Деяния Черножита

29.09.1999

Начинаю писать. Не знаю зачем. Не знаешь что делать, когда крыша едет. Может потом читая это буду смеяться. Ну, посмотрим. Общая тетрадь, бабушкины рецепты, осталась недописанная, на полке валялась. Буду писать в ней. Рядом была недокуренная пачка «Космос». Буду тратить.


Я идиот или просто без памяти? Ладно, по порядку. Пришел с института. После ночной смены в коммерческой палатке и зачетов в институте – в голове полная каша, знаете ли. Чайник вскипятил, поел лапшу быстрого приготовления, завалился на диван. В глазах пелена. Помню, четко помню: завел старый будильник «Слава», металлический такой, с двумя колокольчиками. Поставил его на тумбочку. Рядом с пепельницей (свою, стеклянную, в виде рыбки). И отрубился.

Проснулся от дикого холода. И тишины. Будильник не трезвонил. В квартире темно, только свет с улицы. Голова гудит. Потянулся к тумбочке – будильника нет. Ну, думаю, сонный, на пол скинул. Зажег свет. Нету на полу. Обыскал всю комнату. Под кроватью, под диваном, за шкафом заглянул – пылище, блин, надо убираться. Нигде.

Волна паники, тупая такая. Уже опоздал, наверное. Куртку натягиваю, ключи ищу – тоже нет! Полчаса их искал, весь дом перерыл. В итоге нашел в хлебнице. ХЛЕБНИЦЕ! Кто их туда сунул? Я? Во сне что ли?

Иду на кухню, воды попить, от злости аж сохну. Открываю холодильник, а там… Он. Будильник. Стоит аккуратно на полочке, между банкой с солеными огурцами и пачкой сливочного масла. И тикает. Так спокойно, как ни в чем не бывало.

У меня мурашки по спине побежали. Я его там точно не ставил. Не мог. Во сне не хожу, проверено в пионерлагере. И мама говорила.

Вынул его. Холодный, конденсат на стекле. Колокольчики мокрые.

Я опоздал на смену на два часа. Ашот, орал, что я безответственный *** (зачёркнуто неразборчиво) и что если ещё раз опоздаю -  уволит. Объяснять не стал. Скажешь такое – тут же в «психушку» направят. А мне стипендия нужна. И эта работа. Другой не найду.

Выпил в палатке три пакетика кофе 3 в 1, чтобы не отключиться.  Пришёл утром домой. Голова теперь болит, но спать боюсь. А вдруг проснусь в холодильнике?

Ладно. Пишу и самому смешно. Наверное, просто закрутился. Стресс. Надо выспаться нормально.

Только… Пепельница-рыбка. Она же была на тумбочке. Я сейчас посмотрел – она стоит на подоконнике в комнате. И пепел из неё кто-то вытряхнул. Чистая.

Не я.

Спать.

---

(Примечание на полях, карандашом, более поздним почерком):
Первый знак. Оно уже здесь.
Пепел – это очищение. Готовили место.

—

01.10.1999

Это бред! Не знаю, что и думать. Может, у кого ещё ключи остались? Когда бабушка умерла, мне эту квартиру мать отдала. «Живи, мол, один, привыкай быть взрослым». Однушку, на 9-м этаже, панельный дом. Окна сквозят, ремонта не было давно, зато своя. Но я то знаю, это чтоб не мешал ей с её новым мужем.


Ремонт делать было не на что. Просто выкинул старый хлам, что пострашнее, отдраил ванну и унитаз, помыл окна и въехал. Считай, голые стены и минимум старой мебели. Казалось, чисто, светло, ничего лишнего.

