Теплый камень

Случилось это в Москве, в 1498 году, во время правления царя Ивана Васильевича. Вдоль сухопутных дорог, идущих от Кремля на северо восток и к пристани в устье Яузы, на крутом берегу, стоит Иоанно-Предтеченский Ставропигиальный девичий монастырь, только что отстроенный каменный, гордость митрополита Симона. Стены белые, как кость, а внутри холоднее, чем в любой могиле. Сестра Пелагия, в миру Прасковья, дочь мелкого дьяка из Кремника, приняла постриг пять лет назад, после того как отец с матерью сгорели в пожаре на Арбате. Ей было тогда семнадцать. Лицо у неё осталось девичье, тонкое, только глаза выцвели, будто кто-то выжег из них всё лишнее.

Жизнь в монастыре была выверена до последнего вздоха. Подъем затемно, к первым ударам било о деревянную доску — било гудело надворью тоскливо и протяжно. Длинные службы в еще не прогретом, сыром соборе, где дыхание застилало воздух белесой пеленой, а ноги коченели на ледяном каменном полу. Постная пища: ржаные хлебцы, квас, луковая похлебка, тушеная репа. Летом — скудные дары своего огорода, грибы из заяузских лесов. Работа: прядение шерсти, вышивание пелен, чтение псалтыри по усопшим благодетелям. Мир Прасковьи сузился до размеров кельи с голыми стенами, соломенной подстилкой и единственной иконой в красном углу. Снаружи доносился гул большого города — крики торговцев с Солянки, скрип телег по мостовой, звон из кузниц с Заяузской слободы, — но все это было как бы за стеклом, непрозрачным и толстым.

Фрол, сын посадского кузнеца, пришёл с артелью ставить новый иконостас в соборе Усекновения Главы Иоанна Предтечи. Высокий, широкоплечий, руки в вечных рубцах и черные от угля. Голос низкий, будто из-под земли, но в то же время тихий и нежный.

Они встретились глазами в марте, когда он нёс доски через монастырский двор, а она ведро с водой в трапезную. После этого случайного взгляда Фрол стал оставлять Прасковье на подоконнике кельи, выходящем в глухой, заросший лопухами угол у стены, то кусочек мела с нацарапанным на нем ее именем, то невзрачный цветок, василек или ромашку. Она прятала их под жесткую подушку, набитую сеном, и по ночам, когда монастырь затихал, погружаясь в сон, похожий на обморок, пробиралась к щели в заборе, пахнущему прогнившим деревом и влажной землей. Сквозь нее доносились запахи ночного города — дымок из печей, запах спящей лошади — и звучал его шепот, низкий, будто из-под земли. «Поставь меня, как печать на сердце твоё...»

Однажды в мае, когда цвела черёмуха так, что воздух был белый и пьяный, он перелез через стену. Они стояли под яблоней, и лепестки падали им на волосы, как снег. Он поцеловал её в висок, осторожно, будто боялся, что она рассыплется. Она заплакала и всё-таки позволила обнять себя. Один раз. Один-единственный. А наутро их нашли служки, возвращавшиеся с ранней зорьки. Не кричали, не поднимали шума — смотрели исподлобья, с каким-то странным, затравленным любопытством и привели к игуменье Евпраксии.

Суд творили в ее келье, малой, душной, пропахшей сушеными травами и воском. Солнечный луч, узкий и пыльный, падал из волокового окошка на лик Спаса на стене. Игуменья сидела на резной дубовой скамье, не двигаясь, и в полумраке ее лицо и впрямь казалось вырезанным из сухого, потрескавшегося дерева. Рядом, опустив глаза, стояли экономка, сестра Мариамна, и старый священник, отец Гермоген.
Фрола, связанного, бросили на половицы. Пелагия стояла на коленях, не в силах поднять глаз. Она видела только грубый подол рясы игуменьи и ее сухие, костлявые руки, сжатые на коленях. Руки, которые когда-то, тридцать лет назад, тоже могли сжиматься от страсти, но теперь лишь впились в сукно, словно в гневе на эту память.

