Путь

Город был в осаде уже которую неделю.

Плотным кольцом окружили, бомбили постоянно, с самого    начала. Никакой связи. Никакой надежды.
 
Я был  на задании в тот день, когда его обложили. Вернулся слишком поздно. Ничего уже было не изменить. И в город не пробраться, чтобы своих вытащить.

Почти все наши   успели выбраться, только мама с Малинкой остались там. Малинке —  три года.  Ее и на руках долго  не унесешь, и   за руку далеко не убежишь. В общем, мама погрузила   в вагон  родителей и   старших, а сама не успела.  Хотела  в следующий   эвакуационный. Но следующего не случилось.

Узнав  о них, я словно умер наполовину. А вторая половина наоборот, словно броней заросла. Я не я буду, если оттуда их не выцарапаю. Осталось придумать как.

Отвезя  бабушек с дедом и внуками  на безопасное расстояние, я   присоединился к  обороне, они были за кольцом,    прорвать  которое пока никак не получалось. Ежедневные попытки, ежедневные потери — все безрезультатно.
 
Вторжение   чужих было так беспощадно, так бессмысленно и, видимо, так хорошо подготовлено, что даже мелкие группы врага, расставленные по периметру,   мы не могли уничтожить.

Лишь одно слабое место было  в кольце: у глухого полустанка, окруженного болотами,    длинной узкой насыпи для запасной железнодорожной линии. Враги знали о ней, но смотрели на нее сквозь пальцы Смысла  в ней  было мало,  а шанс    сгинуть в трясинах вокруг - огромный. 

Там, мимо крошечной промежуточной станции  иногда ходили  технические составы на свой страх и риск. Пытаясь попасть в окна, когда не бомбят  и  в короткие  паузы, когда  не было поста в маленькой конурке на промежуточной станции. Враги  боялись сидеть там  постоянно — вокруг топи, нападут -  помощи не дождешься.  Проще наблюдать сверху и бомбить, если что, чтоб запугать насмерть.

Но нас запугать сложно. Мы пытались проскочить : ночью,  по темени,  то с продовольствием, то с оружием, то с лекарствами. А назад -  с людьми. 

Это была крошечная, едва видимая ниточка связи,  зыбкая, опасная,    рабочая, пока случайная бомба не разворотит рельсы.

Недели шли. Ничего не менялось к лучшему.
Кольцо сжималось. Все подступы   разрушили, все мосты разнесли. Склады с продовольствием разбомбили,   днем и ночью устрашали.
Люди стали голодать,   наступила зима.

Страшные, черные дни настали, полные безысходности и муки.

Иногда, возвращаясь с заданий,  я по паре дней проводил со своими. С дедами,   которые тревожными глазами смотрели на меня с немым вопросом «Когда все это закончится», с сестрами,  детство которых оборвалось, даже не добежав до половины. Видя их,  смотря  в их добрые,  беззащитные  лица,я все время думал, как же там  мама и Малинка. Мелкая,  крошечная совсем, ни в чем не повинная кукла с кудряшками. Как там они в холоде и   темноте? Голодные?   Отчаявшиеся?

Никаких новостей не было.   Черная тишина. Беспросветная, гнетущая, убиваюшая тишина.

В  один  из дней друг мой,  Сорока,  принес весть.  На то он и Сорока был, откуда что узнавал, не понятно: наши хотят   попробовать по   технической стрелке в город попасть. Через пост проскочить,  даже если там будет  засада,   попасть внутрь осады. Отвезти зерно.

Голод в городе. Страшный голод.  Этот поезд — единственный шанс доставить им  продовольствие. И, если повезет, забрать раненых и немощных. Сколько получится.

Миссия была секретна. Сорока  мне сдал все явки. Но протолкнуть меня в  состав конвоя не смог.

Я решил пойти сам.  Пробраться туда зайцем, спрятаться  и  проехать в вагоне. Во время военного положения это было равносильно самоубийству. Никакие благие цели не спасут меня, если охрана обнаружит. Никакие погоны действующего воина не   помогут.