А вчера… Вчера наконец уговорил Аню зайти в гости. Она однокурсница, симпатичная, я давно за ней пытался ухаживать, но она как-то… высокомерная. Ну, думаю, чайку попьём, телевизор посмотрим, может, что и выйдет…

Мы зашли, я пошёл на кухню ставить чайник, а она – в туалет. Не прошло и минуты – выскакивает оттуда вся красная, глаза круглые.
–Ты что, больной?! – шипит на меня, уже в прихожей.
Я, естественно, ничего не пойму:
– Что? Что случилось-то?
– Извращенец! – И уже обувает туфли, не застёгивая, молнией куртки задевает за ручку двери, рвёт её.
Я стоял с открытой дверью, смотрел, как она несётся по лестнице, даже лифт не стала ждать. Засвистел чайник. И всё. Просто всё.

Только часа через два, когда отчаяние сменилось тупым недоумением, я пошёл в туалет проверить. А надо было сразу.

Там, на полочке для газет (у бабушки осталась тонна старых выпусков «Комсомолки»)… Так вот, все газеты были изрисованы. От руки. Синей шариковой ручкой. Похабные рисунки. С Аней.  Коряво нарисовано, но узнаваемо, самое главное - похабно. И много, очень много матерных слов в её адрес. «тварь», «дура» и похуже.

Я чуть сознание не потерял. Руки задрожали.

Я этого не делал. Это не мой почерк – у меня каракули, а тут чёткие, злые, с сильным нажимом линии. И чтобы изрисовать эту стопку… Мне бы месяц сидеть, не отрываясь!  Откуда? Как?

Что за дурдом? Надо, блин, замок входной двери поменять. Срочно. Завтра же. Но откуда он… или они… узнали про Аню? Я ни с кем не обсуждал, что приглашаю её. Только мысленно строил планы.

…


Но рисунки… Они не свежие. Чернила выцвели, бумага пожелтела местами. Как будто их рисовали давно.

---

(Приписка на полях, позже, тем же карандашом):
Оно знает твои мысли. Читает их, как эти газеты. И материализует самый постыдный страх – страх быть оклеветанным в мерзости, быть выставленным уродцем. Оно не ворвалось с улицы. Оно проснулось ЗДЕСЬ. И ему понравилось твоё замешательство. Это была первая полноценная ПРОВЕРКА. Кормление.


06.10.1999

Час ночи. Вернее, уже два, наверное. После универа притащился домой, как выжатый лимон. Завалил механику, мозги кипят. Сделал себе яичницу из двух последних яиц, заел хлебом с майонезом (гастрономический изыск, да). Почитал конспекты, глаза слипаются. Выключил свет, рухнул на диван. Диван бабушкин, скрипучий, но спать можно.

Проснулся от того, что стало тесно.

Не сразу понял. Проснулся в темноте, абсолютной, потому что шторы плотные. И понял – кто-то лёг рядом. Справа, скраю.
Я не видел, но почувствовал, как продавился диван под чьим-то весом. Не резко, а так… как будто кто-то очень осторожно, медленно опустился рядом.

Дальше – тишина. И… дыхание. Чужое. Не моё. Мое – сдавленное, в груди. А это – ровное, чуть свистящее, как будто через нос. Очень близко. Я почувствовал мурашки, лошадиные такие, по всему телу, от пяток до затылка. Сердце колотилось так, что, казалось, его слышно на весь дом. Я боялся шевельнуться. Боялся повернуть голову. Лежал и смотрел в потолок, которого не видел, и слушал это дыхание.

Не знаю, сколько лежал. Минуту? Час? Тело затекло, онемело от напряжения, но страх был сильнее.

А потом пришла злость. Тупая, животная. Я не выдержал. Резко, как пружина, вскочил с дивана, шаря рукой по стене, и врезал по выключателю.

Свет. Резкий, от единственной лампочки в потолке. Я щурился, оглядывался.

Никого.

Диван. Скомканное одеяло. Моя подушка. И… вторая подушка. Та, что «про запас». Она была сдвинута. На ней – вмятина. Четкая, как будто кто-то только что поднял голову.

Это всё можно объяснить. Ночь, полусон, сон наяву, стресс. Я сам себе это говорил, стоя посреди комнаты в одних трусах, дрожа от холода и адреналина. Сам бы себя этим и успокоил.

Но.

Моя подушка – она у меня под головой была. А та, вторая… Я точно помню, вечером она лежала ровно, с краю.
Я её тронул.
Она была тёплая.

