.
- Какой ещё Мирославы… - озноб Ростислава усилился.
- Ты… Ты всё забыл… - Ты не помнишь свою пропавшую без вести сестру! Завтра же с утра идём к врачу, ты больной, тебе лечиться надо, ты уже вместо моей дочери братика престарелого домой волочёшь, нечисть по улицам собираешь!
Она размахнулась полотенцем и влепила старику прямо по уху, тот зашатался и рухнул на Ростислава, а Ростислав уже в свободном полёте раскрыл головой неплотно притворённую дверь и со всего маху распластался на мягком ковре неизвестной ранее комнаты. Из столовой в неё через открытую дверь вливался треугольный луч света, скудно освещая пространство, в котором на пришифоньерных горизонтальных плоскостях, а также на столе, серванте и тумбочке, что стояла у небольшой кровати, виднелись серебрящиеся и золотящиеся рамки фотографий, на одной из которых он, поднявшись и приблизившись, увидел молодую женщину необыкновенной красоты, к тому же поразительно похожую на него самого. Это, по-видимому, и была Мирослава, его сестра. И что же, говорите, она пропала? Когда? Почему?
- Жить у нас задумал? Квартира наша нужна? Пенсия нужна моя? Жизнь моего сына? - вопила мать работника где-то сзади, её слова перемежались шлепками полотенца и приглушённым старческим смехом уворачивающегося гостя. Ростислав опомнился, развернулся, бросился на защиту друга — и уже через секунду оба, спотыкаясь, бежали к выходу из квартиры, а потом подскакивали, едва не скатываясь по лестнице вниз, по тёмным уровням подъезда - в направлении улицы. Ночной холод окатил их словно ведро воды, когда они лихорадочно отворили входную дверь и вылетели наружу. Ростислав затормозил сразу, а его неудавшийся сосед, дрожа и обалдело осматривая дома вокруг, ринулся вперёд, на проезжую часть, по которой на него ослепительно и страшно летел милицейский автомобиль - и только проворный рывок Ростислава с мгновенным оттаскивание деда от проезжей части позволило избежать беды. Машина издала пыльный визг и затормозила.
Рослый и в очках, интеллигентного вида милиционер подошёл к ним.
- Как вы могли… - тихим голосом произнёс он - и Ростислав ощутил, как вокруг него воздушными перепадами и лиственными завихрениями неумолимо поднимается сухой октябрьский ветер.
- Товарищ милиционер… Господин милиционер, - начал было старик, - я понимаю, здесь нет перехода, я был… немного не в себе, и вообще я уже много…
- Как вы могли? - повторил милиционер - стало заметно, что смотрит он на Ростислава, а не на деда.
Ростислав начал подозревать, что ему, стало быть, приписывают некий проступок, знакомое тянущее чувство вины зарделось в нём, зажимая грудь душными верёвочными плетями.
- Вы всё перепутали… - с тоскою глядя на Ростислава, покачал головой милиционер.
- Что перепутал? - Ростислав почувствовал что вот-вот - и он вновь начнёт соглашаться со всем, что ему предъявят.
- Вы перепутали свой возраст, вам не больше сорока, а этому человеку - хорошо за семьдесят. Он взрослее вас и сам вправе выбирать свою судьбу, - милиционер перевёл взгляд на съёжившегося старикана.
- Вы хотите сказать… Что он не прав в том, что меня спас? испуганно процедил дед.
- А что здесь правильного? Вы взрослый человек, шли своею дорогой, выполняли задачи вашей жизни.
- Хотите сказать, в этой аварии мог быть смысл моей жизни? - смешно откашливаясь и не сводя глаз со стража порядка продолжал цедить старикан, - а как же…  - он начал всхлипывать.
«А всё же удалось, видать той твари из плацкартного вагона распространить по матушке земле своё гнусное луновство! Свою опустошающую лунность!» - прогорланил кто-то грозным и даже страшным голосом в сознании Ростислава. Но сам он в это время стоял перед милиционером в особенно жалостливой позе  - и лишь хлопал глазами, в то время как милиционер рассматривал его удивлённо, водя взглядом по его лицу и фигуре, точно по музейному экспонату, затем же  взял аккуратно за шиворот, словно хирург - отрезанную часть организма, и, аккуратно приподнимая над землёй, а притом неизвестно зачем улыбаясь, перенёс в открытую дверь милицейского автомобиля.
Ростислав успел заметить, как мелькнула и метнулась в углу его поля зрения стариковская фигура, как сперва набросилась она на его обидчиков и затем покатилась кубарем по сухому асфальту - и её никто не стал преследовать, когда растворялась она в тёмном разломе перпендикулярного Мясной улице переулка.
- Старик мог погибнуть, если бы я не оттащил его, - громкой дерзостью проползли по пространству машины его тихие слова в то время, как его везли двое служителей порядка в неизвестном направлении.
Машина вылетела к проспекту Римского-Корсакова, свернула влево.
- Любое сказанное слово может быть использовано против вас, а светит вам реальный срок за то, что помешали другой личности идти своей дорогой, - послышалось в ответ.
- Срок? - Ростислав двинулся вперёд и тут же был осажен резким щелчком по носу со стороны одного из служителей закона.
Машина взревела, пронеслась вдоль канала, свернула на Лермонтовский проспект.
Море горело яркими закатными красками. Далёкий герой, усмирённый счастьем и растворён в сладостной воле и дрёме, вглядывался в серебристую зыбь, изредка переводя взгляд то на сидящую в мечтательной позе красавицу-супругу, то на жёлтоватые облака, что проплывали медленно и бесхитростно над их прозрачным и хрупким жилищем.
Машина пронеслась по Лермонтовскому проспекту, свернула на Декабристов, снова взревела… 
- Пора будить детей на ужин, - сказала жена и посмотрела на нового и невнятного Всеволода карими своими глазами. Ветер прилетел, прижав прядь волос к её щеке.
- Завтра у них первый школьный день, нужно им собрать вещи, - томно и глухо, как бы во сне произнёс супруг.
Нервная, словно пьяная улица Декабристов замелькала огнями - и показалось даже, что машина качается в такт светящимся её окнам — вправо-влево - и продолжалось так, пока они не упёрлись в Пряжку с синеватой заправочной станцией на противоположном её берегу. Далее снова влево, продрогшие тёмные воды реки, насупленные дома по левую руку - и вот он! - резкий поворот на Мясную улицу, которую они пролетели затем со скоростью света и вновь свернули на проспект Римского-Корсакова.
- Завтра они станут получать знания, - протянула супруга и поправила волосы. Море начало быстрее меняться в красках, часы на прозрачной стене стали нежным и простым деревянным цоканьем отбивать время ужина. Из комнаты показалось двое ребятишек, мальчик и девочка.
Машина взревела, пробежала проспект, свернула на Лермонтовский проспект, а затем опять на Декабристов…
- Вам нужно собрать свои вещи в школу, - сказала ребятишкам их мама. Они кивнули ей и деловито засобирались. Далёкий блаженный Всеволод облегчённо вздохнул, улыбнулся и в очередной раз посмотрел на море.
Машина описывала уже седьмой круг. Ростислава держали крепко, поездка была мучительной, и казалось ему то и дело, что этот бред - и есть начало обещанного ему срока.
Крутясь по улицам ночной Коломны, он начал вновь воспоминать что-то важное и былое, и убеждаться в том, что когда-то подобное уже случалось. И виделось это всё смутно, урывками, зигзагами заревом, которое загоралось при очередном пролёте через сознание окон домов, удивлённо следящих, как он и его затравленный взгляд из машины беспомощно встаёт между их жёлтыми квадратами и бесшумной октябрьской Пряжкой.
Вдруг вспомнилось ему, что всё, несущее форму бреда, неспособно к конструктивным действиям. И вдруг так ясно стало, что милиционеры сами-то слабы и блуждают, что, может, заблудились ещё раньше, чем встретились с ним, а быть может их уже давным-давно и уволили из их участка.
Эй! И верно! Вот уже один, как видно теперь из окна машины, стыдливо приторговывает цветами на Декабристов, то и дело смешно и незадачливо сморкаясь, а потом снова подзывая к себе потенциальных клиентов из запоздалых посетителей театра; а тень второго в смешном сюртуке движется, как ни в чём не бывало, по одному из ярких окон дома, что смотрит на реку, как если бы пришла она на восхитительный и пышный бал. Водитель же косит хитрым оком из под медицинской шапочки, встречая посетителей за прилавком аптеки у Крюкова канала, а сам автомобиль давным-давно и чинно отдыхает у бледно-синеющей заправки по ту сторону Пряжки у высокой тёмно-кирпичной почти заводской стены - и на нём написано “Помогу тебе похудеть”.
Ростислав же просто скользит по пространству, а впрочем уже и бежит, его - то бросает лихорадочно в сторону Пряжки, то относит, как осенний октябрьский лист в сторону канала Грибоедова, то забрасывает на купол театра и оттуда ему болезненно кажется, что он видит далёкие зазывающие миры, а затем снова семенит по проспекту Римского-Корсакова, совершенно невидимый и незначимый, смешной и словно слившийся со стенами зданий, словно нарисованный на них. Он пытается что-то найти, и не понимает, зачем ему для этого прыгать по складкам и стрелкам городской ночи, почему нельзя сесть и сосредоточиться, а ещё - почему, почему от любых фигур и квартир на целом свете ему летят только помехи - и ни одна, ни одна не простирает руку помощи.
Он всё меньше, всё незначительней. И наконец, с чувством презрения к себе - обычным слабым человечком заходит в знакомый подъезд на Мясной улице и поднимается в квартиру, где живёт работник фонда, и захлопывается за ним самая растерянная на свете дверь.
Море доигрывает своими красками, вещи детей собраны к школе, спокойные родители забываются безмятежным сном на берегу, перекат волн шелестит галькой, ветер набегает лёгкими баюкающими порывами на хрупкое жилище, очертания облаков перестают читаться на молчащем и пустом, беззвёздном и абсолютно бесполезном ночном небе.



IX

Мать работника пенсионного фонда сдержала обещание. Утром следующего дня они вышли из дому и направились в поликлинику, но первое же, с чем столкнулись, оказавшись на улице, было самое настоящее и очень свежее захоронение на противоположной стороне дороги между тротуаром и компактным травяным пустырём, образовавшемся здесь когда-то на месте ранее снесённого здания. Это была могила вчерашнего их гостя — деда, представляла она собой небольшой холмик рыхлой земли со вбитым у изголовья увесистым крестом, а на кресте отсвечивало одно лишь скупое слово: “Дед”.
- Ты… видишь? - спросил Ростислав, боясь посмотреть в лицо матери.
- Безобразие, - пролепетала она, - надо вызвать городские службы… Что ещё за дед?!
- Ну как же… Тот, что был у нас. Видишь, наш вчерашний дедушка умер и теперь всегда будет напротив…
Мать работника вздрогнула, вытащила из кармана мобильный телефон и набрала номер. Она долго ждала, пока возьмут трубку, а у могилы тем временем начали появляться первые букеты цветов.
- Пойдём, пойдём, - с одышкой произнесла она, суетливо засовывая телефон в карман пальто.
Древняя поликлиника находилась во дворах рядом со складским помещением какого-то театра. Лестницы её были широки и будто бы безлюдны при том, что возле дверей по коридорам то и дело толпились небольшие кучки людей, ожидавших приёма. Из оцепенелой головы Ростислава не выходила могила старика.
- Напомни, как это случилось. С сестрой… - спросил
он.
- Расстраиваешь, - хрипло отозвалась мать Ростика, - да просто любила твоя сестрица всякие там небесные тела... В один прекрасный день вышла из обсерватории, её там видели, а домой уж не пришла… Ты сам её встречал и не дождался! - голос матери служащего пенсионного фонда недовольно скрипнул.
По коридору сновали редкие медсёстры, из кабинетов то и дело доносился единичный лязг положенного на стол инструмента и уверенная реплика того или иного врача.
- А… а вы к кому-у? - хрипло улыбаясь, протянула сухонькая бабушка, сидящая рядом на скамеечке, и посмотрела на них внимательным правым глазом.
- К Ульяне Леонидовне, - скупо ответила мать Ростика и стала внимательно изучать стенд на противоположной стене. Бабушка, сидящая рядом, перевела взгляд на самого Ростислава.
- Пожаловал-таки? Ну-ну, внучок, что сейчас с тобой будет… - пробубнила она, после чего отвернулась и крепче оперлась на свою трость.
- Вы меня… знаете? Откуда?
- А вот, сиди и жди, - она указала клюкой на дверь кабинета, а Ростислав вдруг почувствовал буквально кожей цепкую хватку одиночества в этом мире, где, как оказывается, многие о нём знают. Знал ли его ранее вчерашний знакомый? Знала ли милиция? Почему он не владеет ситуацией, не узнаёт никого в ответ?
В окне прогремел гром. Проходящая мимо окошка медсестра проворно закрыла его.
За дверью почувствовалось оживление, голоса в кабинете стали громче. Дверь раскрылась - из-за неё вышел бледный трясущийся седой старик с орлиным носом. «Бог есть любовь…» - с воем пронеслось в сознании Ростислава. Как мучительно не до конца понимать, что к чему!   
Надменно-поскрипывающий голосишко пригласил войти. Они встали, подошли к полуоткрытой двери, переступили порог кабинета.
О, боги! Перед ними стояла пухленькая женщина невысокого роста, похожая одновременно на Карлсона и на фрекен Бокк, женщина, увидав которую, нельзя было не заорать на всю ивановскую.
- Тётушка Ульяна!! - почти в истерике прокричал Ростислав, чем привёл в замешательство как докторшу, так и теперешнюю свою мать.
- И-и, - с невозмутимостью автоответчика протянула докторша, прищурив глаз. - Всё? Ничего больше не скажешь? - в оставшемся открытым левом её глазу на секунду мелькнуло смятение.
Он замер. Он не знал, ни что сказать, ни с чего вдруг случился с ним этот выпад. Он глядел на неё с ужасом, а она, казалось, начинает проникать своим мутным взглядом в самую суть, самую глубину его сознания, неизвестную и неведомую даже ему самому.
- Пришёл, значит, красавчик. Ну что, будем лечить, - размеренно продекламировала тётушка Ульяна, а это была именно она, - дорогая Нина Есиповна, а вестей-то о Мирославушке по-прежнему нет? - заглянула она к матери Ростика через его плечо.
- Ох, Ульяна Леонидовна…
Тётушка вытащила из кармана очки, вытерла их о свой медицинский халат и надела на нос, после чего ещё внимательнее взглянула на пациента.
- Эх, предатель-предатель, сестры не помнишь, - процедила она как-то неожиданно сладенько, оголив на мгновение свои ровные, маленькие и квадратные зубы. - А уж не ты ли её часом схоронил где? Вдруг она у тебя за печкой валяется? - Ты ведь ранее судим, не правда ли? - тётушка Ульяна расплылась в улыбке. - А зачем из тюрьмицы сбежал? Незаконопослушный, да?
Ростислав зашатался.
- Боже! Боже! Я ничего не знала! Ульяна Леонидовна, говорите ещё! Я хочу знать правду. Ростик, это правда, что говорит доктор? - начала распаляться мать.
Ростиславу не хотелось ничего отрицать — и хотя бы уже оттого, что хотелось самому узнать правду. Он приготовился слушать. Он понимал, что это - поединок, в котором легко пропасть, но можно и выстоять.
- Дорогая Нинушка моя Есиповна, - начала тётушка Ульяна, обращаясь к матери, - мне больно это говорить, но по моему заключению именно ваш сын является тем человеком, который похитил Мирославу!
Мать вскрикнула. Она продолжала слушать, вперив в докторшу остекленелый взгляд.
- Да, ваш сын, продолжала докторша, глядя теперь на Ростислава, - был единожды судим, но совершил побег и с тех пор болтается в обществе, которому весьма опасен…
“Почему смотрит на меня, обращаясь к матери?” - пытался Ростислав обогнать её хотя бы на шаг. - “Прячет глаза? Кого больше боится? Значит ли, что лжёт, пока смотрит на мать, а глядя на меня, предпочитает правду? Тюрьма - правда, похищение сестры - ложь. Зачем ей обвинять меня? Надо узнать подробнее, кто она такая…”
- Тётушка, я вас сразу узнал, - бросился он ва-банк, помня, что именно это вызвало в ней поначалу столь живую, беззащитную реакцию и решив давить на это. - Вы неплохо выглядите!
По лицу тётушки вновь пробежало волнение, это значило, что надо продолжать. Но о чём?
- Спасибо, милейший, - произнесла она размеренно, - ох сколько пережила с тех пор. Помнишь, что тебе сказала?
«Пытается выяснить, многое ли помню».
- Честно говоря, я долго потом думал о ваших мыслях, - продолжал он невозмутимо и даже с некоторой вальяжностью. Но увидев, что лицо тётушки становится вдруг не по-доброму весёлым, в момент догадался, что наверняка не было у них никакого разговора. - Тех, что не высказали, но которые написаны были на вашем лице, - закончил он. “Почему, кстати говоря, молчали? Наверняка были не одни. Свидание в тюрьме? Оба - заключённые? Она - стражник? Варианты?”
- Жаль, что вокруг было столько народу, - невозмутимо продолжал он, - не дали и попрощаться как следует. Но вы же знаете эти порядки…  - ввинтил он, и весьма удачно — тётушка заметно побледнела. “Ага, не ожидала, по её расчётам амнезия для меня - норма, значит — она, чего доброго, ещё и входила в её планы. Её ли? Что за планы? Кто - я? Что-то глобальное? Но тогда и она — часть меня? Ага, моя часть, что имеет на меня зуб. Гниль внутри меня. Периферия против сердцевины. На меня посягает. Верну целостность - сломаю планы. Вот почему она меня так боится!
- Порядки, да что вы говорите, самая прекрасная тюрьма на свете, - затараторила тётушка Ульяна, кажется, переставая собой владеть, так как эта информация оказывалась лишней как минимум для ростиковой матери.  - Не тюрьма - гостиница! - она вдруг захохотала, и видно было, что смехом этим она пытается выиграть время.
«Моя сестра наверняка важна в этой истории, если не самое важное звено!  Но только если бы её забрали в тюрьму, то это бы не скрывалось, ведь не боялась же она говорить о нём самом, как о бывшем заключённом… В чём же разница между сестрою и мной?»