Я оказался перед выбором. Но никакого выбора на самом деле у меня не было. Мама одна  у меня. И Малинке еще — жить и жить.

Черной ночью, рискуя   всем, мы с Сорокой  пробрались к поезду. Он  на стреме, я  ищу  вход. Нашли вагон, один из последних, хлипкий,   щербатый,  казалось,  дерни  за   доску  - и он развалится, как картонная коробка.
 
Озираясь,  я  попытался отдавить запор, отодвинуть  дверь, но только сорвал пальцы.

-Пломба там, - зашипел Сорока, изо всех сил настолько тихо,чтобы только до меня донеслось, чтобы не услышал патруль, топчущий снег у локомотива.
 - Никак!- шипел я в ответ, -   Не сбить!
Патруль медленно обходил состав, всматриваясь в темноту, подсвечивая фонариком елки.
Дверь скрипела, раскачивалась еле заметно, но  не поддавалась. Пломба была хлипкая -   кусочек сургуча на проволоке,   но фиг сорвешь ведь. Не разгрызешь. Не   разорвешь. Только перекусить. А  для этого  ни инструментов, ни   клыков. И бежать к другому вагону уже не было ни сил, ни времени.
 
Сорока, видя, что я застрял, подскочил ко мне,    моментально поняв, что к чему,   стрельнул глазами в сторону часового — далеко -  спрыгнул вниз на колею, схватил камень. В один прыжок  подскочил ко мне.

Ничего не говоря,   надавил острием камня на проволоку. Еще раз надавил, еще раз. 
-Да стукни ты!
-Нельзя, услышит, близко уже, — шепотом, почти неслышно выдавил .
Проволока скрипнула, печать свалилась куда-то во тьму. Мы оба вцепились в дверь, она скрипнула . Ойкнула  стеснительно и отъехала  неохотно.

Я , тощий, узкий, в большом проеме и не нуждался.  Влез в эти двадцать сантиметров, получил  пендаль от сорокина колена для ускорения и  не успели мы  задвинуть дверь,  в тот же секунду, как Сорока спрыгнул    на насыпь  «Стой кто идет  стрелять буду» -  прорезало  морозный  густой воздух.

Я прильнул  к  щели. Не видно было ни черта,  только узкая полоса, в ней -   тьма и сорокина задница.  Он  сделал  пару прыжков вперед. Встал у соседнего вагона.   Пристроился, расстегнул ширинку.
-Какого лешего?
-Да я тут … это …
-Не утерпеть что ли? Пшел отсюда! - конвой   не дал ему доделать ничего,  схватил за плечо, развернул, грубо пнул.   Так, что Сорока  кубарем слетел вниз. Приземлился на колени прямо на  камни насыпи,   оглядываясь, застегивая на ходу штаны,   вытирая о них  поцарапанные руки, спотыкаясь и   соскальзывая,  поскакал в  ночь.
Повезло нам.  Мужик пожалел  подростка,  а мог бы пристрелить.

Я наблюдал в щель.
Охранник   постоял чуток, прислушался  к  звукам, пооглядывался в темноте. И не найдя ничего подозрительного,   продолжил свой обход.


Почувствовав, что можно выдохнуть, я откинулся на мешки с зерном. 

Это были они.  Дороже золота для голодающего города. Дороже жизни.   Чьи-то  дни, чьи -то силы.

Перед моими глазами стояла мама с Малинкой.
Я должен был  вывезти их оттуда живыми.

Поезд  медленно тронулся,  не спеша двинулся    в сторону ада.

Я не видел этого,  просто понял по   замедленной скорости у промежуточной станции. Нам не повезло,   на стрелке сидел патруль. Но наши   как-то  метко сработали.  Уложили  пулеметчиков,   даже не останавливая состав -   те так и заснули навсегда, в обнимку со своим пулеметом.   Тихо,    аккуратно. Навечно.
 

Я еще какое -то время смотрел на это место, качаясь в  пустом  вагоне, прильнув к   щелям между  досками, как таял в ночи   одинокий  крошечный  кирпичный домик, огромное для его размеров обзорное окошко, столик и стул внутри,  тусклый задумчивый  фонарь и   пара  уткнувшихся друг в друга  солдат.