Черт. Сигареты кончились. Последнюю выкурил, пока это писал. Голова пустая, руки дрожат. Боюсь лечь. Боюсь выключить свет. Сижу на кухне, под лампой, и пишу этот бред в тетрадь. Надо завтра на смене в палатке купить у Ашота блок «Явы» по закупочной. 

А ещё… Пока писал, вспомнил. Дыхание. Оно было не просто свистящее. В нём был… запах. Слабый. Как в квартире после бабушкиной смерти. Затхлость, пыль и что-то ещё. Сладковато-кислое. Как старые, высохшие лекарства. Или… как мокрая штукатурка.

Ладно. Кончай паниковать. Надо спать. Просто оставить свет в коридоре гореть.

---

(Запись на полях, позже, карандашом, они частично перекрывают основной текст):

Не сон. Первый физический контакт. Оно ложится рядом, чтобы ты привык к его присутствию. Чтобы твой страх стал фоновым шумом. Тепло подушки – это не тело. Это знак. Знак того, что оно занимает место в твоей реальности. Оно уже не прячется. Ты почувствовал его дыхание. Следующим будет прикосновение.
Запах – это ключ. Запах этой квартиры. Её прежней жизни. Оно – часть дома.

08.10.1999

Не пошёл сегодня в институт. Стыдно показываться. Синяк под глазом цветёт фиолетовым, нос распух, губа разбита в кровь и болит дико. Дышать тяжело. Выгляжу как после драки в подворотне, а ведь я ни с кем не дрался.

Вот как было. Утром,  в семь, закончил смену в палатке. Усталость валила с ног. Тащился домой. В подъезде – тишина, только лифт гудит где-то на верхних этажах. Поднялся на свой девятый, достаю ключи…

И тут дверь напротив моей открывается. Выходит сосед, тот самый, вечно хмурый, в трениках и тельняшке. Мужик под пятьдесят, крепкий, с заплывшими глазами. Я машинально кивнул, пробормотал: «Доброе…».

Он не стал меня слушать. Вместо ответа – резкий шаг вперёд, и его кулак врезается мне в нос. Звёздочки в глазах, я отлетел к стене, даже не понял сразу, что происходит.

– А ну заткнись, тварь! – он рычал, хрипло, и бил ещё. По лицу, по корпусу. Я пытался прикрыться, бормотал что-то вроде «Что вы? Остановитесь!», но он был сильнее и злее.

– Всю ночь, *** [неразборчиво], у тебя музыка орала! Бас такой, что люстра у нас тряслась! Ребёнок не спал, жена в истерике! Я тебе сейчас все кости переломаю, гнида!

Я пытался крикнуть, что у меня нет никакой музыки, что у меня даже магнитофона нет! Но он не слушал. Казалось, он бил не столько меня, сколько ту самую музыку, которая не давала ему спать.

Выдохшись. Отдышался, посмотрел на меня с таким отвращением, будто я был чем-то липким и вонючим на его ботинке.

– Ещё раз услышу – убью. Понял, студентик?

И ушёл в свою квартиру, хлопнув дверью. Я остался сидеть на холодном бетонном полу в подъезде, вытирая кровь с лица рукавом куртки. В ушах звенело. И от ударов, и от его слов.

Музыка. Всю ночь.

Я зашёл в квартиру. Включил свет. Всё было на своих местах. Тишина. Гробовая тишина. Басовых колонок тут отродясь не водилось.

Днём вызвал слесаря. Поменял замок на входной двери. Глядя на моё лицо, спросил: «Девчонки?». Я промямлил что-то невнятное. Он покачал головой, сказал: «Брось, они того не стоят». Я не стал объяснять.

Пока он возился, я нашёл в бабушкином комоде кусочек мела. После того как слесарь ушёл, я подошёл к двери снаружи и нарисовал мелом крест на двери. Рука дрожала. Чувствовал себя полным идиотом. Но сделал.