- Гостиница-то гостиница, - выпалил он, отчего-то тоже смеясь, - да только сбежать оттуда просто не было, скажу вам! Неплохие у вас охранники, - добавил он на свой страх и риск, но это был единственный способ выяснить ту роль, которую играла эта тётенька во всей их тюремной истории. “Если она работала там, то продолжит нервничать”, - решил он.
Смех же тётеньки Ульяны стал вдруг более добрым и беззаботным. Она спокойно посмотрела в окно.
- Да, охраннички неплохие, крепко мы стоим на страже закона! - произнесла она, со знанием дела и ощущением врачебной власти садясь за стол. Она быстро взяла в руку ручку.  “Скотина! Сама же сидела, если ещё не сидит, а тут стражницу закона строить пошла. Сейчас начнёт заключение писать. Надо идти в атаку”.
- Ульяна Леонидовна! - он сделал шаг к её столу. - Что за совпадение! Я ведь тоже пришёл обвинить вас в похищении Мирославы, моей родной сестры! Представляете?
Тётушка Ульяна выронила шариковую ручку и застыла, глядя на него, словно игрушечный зверёк.
- Ты что! Что творишь! - мать Ростика подбежала сзади к сыну и начала тормошить его, как бы пытаясь образумить.
Кажется, попал в точку.
- А ну рассказывайте, где её держите! Сейчас всю поликлинику позову!
Он подбежал к двери, раскрыл её настежь.
- Всех в свидетели! Дело о похищении, врач виновен! - закричал он. Из соседних кабинетов начали сбегаться люди. Вот уже они толпятся у входа, переглядываются, заглядывают в кабинет.
- Врач поликлиники Ульяна Леонидовна Ремесленникова , - «Откуда фамилию привинтил? Или знал?» - обвиняется в краже моей родной сестры Мирославы и незаконном удержании её под стражей в своём собственном доме!
А эти подробности откуда знает? С другой стороны - где же ещё?
По рядам пробежал ропот.
- Сумасшедший! Паранойя! - завопила тётушка, вновь схватив ручку и начав наспех что-то калякать на бумаге, после чего уже готова была поставить подпись, как Ростислав подбежал и крепко схватил её за руку.
- Сынок! - мама работника в слезах бросилась на колени и вцепилась руками в ростиков джемпер.
- Санитары!  - взвизгнула тётушка и принялась выдёргивать руку, пытаясь пододвинуться ближе к бумаге. Началась драка. Люди в дверях стали выкрикивать разрозненные слова, сливавшиеся после в короткие предложения, небольшие лозунги, кто-то был за Ростислава, кто-то — против. Мать плакала, санитары стояли наготове, закатывая рукава грязно-белых халатов.
Ростислав ещё крепче впился пальцами в твёрдую и кряжистую кисть тётушки Ульяны, развернул её к себе - и изо всех сил дёрнул.
Рука хрустнула - и в том же полусогнутом состоянии, что была, осталась вдруг целиком в руках Ростислава, а из неё, равно как и из плеча, из которого она только что вырастала, хлынула алая кровь.
- А-а-а! - заорала во весь голос тётушка, а Ростислав от ужаса выронил эту руку - и она увесисто брякнулась об пол, показывая на разрыве примитивной сердцевидной формы белую кость, как её рисуют в детских книжках.
- А-а-а! - закричала мать Ростика и её крик подхватил народ, глядящий из дверей; старушка, предрекавшая пациенту скорое излечение,  часто заморгала единственным своим глазом, вырвалась вперёд и начала, от страха видимо, вытанцовывать кривые пируэты, приколачивая притом по полу тросточкой, а грозные санитары принялись крутиться за её спиной и разворачивать свои ладони то вправо, то влево, как если бы приходились ей бэк-вокалом.
Ростислав стоял посреди кабинета и беспомощно смотрел то на руку, лежащую перед ним, то на тётушку Ульяну, тщетно пытавшуюся подписать необходимый ей документ оставшеюся левой кистью, то на мать, пытающуюся с момента отрыва произнести хотя бы один согласный звук, то на пляшущую старушенцию, то на вытанцовывающих санитаров.
- Кровавая нелюдь! - послышалось из толпы.
- Нелюдь! Нелюдь! - подхватила однорукая докторша.
Толпа качнулась и начала медленно продвигаться к центру помещения.
Ростислав не ожидал, что будет кровь, так много крови, но не мог он и представить, что рука возьмёт да так вот запросто оторвётся.
- Простите! - вырвалось у него, - во внезапно нахлынувшем и затуманившем столь ясное сознание страхе поднял он злосчастную конечность и начал пытаться пришвартовать её обратно к плечу тётушки, да тётушка уже и сама отскакивала от него, как от огня, и всё продолжала выкрикивать “нелюдь”, и топала ногой, и с каждым ударом ноги толпа всё более раззадоривалась.
Люди начали вытаскивать из-за пазухи ножницы, булавки, перочинные ножи, бросать их на стол, чтобы тётушке было чем расправиться с нерадивым пациентом, пару раз попали в неё саму, чем выбили ей пару-тройку зубов. Она принялась сгребать острые предметы в кучу и бросать их в Ростислава.
Идея пришла спонтанно. Почти не задумываясь, он поднял вдруг с пола отломанную руку, на которую теперь, как ему виделось, никто более по-настоящему не претендовал, начал размахивать ею, чем вдруг привёл общество в состоянии глубочайшего испуга и истерики, и, пользуясь тем, понизил голос и произнёс вежливо, тихо, как ни в чём не бывало:
- Господа, разрешите пройти.
В сей же миг волны расступились, а когда он выходил в коридор, люди почтительно кланялись ему.
Он не оглядывался и не прибавлял шагу, но нервы его были на пределе, и когда он оказался вне их поля видимости, бросил руку да побежал по лестнице вниз, как угорелый, и двор пробегал, как подстреленный заяц, и в переулок выбегал, сам себя не помня от страха.
Он пробежал переулок до конца и залетел, словно зверь в нору - в небольшое строение на пересечении с улицей Декабристов, в коем стояло несколько столиков и продавалась шаверма.
И именно здесь, после погибшего деда и придурковатых милиционеров, после давешнего медицинского сюрреализма, здесь — словно подобие награды, противопоставления всему изматывающему вырисовался перед его глазами тонкий женский образ, как бы чуточку туманный в своём шарме и обаятельности, но такой мило-обыденный, будничный, до чёртиков обыкновенный. Быть может, у этой женщины — маленькие дети и она ещё полгода назад меняла им пелёнки. Быть может, она счастлива замужем, а может статься — благополучно разведена. Либо же несчастлива в том или другом. Но она — проста, она сидит и ест шаверму, и невозможно в этот момент представить ничего более настоящего!
Уже через несколько секунд её бесцветные кудрявые волосы вздрогнули — их взгляды встретились.
- Прости, - почему-то сразу на «ты» обратился он к ней, а дальше запнулся от неожиданности — и ровно несколько мгновений пребывал просто перед нею в блаженной немоте, а дальше поздоровался — в понимании того, что она ни при каких обстоятельствах не способна его обидеть. Затем всё было негромко и почти по-деловому — он услышал в ответ такое же простое приветствие, затем они, улыбаясь и как бы немного спеша, представились друг другу - а уже через минуту весело болтали обо всём, а вокруг распростёрлась-раскинулась планета Земля, ровно такая, какой обыкновенно хочется видеть её с детства.
- Жанна, ой… Прости, Людмила, почему я всё время тебя Жанной называю? - сокрушался Ростислав, - у меня ощущение, что мы с тобой виделись... Возможно такое?
Она ответ неожиданно глупо и беззаботно смеялась, точно это была наисмешнейшая шутка и она же - самый милый комплимент.
- И где же? - переспрашивала она.
- Где-то на холме. Под сиянием… - он сам не замечал, как улыбался. - А может, в каком-то поезде, мимолётными попутчиками…  Может такое быть?
- И ты так хорошо запомнил случайную попутчицу?
- Может быть, я её непростительно упустил? - засмеялся он, радуясь одновременно, что не забывает отвечать ей в том же духе. Он был внезапно и по-новому жив, несказанно жив в этом новом своём измерении. Их измерении!
Они сидели неизвестно сколько времени и просидели бы ещё больше, да только в какой-то момент Людмила посмотрела в окно и Ростислав прочёл на её лице торопливую озадаченность, а с ней словно порыв остановить кого-то. Он обернулся.
Там, в бледном осеннем окне виднелась мерно и устало раскачивающаяся по тротуару фигура в грязно-белом халате под ярко-оранжевой новомодной дублёнке и с матерчатой сумочкой в единственной левой руке. Вместо правой передней конечности в пространство из неё глядела кость — чистенькая кость правильной формы. Взгляд существа бегал по сторонам в состоянии явного отсутствия, он словно ничего и никого не искал, ни на кого и ни ни на что не реагировал. Он напоминал безучастный ничего не означающий взгляд холодной рептилии. Спокойная тётушка Ульяна возвращалась с работы.
- Наша няня… - произнесла Людмила как-то очень по-домашнему и начала неравномерно махать рукой в окно, как если бы сомневалась, что её оттуда увидят.
- Няня?..
Она поднялась и подалась всем телом вперёд, желая выйти из-за столика.
- Мы не виделись столько лет! Уже тогда старенькой была…
Ростислав вскочил и преградил ей путь.
- Нельзя туда, - выпалил он, - нельзя. Это не няня!
- Как? - она посмотрела на него испуганно и близко.
- Прости, это так долго рассказывать…
- Она уйдёт, а у меня потерялся её телефон…
- Пусть убирается поскорее!
- Убирается? Как смеешь! - едва ли не закричала она на него, а потом заплакала и бросилась к нему в объятия.
- Милый, что же ты такого знаешь о нашей Ульяне Леонидовне? - продолжала она сокрушаться, прижавшись к его плечу.
- Эта женщина и вправду была няней у твоей дочки? - спросил он шёпотом, прежде неожиданно и крепко поцеловав её.
- Какой дочки? - она отстранилась и внимательно посмотрела ему в глаза, - у меня сын.
- Сын? С чего это я… - Он прекратил говорить и стал просто и глупо улыбаться ей. Она усмехнулась и ещё крепче прижалась к нему всем своим телом.
- Люда, дорогая, - заволновался он внезапно, - ты простишь, если я отлучусь на какое-то время? - стал шептать он, вспомнив, что попавшаяся на глаза похитительница сестры, возможно, единственный шанс выследить, где она скрывает заложницу. - Я должен понять, где она живёт… Кстати! Ты не знаешь?
- Она с тех пор переезжала, - поникшим голосом отвечала Людмила. - Мой сын уже студент, - добавила она.
- Ах… Да… - он спешно обернулся к окну, потом снова к Люде. - Дождёшься? Ты ведь дождёшься меня? Как я счастлив! - и он, крепко сжав обе руки своей женщины, а потом отпустив их, спешно побежал к выходу - а выйдя на улицу, успел-таки заметить, как невозмутимо отдалившийся силуэт тётушки спускается с моста через Крюков канал к аптеке, за которой угадывался ирландский паб, а затем -  перекрёсток с улицей Глинки. Он помчался за ней. Она свернула за угол в направлении Поцелуева моста. Он оставил справа театр, а также начавшуюся строиться рядом с ним похожую на ещё один театр архитектурную махину, миновал аптеку с пабом, свернул влево, успел увидеть, как закрылась дверь одного из подъездов, оказавшаяся, к счастью для него незапертой - и далее затаился и, казалось, целую вечность наблюдал, как тётушка Ульяна медленно продвигается по сумрачному двору-колодцу, как сворачивает вправо, в тёмный и низкий проход, после чего оказывается ещё в одном дворе, более ночном и блестящем от внезапного осеннего дождя.
А когда почти уже вышел в тот тёмный бликующий двор — то понял, что не видит более перед собою докторши Ульяны, и что, возможно, в самый последний момент упустил её. Но решил ждать, надеясь, что обязательно дождётся появления света в каком-то из ныне тёмных окон, ведь сестру его наверняка держат в темноте! Он стал переноситься взглядом с этажа на этаж, чтобы не пропустить малейшей перемены в окнах здания. Сейчас же источников света было всего два - справа на втором этаже, очень тускло, будто чья-то уборная, и ближе к левому углу двора - лампочка над подъездом, светящая весьма ярко. В скрытном и неверном шуме дождя Ростиславу время от времени казалось, будто слышит он чьи-то едва различимые тяжёлые шаги, доносящиеся с одной из лестниц. Он стоял, не выходя до конца из туннеля, прислушиваясь к дождю и одновременно удивляясь жизни, которая в такой странный час вдруг познакомила их с Людмилой. Как отреагирует на Людмилу его мать? Станет ли ревновать… Боже мой, а вдруг она поступит с нею так же, как со вчерашним гостем, царствие ему небесное! Что делать? А старику сейчас хорошо, - вспомнил он вдруг его историю, - он со своей Веркой сейчас… Погодите, погодите. Боже! Я совсем не подумал о том доме, из туннеля которого вышел. Почему я слежу только за тем, что впереди?
Но он не успел завершить мысль, так как в том доме, что напротив, на третьем его этаже, строго по центру, почти перед самым носом у Ростислава зажглось ослепительное окно. Оно буквально загипнотизировало его — и он мигом забыл обо всех остальных окнах на свете. Увидит ли кого в нём? Значит ли это, что докторша зашла к себе в квартиру и зажгла свет? Так он сидел три-четыре минуты - и один лишь раз колыхнулась в окне штора, а затем движение стихло - и оставался лишь этот свет, такой яркий, бело-лунный, что боязно было и на середину двора выходить, а ведь чтобы шмыгнуть в подъезд, нужно было перебежать двор прямо через его среднюю и наиболее освещённую окном часть. Почему-то в эти минуты Ростислав напрочь забыл о том, что можно подойти к этому двору и в дневное время, можно и взять с собой кого-нибудь, чтобы быть в этом странном и сумрачном месте не одному. Но, то ли ему во что бы то ни стало хотелось завершить дело прямо сейчас, то ли он хотел удостовериться в том, что окно действительно принадлежит тётушке и её пленнице, но, не колеблясь, решил идти дальше, а события ему в этом и благоприятствовали, так как окно уже через несколько минут потухло так же внезапно, как загорелось - и остался в нём лишь далёкий и едва заметный световой отблеск, точно жители квартиры переместились в другую комнату.
Осторожною тенью пересёк Ростислав сырой неприветливый двор, максимально тихо прикрыв за собою дверь подъезда. Вся лестничная клетка освещалась одним единственным фонарём на пятом этаже, и этого было достаточно, чтобы разглядеть скользкие рельсы деревянных перил, уводящих вверх, к той самой квартире. Он чувствовал, как его грудь и плечи леденеют от напряжения и одновременно робости, а сердце принимается выбивать лихую кадриль где-то на полпути между затылком и горлом.
Вот уже четверть пути до второго этажа пройдена. Когда дошёл до первой площадки с дверями квартир, вдруг услыхал, - по крайней мере ему так показалось, - далёкий женский плач, доносящийся откуда-то сверху. Он прислушался, но не мог более уловить его. Вот уже прямоугольники входов в квартиры третьего этажа вырастают перед ним, и нужная квартира - справа. “Надо же, - подумал он, - квартира, каких тысячи. Кто бы и когда в чём её заподозрил...”
И пока он делал последние шаги, во всём лестничном помещении погасли остатки света, так как, по-видимому, в эти самые секунды перегорела верхняя лампочка. Всё пространство погрузилось в темноту - и лишь в сероватом контуре окна, что висел по правую руку, виднелись серые блики двора-колодца и здания напротив. Также со стороны окна Ростислав мог уловить звук дождя, за это время усилившийся. Дверь же не была более различима, но теперь можно было услыхать некоторые шорохи, доносившиеся по всей видимости именно из-за неё, так как молодой женский голос снова начал плакать, теперь более причитая - и в нём можно было различить равномерно встречающееся слово “тётушка”.
Далее оттуда же послышались приближающиеся шаги, а за ними - оглушительный металлический лязг засова, скрип - и ослепляющая до чёртиков плоская лунно-жёлтая стрелка света в проёме отворившейся двери.
Ростислав от неожиданности метнулся влево и съёжился в углу площадки подле других квартир, в то время как дверь отворилась полностью и на пороге встала точная фигура докторши Ульяны. Причитания из-за дверей стали значительно громче.
- Тётушка-лебёдушка, кто тебя покалечил, тётушка… - приговаривал голос равномерно, точно читает молитву.
Фигура же стояла теперь повёрнутой ровно в его сторону — ясно было, что смотрит она прямиком в его угол. Была она полностью чёрной, у неё не было глаз либо иных черт лица, виделась она  сплошною тенью в сравнении с яркостью света, на фоне которого вырастала. Левой и, скорее всего, единственной рукой сжимала ручку приоткрытой двери.
Она глядела в его сторону, а он не понимал, освещает ли его сейчас открытая дверь. Но казалось ему почти без преувеличений, что она должна слышать каждый удар его пульса, столь громко он теперь отбивал в его голове свой назойливый метр.
- Тётушка-лебёдушка, кто же, кто же тебя покалечил, тётушка? - продолжало доноситься из глубины квартиры.
Ростислава немало ошарашивало то, что Мирослава, - а более там находиться по его мнению было некому, - плачет и сокрушается не из-за того, что тётушка похитила и укрывает её, а потому именно, что эту самую тётушку покалечили, оторвав ей руку. Словно последнее не является для неё шагом к спасению. Словно она искренне любит эту поганую тётушку и волнуется за её здоровье, а также, чего доброго, не хочет от неё уходить!
- Тётушка, тётушка-лебёдушка, кто же, кто же покалечил тебя, любимая тётушка, не покину тебя! - заливался голос, словно на ходу угадывая мысли Ростислава, в то время как контуры тётушки продолжали всматриваться в его угол, а дождь за окном колотил, не переставая.
- Да уж не мерещится ли мне этот голос? - подумал Ростислав.
- Голос, голос мой вопиет, - дважды произнесли за дверью слово из его мысли, - а дальше продолжили про тётушку и лебёдушку, вновь вопрошая о том, кто же так покалечил её.
“Попробую-ка я пошевелить головой, вдруг и тётушка - плод моего воображения”, - подумал Ростислав и качнул головой вправо. Фигура тётушки также пошевелила головой. Господи! Значит ли это, что они обе существуют лишь в нём?
