Чоран О Диогене

Никто не знает, что потерял Диоген, став человеком,
который позволяет себе все, который претворил в жизнь свои сокровеннейшие
мысли с такой сверхъестественной наглостью, с какой это
сделал бы какой-нибудь бог познания, похотливый и одновременно непорочный.
Большей искренности история не знает; это, пожалуй, предельный
случай откровенности и трезвости ума и в то же время пример того, чем мы
могли бы стать, если бы воспитание и лицемерие не сдерживали наших желаний
и поступков.
«Однажды некий человек впустил его к себе в богато обставленный дом
и сказал ему: «Главное, не плюй на пол». Диоген же, которому как раз хотелось
плюнуть, плюнул ему в лицо, крикнув, что это единственное грязное
место во всем доме, где он смог удовлетворить свое желание» (Диоген Лаэр-
тский).
Какой человек, будучи принят в богатом доме, не сожалел о том, что у
него нет океана слюны, чтобы утопить в нем всех существующих на земле
собственников? А с другой стороны, кто не сглотнул своего мелкого пле-
вочка из страха, что он попадет на физиономию почтенного пузатого вора?
Мы все до смешного робки и осторожны: цинизм в школах не преподается.
Гордость тоже.
«Менипп1
в своей книге «Доблесть Диогена» рассказывает, что того
взяли в плен и продали в рабство, а там спросили, что он умеет делать. Диоген
ответил: «Распоряжаться, — и крикнул глашатаю: — Так что спрашивай,
кто хочет купить себе хозяина!»
Человек, смело выступивший против Александра2
и Платона
, занимавшийся
рукоблудием в общественном месте («Вот ведь было бы хорошо, если
бы, потерев себе таким же образом брюхо, можно было бы избавиться от чувства
голода!»); житель знаменитой бочки и владелец прославленного фонаря,
изготовлявший в молодости фальшивые деньги (можно ли отыскать более подходящее
для киника ремесло?), какой опыт приобрел он, этот человек, общаясь
со своими ближними? Разумеется, такой же, как и мы все, с некоторой,
однако, разницей: единственным предметом его размышлений и его презрения
был человек. Свободный от искажающих призм какой бы то ни было морали
и какой бы то ни было метафизики, он только тем и занимался, что снимал
с него одеяния, дабы показать нам его еще более голым и отвратительным,
чем он предстает в любых комедиях, в любых апокалипсисах4
.
«Сократ, сошедший с ума» — вот как называл его Платон. «Сократ, ставший
искренним» — вот как следовало бы его назвать. Сократ, отрекшийся
от Добра, от условностей и от общества, Сократ, ставший наконец только
психологом. Однако Сократ — при всем своем величии — подчиняется условностям;
он остается учителем, образцом для подражания. И только Диоген
ничего не предлагает; суть его поведения — как, впрочем, и суть киниз-
ма — определяется утробной боязнью стать человеком, стать посмешищем.
Мыслитель, отказавшийся от иллюзий в отношении человеческой реальности,
отказавшийся от уловок в виде мистики, но желающий при этом остаться в рамках этого мира, приходит к такому мировоззрению, в котором  перемешиваются между собой мудрость, горечь и фарс.
 одно то, что величайшего знатока рода человеческого прозвали «собакой»,
доказывает, что у человека никогда не хватало мужества примириться
с собственным образом и что он всегда бесцеремонно отвергал истину. Диоген
изжил в себе всякое позерство. Каким же он от этого стал чудищем в
глазах других людей! Ведь для того, чтобы занять почетное место в философии,
нужно быть комедиантом, нужно уважать игру в идеи и воодушевляться
мнимыми проблемами. В любом случае человек как таковой — это не по
вашей части, господа философы! Вот что сказал Диоген Лаэртский:
«Как-то на Олимпийских играх глашатай провозгласил: «Диоксипп победил
людей». На что Диоген ответил: «Он одержал победу над рабами, а
люди — это по моей части».
И в самом деле, он, не имевший ничего, кроме котомки, нищий из нищих,
подлинный святой в сфере зубоскальства, побеждал людей так, как
никто другой, притом гораздо более грозным, чем у завоевателей, оружием.
Нам следует радоваться случайности его появления на свет до наступления
христианской эры. А то ведь кто знает — не сделался ли бы он, пожелав
отрешиться от мира и поддавшись нездоровому искушению внечелове-
ческим приключением, всего лишь заурядным аскетом, которого канонизировали
бы после смерти, и он благополучно затерялся бы в календаре среди
прочих блаженных. Вот именно тогда он бы и стал настоящим сумасшедшим,
он, нормальный человек, не причастный ни к какому учению, ни к
какой доктрине. Явив собой образ неприглядного человека, он единственный
показал нам, что все мы таковы. Враждебная к доводам очевидности
религия не пожелала признать достоинств кинизма. Но сейчас пришло время
противопоставить истинам сына Божия истины «небесной собаки», как
называл Диогена один из современных ему поэтов.