Вечер. Сижу перед телеком, сериал про ментов. Картинка мелькает, звук гудит, а я ничего не понимаю. Мысли где-то летают.

Боюсь теперь выходить из квартиры. Боюсь встретить того соседа.

Голова раскалывается.

---

(Приписка на полях, карандаш, снова более поздняя, нервная):

Не музыка. Это был ГОЛОС. Его голос. Тот самый свист-шепот из другого измерения, усиленный в тысячи раз, перекодированный в басы, которые ломают сон и сводят с ума соседей. Оно не просто с тобой играет. Оно начинает играть с твоим миром. Разрушает твои социальные связи. Изолирует тебя. Сосед теперь враг. Выход из квартиры – опасность. Идеальная клетка почти готова. Крест мелом… Смешно. Как будто мел остановит то, что уже живет в стенах.



20.10.1999

Думал, помогло. Наивный, блин, идиот. Думал, замок новый, крестик мелом – и тишина. Начал успокаиваться. Даже спать стал лучше, свет в коридоре выключал. Решил, что это всё-таки был стресс, глюки, недосып. На лице синяк сошёл, сосед избегает встречи.

Но сегодня ночью… Черт. Меня до сих пор трясет, рука дрожит, строчки пляшут.

Сегодня ночь. Спал. И вдруг – на лицо посыпалось что-то тяжелое, влажное, вонючее. Я вскочил с дивана с диким воплем, отплевываясь. Включил свет.

Это были грязные вещи. Те самые, которые я сложил в угол балкона, чтобы в выходные постирать. Носки, майки, трусы. Вонючие, потные тряпки. Их небрежно, с какой-то злой усмешкой, швырнули мне прямо на лицо и грудь. Я выплюнул край майки, с отвращением сбросил все с себя на пол.

Я включил свет во всей квартире, начал орать. Просто орать в пустоту, матерясь, срываясь на крик. Но почти сразу вспомнил про соседа и его кулаки. Я замолчал, стиснув зубы до хруста. Стоял посреди комнаты, дрожа от ярости и унижения, воняя грязным бельём.

Вытер лицо, запихнул всё это в пакет, завязал и швырнул на балкон. Лег обратно. Свет в коридоре оставил гореть. Не спалось. Сердце колотилось где-то в горле.

И вот тогда… оно. Я не знаю, как его назвать. Оно село мне на грудь.

Не легло рядом, как тогда. А именно село. Как тяжёлый, бесформенный мешок. Давление было такое, что я начал задыхаться. Воздух перестал поступать. Я открыл глаза – света было достаточно, чтобы видеть потолок, но над собой я не видел НИЧЕГО. Просто пустота, давящая на грудную клетку.

И тут оно заговорило.

Мерзкий голос. Почти шёпот, но настолько отчётливый, что казалось, его произносят прямо в моём черепе. Хриплый, скрипучий, как ржавая пружина. Без эмоций. Констатация факта.

– Я… задушу… тебя…

Мурашки, ледяные и острые, пронзили всё тело. Паралич. Я не мог пошевелиться, не мог крикнуть. Все что мог,  это  смотреть в потолок и чувствовать, как рёбра вот-вот треснут под невидимым весом.

А потом пришла злость. Та самая, как в прошлый раз, от бессилия. Эта тварь наконец-то появилась. Окончательно. Это не я сошёл с ума. Не сон. Не кто-то с ключом. Это ОНО. И оно вот здесь, на мне.

И я… освободился. Не знаю как. Просто рванул всем телом вверх, сбросил эту невидимую хрень и заорал:

– КТО ТЫ?!

Свет в коридоре (я же его оставил включённым) вдруг вспыхнул ярче и с щелчком погас. На секунду – полная тьма. Потом снова щёлк – и он загорелся. Тускло, как всегда.

В комнате никого не было. Даже ощущения присутствия исчезли.

Я сидел на диване, тяжело дыша, озираясь. И тут… дверь в туалет, медленно-медленно, со скрипом, начала открываться. Она была закрыта. Я это помню.