Но тут тётушка повела себя вполне самостоятельно, выкрикнув внезапно пустым низко-летящим голосом:
- Кто здесь?!
По спине Ростислава пробежал озноб.
- Тётушка-лебёдушка, не открывай дверь, мне холодно, тётушка, кого ты там ищешь, лебёдушка? - столь же неожиданно произнёс молодой голос, по звучанию явно приближаясь к двери.
“А сейчас настоящие…” - Ростислав сильнее прижался к холодной стене, он был сейчас - загнанный беспомощный заяц, который ничего не мог поделать с двумя слабыми женщинами, одна из коих была однорукой, он был словно во власти чего-то колдовского, исходившего из квартиры, и в очередной раз чувствовал себя неспособным противостоять кому-либо и чему-либо. К тому же и неожиданно нежное отношение молодой женщины к своей похитительнице добавляло ему безоружности, он явно был не готов к такому повороту событий. Но что случится, если он ворвётся сейчас в эту чёртову квартиру? Нарушит их покой, внесёт смуту, оторвёт свинской тётушке-лебёдушке ещё одну ручищу, попробует схватить и унести сестру… Что если?
Он ощутил, как его ноги становятся ватными - и испуг столь сильно уже сковывает способность к действию, что не то что куда-либо врываться, а просто взять да подняться на ноги ему решительно невозможно. Это невыносимо! Он ведь важен — он должен делать большие дела! Чего ему не хватает? Что должно произойти, чтобы стал он таким, каким положено ему быть? От чего или от кого же это, чёрт возьми, зависит?
- Тётушка-лебёдушка, не умирай, тётушка, душу положу за тебя, улыбнётся нам судьба, тётушка, - щебетал голос за дверью всё с большим ликованием, и всё шире, больше казалась ему тётушкина тень, и всё более неистово он вызывал к небу о том, чтобы что-то щёлкнуло и поменялось, хрустнуло и вправилось, пошло по-иному в нём самом. И припускал дождь за окошком остервенело, и пульс стучал в голове, и сияло пространство над фигурой, и не было на целом свете ничего страшнее самого страха, что исходил, казалось, от него волнами и колыхал и без того наполненную ужасом темноту.
И сиял рассвет над далёким островом, и собирались детишки нашего далёкого героя в школу, и разглаживал он, гордый отец, складки на их хлопчатых костюмах, и давала последние наставления перед первым школьным днём их мать. И ласково заворачивалось в прибой солёное утреннее море, и пестротой кружился да перекатывался по улицам весёлый люд, и отворены были дощатые школьные ворота, и глядел седой директор на площадь из своего окошка - и тихонько улыбался.
Отец семейства объяснял чадам, почему учителей в школе нужно слушать, а когда подошли они к ларьку, в котором продавали самый вкусный кофе на вынос, а также самых разных цветов мороженое, поднял вверх указательный палец как сигнал о том, что он на несколько секунд прервёт сейчас разговор и сбегает за каким-нибудь особенным кофе для себя и жены и за особо вкусным мороженым для них.
- Кто какие шарики хочет? - спросил он. Дочка захотела апельсиновый и ванильный, сын заказал шоколадные с вишней. Жена его всегда брала латте,  он её уж об этом лишний раз не спрашивал, а она теперь лишь улыбнулась и поправила ему воротник.
Подбежав к ларьку, он схватился за ручку двери и проворно заскочил внутрь, надо было спешить, до начала школьного праздника оставалось минут десять. В привычно радостном, а ныне особо счастливом порыве склонился он над знакомым прилавком с мороженным, попутно заказывая два стакана кофе, да внутри прилавка увидал вдруг нечто совсем иное, чем ожидал. Вместо бежевых, белых, жёлтых, оранжевых, голубых, малиновых кондитерских шариков перед глазами стояла банка с мочёными яблоками на тёмном самодельном резиновом дне старомодного и неухоженного контейнера, рядом с нею возвышалась стопка консервированной кильки в томатном соусе, тут же лежали плавленые сырки, контрастирующие с аляповатыми “сникерсами” и прочими шоколадками, до боли в зубах узнаваемый пейзаж его юности, того времени, когда он ещё не попал в сказочную страну и не нашёл в ней своё счастье.
Он застыл над прилавком, словно окаменелый, и почти сразу закрыл глаза, машинально прилагая инстинктивно все усилия, чтобы прогнать видение. В углу какой-то мужской голос бубнил, говоря по телефону на былом, давнем языке, оттого герой наш потянулся и к ушам, чтобы поскорее закрыть их руками, понимая, что долго так стоять здесь не имеет права, так как его ждут.
- Мороженое ванильное и апельсиновое в один рожок, вишня с шоколадом в другой, один латте, один капучино с кокосовым сиропом, - произнёс он как можно быстрее, но почему-то уже на другом языке. Мужчина перестал говорить по телефону.
- У нас только белый пломбир и вишнёвое импортное, - ответил он Всеволоду, а Всеволод в ответ лишь побледнел, вновь открыл глаза и вперился ими в удивлённого продавца, а затем медленно и как бы бессильно убрал дрожащие руки от ушных раковин.
На руках у продавца зачем-то сидел белый котёнок.
- Что происходит! - крикнул Генри и попятился к двери. Он хотел как можно скорее сделать ноги из этого внезапного магазина, что прибился к нему чёрт знает из какого измерения, выскочить стремглав к своему солнцу и своей семье, но с тем отчего-то не мог обернуться назад, не мог взглянуть на тот самый мир и то самое солнце.
А потом вдруг резко развернулся и закричал не своим голосом! Сзади было старейшее, ветшайшее окно, окно его юности, крестообразная рама, в которой виднелся клочок улицы того города, по которому он когда-то давно бегал в поиске чего-то; города, от которого он, казалось, так легко избавился!
Он снова был в нём!
Но как школьный праздник? Как его дети, жена? Где они?
Он всё ещё до конца не понимал, что произошло. А то, что произошло, было уже бесповоротным. И вот он, смешной, в нелепой лёгкой одежде, в тонких сандалиях, в светлом балахоне стоит посреди магазина, навсегда вдали от родных, мусолит бесполезный иноземный бумажник нервными пальцами и обалдело смотрит на продавца с котёнком в руках, с тем же котёнком, которого наблюдал он полжизни назад - и продавец тот ни на секунду не постарел, а котёнок ни на сантиметр не вырос. Он не понимал, спит ли он, и какое-то количество секунд, ничего не соображая, просто тяжело и плотно дышал. Потом вдруг разбежался, перескочил через прилавок и принялся отсчитывать снизу-вверх этажи, пока не выбежал на самую крышу и не увидел родной и отвратительный ему циферблат в виде бледно-светящегося круга, под которым ратуша, наэлектризовавшись, едва ли не плясала теперь, чуть не выскакивала из собственных каменных берегов, ходя ходуном, словно окончательно спятившая с ума газовая печь. Едкий, вращающийся сам в себе кружок бледной лунностью пялился в него, в его больную душу, и приходило с ним рыдающее и тяжёлое, словно гроздья черёмухи между двумя грозами, недышащее и непрощающее, неимоверно тяжкое осознание той гнетущей правды, того факта, что не будет он счастлив никогда-никогда, пока не разберётся с предыдущим своим абсурдом, не найдёт тех тонких предметов, что и воровал-то не он, не отыщет осточертелых и елозящих по его сознанию с детства и юности стрелок, простых, как три рубля и безбожно заковыристых; молчащих стрелок, которые непонятно было где искать, но и убегать от них не представлялось ни единой возможности: они, невидимые, мельтешили перед ним, гоготали над ним, пробегая по дымоходу, звенели с неба и стрекотали под его усталыми ногами, извивались в мозгу; и нигде при этом не были доступны, не становились ощущаемы физически, а следовательно были вне пределов каких-либо манипуляций с его жалкой и самонадеянной тварной ипостаси.
Он взревел, ещё раз закрыл глаза - и заново открыл их, в последней слабой надежде оказаться среди морских ветров, средь близких ожидающих его людей, среди вот-вот собирающегося начаться школьного праздника. И открыв их, обнаружил, что и одежда на нём - уже не та, и что ничего более не говорит о его былой счастливой жизни.
Холодная слабость сковала его, он почувствовал, что вряд ли способен выдержать свалившееся на него похмелье; он подбежал к краю крыши - и решительно шагнул прямо в улицу - вовне, в тишь, из тела, из жизни, ощутив в первые полсекунды ошеломляющее облегчение! Но почти сразу охватило его такое пустое и сырое зверство, иного порядка зверство, во сто крат более сильное, нежели предыдущее отчаяние, что он взорвался весь, завопил на всё подлунное пространство, словно очнувшись от боли: “Я покончил с собой? Как случилось? Отменить нельзя, Господи!”
Но тут же заметил, что не летит более вниз прямой траекторией, а с издевательской вальяжностью порхает вправо-влево, точно оторвавшийся от ветви лист, постепенно притом снижаясь и безболезненно приближаясь к мостовой.
И вот уже сидит на холодной осенней брусчатке, понимает, что даже смерть не может помешать решению его пакостных тягот - и тяготы тут же, - мамочки! - в трёхсоткратном усилении сжимают его болящий мозг, словно своим молниеносным поступком он лишь отдалил избавление, словно всё более запутал себя и свою фантасмагорически-узловатую судьбу.
Он хочет снова забежать в магазин, так как там, - о, большое дело! - единственный человек, кто помнит его в иных одеждах, но магазин уже закрыт, за дверью темно, и лишь котёнок с переменно раскрывающейся жалобной пастью бледно угадывается за нею.
Он трясёт дверь, а потом резко захлёбывается налетевшими слезами, кричит, плачет - и, наконец, пускается в бег, вниз по улице, по брусчатке меж удивлённо-вертикальных чёрных домов вглубь города, в дрожащую пыль, в новую и леденящую немощный дух неизвестность.
Кто-то в самом центре белоснежного утра смотрел на прилавок с разноцветным мороженым.
“Папа наш зашёл в уборную”, - пояснял далёкий и беззаботный женский голос.
Тем временем мифическая в своей спектральности, серая, коренастенькая и ужасная фигура тётушки Ульяны, от которой Ростислав всё никак не мог отвести глаз, стала вдруг биться, дрожать, её края начали расквадрачиваться фракталами, а очертания отдельных членов выражать смятение и бормочущую суету. Тётушка стала качаться из стороны в сторону, обхватывать голову единственной ладонью, выламываться шеей, вертеться, словно отбиваясь от чего-то, и было это нежданно, была в этом какая-то исподволь торжествующая новь.
- Тётушка-соловушка, - пел на все лады красивый голос Мирославы, - чего ты испугалась, тётушка? Не бойся тётушка, не беспокойся, тётушка, не гляди туда тётушка, иди сюда, тётушка, иди ко мне, тётушка, я тебя обниму, тётушка, я тебя уберегу, тётушка, я вся твоя, тётушка, я - твоя родная земля, тётушка, жизнь отдам за тебя, тётушка, тётушка-молодушка, тётушка-лебёдушка, тётушка-матушка, батюшка, тушка, тётушка-тётушка-тётушка-тётушка…
И стала тётушка валиться куда-то за дверь, за свет, вглубь квартиры, притягиваясь к чему-то как магнит, точно без помощи звенящего на все лады голоса неспособна была существовать, точно была и вовсе паразитом на чьей-то душе или теле. Дверь гулко захлопнулась. Наступившая тьма словно отрезвила Ростислава, он вскочил и понёсся вниз по лестнице, будучи пришибленным тою мыслью, что всё, возможно, гораздо серьёзнее, чем простое и насильное похищение, что сестра его уже, возможно, успела срастись со своим призраком, словно с панцирем, а он своими мерзкими когтями успел укорениться в ней.
Но также в нём с новой силой вспыхнуло знание о том, что он теперь не один, что его любимая, его Людмила там, в киоске с шаурмой уже заждалась его; что сейчас, должно быть, уже очень поздно - и счастье, что забегаловка, кажется, круглосуточная.
Издали, ещё с моста через Крюков канал, начал он присматриваться вдаль, желая углядеть заветный домик у перекрёстка. Но большое серое здание, из-за которого он должен был выглядывать, стало вдруг окружено ребристой металлической изгородью, как если бы было закрыто на капитальный ремонт - эта-то изгородь и мешала высмотреть всё, что располагалось вслед за его оконечностью. Он прибавил шагу, вошёл в крытый деревянный туннель, что выполнял функцию тротуара, почти побежал - запыхавшись, вышел к перекрёстку, но тут же сердце упало - место, где должна была светиться забегаловка, было также окружено этим немым ремонтным забором, и непонятно было, существует ли что-либо там, за ним.
- Когда успели! Люда! Ты где?
По улице Декабристов начал подниматься ветер, ответа не возникало, только лопасти забора, соединённые внахлёст, нервно скрежетали и чирикали, наполняясь каким-то новым и судорожным ночным беспокойством.
- Кто-нибудь! Кто-нибудь! - закричал он так сильно, что, ему показалось, пустые чёрные окна ремонтирующегося здания выдали эхом протяжный и едва слышный гласный звук. Ночь, словно играющий собственным хвостом соболь, зачинала над перекрёстком свой недружелюбный залихватский танец.
Ростислав стоял, глядя перед собой округлившимися от ужаса глазами, а за ним если и проезжали одинокие автомобили, то у водителей точно так же были увеличены глаза, и так же в этот момент, можно было быть уверенным, они расширялись у домохозяек в соседних переулках и у их внуков, крепко на тот момент спящих, и у всех, кто составлял в этот момент для Ростислава этот ужасный окружающий его мир. Мир дублировал его, мир насмехался, мир ковылял вслед его ковыляющей душе и завывал в такт его горькому подспудному и нарастающему плачу.
Кто-то вдруг словно постучал с той стороны забора, тот проскрежетал беспрецедентно равномерно - проделав несколько отчётливых хлопков лопастью о лопасть.
Людмила?
- Извините, извините, извините, - отчётливо запричитал голос оттуда, из-за забора, этот голос был мужским, звучал он зябко и растерянно.
- Кто вы? - охнул Ростислав.
- Вы не видели маленького мальчика? - заискивающе, со слабой надеждой стал вызванивать голос, - лет четырёх-пяти, может, побольше - да, в последний раз было чуть больше, да… Смышлёного, красивого, нашу гордость… Я - его отец. Я сидел за шкафом, пока он взял да и прошёл в открывшуюся дверь, Боже! И больше не вернулся. А там люди, люди что-то праздновали. Да только скажу вам, недоброе праздновали-то, как есть недоброе!
- Вы не видели Людмилы?
- Вам, наверное, странно это слышать? - продолжал голос, - да мне сам король обратиться велел. Знаете короля?
- Какого короля?
- Самого замечательного! Когда-то Азмун нарисовал короля и королеву - и с тех пор они живут-поживают, да только беда приключилась с королевой, но король молодец, король живёт - и плывёт над миром. Он и рассказал мне о вас. И о том, что мой сын, стало быть, вас разыскивает. Если я правильно...
- Простите, я… Я не встречал. А почему вы за забором? И что вы там…  видите?
По мере того как усиливался ветер, собеседникам становилось всё труднее слышать друг друга. Да ещё это здание, словно нарочно, превращало своими глазницами и ветер, и их голоса в один сумасшедший гул.
- Не видно ничего! - прокричал голос.
- Как вы! Туда! Попали! - отчеканил Ростислав.
- Меня-я! Не-ет! - завыл вдруг голос, и стало слышно, что он уже не вполне человеческий голос, хотя ещё и не совсем ветер.
Ростислав схватился за пляшущий забор.
- Вырву! Погодите!
- Меня-я! Не-е-ет! - не унимался голос, и повторял фразу снова, и с каждым разом в ней было всё меньше согласных звуков.
И вот уже только ветер пищит и кружит над забором, над домами, над головой Ростислава, над пустотой в его сердце, и вот он уже сам оторвался — и бежит по Декабристов, по Пряжке, и залетает в  Мясную улицу, а потом и в свой хорошо известный дом.
Вбегает в тихую квартиру и видит склонённую женскую фигуру над кухонным столом. Господи! Нет, не мама сидит за столом! А кто, кто сидит? Людмила сидит. Это Людмила, Людмила сидит за его кухонным столом! Настоящая Людмила, только как безбожно и бесповоротно постаревшая, какая бледная, почти жёлтая, Боже мой!
- Люда… - он встал как вкопанный. Она медленно подняла голову и посмотрела в его сторону, потом на него. Их глаза встретились.
- Люда, это ты?
Она слабо улыбнулась.
- Как ты сюда попала?
Она встала из-за стола, подалась вперёд — пространство качнулось, пробегая волною по шкафам, коврам и будильникам, словно из ила поднялась, взмахнув тяжёлыми плавниками, ленивая донная рыба.
Она подошла к нему изнеможённо, обняла его плечи и выдохнула —  с облегчением и безнадежностью.
- Милый, - стала шевелить она губами почти беззвучно, глядя куда-то в угол, - почему тебя так долго не было…
- Меня? Долго? Я расскажу, я выследил её! Я теперь знаю, где она живёт! Пришлось несколько часов…
Его взгляд вновь упал на её бледный морщинистый лоб. «Неужели не часов?» - мелькнуло в голове.
- Тебя не было много лет, - тихо произнесла она, прижавшись к нему ещё теснее и с тем ещё безнадежнее.
Холодный пот выступил на лбу Ростислава.
- Люда, - он вдруг вспомнил о матери, - а мама… Жива?
- Три года назад похоронили…
Не размыкая объятий, он отдалился, чтобы рассмотреть её внимательнее. Она пристально посмотрела на него в ответ.
- Ты не изменился совсем, - в её голосе послышалось волнение.
- Люда, что с нами было? Мы были женаты? У нас были дети?
- Детей не было, я довольно скоро заболела. У меня очень нехорошая болезнь крови… Ты, наверное, не помнишь.
- Я помню другое… Я следил за той женщиной. Докторшей. Ты ведь помнишь, как я ушёл? Люд, что за болезнь?
- Онкология, - запросто ответила она, точно за последние годы успела произнести это слово не одну тысячу раз, и оно утеряло для неё первоначальное эмоциональное значение. - Хорошо, что ты всё-таки пришёл…
Они снова крепко обнялись, и пространство опять будто вздрогнуло. И показалось, что всё самое стоящее, что он может в этот момент сделать, это просто так вот застыть, обнимая дорогого, почти бестелесного, неуклонно исчезающего из жизни человека, и что нет этому цены.