Спите теперь. Не спалось вам дома.
Война есть война. Игра со смертельными  призами.

Мутный  желтый свет в той каморке   почему-то внушал слабую надежду. Зыбкую. Едва  теплящуюся, как  сам  этот огонек. Он не мог растопить тьму, но по крайней мере  подтверждал, что свет — есть. Что он будет — больше. Что он не закончится никогда. Нужно только   выстоять.

В вагоне было холодно. Снаружи  вообще  тридцатник, в вагоне — не многим меньше. Даже дышать холодно.  Даже смотреть. Пальцы  немели,    дрожь пробегала по телу.
Я зарылся  поглубже в мешки, сделал себе там  норку. Внутри было теплее,  жестко, конечно и колко, но немного легче, чем  вверху.
Я изо всех сил старался не заснуть. 
Но не смог.

*
Проснулся я от стрельбы.

Поезд дернулся и остановился.  Кругом орали,   палили  из  оружия.
Я  замер. Я был безоружен, даже ножа не было. Дурак, надо было хотя бы его взять,   теперь только прятаться или бежать.

Пока мысли метались, стало понятно — орут на нашем,  значит это не враги,  но почему тогда пальба, почему крики,   звук борьбы и  резкие, рвущиеся, обрывающиеся   звуки?

Я метнулся к щели -   глаза уже привыкли в темноте.
Все что  попало в поле моего зрения — это   пара трупов на  снегу,   и группа оборванных грязных людей,    носящихся там внизу.
Где-то вдалеке — подводы, без лошадей,  просто сани -  и хмурые, оборванные мужики,   вскрывающие двери вагонов.

Они рванули к  вагонам,   взламывая двери, прикладами сшибая  печати, открывая задвижки,   один   вскрывал и мой. Я отпрянул  от щелей,  нырнул в свою норку.

Мужики, обезумевшие, оголтелые от  страха, голода и холода, хватали мешки, скидывали на землю.   Катили их в сторону подводы,   перекидывались между собой резкими, злыми репликами.

Я тихо сидел внутри.
Ни  эмоций, ни   страха, ни плана действия — ничего. Меня словно парализовало. Нет, руки-ноги шевелились, но что делать, если  меня обнаружат, я даже  представить не мог.

Одно понимал: быстро до меня ему не докопаться, значит пока нужно сидеть тихо. 

Подвода у них одна,  - постепенно прояснялось в сознании на фоне  бешеной  чечетки  за грудиной,  - скорее всего они сейчас ее загрузят и уйдут. Пока их не будет, мне нужно бежать, потому что они — вернутся. 
Поезд  большой. Этого зерна им хватит  на  всю деревню до весны. Если уж они пошли на преступление, то они придут с подмогой,  и тогда мне -верная смерть. Как и всем нашим-  кто охранял состав, валяющимся  с  рваными дырами и  разовороченными тканями на недвижных телесах. 
И мне опять не смогут помочь ни благая цель, ни мои  заслуги.

Мужики  закидали  свои сани с горкой,   переругавшись вдрызг из-за жадности, но поняв, что больше не увезут,  впряглись сами  и медленно,  всей группой поволокли свою ношу в ночь. Огней деревни не было видно. Но и без огней  понятно-   что где-то там  есть люди. Голодающие,  обескровленные люди. Озверевшие, потерявшие человеческий облик из-за   отсутствия пищи.

Я  откинул мешок, закрывающий меня, но   перекрывавший мне воздух.   Судорожно соображал,  какие у меня варианты. До города  мы не доехали.  Ночью  в мороз,   без тепла, без надежды  на помощь, мне - верная смерть. Мужики   по любому вернутся —  я глянул на  двоих конвоиров   распластавшихся по  красному снегу - и мне верная смерть.  Километры пешком по долине-  верная смерть.


Выбора у меня не было. Никакого. Впереди там, я даже уже вижу в какой стороне — мама с Малинкой.

Голодные.