Открылась не до конца, а лишь на узкую щель. И оттуда, из этой темноты, из сырого, пахнущего канализацией чрева квартиры, донесся тот же голос. На этот раз – с какой-то уродливой, гортанной интонацией, будто существо пробовало слово на вкус:

– Черножит.


Эта тварь назвала своё имя. И я его услышал. И оно знает, что я его услышал.

Мне надо её отсюда выселить. Выкурить. Уничтожить. Но как? Кричать «уходи»? Рисовать кресты? Вызвать батюшку? Меня поднимут на смех. Отправят в психушку. А если нет… что они скажут, когда увидят это? Когда услышат его?

Я сижу на кухне. На столе лежит кухонный нож. Самый большой. На всякий случай. Выходить из квартиры не хочу. Сосед убьёт. «Черножит» задушит.

Заперся на все замки. Крест над дверью стёрся. Надо нарисовать новый. Жирнее.

---

(Записи на полях карандашом, на этот раз много, они заполняют всё свободное пространство, некоторые слова написаны поверх текста дневника):
ИМЯ. Оно назвало имя. Это точка невозврата. Контакт установлен. Теперь связь двусторонняя. Оно знает, что ты его слышишь. Ты знаешь, как его зовут. Теперь оно может говорить громче. «Черножит»… Это имя застревает в зубах, как шелуха от семечек, которую не выплюнуть. Оно вызывает не мысли, а рефлекс — желание сплюнуть, стряхнуть с языка что-то липкое и сухое, плевок в саму суть слова. Это намеренная порча, доведение звука до уродства.
Не имя. Состояние. Черножит - это тот, кто живёт чернотой, или тот, кто даёт чёрную жизнь. Оно назвалось тем, чем ты боишься стать: грязным, злым, уродливым обитателем этой бетонной коробки. Оно не вселилось. Оно ПРОСОЧИЛОСЬ из самой сути этого дома, из его тоски, безысходности, из пьяных криков соседей, из скрипа лифтовой шахты. Ты не выселишь Черножита. Он хозяин. А ты – временный жилец. Он управляет средой.  Это эскалация возможностей.
Нож не поможет. Поможет только понимание. Что он такое. И чего хочет. А хочет он, сука, ТЕБЯ. Целиком. Пространство квартиры уже его. Теперь очередь за жильцом.


23.10.1999

Почерк почти не читается, буквы пляшут, но надо писать. Иначе сойду с ума окончательно. Документировать. Это единственное, что держит за край.

Сигареты кончились, денег нет до стипендии. Виски стучат, не от похмелья – от этого... постоянного напряжения. В глазах пелена.

Вчера в институте. Решил подойти к Ане. Попробовать объяснить, что это был не я, что кто-то подстроил. Ну, знаете, как объясняют сумасшедшие. Она шарахнулась от меня, как от прокаженного. «Отвали, больной. Ты совсем ... что ли (перечеркнуто матерное слово). Я в милицию на тебя заявлю, если ещё раз подойдешь».

И ушла. Я стоял посреди коридора, чувствуя, как на меня смотрят. Все эти взгляды – как иголки.

Пошел домой, забрал свою ветровой из раздевалки. Иду по улице, чувствую – что-то не так. Люди оглядываются, хихикают. Дошло не сразу. Зашел в подъезд, снял ветровку. На спине, через всю спину, жирно, синей шариковой ручкой: «ИЗВРАЩЕНЕЦ».

Я замер. Потом сел на лестничную площадку и просто сидел. Не злость, не обида. Пустота. Кто-то прошел мимо, сплюнул рядом. Неважно.

Пришел домой. Открыл дверь. И…

На диване лежало… ЭТО.

В человеческий рост. Сложенное из моих же грязных тряпок – тех самых, что кидались мне в лицо. Черножит слепил из них подобие фигуры. Даже груди набил чем-то, из старых носков, наверное. А сверху – накинута белая простыня, как свадебная фата. Это уродство было похоже на девушку. На пародию, на злую шутку.

На груди у этой тряпичной невесты – листок. Его почерк. Я теперь узнаю его. Кривой, злой, с рваным нажимом.