Так прошло около получаса.
- А твоя дочь… Прости, сын. Он не здесь? - нарушил он тишину.
- Он давно заграницей, - ответила она более оживлённо и сухо, - работает. Проект передачи храмов приютам. Для животных.
- Храмы? Животным?
- Храмы — животным, - усмехнулась она, будто удивившись, что прозвучало это почти как лозунг. - Ему нравится… Это всё нянюшка. Когда-то что-то рассказала — он и загорелся. Шёл потом к цели… Ты оказался прав… 
- Боже… - Ростислав замолчал, а спустя какое-то время спросил:
- Он женат? У тебя… У нас… Есть внуки?
Она тяжко вздохнула, её голос стал ещё более концентрирован, в нём впервые послышались нотки страха:
- Внуки… Какие внуки! Он с одним из жителей…
- С кем? Приют разве для людей? Или с кем-то из помощников? Почему без внуков? Не с женщиной, да? - он посмотрел обречённо на шторы, что закрывали от них улицу.
- Не с женщиной… И не с человеком… - ответила она почти громко, после чего разрыдалась. - Официально… Официально! Бумаги подписали… Подписал…  - она изо всех сил уткнулась в его плечо. В комнате вдруг стало невыразимо и неизмеримо холодно.
- Он в смятении впился кистями рук в её спину, позабыв о том, что может сделать ей больно— и оба плакали от бессилия, и ощущали оба, будто сейчас они — единственные человеческие существа на планете.
А вокруг, чувствовалось каждой клеточкой их слабых тел, так и ходила, так и бушевала всепоглощающая безликая лунность, захватывая всё больше проёмов, перешейков, закоулков и струн на Земле.
Потом Людмила, она же  - Жанна, медленно вышла из его послушно размыкающихся объятий, пошатнулась, в этот момент показавшись ему ещё старше, почти такой же пожилой, как ещё сегодня утром — мать, и сделала несколько шагов в направлении спальни.
- Дорогой, - еле слышно прошептала она, - не иди за мной… Я же сразу усну, а я так не хочу, чтобы ты видел меня спящей… Спасибо тебе…
Она направилась к спальне — и видел он как она уплывала, словно окружённая далёкими и высокими созвездиями, как тихое бежевое её платье зашло вместе со слабою её фигурою в прорезь белой двери, как дверь после этого словно и не стала закрываться, но нарисовалась закрытой, будто и не отворялась никогда.
Он стоял посреди комнаты, словно на каком внезапно выросшем тяжёлом пьедестале, стоял растерян, измождён, словно растворён в вязком вечере, будто вышедший за земные границы чувствований, как речка — за травянистые берега, и ему теперь так привольно и по-детски явно, да и впрямь словно за какою детской игрой —  виделось, слышалось, что вокруг, почти в этой самой комнате очень-очень много людей, городов, цветов, морских волн, горных деревень, карет, автомобилей и судеб, что они по сути всегда здесь были, или, может, наоборот — комната всегда охватывала целый мир, но ни того, ни другого ранее им не представлялось возможности заметить. В то же время он не мог далее здесь оставаться, так как ещё одна ночь, ещё одно пробуждение — и застанет он в квартире совсем иных людей, быть может такого же сбившегося с пути персонажа, как несчастный сын его женщины, а может быть и самого сына; что на квартиру, быть может, будет претендовать некое дивное и невиданное сообщество искусственных сущностей и сознаний - станет гоготать, ставить подписи, крутить его вокруг своей оси в ускорителе частиц, а быть может придут фиолетовые носорожистые громилы и вытопчут все те моря и города, которые он здесь с такой дрожью только что приметил — и всё это произойдёт тем скорее, чем дольше он позволит себе спать.
- Не спать! Не спать! - крикнул он и, не выключая в жилище свет, а также не закрывая квартиру, выбежал на улицу, выбежал, чтобы ходить, чтобы смотреть вверх, следить рассветы, чтобы не забывать о тех, кто ходит по этим улицам рядом с ним. Как это умел делать его друг, недавний, давний ли, как мастерски с этим справлялся! Ещё посмотрит его Танюшка из своей Швеции, ещё попляшет сын Людмилы со своим зоопарком, ещё будут жить люди на Земле, будут любить, будут чувствовать, будут беречь!
И пошёл, и пошёл, воздев голову к небесам, по Мясной да по Пряжке, по Мойке да по Английской набережной, да вперёд, да вперёд! И водители первых утренних такси засматривались на небо и не сталкивались друг с другом, и первые продавцы магазинов шли по тротуарам, глядя вверх, и все в неосмысленном скрытом восторге были с ним одним целым, хоть и продолжали ещё колесить по внешне привычным и сонливо заведённым своим орбитам.
И шло утро вместе с ним, и всё в нём смотрело вверх с упрямой, ничем ещё не подкреплённой, но дивной и непременной в устремлении своём надеждой.






















ВРЕМЯ ЧЕТВЁРТОЕ


X

И сбегал хлёстким топотом человек, выросший ребёнок, потерявший за плечами не одну семью близких, вниз, под уклон, по булыжной мостовой почти монохромного, невыразимо знакомого и неведомого ему каменного лабиринта, и накатывали улицы ему навстречу, точно океан, дымными волнами домов с отчётливыми антеннами, торчащими невпопад башнями, с непостижимою скоростью меняющимися над головой облаками.
И звенел подошвами умница Генри, разгоняясь по голой брусчатке вниз, и нёс ему в ответ его серый каменный океан свои валы, точно разбивались они о его склон огромным, туманным, почти чёрно-белым прибоем.
И разгонялся по склону непослушный Азмун, и, казалось ему, несёт его в сырые городские объятия сам вольный ветер, и вставал перед ним своими вздымающимися брюхатыми бесцветными волнами выцветающий мир, и колыхалось бельё на балконах, и ревели от ужаса сирены пожарных и охрипшие животные голоса котов.
И летел навстречу городу франтоватый Франц, большой и одновременно маленький Франц, под стать гуляющему по парку Францу, - гуляет ли доселе? - и казалось ему, что берег склона заходит в море серых улиц уступами — и их либо создавал ветер, либо же на самом деле уступы были свойством самого города, а не спуска к нему, и было впереди много-много кривых улиц, пробежать которые было слишком неудобно, а перелететь — слишком немыслимо.
И летел таинственный Всеволод, летел, бежал, подставлял под город свою одежду, точно парус, и сам был парусом, и пытался увернуться, словно в невнятной и дикой игре от встававших на пути его уголков зданий и трансформаторов, автомобильных зеркал и балконных сушек, гераней на окнах и лживо завлекающих в себя довольных и пустых окошек безразличных ко всем бегущим подвальцев.
И бушевала городская стихия, и пребывала словно в разных временах, и несла в себе разные души, и за них же — пряталась так, что не углядеть было, какая же душа отражает собою истинное лицо океана, города, уличного лабиринта, балконного бога, повелителя детских площадок супротив глухих стен, навечно припаркованных у старых библиотек автомобилей, щетинистых парковых гряд среди утоптанных жизнью ванн и ложбин старых-престарых каменистых человечьих маршрутов и торшеров, что разместились по углам баюкающих бездну коричневых и непроницаемых для далёкого и иного ветра окошек.
И чем дальше бежал наш герой, тем легче ему становилось, словно планета теряет под ним хорошую долю гравитации, но тем тревожнее гудело под башмаками, тем страшнее становилось потерять сознание прямо здесь, безысходнее и слезливее давило пространство на глаза, горло и шейные позвонки.
Герой наш помнил себя и свои встречи, помнил и совсем недавнюю семью — казалось, что с момента расставания с нею прошло не более получаса, вероятно — школьный праздник ещё длился, но ужас потери в нём словно никак не мог отыскать настоящего своего хозяина для того, чтобы прикрепиться к нему как следует и разразиться, наконец вольным и полноценным плачем — вопреки любым мыслимым ожиданиям, бегущий всё никак не мог ощутить боль от столь нелепо и нежданно произошедшего горя, так как не мог понять, кому из его имён горевать по-настоящему — беда ли это Азмуна? Горе ли Всеволода? Потеря ли Франца? А как его звали непосредственно на той далёкой земле, он уже и не знал. Порой приходило сознание того, что имени как такового у него там и вовсе не было, но эта версия пугала своей невозможностью — и мигом отскакивала обратно.
По мере того, как город становился всё глубже, шаг ищущего всё менее напоминал бег, и, наконец, сошёл на быструю ходьбу — ходьбу человека, скользящего от угла к углу здания, от перехода к переходу, от забора к забору; человека, внимательно осматривающего плывущую вокруг серую и монотонную городскую местность. В какой-то момент местность эта окончательно утратила цвет, а по бокам её улочек куда-то совсем порастерялись деревья. Зато на угловых аптеках и книжных магазинчиках стали различаться циферблаты часов, на которых, - и в более весёлом месте и времени это бы нашего человека, безусловно, обрадовало, как ни в чём ни бывало красовались небольшие, но самые настоящие часовые стрелочки, которые в натуральной и по назначению свойственной себе манере отсчитывали самое обычное земное время! Ищущий стрелки на ратуше едва не вскрикнул от удивления.
Тем временем впереди показались широкие и безукоризненно чистые площади, по коим чинно прогуливались одинокие пожилые дамы и более молодые пары супругов, а за ними и чуть левее показывался исполинский корабль какого-то кудрявого и очень красивого театра, впрочем, такого же чёрно-белого, как и весь тот мир, в котором пребывал нынче наш герой.
Он вдруг улыбнулся тому, что всё, видимое им сейчас до смешного походит на старую фотографию начала или середины прошлого двадцатого столетия.
Он пересёк чёрно-белую площадь, поравнялся с театром, взглянул на него со смутным любопытством, точно хотел разгадать что-то, но потом отвернулся и направился в противоположном направлении.
Несколько раз в лабиринте переулков попались ему на глаза люди в чёрном — с очень знакомой и весьма пугающей фигурой на рукаве, название и значение которой он теперь будто бы не мог вспомнить, но которая каким-то образом сочеталась своею символикой с солнцем.
Затем последовала аляповатая, нововыстроенная кирпичная стена, возле которой стоял такой же чёрный человек и проверял чьи-то документы. За стеной вновь продолжался город, какой-то более живой что ли; шумный и беспомощный одновременно, и не совсем понятно было, что символизирует эта стена и зачем столь серьёзный контроль должен был при ней осуществляться.
Впрочем, его никто не останавливал — и он с лёгкостью пересёк линию контроля, оказавшись в новой части города.
Тотчас удивился он гипертрофированной жизненности и с тем — беспорядку, что царил в ней; количеству детей, что бегали по улицам, непосредственности торговли на каждом углу и в каждом переулке, количеству разных запахов, доносившихся из той или иной подворотни. Не все запахи были идеальны, но всё же  в целом совокупность их представлялась нашему герою куда милее той чистоты и пустоты площадей, что оставались за контролем, так как во всём здесь был уют и царил определённый непрерывный и, казалось, уже несколько тысяч лет не прекращающийся праздник.
«Почему такая разница? - подумал он. - Такое ощущение, что этих людей не выпускают туда, иначе бы и там кипела такая жизнь!»
Вдруг он увидел, что прямо на него идёт большой и полный мужчина с пейсами и в очках. Он, казалось, не замечает его, а быть может, просто углублён в свои мысли. Наш герой отошёл в сторону — так и не узнав, виден ли он здешнему жителю.
Он прошёл вглубь улицы, каждый раз давая дорогу то самодельной повозке с птицей, то низкорослому и как бы подчёркнуто грустного вида сапожнику с прохудившимися сапогами в руках, то исхудавшей женщине с пристававшими к ней наперебой с расспросами детьми. На зданиях надписи латинским шрифтом перемежались с незнакомой ему вязью, начертанной прямо на листках бумаги и прикреплённых к тяжёлым дверям и крошащимся стенам в качестве вывесок.
Он продвигался вперёд, а шум не прекращался. Казалось, улицы буквально кричат желанием жить, и есть в этом истовом желании какая-то повышенная экзальтация, будто предчувствие чего-то страшного, какой-то вот-вот собирающейся наступить оглушительной и неестественной для человечества тишины. Словно собрался здесь не весь город — весь мир, и старается теперь не забыть и проявить себя, изо всех сил найти в себе самом радость, сконструировать будущее, забыться в самим собой произведённой любви, в увиденном здесь и сейчас пасмурном дне и в насущной, органически необходимой и не вызывающей у себя самого вопросов повседневной заботе.
Приглядевшись, герой наш стал замечать в этом водовороте и отчаянно трагичные кадры, как визуальные, так и звуковые — вот пересёк улицу мужичок средних лет с отсутствующим лицом, толкающий повозку с похожим на него чертами лица недвижимым юношей, у которого на свежем сером пиджачке прослеживались ещё более свежие пятна крови. Где-то в подворотне не своим голосом причитала женщина, да так пронзительно, что холодок шёл по спине от её стенаний. Поразительно, что продавцы свеклы и редиса, съедобных лепёшек и старых канделябров, сапожники и парикмахеры, вышедшие покурить из своих скромных заведений, смотрели на смерть и слушали её с каким-то странным спокойствием, точно успели к ней привыкнуть. Никто не провожал взглядом мужичка с повозкой, никто не прерывал беседы при очередном эмоциональном надрыве плачущей женщины. Кто-то же здесь рядом играл на скрипке, у которой не хватало одной струны, а рядом со скрипачом сидел маленький и невероятно худой мальчик с огромными глазами и повторял про себя раз за разом один и тот же текст, словно учит наизусть молитву или стихотворение.
В какой-то момент наш герой ощутил внезапное прикосновение человеческой руки к своему рукаву.
- Ну и кто вы тогда, если у вас совсем другая нашивка? - послышался беззлобный вопросительный голос.
Его собеседником оказался большой круглолицый детина с рыжими вихрами, мелко выскакивающими из-под цилиндра, с квадратными, редко посаженными зубами и большой всепоглощающей и всепрощающей улыбкой, а на рукаве у него красовалась яркая и весёлая шестиконечная звезда, столь же весёлая, сколь и её хозяин, впрочем — чем дольше он смотрел на встречного, тем более понимал, где и в какое время он находится, а от того и приходило знание, что хозяин здесь никак не он. Заглянув же за собственный рукав, наш искатель также обнаружил нашивку, только иную — ровно там же, где у незнакомца была звезда, а у смотрителей города нечто страшное, на нём самом виднелось продолговатое белое поле и две разной яркости серых полосы под ним.
Он смотрел то на себя, то на незнакомца, со снова на свой рукав.
- Мне кажется, что раз я здесь, - вымолвил он спустя десяток секунд, - то в любом случае похож на вас. Возможно, те, кто закрыл вас, испытывают ко мне схожие чувства. Но я не могу догадаться, что означают мои полосы на одежде…
Между тем он уже хорошо видел нашивки на рукавах присутствующих, и все были звездообразны, и ни одной полосатой, как у него, что было, наверное, не удивительно, ибо в их времени он был сейчас, как ни как, гостем.
- Вы ошибаетесь, дорогой незнакомец, - встречный расплылся в улыбке. - Хотя многие и у нас так говорят, будто закрыли нас, ой-вэй, да только наоборот всё! Нас выделили, отличили, понимаете? Нам предоставили лучший кусок этого города, видите? - он повёл тростью, указав на ближайшие дома и мостовые.
- Вы — не шутите? А как, как тогда объясните невозможность покидать эту часть? Невозможность пользоваться городским транспортом? Почему именно вы ограничены, а не они?
Собеседник перешёл на шёпот:
- Пойдёмте, пойдёмте, -  заговорил он, оглядываясь, - я покажу вам свою семью, у нас с женой трое детишек, представляете! Они сейчас учат уроки. А по пути всё вам объясню, даже не переживайте, всё объясню. Да вы откуда сам? Пойдёмте — расскажете.
Они зашагали вглубь гетто — и миновали много разных зданий, множество взглядов, улыбок и уличных сценок, и всё шли вперёд, пока не вышли к монументальному железнодорожному мосту, после которого дорога становилось более пыльной — и рисовались вдалеке уже совсем бедные кварталы. Они свернули вправо и прошли метров сто пятьдесят вдоль железнодорожной насыпи, а потом нырнули влево, под такой же мост, только чуть более низкий.
За ним домики стали совсем небольшими, в основном одноэтажными. Выглядели они ветхо, штукатурились, видать, давно, по яркости почти не различались. В мелькавших между зданиями двориках колыхались белоснежные пододеяльники и прочее бельё.
- Вы поймите, любезный, что народец в том большом городе, от которого нас счастливо избавили, всегда был странный, то нормально общается, а то вдруг камень вытаскивает из-за пазухи, вы только представьте? Лучше поменьше с такими сталкиваться, а то, знаете ли, а зохен вей…  - говорил полушёпотом незнакомец. - Нас от них и защищают, теперь вы понимаете? - он погрозил тростью назад, в сторону центра.
- А вы… - искатель стрелок проглотил ком в горле и задрожал весь, точно до того, как он озвучит своё знание, страшная правда ещё, быть может, не случится. - А вы… Не думали, что будет потом? Что? Так и будет продолжаться? Город, что ли, навсегда разделён? И почему отделяют только вас, а с теми товарищами продолжают жить счастливо вместе? А вдруг разделение это новым властям… Ну как бы сказать. Надоест, что ли… И кого же они будут в первую очередь… - он запнулся, он не знал, как продолжить фразу.
Оба остановились.
- Дорогой мой, послушай сюда, - житель гетто посмотрел на искателя как на наивного подростка, которого он сейчас научит жизни. Он перешёл на громкий шёпот. - Вы разве не знаете, что пан гауляйтер — из наших… - его лицо вновь расплылось в улыбке, ожидающей, вероятно, похожей ответной реакции, но искатель стоял недвижим.
- Он договорится, всё уладится, вы не беспокойтесь - продолжал громким шёпотом незнакомец, -  всё уладится, почему вы молчите? Откуда вы взялись? - его голос стал раздражаться, в нём послышались плаксивые нотки. - Говорите! Не молчите! Почему молчите? Кто вы? - он вдруг стал трясти искателя за воротник плаща, а потом как-то сник весь, ослабел, успокоился. - Простите, - произнёс он, - я собирался вам свой дом показать, с семьёй познакомить, почему это я… Вот, мы уже и пришли.