Я  оглянулся на сокровища, в которых я последний час ехал.  Вспорол мешок,  насыпал полные карманы зерна.  Во всюда, куда мог.   Даже в подкладку куртки   сыпанул  чуток.  Обернулся последний раз, прислушался -  все было тихо. Мародеры -  не возвращались,    ночь  спала глубоким сном. Где-то, очень далеко впереди горели огни. Я уже был внутри осады.

Я подошел к ковоирам. Здоровые,   рослые мужики.  У одного   бушлат, почти не  запачканный кровью.  Расстегнул пуговицы, жесткими, неслушающимися  палцами, содрал с него   одежду,  снял шапку,  забрал варежки.  Сложил ему руки на груди. Закрыл глаза.
Я бы ни за что этого не сделал, браток,  - подумал — но ты  можешь  мне хотя бы чуть-чуть увеличить шанс на спасение. Я нуждаюсь в нем. Как никогда.

Мама была почти рядом, близко и ее надо было спасти.

Сколько я шел? Два часа? Три? Снежное поле. Бесконечное, холодное, бессердечное.  Сверху -  черное небо, снизу — серый снег. Даже  луны нет. Только редкие тусклые звезды  да хрустящий воздух.   Пальцы  закоченели,   иней   облепил ресницы, аж моргать тяжело.
Я шел. Упрямо, вдоль  железнодорожного полотна.

От однообразия,   холода и тишины  голова кружилась, я впадал то ли в сон, то ли в транс. Монотонный хруст снега,   деревянные шпалы под ногами, уныло опущенная голова, сгорбленные  под тяжестью чужого бушлата плечи,  уставший,  остановившийся взгляд,   порастерянные в ночи эмоции. Уже ни страха, ни  жалости, ни  злости — ничего.  Даже желания дойти нет. 

Но дойти — надо. Там — мама.

Я клянусь, я никого не видел.  Видел бы  - обошел, остановился.  Но   ночь была прозрачна.

Как вдруг я врезался в  него. Прямо лбом — в его  колючую, торчком вставшую на морозе бороду. Голова-то — опущена.
Взгляд — под ноги.
Уткнулся лбом, остановился. Вижу — мои сапоги. И его  стопы. Босые.  Розовые,  наглым нагим светом сияющие пятки на голом снегу. Четкий такой контраст, отрезвляющий.   Грубые   кожа,   черные, ногти, корявые пальцы.
Тонкие льняные штаны из-под  длинной льняной рясы, прихваченной  витым шнуром с кисточками.
Ряса  -  как  саван, тонкая, полупрозрачная. Длинное такое,  широкое, старинное  платье.  И борода сверху.  А! И посох тоже увидел   - рядом   с пятками на снегу.

«О, Дед Мороз!» -  пошутилось в голове,  хотя до сознания шутка не дошла. Слишком уж  не  праздничная ночка выдалась.

Я медленно поднял глаза, цепляясь из последних сил  взглядом за   каждую  клетку  его самопрядной рубахи. Медленно, словно  мошкой по травинке, поднимаясь  наверх.  Вот она талия, опоясанная  шнурком, вот борода начинается. По ней уже легче — она  цеплючая, хоть и длинная.  Вот он, носище.  Мясистый и   белесоватый от мороза.   И глаза, покрытые    бровями. Такими же мохнатыми и     в инее, как и борода.

Глаза  теплые.  Добрые и теплые.  Темнющие, как омут, но согреваюшие.

-Ты куда собрался, сынок? - спросил  странный дед, выдержав  паузу.
 Я с трудом разлепил губы,   и едва  ворочая замерзшим языком,  прошелестел:
- Мне к мамке надо.  - сглотнул,  и еще раз попробовал пошевелить   языком, — мамка у меня там с сестрой.
 
Дед   выслушал,  взял меня за плечи -  плечи словно оттаяли сразу.   От рук его  тепло  втекло внутрь, стало разливаться. Понемногу   размягчать уже  застекленевшие мышцы.
 