«Это теперь твоя девушка».

Что-то во мне щелкнуло. Сорвалось. Не страх. Ярость. Чистая, белая,  ярость. Я заорал. Не помню что. Запрыгнул на диван, на эту… ЭТО… и начал бить. Кулаками. В тряпичное лицо, в набитые груди. Представлял, что бью Черножита. Его рожу. Его ухмылку. Я душил эту куклу, рвал простыню, кусал тряпки, чувствуя во рту вкус пыли и пота. Несколько минут, может, больше. Пока не выдохся и не рухнул на спину, на пол, задыхаясь, с исцарапанными кулаками.

Потом встал. Пошел в ванную умыться. Холодная вода. Смотрю в зеркало – лицо перекошено, глаза дикие. Опускаю взгляд.

Руки. Мои руки были в крови. Яркой, алой, жидкой. Не моей. Её было слишком много. Лилось с пальцев, забивалась под ногти.

Мысли понеслись вихрем. И… началось. В голову полезли воспоминания. Яркие, детальные, отвратительные. Что я помирился с Аней. Что она пришла ко мне. Что мы сидели на диване. А потом… потом я впал в ярость. Принял её за куклу. И избил. И сейчас она лежит на диване. На моем диване. Разбитая, окровавленная.

Это было так реально. Я даже чувствовал запах её духов. Слышал её крик. Видел ужас в её глазах.

Я упал на колени в ванной, меня вырвало водой и желчью. Боялся. Боялся до ужаса вернуться, заглянуть в комнату. Там будет лежать Аня. Её тело. И я – убийца.

Не знаю, сколько пролежал. Силы вернулись вместе с холодной, парализующей мыслью: надо посмотреть. Надо знать.

Подполз к дверному проему. Заглянул.

На диване лежала кукла из тряпок. Растерзанная, с вылезшим «наполнителем» из носков. Простыня-фата скомкана рядом. Крови нет. Нигде.

Я посмотрел на свои руки. Они были чистыми. Только сухие царапины от тряпок.

Не было.
И тогда я понял: кровь была только в моей голове. Как и Аня. Как и всё, во что он заставил меня поверить.

Это были… воспоминания…
Вложенные? Галлюцинации? Черножит не просто шутит. Он влезает в голову. Играет с реальностью. Стирает грань.

Я уже не могу отличить, где правда, а где бред. Он может заставить меня поверить во что угодно. Может, и эта тетрадь – бред. Может, и синяк от соседа – мне почудился. Может, я уже давно в палате, а всё это пишу на стене…

Надо остановиться. Перестать писать. Но если перестану – останусь один на один с этим. А в одиночестве я сойду с ума по-настоящему.

---

(Запись на полях, карандаш, дрожащий, почти нечитаемый):
Это не просто игра. Это инкубация. Он готовит тебя. Сначала изоляция (сосед). Затем унижение (надпись). Потом – подмена реальности (кукла-невеста). Он показывает: твоя жизнь, твои желания, твои страхи – это сырье. Глина. И он может лепить из них что угодно. Ты бил не куклу. Ты бил образ себя, который он тебе подсунул. Извращенец. Убийца. Он не просто мучает. Он создает для тебя новую биографию. Постепенно. И когда она будет готова... ты в нее поверишь. Станешь ею. И тогда Черножит получит не просто жильца, а идеальную оболочку. Ты станешь ходячей легендой этого дома. Его самым страшным призраком.



25.10.1999

Меня отчислили из института. Даже толком не объяснили. То ли за прогулы, из-за того, что засыпал на парах и провалил две контрольные. То ли эти слухи про «извращенца» и про Аню уже дошли до деканата. Директор учебной части, пожилая женщина с холодными глазами, просто протянула мне мои документы. Сказала коротко: «Больше не приходите. Удачи». Не стал ничего выяснять. Какая разница?