Они зашли в старое городское одноэтажное здание со стороны двора. На узком крыльце сидели дети с книжками, красивая с большими  задумчивыми глазами супруга развешивала на сушилке у входа в дом постельное бельё, смотревшееся в белом закате ещё более ярким и огромным. Незнакомец представил её искателю. Счастливый и бородатый его профиль смотрел на её контур, и колыхался за ними пододеяльник как небо, как благословение, как невинное непонимание и столь простая, столь обычная любовь к жизни.
- Ну а расскажи теперь ты, кто ты, зачем пришёл? Зачем тебя сюда поселили? - спросил хозяин мирного дома.
- Никто меня не селил, - отозвался искатель глухим и безразличным тоном, как человек, начинающий говорить о себе без прикрас. - Я не могу решить проблему, я не знаю, где решение. Меня от души запутывают самые обычные вещи. То имена, которые вспыхивают во мне и какое-то время кажутся моими собственными, то разные места и люди, среди которых я не могу отделить существующих от вымышленных. Я начинаю жить, любить, начинаю чего-то жаждать — и это так реально, так зримо, а потом всё легко становится столь же отъявленной, пустой и горькой неправдой — даже словами не выразить, насколько это обидно и страшно. К тому же, - продолжал он, - не покидает ощущение, что долг мой — не только обо мне. Что я имею отношение к чему-то далёкому, желанному, чему-то такому, что умещается в самом маленьком сердце, но при этом оно не меньше космоса… И где его искать? Вы хоть знаете, у вас — земля обетованная, пускай даже лично вам и не доведётся… - искатель осёкся. Он помнил, что малой части евреев удалось спастись и вдруг схватил незнакомца за руку.
- Бегите, родные, бегите… - он вдруг крепко и больно сжал ему предплечье. - Я кое-что знаю о городе, недалеко течёт речка, пускай она полна нечистот, не чурайтесь её. Перебегайте к деревне Вознесения, далее по северному краю леса, не дай Бог не переходите на южный. На склоне ройте землянку. Переодевайтесь, брейтесь, ищите честных людей из дальних, пришлых — собак и среди них можно встретить, но всего, к сожалению, не предусмотришь… Продержитесь зиму…
- Кто ты? - начал хозяин двора повторять снова и снова, бледнея от ужаса, а негаданный гость всё сильнее сжимал ему предплечье.
- Сегодня же ночью, понял? - процедил искатель сквозь зубы, уже не глядя на хозяина, а завидев в просвете улицы неких людей в чёрном, знакомых, о сколь же знакомых людей! Они были похожи на птиц, они были калибровано-благочинны, они несли по центру улицы на оторванной двери чей-то труп. Искатель отпустил руку незнакомца и стремглав побежал к середине улицы. Служители в чёрном несли тело пожилого седого человека — удивлённые неживые глаза человека были открыты. Они несли его в направлении речки с нечистотами. Они несли очень хорошо знакомого ему и очень любимого человека, они на оторванной и поцарапанной двери вдоль неопрятной улицы человека с такой же непонятной бело-серо-серой нашивкой на рукаве, какую не так давно обнаружил на себе он сам.
Они несли обезображенное тело его отца.
Искатель впился обеими руками в собственный череп, да так сильно, что чуть не потерял сознание. Он вдруг ощутил себя никем, ничем, слабой молекулой в этой страшной реальности куда по собственному неразумению и течению жизни попал, так и не решив главных вопросов. Он стал судорожно кидаться по берегам темницы собственного сознания, чтоб хотя бы сейчас что-то прояснить и, быть может, исправить.
- Господи, - выдохнул он, - Иисусе Христе, сыне Божий… - и упал оземь, притом с удивлением ощутив вокруг себя темноту внезапно наступившей ночи, и понимание того, что эта ночь способна будет сотворить с ним что-то новое, нечто, дающее надежду на новый день.
Он лежал какое-то время на земле, он видел вокруг очертания домов, не то прежних, а то и несколько иных. И показалось ему, что из ближайшего дома вышли в темноте какие-то люди, и он не мог знать, те ли это хозяева, которым он велел бежать, либо совсем другие жители совершенно иных времён. Он вдруг почувствовал себя каким-то незначимым и живым одновременно, как бы ребёнком, столь непривычно живым и помнящим что-то давнее, милое, что-то из детства, что-то, заставляющее его идти вперёд по улице, а затем свернуть влево и оказаться…
Погодите, а ведь если он свернёт влево и дойдёт до перекрёстка, он окажется ровно в той точке, в которой неописуемое количество лет назад оставил на пешеходном переходе перед надвигающимся автомобилем собственную мать!
С этим осознанием темнота словно бы притаилась в испуге — и стала вмиг неслучайной, не пустой — обрела плотность, текучесть, устремлённость. В ней теперь стали попадаться зелёные светлячки, что говорило о возвращении в пространство цвета. В то же время в пространстве отсутствовала какая-либо спешка, что создавало атмосферу тщательно подготавливающегося таинства.
В какой-то момент посередине дороги загорелись тайным светом две пары рельсов, а по сторонам стали то и дело возникать созвездия, напоминающие более облачка мелкой и острой пыли, и казалось ему, что отец его недавно прошёл по этому же пути, взлетев со своих гробовых носилок перед гнилою речкой в самый последний момент, и что созвездия уже предупреждены им об Искателе, и что теперь он одновременно желает ему доброго пути, ибо полетел, судя по всему, вперёд, по рельсам, по улице за город, за звёзды, за лес, за лёд. И летит лишь своею одинокой дорогой, так как не бежать его сыну за ним, а сворачивать влево, в перекрёстки, в жизнь и в дальнейший рассвет.
Наш герой дошёл до первого перекрёстка, увидел вдалеке старый парапет моста через гнилую речку, с тех старых времён взятую в трубы и засыпанную. Слева перед ней маячило трамвайное кольцо. Здесь он свернул влево и попал на более современную и широкую улицу с асфальтовым покрытием.
- Откликнись, место, - прошептал он и прислушался. Тихо было вокруг. Лишь откуда-то издали и справа на одну секунду, - а может показалось, - до него донёсся слабый детский плач, который тотчас смолк и более не повторялся.
- Откликнись, сердце, - приказал он себе и тут же едва ли не заплакал. Готов ли он оказаться там прямо сейчас? Но что делать, куда податься? Он осознавал, что путь его чем далее, тем более предопределён, что отклониться даже метров на пятьдесят у него бы теперь не получилось, что он плывёт к давнему месту, словно примагничивающаяся частица, и всё, что может делать, это продолжать читать молитву, начатую ещё в гетто и, собственно ведущую его с той поры.
- Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, молитв ради пречистыя твоея матери, преподобных и богоносных Отец наших, помилуй нас, - продолжал он и чувствовал, как улица наполняется воздухом, точно таким, какой бы уже в полной мере заслуживал звания утреннего.
Широкая асфальтированная улица с высокими деревьями по обе стороны полотна становилась всё более земной —  небо над ней светлело, и дрожало у Искателя сердце, так как вот-вот в тумане должен был показаться тот самый пешеходный переход, где он в последний раз виделся с матерью. Что там сейчас? Переход ли? Улица ли? Осталось ли что-то знакомое? О чём расскажет?
И вот слева знакомая клумба с круговым автомобильным движением, да только нет движения в столь ранний час, а справа, в тумане — высокая и застывшая фигура его мамы, которая слегка согнулась и ищет что-то в своей сумочке, а слева от неё, — Господи! - такая же туманная и нечёткая, - восьмёрка жигулей, что замерла и вот-вот собирается сбить её с ног. Женская фигура и очертания машины чем-то похожи в тумане на высокую иву и пасущееся рядом стадо овец, а впрочем, есть что-то в них и от старого паровозика с преградившему ему дорогу светофором. Они  - несколько больше обычного человека и стандартного автомобиля, но не настолько, чтобы нельзя было к этому привыкнуть. В раннем клубящемся и одновременно замершем утре они — словно урочище, как что-то сингулярное средь изменчивого мира, и так тихо вокруг, что слышно, как капают росы, как шелестят войлочные валенки отходящей по полевым и городским дорогам ночи и как ходят по верхним этажам тумана первые солнечные лучи.
Искатель подходит ближе. И вблизи они уже — никакая не ива, а земные, традиционные, обычные — машина и человек.  Мама в том же синем плаще и очках в светло-янтарной оправе. Машина — с номером тех времён, а также с самодовольно глядящим в зеркало заднего вида водителем.
В состоянии почти остановившегося сознания обошёл Искатель машину и маму несколько раз, словно удостоверяясь в реальности происходящего и неприкосновенности увиденного. И всё слышнее было, как звучат под землёю скрытые родники, как растут деревья, как разгораются лучи на верхних этажах небес, а громче всего — как бьётся его собственное сердце.
- Мама, - обратился он к ней неожиданно для самого себя, - сейчас тебя собьёт машина.  Ты должна как можно быстрее перейти дорогу!
Так вот значит, зачем он здесь! Как раньше не догадался? Он должен помочь ей уйти с перехода!
- Ты только поспеши, - услышал он в ответ тихой и убийственно родной интонацией, которая столь же радовала, сколь и обескураживала, так как за много лет, изменивших землю и людей вокруг, она никак не удосужилась отреагировать на все эти изменения, точно не подозревала о них. Она требовала того же, что и тогда, она вела себя так, как в тот самый миг, для неё этот миг длился десятки лет — и не думал заканчиваться.
- Ты главное, беги, - добавила она и стала усерднее рыться в своей сумочке.
- Не волнуйся о моём беге, его было немало, - ответил он. - И я бы многое отдал для того, чтобы всё это время он был лишь ходьбой, но иначе было нельзя, совершенно нельзя — стрелки исчезли, время остановилось, солнце зависло. Оно и сейчас висит, притворяясь рассветом, а может, и вправду уже рассвет — тогда тем более надо спешить, скоро машина продолжит путь и собьёт нас обоих. Впрочем, да, только что случилась истинная ночь — стало быть, и стрелки близко. А что…  Погоди, что если они у тебя в сумке? Поищи хорошенько! Боже мой! Или… Как они уместились бы там? - Он подошёл к сумке и запустил туда руку, их руки соприкоснулись. Рука матери была холодной, нервной, она не обращала внимания на его руку, она шарила по совершенно пустой сумке, и никаких стрелок там не нащупывалось.
- Ты беги, беги, осторожнее, осторожнее, боюсь за тебя, - продолжала тараторить мама.
«А вдруг… Вдруг после того, что я пришёл сюда, стрелки на ратуше сами собою появились? - подумалось ему, - но тогда отчего машина до сих пор стоит? Машина стоит, а солнце грозится встать… Значит, что-то уже свершилось, а что-то ещё на подходе.»
Он отошёл от матери, подошёл к машине. Он стоял перед её передним бампером — теоретически она могла сбить его в любой момент. Он смотрел на водителя — рослого, наглого, чем-то похожего на тех чёрных птичьих людей, что несли отца и ранее сопровождали его в парке над городом, только была в нём какая-то человечная одутловатость, неосознанность в возможной преступности, словно грех не откалибровал ещё душу его на свой манер, а лишь начал своё неприметное ползучее дело. Он был всего лишь водителем конца восьмидесятых, он уже не помнил чёрно-белых времён, но ещё не знал более новых десятилетий, он, возможно, имел семью, он ехал сейчас домой, а может быть — за запчастями для машины. И да, наверняка он до чёртиков этой машиной гордился, как гордились подобными автомобилями во всех уголках тогдашней страны, в которой ещё никто никого не успел ввергнуть в пучину ненависти и столь больно между собою поссорить. Сейчас незадачливый водитель смотрел в зеркало заднего вида — просто ли на себя или на заднее сидение, пытаясь понять, что там находится, что он взял с собою, а что забыл, а может, и дальше, за дверь, как если бы за машиной кто-то ехал.
Искатель стряхнул капли утренней росы с крыши автомобиля, а потом открыл дверь и сел на пассажирское сидение. Тут же впереди, в окне, в стекле он увидел маму — и заново охватило его чувство тревоги за неё. В то же время он почувствовал в спине дикое неудобство, будто сел в машину, не сняв рюкзака либо чего-то ещё более объёмного.
На заднем сидении он услышал слабые крики, раздававшиеся словно из какого-то подвала, обрамлявшего крики эти невнятным эхом.
«Папа, осторожно, люди, люди, папа...» - словно кричал чей-то детский, возможно девичий голосок. «Вёз дочку в школу?» - подумал наш герой в прошедшем времени. Он обернулся, увидел испуганного ребёнка, девочку, столь же застывшую в пространстве, как и её отец, как и его мать, как машина и всё вокруг в этом странном тумане, на этом переходе, покрытом толстым слоем годов и забвения. Никто здесь не видел, не слышал, не чувствовал его. И все молчали.
- Девочка, - обратился он к юной пассажирке, - ты такая же, как я, мы могли ходить в одну школу и ты была бы на несколько классов старше, и я бы, наверное, украдкой поглядывал на тебя на школьных дискотеках, боясь сказать слово при встрече. Ты любила бы, возможно, те же мексиканские сериалы, просматривая их с бабушкой, а уж наши родители наверняка смотрели одни и те же фильмы в кино начала восьмидесятых годов. Я не спорю с тем, что есть в нас разница. Но где тот незаметный внешний выключатель, который разность нашу столь легко переводит в неприятие? Возможно, в будущем ты бы приколола мне мой матерчатый знак на рукав, а я столь же весело пожелал бы тебе исчезнуть с лица земли. Впрочем, возможно, мы с тобой это всё и сделали. Успешно сделали. Но сейчас тебя твой отец везёт в детский сад — и пусть ты хорошо проведёшь этот день, а пока что кричи! Кричи папе! Кричи, чтобы он нас с мамой не сбил, чтобы всем нам это не добавило ещё одну каплю злости!  Я слышу твой голос, быть может, ты прилетела сюда из того же будущего, что и я, быть может, ты также побежала от места возможной трагедии как можно дальше, только в другую сторону и по некоему иному маршруту. Кричи, дорогая! А мы в свою очередь постараемся увернуться!
С тем он как можно быстрее выскочил из машины, подбежал к матери, выхватил из-за собственной спины две огромные стрелы, те самые, что пропали с ратуши, на мгновение удивившись тому, что оказывается, всё это время они были при нём, одну направил, словно жезл, на машину, а одной изо всех сил толкнул мать к тротуару, побежав за ней со всех ног.
Машина просвистела мимо.
Мама вздохнула и пошла по тротуару, словно расколдованная.
Ростислав на другом конце пространств — вздрогнул.


XI

И вздрогнули жители Дальнего Востока. И поправил воротник таксист на Английской набережной Петербурга. И помедлила лишнюю секунду кассирша гипермаркета на выезде из Владимира в Суздаль, а пожилой и лысый настройщик в Армавире внезапно поймал нужную высоту звучания в трудном верхнем регистре. И прошло над московским Измайловым солнце через тонкое облако, в следующую секунду от него освободившись, а в Митино легковая машина затормозила, после чего дала газу, ибо почудилось музыканту за рулём на какой-то миг, что светофор поломался, раз так долго излучает один лишь зелёный свет. И переглянулись пассажиры вагона метро, отчалившего от Полежаевской, и партитура в одной из потрёпанных студенческих сумок вдруг пополнилась диезом в середине аккорда. И незримая улыбка повисла в лаборатории поликлиники на Амундсена, а в горах Алтая над бирюзовой Катунью просто и бесхитростно очистился среди туч столь же радостный и бирюзовый кусочек небес.
И слышалось тонкое пение в Тавлинке Хабаровского края, и отзывалось, на юго-востоке Тувы, а ещё в других частях света, на диковинных островах и среди ледников, и звучало новое пение на улицах всех бывших гетто и на старых ратушах. И кто-то затыкал уши да падал оземь, кто-то вовсе не замечал голосов, а кому-то они были во славу, в награду, в радость и в долгожданное облегчение.
И стоял на мосту Крюкова канала совсем другой Ростислав, Ростислав в светлых доспехах, Ростислав сильный, широкоплечий и высокий ростом. Ростислав, помнящий каждый миг  своих жизней, каждый штрих ипостасей, каждую извилину дорог и каждый взгляд, который встречал на своём пути.
Он стоял — гордый, неожиданно пожилой в сомкнутости скул своих, но нежданно молодой в озорно и озёрно сияющем взгляде. Он наблюдал ершистый и таинственный островок Новой Голландии, о котором знал всё, а справа от себя чувствовал знаменитую аптеку, рядом с которой как-то раз одного большого человека посетило большое вдохновение. Ещё правее он ощущал ирландский паб — известное заведение музыкантских посиделок, а за большой его спиною уходил к Никольской церкви всё тот же Крюков канал, с двух берегов которого смотрелись в воды его два театра. Впереди же, за ночью, за Новой Голландией, где-то в прошлом, в трёхсотлетнем отдалении стоял когда-то один из его бывших помощников и щёлкал пальцем, пытаясь приложить ум свой к идее строительства нового города.
Ну и, конечно же, новый Ростислав прекрасно помнил — и поезд с попутчиками, и настройщика с Севера, и семью, которой тот настраивал инструмент.
А над головой его, над Крюковым каналом, меж крутыми чёрными громадами театров висела полная луна — и он то и дело оборачивался к её чёткому ослепительному кругу с неприятием и едва ли не со злостью, а пару раз даже как будто плюнул через левое плечо в её направлении.
«Изыди, - словно бы вызванивали, вычеканивали новая его пластика и обновлённо раскрывшийся взгляд, - изыди, расплывчатости прародительница, изыди, отражённым светом глядетельница, отрекаемся от тебя, к неосознанию грехов подталкивающая, отрекаемся, к забывчивости призывающая...» Может быть, он в эти секунды и проговаривал про себя нечто похожее — весь вид его говорил о том, что пребывает он сейчас в какой-то особо звонкой и страстной молитве.
И в эти же самые часы, минуты, в эти же дни ходила ходуном продолговатая комната давних поминок, словно клокотало в ней нынче настоящее землетрясение; и собрались там под прежним бледным и, казалось, ещё более ссохшимся электрическим светом, ползущем вдоль ещё более пожухлых обоев за прежним большим столом на тонких ножках словно бы с лихорадочной и срочной заботой очень нервные и излишне праздничные люди, включая и тех, кто принимал участие в известном мероприятии много лет назад. Из прежних гостей не хватало  Ростислава да Бориса, да ещё, возможно, пары человек — точное количество присутствовавших в состарившемся полусвете определить было трудно, тем более, что было среди них много новых персонажей.