- Не иди по рельсам.  Враги там. В километре отсюда — уже враги.   Еще вчера не было, а сегодня уже  взяли  этот участок.
 Я поднял глаза.  Взглянул в сторону огней вдалеке.
Он перехватил  взгляд
- И туда не ходи.  Это не город, сынок, это деревня.  Людоеды там. Своих не трогают, а на чужаков охотятся.   От голода разум потеряли,  не жалеют никого. 
Я отшатнулся.
- Назад тоже нельзя. Там мародеры,  ты свидетель.  Им смертная казнь, если свидетели останутся.

Я молчал,  только смотрел в него. Словно грелся от печи. Словно из одного транса впал в другой. 
Смотрел на его голые ноги,  спокойно стоявшие на снегу, словно на речном песочке, на голые руки,    касающиеся  моих плеч теплыми ладонями, на парок изо рта,  при каждом слове. И таял. Чувствовал что верю ему.   Не просто  от безысходности доверяю, а верю. Каждому его слову.

-Видишь, сынок  пролесок? - он развернул меня за плечи в  сторону темного пятна в стороне от дороги.  Даже тропинок туда не было. Чистое нетронутое поле снега. -  Иди к нему,   в него. Он махонький, это отсюда кажется, что далеко и большой. Но в нем   не заплутаешь,    а как его пройдешь -  там  и первые дома.  Заходи в любой. Народу там нет. Но переночевать сможешь.  А поутру и до мамки доберешься. - и, поймав мой взгляд, молчаливый и, видимо, все же сомневающийся,   еще раз   повторил: — Только сюда, сынок.  Смерть вокруг.    Только здесь  выход.
Развернул меня    в сторону леска и легонько подтолкнул.

Я не успел сделать шаг. Споткнулся о рельсу и упал — носом прям в сугроб.   Встал. Провалился по пояс. Оглянулся . Никого.  Только подтаявший снег в месте, где только что мы стояли вместе с  босоногим дедом.

Куда я иду? Кому я верю?   Здесь хотя бы ориентиры!  Впереди огни. Даже в стороне — огни. Он направил меня в самую пучину тьмы. Галлюцинаторный дед. Привидевшийся на морозе  от усталости и голодухи.
Я стоял, по пояс в сугробе,   размазывая слезы по щекам.  Я не знал, кому верить. Глазам ли, разуму,   или  этим теплым рукам, развернувшим меня в сторону, куда бы я в жизни не пошел сам.

Я — суровый рационалист. Сугубо практик и   жесткий реалист. Ни тогда, ни после, до сегодняшнего дня я не могу ответить — почему я послушался того деда и пошел в направлении,  которое он мне показал.

Сугробы — непроходимые.

До леска оказалось метров сто    еле  продрался через них.  В лесу стало полегче,  там хоть за деревья можно ухватиться. Отдышаться, прижаться. Прильнуть щекой, пустить слезу. Оттолкнуться от жестокой коры и  дальше   пойти.

А там — опять пустырь, но  за ним - дома. Дома!  Улицы моего города, окраины, но — дома. В осаде  - но свои!  Настоящие, с крышами, дверьми, печками.    Пусть  остывшими, но  работающими.

Я  дошел до крыльца первого дома и упал на ступени.  В дом уже заполз.

Он оказался не пустой. Уже  как в тумане я слышал  «Сынок, откуда ты» , все дальше от меня и дальше,  нежный, заботливый голос, «Не спи, сынок, не спи»  улетающий  куда-то в ночь и мглу,  постепенно сменяющуюся на  яркий, белый,  приятный лучистый свет.

 

Маму с Малинкой, своих спасителей и еще   пару десяток человек, не побоявшихся  со мной идти,  я  вывел тем же путем. Сквозь целины и   снега. Кривыми дорогами — через лесок, вдоль железки, скрываясь от людоедов, мародеров и вражеских постов, ночью.

Еле дошли.
Без сил, без надежд, с какой-то  безумной,  безбашенной  верой и надеждой на лучшее.   В то, что выдержим,  вынесем, выживем в конце концов. 

Верой не в себя — а в лучшее, в  удачу,  в  бога, который прикроет.
И в того странного босого  бородатого мужика в рясе, который в  суровую  снежную ночь подсказал мне  единственно правильный путь.