Ашот, как и обещал, выгнал. Говорит: «Ты ненадежный. Ночью не спишь, днем как зомби. Покупатели  пугаются». Ключи я  не нашел в тот день. Обыскал всю квартиру. Они валялись в морозилке, покрытые инеем. Черножит, конечно. Остроумно. Я опоздал на пять часов. Ашот даже слушать не стал.

Теперь лежу на диване. Весь день ничего не ел. Собрал мелочь по карманам – хватило на один пакетик кофе «3 в 1». Заварил, пил маленькими глотками, растягивал. Вкус сладкой пыли.

В квартире постоянно кто-то появляется и исчезает. Не полная фигура – краем глаза. Тень в дверном проеме. Чей-то силуэт, сидящий на стуле на кухне, когда я вхожу – стул пуст. Я уже не вздрагиваю. Не оглядываюсь. Мне плевать.

Сегодня ночью пошел в туалет. Когда вернулся, посреди комнаты стоял гроб. Деревянный, темный. Вокруг него стояли люди. Незнакомые. Мужчины и женщины в темной одежде. Они не двигались. Просто стояли и смотрели на меня. Я не стал разглядывать, кто лежит в гробу. Мне было все равно. Я просто прошел мимо, лег на диван, отвернулся к стене и... уснул. Да, уснул. Среди траурной процессии в своей же комнате.

Спать толком не получается только от его прямых действий. То дернет за ногу так, что я вскакиваю с диким сердцебиением. То толкнет. Один раз просто спихнул меня с дивана на пол, прямо во сне. Упал, проснулся от боли в боку, и снова заснул тут же, на полу.

Пытался спать в подъезде. Спустился на пятый этаж, где теплее от батарей. Прикорнул на лестничной площадке, свернувшись калачиком. Не успел я, кажется, и глаза закрыть – почувствовал знакомый запах пыли и старого линолеума. Открыл глаза. Я дома. Лежу на полу в прихожей. Молниеносно. Он просто… перенес. Не пускает. Никуда.

Сейчас, днем, зашел на кухню, хотел вскипятить воду для чая. Заварки нет – я одну и ту же уже раз пять заваривал. Смотрю на холодильник, бабушкин «Минск», белый, шумит, как трактор.

На его дверце, посередине, нацарапано. Не краской, не ручкой. Будто гвоздем или чем-то острым. Глубоко, до металла. Буквы и цифры:

11.07.1981 – 31.10.1999

Мое рождение и… дата. Через черточку. Как на надгробии.

Я все понял. Это не угроза. Это пророчество. Констатация факта. Он меня не отпустит. Он поставил точку.

С этого холодильника все и началось, помнишь? Будильник в нем нашел. Им же, похоже, и закончится. Я начал смеяться. Сначала тихо, потом громче, пока не рухнул на спину на грязный кухонный пол и не закатился в истерическом, беззвучном хохоте. Эта тварь обожает шутить. До последнего. Поставить дату смерти на холодильнике. Это так… по-бытовому. По-черножитовски.

Я так и уснул в кухне, на полу, под гул «Минска». Как ни странно, выспался. Без снов, без дерганий.

Осталось меньше недели. 31 октября. Хэллоуин, что ли. Или просто конец месяца.

Мне не страшно. Во мне нет даже той ярости, что была раньше. Абсолютная, ледяная, всепоглощающая… пофигистичность. Пустота. Он выжег все эмоции дотла. Сломал мою жизнь. Осталось только ожидание.

Если после этой записи ничего не будет… значит, пророчество Черножита сбылось. Значит, он свое взял.

На этом, наверное, все.

---

(На полях, карандаш, едва видные, будто выведенные слабеющей рукой):
Не пророчество. Это — приглашение на казнь. Ты принял его. Апатия — последняя стадия заражения. Он выкорчевал волю к сопротивлению. Тело еще дышит, но душа уже согласилась на условия. 31.10.1999 — не дата смерти. Это дата окончательной капитуляции. День, когда ты перестанешь замечать, что он дышит твоими легкими и смотрит твоими глазами. День, когда в зеркале останется только Черножит. А автор этих записок станет просто архивной странностью, чёрным пятном на стене, которое не отмоешь.