Да и в самой комнате, глядящей некогда в вечерние горизонты и спустя годы вновь приблизившейся к потайным выходам из людских квартир, можно было углядеть немалые новшества — вместо окна был прорублен проход в соседнее помещение — современное, дешёвое, гладко-глянцевое, похожее на терминал аэропорта — оно уходило за поворот и не полностью читалось с места, на котором воссел теперь, не успев глазом моргнуть, искатель стрелок — окрылённый успехом, облегчённый разрешением тяжкой заботы, с открытой всем и всему миру душой.
Искателя привели сюда под почётным конвоем, объясняя это его безопасностью, притом вели себя с ним в высшей степени учтиво и деликатно, а в их сентиментальных, близко посаженных глазах читалось сочувствие и готовность решить все его проблемы, что было своевременно, так как Искатель уже было собрался обидеться, будучи столь внезапно похищенным с перекрёстка в тот самый момент, когда собирался догнать свою мать, чтобы спустя столько лет перемолвиться с нею хотя бы несколькими фразами. Но теперь быстро позабыл о своей начавшей было созревать обиде и исполнился их улыбчивой добротой, словно вдохнул её обоими лёгкими.
- А почему вы так похоже выглядите? - спросил он беззаботно, когда его посадили за стол и он приметил, что все присутствующие, хоть и были разного роста, но имели при этом одно-единственное и каждый раз повторяющееся лицо пожилой крашенно-рыжеволосой женщины, похожей на Карлсона.
Дорогой господин, - стали отвечать они ему в один голос с одной общей, немного потешной, бьющейся и скачущей интонацией, - мы все здесь ради вас, и собираемся обсудить спасение нашей дорогой Ульяны Леонидовны, которой уже оторвали целую руку, а грозят оторвать и всю голову, если будем бездействовать! Простите, что вынуждены рассказывать вам такие ужасные вещи, да ещё и в день вашего юбилея. А выглядим мы, как Ульяна Леонидовна, потому, что мы сейчас — она. Вам после праздника также выпадет честь носить её лицо, - их голос сентиментально дрогнул.
- Простите, я не знал, - промолвил искатель, в ужасе подводя руку ко лбу. - А что ещё я могу для вас сделать? - его голос стал таким же сострадательным, как у них.
- Ты и так многое сделал, ты — наша звезда, - ответила ему одна из ближайших Ульян Леонидовн низким мужским голосом. - Ты — тот, кто нашёл собственное время, таких людей мы связываем напрямую с весёлым Сашем, он заботится о времени — и это просто фантастика!
- С Сашем?
- Да! С солнечным Сашем! Может быть, он придёт ещё сюда ближе к ночи, он хочет познакомиться с тобой!
- Саш несёт жи-и-изнь, Сашик добрый и смешной, - подхватила тоненьким голоском ещё одна Ульяна Леонидовна. - Он похож на мышонка и утёнка!
- Сашун любит пританцовывать и припевать, - заявила третья Ульяна Леонидовна, проходившая мимо с подносом небольших тыковок.
- А ещё Сашука дарит конфетки, - раздалось рычание ещё одной Ульяны Леонидовны, за секунду до этого выпрыгнувшей из-под стола.
- Ты — не стал останавливать мать, дал ей возможность идти своей дорогой, какое величие…  - пробасила в нос первая Ульяна Леонидовна.
- Простите, - перебил он её, - а сколько мне сегодня исполнилось?
- Ах, а ты разве не знаешь? - отозвалась Ульяна Леонидовна справа, - ну да, тебе сорок лет, ты ещё совсем молод! Саш обрадуется!
- Что? Что? Какие сорок? Зачем сорок?!! - закричал вдруг искатель, - куда пропали все годы? Какая беда!!! - он сделал резкое движение, порываясь встать из-за стола, но обнаружил, что прикован к нему наручниками.
- Милый, не бойся, Сашамба тебе столько новых лет выпишет, залюбуешься! - затараторила, не меняя улыбки, левая Ульяна Леонидовна. - Ох! Сейчас начнётся представление! - с этими словами она начала обнимать и трясти искателя, - ты ведь пока ешь, ешь всё, что на столе. Смотри, какая капуста!
- Как же я без рук… - на какую-то секунду всё происходящее показалось нашему герою несуразным.
- А голова на что? Смелее! - она приподняла тарелочку, с которой герой наш принялся усердно пожирать укроп, лук и хрустящие капустные листья.
- Ростислав! Ростислав! - послышалось у канала, где-то сзади и справа, с площади. Ростислав оглянулся — через проезжую часть к нему бежала фигура запыхавшегося Бориса. - Наконец-то! Как ты? Слышал уже про Мирославу? Ого! Отлично выглядишь!  - он похлопал его по плечу.
Дядя Борис тоже приосанился. На нём были теперь бело-зелёные доспехи, выглядел он в них статно и внушительно.
Ростислав пожал руку дядюшке.
- Слыхал — и даже знаю, где её укрывает эта обезьяна…
- Да ты что! Где?
- В квартале, что справа от нас, вход со двора.
- Подумать только… Так побежали!
- Дворы… В них — три входа. Нужен третий человек, чтобы в случае чего они не улизнули!
- Хм… А это правда, что у неё теперь только одна рука? Тогда она Мирославу не шибко удержит…
- Верно. Но есть проблема…  Мирослава не относится к этой выдре как к преступнице, а искренне любит её, особенно после того, как я оторвал ей переднюю конечность, - и теперь нужно либо забирать её силой, либо убивать тётушку. Либо как-то открывать ей глаза на истинное положение дел, но я не очень представляю как...
- А ты… - Борис осунулся, - ты ничего не путаешь? Не сошла же она с ума?
- Сошла, мой дорогой. Взяла и сошла… Вот правильное слово. Слушай, а откуда ты узнал все наши новости?
- Проше простого, нужно каждый день слушать, что говорят в пабе за аптекой, всё узнаешь! Ещё я там узнал, что кто-то из людей зачем-то тебя разыскивает. Но ты, наверняка, уже слыхал об этом.
- Слыхать-то слыхал... А кстати, не знаешь, почему я стал другим? Почему мы стали собой? Не помог ли нам кто третий — и не тот ли это, о ком говорим сейчас?  - Ростислав снова взглянул вперёд, туда, где канал сливался с очертаниями Новой Голландии, унося за собой фонари и фасады домов.
- А ты как думал… Да только ли один? Да и отыскать пытаются многие, и главное — не отфутболивать их ненароком…
Представление же в честь незадачливого искателя в давнем трясущемся доме началось весьма затейливо.
Вначале, будто упав с потолка, на столе перед именинником явился сивый козлинушка, который сразу же начал жалобно и подобострастно блеять, методично кланяясь юбиляру в пол или, вернее, в скатерть. Виновник торжества вскрикнул, потом захохотал и, наконец, начал кивать в такт его копытцам.
За козликом вышли паяцы в клетчатых одеждах с огромными старомодными колокольцами да погремушками, а по углам комнаты в это же время нарисовались современные ударные установки с суровыми подтянутыми исполнителями в чёрных водолазках, бьющих по ним своими острыми палочками. Искатель не мог взять в толк, где же он видел эти чёрные одежды, припоминал что-то стервятническое, но не мог до конца понять, память подводила его — музыка же, наоборот, заводила, он всё веселее танцевал за столом, хоть и был к нему отчасти прикован.
Козлище же тем временем распрыгался вволю, стал скакать по всей комнате, то и дело бодая многочисленных Ульян Леонидовн, а те в свою очередь ойкали и по-светски, не теряя лица, смеялись в рукавчик.
Затем вышли две блондинки в стандартных для конца прошлого двадцатого века блестящих нарядах, стали танцевать синхронно и вызывающе, весь их безапелляционно-безразличный вид говорил о том, что служат они верой и правдой кому-то поважнее всех, кто сейчас на них глазеет. Глядел на их аляповатую привлекательность, собственно говоря, один лишь искатель, так как козлик был занят боданием бесчисленных ульян, те в свою очередь — хохотанием и увиливанием от распоясавшегося сивого, глаза паяцев были пусты, точно выпиты, ударники же, пребывая в серьёзности, осматривали, круг за кругом, весь зал, но их не трогала видимо ни чья-либо привлекательность, ни какое-либо веселье — похоже было, что они охраняли здесь порядок, и именно с ними имел бы дело каждый, кто осмелился бы его нарушить.
В какой-то момент под потолок вылетела нелепая и корявая птица с лицом смайла — стала подтанцовывать свысока, как бы подыгрывая и поддакивая каждому. В помещение тем временем начали приносить много еды и выпивки.
Ульяны Леонидовны, собранные козлом, словно пастухом, в единую общность в свободной части комнаты, лишь только блондинки оттанцевали своё и примостились за барную стойку с бокальчиками коктейлей, стали, похихикивая и глядя на мир и на всех искателей самыми понимающими глазёнками, двигаться синхронно, - все тридцать или сколько их там, - а с каждой минутой всё растанцовывались да растанцовывались, виляя сухими, пожилыми, бесполезными своими бёдрами, и как взялись, наконец, все как одна плясать канкан, взбрасывая — кто подол платья, кто парусину спортивных штанцов, кто — рясу священнослужителя.
В этот же момент на заднем плане возникли полноценные оркестр с хором — и начали от души им аккомпанировать, оркестр — ритмичной музыкой, хор же просто хохотал, не то от радости, не то так было прописано в партитуре — хохотал примитивно, пусто, но где-то завораживающе.
Искатель тем временем уже описывал немыслимые пируэты плечами и головой, трепетал пальцами, играл мимикой, выделывал всё возможное, что позволяло сейчас физическое положение узника.
Вдруг, почти незаметно, как бы сбоку-припёку, дрожаще-подпрыгивающей походкой в помещение вошёл плюгавый парнишка лет двадцати пяти — бледно рыжий, с грязноватыми завитками волос, в кепке с дырявым козырьком, с острыми глазами, в лёгком и великоватом ему пиджаке, с рукою в кармане брюк. Всё разом стихло.
- Не волнуйтесь, будьте радостны, - ледяным тоном произнёс вошедший.
Блондинки подошли сзади и помогли Сашу, - а это был он, - снять пиджак.
Саш перевёл ничего не выражающий взгляд на Искателя. И, словно узнав его, расплылся в тонкой улыбке.
- Простите, дорогой, не сразу увидел, - протянул он, - почему вас до сих пор держат в этих ужасных наручниках? А ну — снять!
Блондинки подошли к одной из Ульян Леонидовн, подняли ей руку и достали из кармана одежды ключ от наручников. Рука у Ульяны Леонидовны ненароком оторвалась, блондинки взглянули на неё не без брезгливости и отнесли аккуратно к мусорному контейнеру.
Его отсоединили от стола.
- Встать, - спокойным голосом скомандовал Саш. Искатель нервно вскочил с места.
- Приветствую, важнейший человек. Надеюсь, подружимся. - Он ещё раз улыбнулся и протянул искателю тонкий костлявый палец, искатель пожал его. - Заказывайте всё, что хотите, любое кушанье. - добавил хозяин вечера. -  Хотите, приготовим жаркое из той руки? Зря отнесли... - Он приподнял край дырявой кепки и отошёл к барной стойке.
Праздник продолжился. Милейшее улыбающееся солнышко обнаружил Искатель на плече у Саша — было видно, что тот знает ему цену.
А в какой-то момент весь потолок зазвенел бледным, ярким, равномерным светом, проступающим откуда-то сверху. Свет стал капать в комнату редкими тяжёлыми каплями. То подоспела луна, ничем и никем не смирённая, разгулявшаяся, распоясавшаяся, хаотично мятущаяся по краям. Луна, видать, проделала большой путь от кромки неба через моря и страны и теперь, не встретив преград и вконец обезумев, восстала в зените на этом праздненстве.
Весь народ, включая Ульян Леонидовн, Козла, Весельчаков, блондинок и даже ударников, рухнул на колени перед нею. Один Саш, невозмутимый и бледный, остался сидеть в стороне, ухмыльно попыхивая сигарой. На его скулах читалось напряжение, словно приход большой лунности — ещё не апофеоз, что впереди ещё что-то, чего он нервно и с нетерпением ожидает.
И верно — спустя минуту или две штора, отделяющая от комнаты новое плиточное помещение, до того в какой-то момент опущенная, приподнялась — и там, в коридоре, на светлом фоне возникло две совершенно новых человеческих фигуры. 
- К дорогому гостю — гость! - прокричал хор, спешно поднявшись с колен; известие подхватили Ульяны Леонидовны, козлик снова вскочил на стол и начал в упоении бегать по нему из конца в конец. Глаза же Саша стали вдруг осмысленными, едва не горящими, прищурив их, он начал внимательно вглядываться во вновь прибывших.
Фигуры подошли к границе комнаты, их лица, озарённые новым лунным светом, частично прояснились, один человек с плоским лицом, в котором иной бы наверняка узнал старого-доброго пассажира поезда, вёл другого — большого, неповоротливого, в очках и с волнистыми волосами. Не может быть — да это же Франц!
- Наш герой, наша звезда! Франц! - продекламировал хор.
- Франц! - закричал искатель, вскочив с места, как здорово, что ты здесь! Иди к нам! У нас весело — тебя оценят. Обещаю, Франц!
Саш повернул голову к искателю с удивлением и сдержанным одобрением. Медленно и едва заметно кивнул ему.
Лунный гость отпустил руку Франца, теперь очертания художника ни с чем не сообщались, его фигура стояла одиноко и неподвижно, словно высечена из мрамора.
Оркестр заиграл вальс начала девятнадцатого века, Ульяны стали демонстративно подметать пол вокруг очертаний Франца, кланяясь ему и пританцовывая.
- Браво, Франц! - искатель захлопал в ладоши.
Омерзительный Саш поднялся со стула.
- Здравствуй, Франц, - произнёс он без тени веселья, точно Франц должен знать его уже не первую сотню лет, - и подошёл к нему близко, словно к клети с прилетевшей на корм птицей. 
- Когда ты успел стать таким, а, Саш?! - гулко и ново, чеканно и неприступно отозвалось недвижное очертание Франца. -  Ты был нормальный парень! Ты же помнишь, чем закончил мой земляк? Неужели тебе не страшно?
- Франц, иди, иди к нам! - кричал искатель, как заведённый. Саш молчал. Люди и звери танцевали вокруг, профиль плоско-лунного гостя, расположившегося тёмной скульптурой за плечом Франца, был невозмутимо задумчив. Дом дрожал, лунный свет трясся, рябил, расплёскивался, в пространстве клокотало звенящее ожидание.
- Не ваш я! Не ваш я!!! - громоподобно, изо всех сил, с раскатистым рыком отчеканил вдруг Франц. Многие попадали на пол. Искатель зашатался и сел, закрыв лицо руками. Дом стал трястись ещё сильнее. Саш сжал кулаки и остался стоять посреди комнаты. Лунный гость оттащил Франца на шаг назад, за ними задёрнулась штора.
Танец возобновился, но уже как-то менее стройно, оркестр словно потерял часть партитур и занялся теперь их усиленными поисками, у козлятины не так шибко стало получаться скакание на одном роге — и она каждые десятка два секунд валилась на пол. «Как же, Франц, почему так Франц…» - болезненно завертелось в сознании искателя.
Козёл, тем временем, проскакав очередной пассаж на одном рогу с треском врезался в хозяина праздненства, от чего получил широкий бросок в оркестр, разломил на две части дирижёра и каким-то образом умудрился занять место за его пультом. Оркестр от этого, надо сказать, стал играть только задорнее — впрочем, длилось это недолго, так как штора снова приподнялась, а хор опять объявил:
- К гостю — из детства!
На этот раз герой наш смог различить в дверях несколько неуклюжую, но стройную фигуру женщины средних лет, рукою державшую рядом с собою согбенный силуэт бабушки. Ба! Да это же та бабушка, что пекла на кухне вкусный пирог, в то время как они с девочкой играли в настольные игры!
- Дорогие! Вы ли это? А ну-ка идите к нам! - новые образы вытеснили из его сознания недавнее отречение Франца, он снова на какое-то время был рад гостям, рад всему, что происходит.
- Не ваши мы!!! Не ваши мы!!! - в один голос заорали вдруг гости, не обратив никакого внимания на старого знакомого. Именинник похолодел — он в ужасе следил, как закрывается за ними штора. Что будет? Посмотрел налево — и увидел, что Саш очень страшно, не моргая смотрит прямо на него.
Оркестр впал в замешательство и смолк. Тётушки начали танцевать под собственное пение и исключительно на четвереньках, козлинушка закрутился на боку, как волчок, не в силах прыгнуть.
Саш медленно подошёл к искателю, встал напротив.
- Извини, они сошли с ума, - сказал он с тяжёлой одышкой, а с тем улыбаясь как можно приветливее. - Расскажи мне, как ты их нашёл? - он перевёл взгляд на стрелки, что по-прежнему покоились за спиной у нашего героя. Его взгляд вспыхнул. - Назначаю тебя их хранителем! - прокричал он зычным голосом, который, пожалуй, с трудом мог уместиться в его кривом и небольшом теле. - Будешь жить у меня, будешь в почёте!
- Но они и без того мои, - робко ответил искатель.
- Они твои, а ты наш. Верно? - Саш нервно улыбнулся.
- Можем… можем поговорить… - растерянно продолжал наш герой, начиная дрожать вместе с домом.
- Ну давай, давай. Что за это хочешь? Бред какой! - его лицо побагровело, - когда-то люди мечтали о таком! Да и сейчас мечтают! Мечтают послужить, мечтают хранить себя у нас! Тебя отличили, понимаешь?
Окружающим стал интересен разговор, они начали медленно, не сбавляя танца, подползать к ним, вот уже из под стола вылезают первые Ульяны Леонидовны, вот и козёл перевернулся с головы на копыта, положил две передних ноги Искателю на плечо и уставился на стрелки, застыв сантиметрах в десяти от них.
- Что решил, - рубящим голосом бросил Саш.
Искатель молчал. В его голове, уступ за уступом, открывающеюся книгой, распутывающейся тайной разгоралось знакомое чёрно-белое гетто.
- Дорогой, ты ведь хочешь увидеться со своей семьёй, - процедил он мягко, - школьный праздник закончился, наступили будни, закат на океане столь же прекрасен, а твоя жена плачет каждую ночь. Ты сможешь навещать их в выходные…
Именинник почувствовал, как силы покидают его.
- Милый, - вклинились из-за плеча Саша блондинки, - ответь что-нибудь другу, у нас можно говорить всё, что угодно, но ты же понимаешь, какой ответ будет лучше тебе самому?
«Нам предоставили лучший кусок этого города!!!» - отчаянно, страшно, на разрыв зазвенело в голове Искателя.
Вот он, момент. Сейчас должно прозвучать… Что-то известное… Что-то такое…  Что-то...
- Не ва-а-а-аш я-я-я-я!!! - завопил он во всю глотку, зажмурившись, не помня себя от страха, гнева и, наконец, могущества. И потом снова, снова повторял эту фразу, совсем как Франц, совсем как девушка с бабушкой, и не открывая глаз, чувствовал, как дом буквально прыгуном скачет, а ещё потом он куда-то летит со скоростью молнии, а затем вдруг лёгкий удар — и впереди лишь ледяная рябь канала, аптека, улица, болтающиеся на электрической сети фонари, два здания театра да люди в доспехах, но самое, самое главное — воздух! Боже мой, какой родной и свободный воздух! Отродясь такого не знал!
- А вот и третий, - послышался голос.
- Словно с луны свалился, -  отвечал ему второй.
Они представились ему — и помогли подняться на ноги.
- Больше не бойся луны, мы служим исключительно солнцу, - объявил Борис. Губы вновь прибывшего задрожали.
- Я не луны боюсь, - хрипло, так как сорвал голос, - произнёс он, глядя в даль канала, я боюсь того, что с нею могут сделать или не сделать люди. Так же, как и с солнцем…
- Это правда, - уверенно отвечал Ростислав, - но именно луна принесла нам в последние годы столько горя, что мы просто не можем сейчас соотносить себя с нею. А уж солнцем постараемся распорядиться по совести!
Два витязя, один в бело-бежевых одеждах, второй в бело-зелёных. С непростыми лицами, вызывающими доверие.
- Нас этой ночью ожидают большие дела, - сказал Ростислав, - и отчего-то ясно увиделось Искателю во всех подробностях — и кто эти два человека, и что за дела предстоят сегодня всем троим.


XII

По улицам носилась ночь. Небо стремительно обретало мглистость. Луна тускнела и уже начинала таять в войлочном полотне тумана и облаков, словно повиновавшись недавнему отречению Ростислава, а громады театров и консерватории почти слились с тёмной ночной материе й. Они разделились — Борис свернул влево и пошёл по каналу, Ростислав с Искателем двинулись вперёд по Декабристов мимо аптеки и ирландского паба. За спиной у Искателя больше не было стрелок, они заняли законное место на ратуше в далёком городе — и вновь украшали вид из светлицы непонятных, таинственных, вечных короля и королевы. Также они воцарились в нём самом, в его сущности, в его жизни и решениях, ощущении временного хода, в котором, как он начинал чувствовать, нельзя оставлять бессмысленной ни единую секунду, которая равно и году, и веку, и тысяче лет, так как не существует отрезков времени малых и больших, равно как и малых-больших событий. Всё — вспышки, всё — чувство, всё — ответственность. Как и малых-больших людей — всё душа, всё судьба. Но есть при этом далёкое и близкое. Своё и не своё. Родное и чужое. То, что можешь либо не можешь применить к своей судьбе и своей душе.
Они свернули за угол, дошли до первого открытого подъезда, Ростислав велел спутнику идти вглубь двора, в то время как сам устремился к следующему.
Как только искатель попал в тихий двор, ему вдруг показалось, что он не имеет права издать ни малейшего звука, должен идти крадучись и как можно незаметнее, хотя это было и неоправданно — наоборот, имело смысл вести себя, не привлекая лишнего внимания, двор был жилым — и любой его жилец мог спокойно возвращаться сейчас домой, тем более, что здесь его ещё никто не знал. Но он ничего не мог с собой поделать. Тихой и несколько смешной перебежкой пересёк он площадь двора, после чего нырнул в туннель, ведущий ко двору соседнему, тому, в котором жила тётушка Ульяна.
Ростислав вошёл сразу во второй двор — и тут же устремил взгляд в сторону знакомого окна, которое теперь также было сияющим, а значит — сулило удачу.
- Отлично, главное не упустить, - прошептал он и тихо пересёк двор, в конце которого уже ждал его Борис. Теперь оба стояли у нужного крыльца, а также ровно напротив туннеля, из которого осталось дождаться искателя.
- Ты веришь, что получится? - спросил Ростислав шёпотом.
- Со старшей - определённо. С малой разговор более тонкий. Но у нас разве есть выбор? Хотела девушка самостоятельной жизни, никто ей не мешал. Но зачем же с плохими компаниями связываться?
- Борис, а я вот иногда думаю. Что если она имеет право на любой путь? Даже самый дикий, самый нелепый и чудовищный? Может такое быть, что она имеет право на то, чтобы никто её не спасал?
- Дорогой племянник, - Борис заглянул ему в глаза , - когда человек бежит под машину, тебе не кажется правильным оттолкнуть его? Когда кто-то живёт под наркотиками, тебе не покажется правильным сперва его вылечить, а потом предоставить возможность принять осознанное решение?
- Борис, а мы умеем лечить? - Ростислав глядел на собеседника неподвижно. - Мы умеем спасать? Уверены, что справимся? Почему столь лихо бежим вперёд и не сомневаемся в том, что действуем верно?
- Дорогой мой, - у Бориса на глазах выступили слёзы, - а знаешь, какое дело, мы ведь совсем не умеем, ни черта не умеем! Представляешь? Мы чудовищно и совершенно непростительно ничего не умеем! Но кроме нас этого не станет делать никто — никто в целом мире…  Это только наша беда и наша боль. Мы будем допускать кощунственные ошибки, которые дорого обойдутся нам всем, но мы такие, какие есть. Спасаем, как можем. И нет у нас другой стези, нет другой истории, другой судьбы, она лишь — сермяжная, дерюжная, дорожная, с запёкшейся полою и рукавом, с размытыми облаками под бесконечным небом, на чей суд каждый день выносим себя. Кто хочет, чтоб было проще? Добрее? Безопаснее? Я первый из них! А как посидим, помечтаем о санаториях — и что дальше? Спасать...
Боже, да кто не задумывался, что у каждого правда своя? - продолжал он, новой эмоциональной волной словно перебив сам себя. - Что есть у кого иной взгляд, иное мнение? Не безграмотное, не лишённое души — обычное, человеческое, такое же, только супротив! А уж взлетишь мыслию за пределы да посмотришь совсем оттуда —  на то, сколь безнадёжно грешен человек, и воскликнешь - да гори оно всё и сразу! Все мнения, все правды! Но зацепишь вдруг ненароком взглядом своим…  Детская площадка под небом, смех, строгие голоса родителей… То, что сгорит первее тебя, коли будешь сидеть. И вот она — твоя правда. Та, иной кроме которой у тебя просто нет, как ни выворачивай: та, с которой идёшь спасать. И ты просто идёшь…
Из туннеля показался Искатель. Теперь уже трое стояли у двери и готовы были отворить её.
В это время во дворе начавший накрапывать дождь сменился вдруг пушистым и несколько странным в конце сентября первым снегом. Снег падал бесшумно, как бы прощая всех и сразу, примиряя непримирённых, сопутствуя светлым, создавая во дворе совсем иную атмосферу, нежели та, что царила сейчас у наших героев в душе, а с тем как бы и утешая их. Некоторое время все трое смотрели на него заворожённо, потом Ростислав тихо вздохнул и начал давать последние наставления.
- Итак, - промолвил он, - идём как можно тише, я дам знак, когда остановиться. Выламываем дверь на раз-два-три, а как только она вылетит, я врываюсь в квартиру, ты, Борис, остаёшься сторожить да смотришь, чтобы никто не прошмыгнул. Ты, - он посмотрел на Искателя, - за мной, а потом в ванную и на кухню, а я в спальню и в гостиную. Должно получиться. Тётушку, если будет сопротивляться и создавать угрозу, возможно, придётся убить. - Он сделал паузу. - Если до такого дойдёт, то беру это на себя. Начинаем… - последнее слово он произнёс быстро и на выдохе, после чего решительно ухватился за продолговатую металлическую ручку тяжёлой двери.
- Боже мой, что это ещ; за новость? - вылетело из уст Бориса, когда все трое, аккуратно отворив дверь в подъезд, увидели в неожиданно хорошо освещ;нном подъезде, в полуметре от себя тихую и придурковатую т;тушку собственной персоной, озадаченно и почти улыбчиво глядящую на них снизу-вверх. По е; нелепо сжатым губам можно было понять, что она с одной стороны, разумеется, не ожидала гостей, с другой - относится к ним с каким-то новым идиотским добродушием, с третьей - она сама не своя, к примеру нетрезва или что-то ещ; в этом роде.
- Она вообще узна;т нас? - спросил дрожащим голосом Ростислав, - после чего тётушка не поменялась в лице совершенно.
И только когда развернулась и, подпрыгивая, побежала по лестнице наверх, трое молодых человека сообразили, что они собирались е; хватать и обезвреживать.
- Ты заметил, что она какая-то невысокая? - спросил Борис с одышкой, пока они бежали вверх.
- Да, и ведь только что не была такой! - подтвердил искатель.
И вправду, пускалась в бег почти ещ; полноценная по росту т;тушка, быть может лишь сантиметров на пять более низенькая, чем обычно, но последние ступеньки преодолевал уже явный карлик, в котором было не больше метра росту.
- Что происходит? - вырвалось у Ростислава.
Т;тушка тем временем единственной своей рукой открыла дверь в квартиру и, не особо стараясь закрыть е; за собой, деловым аллюром засеменила впер;д по прихожей, а далее и по коридору в направлении кухни.
- Наверняка вс; оттого, что другими стали мы, - предположил Борис, - она почувствовала это, вот и стала безобидной. А с тем, шут знает, может, и более низенькой... Тем лучше. Я, пожалуй, вс; равно останусь у дверей, чтобы никто не выбежал.
Он остался, а остальные двое устремились вглубь квартиры.
Искатель в смятении и одновременно умилении, - ему в этот момент показалось, что он сходит с ума, - следил, как  малюсенькая бабулечка с лицом Карлсона бодро подпрыгивает к газовой плите, зажигает е;, жарит на сковородке яичницу, лихо подбрасывает е;, переворачивая в воздухе, подбегает к окошку, забирается, словно звер;к, по оконной раме к форточке и методично открывает е;, продолжая при этом уменьшаться в размерах. Искатель словно окаменел от изумления, не в силах пошевельнуться.
Ростислав же в это время действовал решительно: быстрым шагом заходя в жилые комнаты, начал заглядывать под стол, открывать шкафы, переворачивать одеяло на разложенном диване. Ни единой живой души в комнатах он не обнаружил. Тогда бросился в коридор, рванул на кухню, попутно открыв уборную с ванной, затем с криком подбежал к копошащейся т;тушке Ульяне, которая теперь уже была не выше суслика.
- Где Мирослава? Куда ты е; спрятала? - заревел он, намереваясь схватить её за шиворот.
Т;тушка взвизгнула, увернулась от него и побежала со всех ног по коридору, потом в гостиную, там начала метаться туда-сюда, наконец, нырнула в коробку для белья и закрылась крышкой. Ростислав подбежал к коробке и прижал крышку рукой.
- Борис! - позвал он сторожащего у дверей родственника, - можешь заходить, здесь никого больше нет, а Ульяна в моих руках, сейчас мы всё у не; выспросим. Эй, т;тя! - крикнул он, - рассказывай, не то так и останешься в коробке, где моя сестра?
Т;тушка продолжала повизгивать из коробки, выдавая из себя нечто не слишком вразумительное.
- Борис, - произн;с Ростислав, когда тот вош;л в комнату, - ты же помнишь похороны моего отца?
- Как не помнить…
- Послушай, но на них же не было никакой Мирославы, верно?
- Верно, не было. Видимо, она тогда уже была похищена, или...
- Я вот думаю... А вдруг нет никакой другой Мирославы кроме той, что бегает сейчас от нас? Вдруг никто никого не похищал? Вдруг она сама превратилась в это недоразумение - и спасать уже некого? Как думаешь? - его голос начал от ужаса сбиваться на ш;пот. - Хотя... Хотя, кто тогда молодым голоском вещал при мне про т;тушку-леб;душку? Она сама, однорукая? Или это вообще плод моего воображения? Борис, не молчи, скажи, как думаешь!
- Я думаю, что надо выпустить наше чудо из коробки и посмотреть, куда оно побежит.
- А куда побежит? Будет продолжать от нас прятаться... Давай пойд;м с другой стороны. Почему эта нечисть уменьшается? Может ли Мирослава меняться вместе с ней — даже и отдельно от неё? Вдруг она тоже где-то за батареей отсиживается? Я уже ничего не понимаю! Не могла же она нам присниться?
В комнату вош;л Искатель. Его лицо было бледным.
- У выхода из квартиры нет туфель, - сказал он, - единственные были на этой женщине. Или она здесь жила одна, или кто-то куда-то успел убежать...
- Да выпускай е; уже! - выпалил Борис, - хоть посмотрим, куда двинет!
Ростислав снял крышку - т;тушка выскочила оттуда и побежала сперва в направлении стола, а потом, пробежав под столом и стульями, направилась к выходу в коридор.
- Да ты посмотри, она уже не выше зажигалки, - пролепетал Борис, - так, друзья! В любом случае следим в оба!
Сначала насекомое бежало гладкими плитами длинного коридора, а когда добралось до прихожей, проворно пересекло е;, перебралось через порог и выскочило на лестничную площадку. Там оно взяла курс к ступеням, что вели наверх.
- А вот видишь! - торжествующе произн;с Борис. - Новый маршрут.
Т;тушка стала преодолевать ступеньку за ступенькой, ловко подпрыгивая к карнизу каждой и подтягиваясь затем на руках к е; горизонтальной поверхности. Ступенек было много, подъ;м длился около часа, беглянка таким образом преодолела четыре лестничных прол;та и оказалась на последнем этаже здания.
- Окошко на чердак открыто! - воскликнул Искатель, - и стремянка приставлена!
- Отлично, - отозвался Ростислав, - смотрим, куда побежит!
Т;тушка, уменьшившись уже до размеров муравья, начала штурмовать стремянку, даже не подпрыгивая теперь, а просто семеня имеющимися в распоряжении тремя своими конечностями по е; продольным планкам - вверх, вверх, вверх.
- Интересно, как ей это уда;тся, - Борис вытащил увеличительное стекло, - слушайте, нам е; скоро в микроскоп надо будет разглядывать!
- Хорошо, что у тебя лупа оказалась, - напряж;нно отозвался Ростислав, стараясь не упустить е; в полусумраке из виду невооруж;нным взглядом.
На чердаке оказалась ещ; одна стремянка, ведущая уже на крышу, окно которой также было распахнуто.
- Кажется, надежда сохраняется, - произн;с Ростислав, продолжая следить за микро-существом.
Но уже на второй стремянке существо превратилось в медленно движущуюся расплывчатую точку, впрочем, следить за ней стало легче оттого, что с крыши на стремянку пробивался естественный утренний свет.
- Неужели всю ночь провозились? - Борис вздохнул.
Точка в свою очередь какое-то время виднелась ещ; на планке лесницы, но после пяти-шести ступенек е; уж совсем трудно стало различать, а потом и вовсе невозможно. И вот уже чистая лестница перед ними, и окошко при ней, и крыша - совсем-совсем близко.
- А всё же есть свои минусы в том, чтобы стать слишком большими  в сравнении с нежелательной живностью, глядь — и не понимаешь больше, где спряталась… - пробормотал Борис.
- Хорошо, что добрались до крыши, - сказал Ростислав, - а в этом окошке может быть какая-то разгадка? Да, кто мог предположить...
Один за другим по ступенькам лестницы они выбрались на крышу.
Утро окатило всех троих сырой и свежею прозой, прохладной хмарью, обычностью окон и антенн, задумчивостью дымоходов, столь контрастирующих с экзальтированностью давешних событий на лестнице. Словно и не было никакой погони, а утро ни сном, ни духом не ведало о ночном сумасшествии - жило своею будничною ранью, гудками машин, доносившиеся откуда-то снизу, робкими оранжевыми лучами, пробивающимися сквозь пасмурность и едва золотящими хорошо видимый отсюда Исакий.
- Осторожно, крыша скользкая, - заметил Ростислав, - будет хорошо, если не станем слишком далеко отходить от оконца.
- И как же твоя сестра? - спросил Искатель. - Вдруг она прячется вон за тою трубой, а мы будем сидеть, сложа руки.
- За тою трубой, - саркастично промолвил Ростислав, - а если не за той, то за следующей. И так без конца. Она же обязательно есть, е; же обязательно найд;м... - он посмотрел в противоположную от ближайшей трубы сторону.
На минуту повисла тишина, и все трое лишь смотрели на разгорающийся Исакий. Постепенно утро становилось подобным дню - ярким, очерченным, суетным.
- Ну, какие итоги? - отчеканил Ростислав. - Мне вот совершенно непонятно, как спускаться вниз, с чем жить дальше да и попросту - что делать...
Все трое вдруг почувствовали себя в высшей степени смехотворными, невсамделишними, словно сейчас только что по этажам здания разыгрывался какой спектакль или проходили съёмки фильма, а теперь в своих бутафорских костюмах вылезли они, участники этого мероприятия неизвестно с какой целью на крышу, сидят в этом новом безразличном к ним утре, не имеющего к ним никакого отношения. Разочарование в предприятии заглушалось чем-то более страшным, а именно — кажущейся ныне его изначальной несерь;зностью - и это буквально подвешивало в воздухе, мешая пережить хотя бы какую-нибудь эмоцию по поводу того, что сейчас произошло.
- А как обидно! Как обидно, когда у иных ничего не получается. Что можно сравнить с тою досадой? Только ту застывшую отвратительную симметричную улыбку леденящего детско-книжного небытия, когда получается у неосознанного горемыки абсолютно всё! - раздался вдруг добрый мужской голос с того самого дымохода, о котором наши компаньоны только что вели речь. Всё трое ошарашенно повернулись к нему.
И только сейчас заметили седого сухопарого человека в очках и т;мно-кирпичной рубашке, который сидел на ребре крыши чуть повыше них, почти слившись с дымоходом, и также смотрел на Исакий. Выражение лица его было благостно. Притом он не спешил обращать к ним взгляд.
- Настройщик... - прошептал Ростислав.
Да, это был именно он. Николай, настройщик людских душ, человек, с чьей помощью Ростислав начал сво; новейшее пребывание на Земле.
- И какое благословения, какая милость Божия в том, если же у кого получится многое, либо даже почти всё. Почти! Какая в этом «почти» - жизнь, какая в оставшемся краешке, в запавшей кнопочке гармони, в непосещённом душою пространстве возможность роста, нового сияния и восхождения! Какою бесконечностью откроется этот зазор, сколько новых надежд и созвездий даст он на пути идущего!
Николай, наконец, повернулся к ним.
- Да, молвил он, - вы и вправду не выяснили до конца тайны, из-за которой сбилась с пути ваша родственница, ещ; не осознали, в какой форме она существует и каким точно способом вам предстоит е; спасти. Но важно другое, важно, что вы стали теми, кто способен искать и находить эти способы. Вы превратились в тех, кто помнит себя, кто не отступит от своей цели, вы теперь - настоящие, и настоящее же - да притянется к вам. А вашу главную ошибку сегодняшней ночи я могу вам озвучить.
Трое молчали.
- Вы, дорогие, целиком и полностью отреклись от луны - и с тех пор стали в определ;нном и столь нужном вам направлении слепнуть. Те, кто патологически и греховно целиком из этой самой лунности состоят, вовсе перестали быть заметными вашему глазу. Таким образом и исчезла от вас ваша т;тушка, вот почему пока что и не поймали е;.
Трое продолжали молчать.
- Любой изъян, неполноценность, любое несовпадение с истиной, любое засилие зла - недоступно пониманию, недоступно и для лечения, если в нас нет хотя бы малой части подобной неполноценности и подобного, - не побоюсь этого слова, - ядовитого зерна. Да, оно совершенно не нужно тому, кто хочет просто и отдельно прожить благополучную и безопасную жизнь - прекрасное желание, что можно в н;м не приветствовать? - Он подумал несколько секунд. - Но... если ты врач, если сам хочешь что-то изменить в окружающих, поменять на планете, воздействовать на не;, помогать - прямо ли через общение, косвенно ли через искусство или даже церковное служение... То это —  другой разговор. Доктор должен знать, от чего лечит. Психиатр всегда должен быть на какой-то процент с сумасшедшинкой, настройщик - уметь принимать в себе слышание диссонанса, а следовательно - располагание им, любой художник лучше научит другого владеть кистью, если сам в сво; время прош;л в этом поле через трудности. А святые отцы кричат нам о том, что - вон же где болото! Не ходите туда! И оттого так убеждённо, что не понаслышке знают, что за пакость в той трясине и что она может с человеком сотворить; ясно зрят, от чего оберегают других — сами видели. Вы мыслили себя докторами, но дрогнули - и повели себя как пациенты. Отвернулись от болячек, закрыли на них глаза. Вот в ч;м ваша ошибка, а точнее — некоторое несовершенство инструментария. Мы живём в мире узких квинт, если помните! Приходится с этим считаться!
Он поднялся на ноги, облокотился о дымоход. И стал виден нашим друзьям во весь рост, и заметил Ростислав, что он также преображ;н, что носит длинные одежды светлых тонов, что здесь с ними он иной, нежели в повседневности.
- Человек ищет Землю, Земля ищет человека, - продолжал Настройщик, как бы уже оторвавшись от диалога, - также и солнце с луной стремятся к обретению и грамотному распределению друг друга в себе самих, и горе тому, кто захочет повелевать этим поиском! Но прежде чем вступить в искание обетованного, необходимо сперва разыскать собственные стрелки, собственное дыхание, свою радость пространству и времени, свою же и печаль по поводу них.
- Всё вернётся, - говорил он уже как бы отдаляясь голосом, сливаясь с потоками воздуха, с дрожанием антенн, - и да вновь отыщет человек время свое, и вновь обретут народы дыхание свое, и засветится солнечный зайчик на шляпе продавца древних часов, и отметит лунный свет тиснение на собрании сочинений старого петербургского поэта. И отнимется право владеть солнцем у тех, кто удумали себе посягание на то, и угомонится разливанная лунность от лучей нового рассветного огня. Ибо грядут новости, и будут человеки читаемы друг другом, и борьба, окончившись на Земле, перейдёт в сердца, и устремятся души к самым разным прошлым да будущим временам, дабы возвестить новый, тонкий и светло-переливающийся уровень грядущих событий да чудес. И снова, снова у вас будет получаться почти всё. И будет квинта не совпадать с октавой, месяц с годом, а лунность с солнечностью.  И будет Господь ждать человеков, брать их за руки и учить быть собой. И будет жизнь. Будет так. Аминь.
Утро переходило в день — и веял неуёмный ветер, и сверкало солнце, и крыша, на которой сидели наши герои, просохла — и по ней стало можно без опаски передвигаться.
Исакий расцветал — и городские кварталы, казалось, начинают перелистываться тонкими хлопьями калейдоскопа, захватывая в своё кружение водные прожилки рек и каналов, каждую следующую секунду не равняясь себе предыдущим.
По доньям улиц передвигались пешеходы — кто-то рассеянный с большим скрипичным футляром, кто-то разбитной, шлёпающий рядом в жёлтых тапочках, кто-то светлый и в очках — завсегдатай музыкального паба, кто-то заядлый водила и душа-человек, выкуривающий сигарету у временного здания консерватории, какие-то люди, люди, то заворачивающие за угол, то останавливающиеся у светофоров, чтобы дождаться окончания просвистывания мимо них по желанной переходной зебре временно свистящих и задиристо завывающих автомобилей.
Было светло. Было зорко. Впереди было много, много всего.













ЭПИЛОГ

Вначале над ближними желтеющими кронами деревьев, впереди и чуть-чуть справа от трассы забрезжила низкая и отдалённая, туманная гора. Она была подчёркнуто непритязательной, но как бы одновременно и затаившейся, сулящей много нового и важного, притом не считающей нужным рассказывать путешественникам обо всём и сразу. Она была вполне улыбающейся, доброй, и самое ошарашивающее было в ней то, что она была — первой, так до этого от самой Уфы ни одного холма на трассе не появлялось.
Рослый, подтянутый и седобородый водитель остановился на красно-белой заправке. Часы показывали несколько минут после полудня, но на заправочном кране блестела роса, словно это был ранний утренний час.
- В этом краю вс; так - и день свеж, и зелень августовских бер;з по-весеннему насыщена, и люди продолжительно молоды, - подумал он и взглянул на окружающий пейзаж.
- Сейчас, впрочем, настоящая осень, - сказал он, тяжело и умиротвор;нно вздохнув. - Золотая осень, что загорается с пересечением равноденствия. И длится около двух недель.
Это была последняя башкирская заправка. Дальше ш;л уже горный, самый восточный Ашинский район области Челябинской, е; горно-заводского края. На границе регионов, за ближайшей рощей, по правую сторону дороги продавался вкусный м;д.
Водитель заправил машину и выехал на трассу. Лесистые, мохнатые, выразительно-вертикальные уютные горки уже через каких-то минут пятнадцать крепко обступили дорогу, из расщелин между ними выглядывали любопытные семейки сосен, на фоне которых то и дело мелькали золотые бер;зовые листья, подхваченные л;гким дорожным ветром, а деревянный домик у обочины продавал веники для бани, точно баня эта ожидалась за каждым перелеском, прич;м теплилась среди природы сама по себе, не отягощ;нная жилым зданием.
Горки обнимали дорогу, двуцветный бер;зово-сосновый лес то наливался солнцем, точно ярким цитрусом, то растерянно тускнел под очередным молчаливым облаком - и становился вмиг более отреш;нным и с тем ещ; более непреходящим.
Уютные горы смотрели на водителя и, казалось, радовались ему.
- Мало на нашей планете гор с собственной зрительной инициативой, с обратной связью относительно наблюдающего за ними, гор тебя пристально и с неподдельным интересом рассматривающих, - задумчиво произн;с водитель.
Он ехал в машине один.
- Мало на планете гор, - продолжал он, - похожих не то на естественно созданный город со своими скалами-микрорайонами, долинами-улочками, вершинами-высотками, не то на искуственно построенный природный храм со своими мудрыми подземными самоцветными фресками, светлыми, почти святыми оз;рными окнами и высокими свечами восходов-закатов вокруг!
- А ещ; мало на свете гор, с вершин и склонов которых будут одинаково полноценно видны Запад с Востоком, а также дневные и ночные наши светила, - сказал, не нарушив тишины, сидевший рядом с ним на пассажирском кресле Ростислав.
- А ещ; мало таких вершин, с которых одинаково хорошо различимы и Европа, и Азия, а с ними и все наши светила, - добавил собственной мыслию водитель.
Ростислав был одет по походному - он сжимал руками большой круглый, дрожащий в такт дорожным неровностям рюкзак у себя на коленях.
- У меня ощущение, что я не один, - произн;с водитель, - оно, видимо, возникает как награда тому, кто был один слишком много лет подряд. А впрочем, по-настоящему один только Бог - и можем лишь гадать, каково жив;тся ему  в этом одиночестве. Бог есть любовь. Не потому ли любовь всегда одинока? Нет, не любящий, а сама любовь, само чувство. Даже тысячу раз взаимное.
- Одиночество - иллюзия, - отвечал Ростислав, - не в том смысле, что его не бывает, а в том, что оно - благо. Одиночество —  это существование как таковое. В грустные его выкрашивать тона или в светлые - дело творчества. Обычного ежедневного жизненного творчества. Так же как и во взгляде на окно, на дерево, на поле, на город и на прошагавшего мимо прохожего. Ведь все они бесконечно светлы. И бесконечно печальны.
- Но зачем тогда я сейчас куда-то еду? Почему не могу смотреть на одни и те же орнаменты лиц и улиц? Почему сам не могу одевать их в свет? Раскрашивать каждый день по-разному? - спросил водитель. - Зачем для обретения чего-то нового мне необходимо перемещаться?
- Наверное, для того же, для чего и мне, - неслышно отзывался Ростислав, - ведь и я сколько лет уже странствую, словно именно в движении способен отгадывать главные свои загадки.
Они выскочили на простор - и увидели, что оказались на вершине одного из невысоких пока ещ; горных гребней, а в глубокой долине под ними раскинулся окруж;нный разноуровневыми кряжами большой и живописный пос;лок.
- Это Сим, - сказал водитель, - хотя кому я это сейчас объясняю. Привык рассказывать туристам о всяком разном, пока жил в Тюлюке и работал подвозчиком к Иремелю, вот и продолжаю вещать пустому микроавтобусу.
Он подрулил к мотелю, хлопнул древнесоветской металлической дверцей, заш;л в кафе. Ростислав последовал за ним.
- Продолжаю вещать... - повторил он свои слова, расплатившись на кассе и направляясь с подносом в зал - может быть я и должен вещать? Может быть, это и есть смысл моего путешествия? Для себя мы можем сконструировать жизнь и в одной точке. Стало быть, путешествия наши во имя - и только во имя других?
- Мы с тобой схожи, - вторил ему незримый Ростислав, - впрочем, это не так удивительно, как может показаться. Ты — часть своей страны. Часть меня. Но тебе предстоит преодолеть большее количество километров, моя же цель - посмотреть с перевала на разные края. Но это не страшно, всё остальное мне успеется, тебе - нет. Живи, наполняй жизнь, осмысливай тот отрезок, что дан тебе. Путешествуй, если нужно, далеко-далеко, стой на месте, если понадобится, лови крохи правды, говори о них, меняй мир… У меня же до полного озарения и осознания осталась такая малость… Впрочем, она и всегда была передо мной - и всегда потом превращалась в вечность, в целую новую огромную жизнь, оттого и не берусь судить о ней, знаю лишь, что путь мой теперь до Уреньги, до перевала над Златоустом, до взгляда на Землю, а дальше... Дальше - как Бог даст.
Водитель ел молча, сухо, пищу запивал незаметно. Его взгляд горел.
- Я всегда с тобой, - говорил ему Ростислав, когда они уже пересекли реку и взбирались на гору на дальнейшей противоположной стороне симовской чаши. - Свети! И лишь иногда просветляйся. Просветление может быть прекрасным, но оно не имеет в себе источника света. Оно - потребление. Умей светить сам, умей производить свет - и вс; у тебя будет. А значит и у меня...
Дорога уходила дальше, по верху, по возвышенности, оставляя позади Сим, и начинала казаться возвышенность эта почти плоской, почти степью. И лишь изредка подмигивающие т;мные веки дальних горок не давали забыть о высоте местности.
- Какие ещ; горные системы имеют такую ширину? Полдня пересекать эти двести пятьдесят километров. А главный перевал почти в самом конце, - думал водитель.
Дорога вышла к очередному стояночному комплексу с двумя красно-белыми заправками — по одной на каждую её сторону, высоким гостиничным дворцом, автосервисами - и эпично уходящему перпендикулярно влево шоссе на Кропач;во, а после перекрёстка принялась понемногу раскачиваться вверх-вниз,  точно готовясь к чему-то торжественному, попутно вновь на несколько километров заходя в Башкирию и снова выпрыгивая из неё, как дельфин из воды, к новому перекрёстку, к городкам, связанным с речкой Катав и, словно синхронно кланяясь, повторяющих в названиях своих её имя — каждый на свой манер. Между ними бледной звездой синела ещё одна заправочная станция, Сергей остановился, заправил машину и покатил дальше.
Пока нёсся по огромному спуску к долине речки Юрюзани, деревья справа время от времени расступались и показывали фантастический пейзаж распахнутых грандиозных сизых дымно-сияющих факелов хребта Зигальги, что словно бы падал в долину вместе с дорогой, хоть и находился за много километров от неё.
И начала далее волниться солнечная хвоя, и устремились они снова вверх, с куражом оттолкнувшись от долины и пролетев небольшой белый мост с речкой и уютной железнодорожной веткой на Вязовую, и встал скоро перед трассою хребет Большая Сука, словно страж, а после как бы смилостивился, точно узнал путешествующих, и отошёл вправо, дав им дорогу. На склонах его ютились пёстрые леса, а вершина была голой, жёлто-серой, холодной, но в то же время приветливой. Дорога прочертила кривую вдоль его подножья, точно горнолыжник, после чего замаячил перед нею ещё один уральский динозавр — Зюраткуль. Короткий, но выразительный, с крючком-отростком, словно торчащей лопаткой, погрузившего голову глубоко под землю существа.
Ко второй половине дня трасса стала более загруженной по движению, всё более насыщенной и сплошной вереницею стали выстраиваться по ней автопоезда из самых разных регионов страны. К Сатке общая скорость снизилась.
«Господи, - зазвучала вдруг в пространстве автомобиля мысль, причём непонятно было, кому из присутствующих в ней относилась она в большей мере. - Господи, - повторилась она, - никогда же отлучайся нас, но всегда же в нас почивай. Господи, буди всегда превыше всего — и также природы, но и не давай городскому сознанию превыше неё же быть. Говори с нами через красоту, что можем зреть, ибо то, что устроил ты без нас — есть пример для нас, пусть глагол наш всегда на этом же основан будет, пусть же в слове да букве понимание горит, а в понимании да не погаснет любовь.»
Они пошли на перевал.
«Господи, - продолжало вибрировать в пространстве, - не попусти иного отношения луны к солнцу, чем то, что создал для нас. Во сколько раз лунный шар меньше солнечного, во сколько раз реже он целиком на небосводе, насколько меньше видим окружающий мир при нём, такова буди и важность его, таково и наше внимание ему, пусть знает он место свое. Но также и солнце будет пусть не превыше Тебя, и да выстроена будет жизнь наша от Тебя до нас, и да помним мы правило Твое и умеем зреть Тебя, от соотношений иных Тобою хранимы. Господи, помоги нам на пути нашем, помоги тождеству нашему, пребывай с нами во веки веков!»
Фуры шли одна за другой, освещаемы солнцем, светившим теперь ярким лучом с запада и предвещая на склоне дня золотой свой час. Фуры шли на восток, кто далёко, кто  - более скромным маршрутом, но все — чинно, с осознанием важности своей и уважением друг к другу. Фуры шли и не заканчивались, и плыли уже по склону Уреньги — хребта, на коем дорога должна была достичь своего перевала. И плыл с ними крошечный уазик, и звучала в нём молитва, и заполняла также сонные и солнечные кабины огромных фур, и вылетала из них вновь, летела к горам, к небу, летела к людям, а потом возвращалась обратно — и уже неотличима была от вечерних лучей, от облаков и от светлого горного закатного действа.
А слева и сзади вставали все ранее виденные хребты, словно выстроившись в ряд и болея за путников в прохождении ими перевала, в то время как впереди, в долине предвосхищалась уже знающим дорогу водителям огромная и прекрасная чаша дивно покоящегося меж гор Златоуста.
Над крышей уазика промелькнул мост развязки, а следующим кадром выплыла из-за поворота оранжевая заправочная станция с дорожным рестораном — и несколькими отдыхающими легковыми и грузовыми автомобилями перед нею. Станция на самом верху, на краю Уреньги, станция под облаками.
Водитель причалил, вышел из машины, встал около входа в ресторанчик, чуть сбоку от дверей, чтобы не мешать людям.
Здесь было за чем понаблюдать. Было видно, как через ограждение трассы перемахнул худощавый человек в маленьких круглых очках, подошёл к новенькому микроавтобусу, назвался финном и стал просить людей куда-то его подбросить. В стороне попивал кофе интеллигентного вида молодой человек, также в очках и похожий на шахматиста, но разговаривавший по телефону на темы современного репертуара для меховых музыкальных инструментов.
А в небе над Златоустом и также над Уреньгой, небе надзакатным,  космическом склонял голову в покаянии человек с лицом, похожим на луну, и плакал слезами, и был смиренен, и протягивал руки вперёд себя, как бы передавая и возвращая что-то. А впереди, над огромным сырым двухребтовым каменно-волнящимся Таганаем уже означалось в высоте новое ночное светило, уже не воспалённая распоясавшаяся луна, но чистый и тонкий, совсем новый и молодой, тихий-тихий и беззаветно простой — месяц.


____________________

                18.09.2021, Кыштым — 12.03.2024, Пушкино