— Согрешили, — голос у Евпраксии был негромкий, но он заполнял келью, как гудение земли перед мором. — «Плотью согрешили. В стенах святой обители! Осквернили место, посвященное Царице Небесной». Она не смотрела на них, а смотрела куда-то сквозь них, в прошлое, видимо, вспоминая десятки таких же «грешников», которых она за свою долгую жизнь «спасала» строгостью от геенны огненной.
— Милости просим, матушка, — пробормотал отец Гермоген, сухой и благочестивый и начал медленно читать текст, положенный в таких случаях. — По правилам святых отцов...

— Правила я, батюшка, знаю — отрезала Евпраксия. В ее глазах мелькнула не усталость даже, а некое холодное, безрадостное торжество. Эта власть над чужой судьбой была для нее единственной доступной формой существования. Она давно уже не молилась о спасении душ, а лишь охраняла установленный порядок, как страж у входа в несуществующее сокровище.
Игуменья перевела взгляд на Фрола, на его перепачканные сажей и известкой руки, недавно обнимавшие монастырскую сестру.
— Плоти пожелали, — повторила она, и в этот раз в голосе ее прозвучала не просто формула, а личная, почти ревнивая обида. Обида на саму возможность этой юной, грешной близости, которой в ее жизни не было и быть не могло. — Так получите же плоть навечно.

***

В подклете собора, под самым алтарём, ещё с осени оставалась щель, недостроенная ниша для будущей усыпальницы. Каменщики за день заложили её новыми кирпичами, оставив внутри только узкую пустоту, шириной в два человеческих тела. Последний камень встал на место при закате. Снаружи приложили печать митрополита, чтобы никто не смел тревожить «святое место». Внутри было темно и пахло сырой известью. Сначала Пелагия билась, как птица в силке. Кричала беззвучно, рвала ногтями ещё не затвердевший раствор. Фрол обхватил её сзади, прижал к груди, чувствуя, как колотится её сердце сквозь тонкую ткань подрясника. «Тише, Параня… тише, родная моя…». Она затихла, только дрожала всем телом. «Я не успела тебе сказать, как тебя зовут по-настоящему», прошептала она. «Теперь успеешь. У нас вся вечность впереди». Воздух был тяжёлый, как вода.

Они лежали на холодном полу, прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного тепла сохранить. Он рассказывал ей, как пахнет горячее железо, когда его только из горна вынешь. Она, как пахнет ладан в Великий четверг, когда вся церковь дрожит от колоколов. Потом начали петь. Тихо-тихо, чтобы не тратить дыхание. «Крепка, яко смерть, любовь… стрелы её, стрелы огненные…». Голоса сливались, и уже нельзя было разобрать, где её высокий, где его низкий. Казалось, сама стена начала дышать вместе с ними. Когда стало совсем трудно дышать, Пелагия прижалась губами к его шее, туда, где билась жилка, и сказала: «Фрол… я не боюсь. Только бы вместе». Он поцеловал её в губы, впервые по-настоящему, без спешки и страха. Вкус был солёный, от слёз и крови, потому что она прикусила губу. «Параня… Прасковья моя светлая… я тебя никому не отдам. Ни Богу, ни черту. Ты моя». Последнее, что она почувствовала, это его руки, крепко обнявшие её за талию, и тёплое дыхание на виске.

***

Прошло пятьсот с лишним лет. Монастырь перестраивали трижды. Собор Рождества Богородицы снесли в тридцатые, потом восстановили, но уже не на старом фундаменте. А нишу ту, что под алтарём, так и не нашли. Кирпичи вросли друг в друга, раствор стал крепче камня. Только старые сестры, которые ещё помнят, как монастырь возвращали из руин, говорят: когда служат раннюю литургию, в самом низу, под престолом, иногда слышно, будто кто-то очень тихо поёт двухголосно. И голоса такие молодые, что сердце замирает. А если приложить ладонь к стене с южной стороны, в том месте, где когда-то был подклет, камень тёплый, даже в январские морозы. Тёплый, будто кто-то до сих пор там лежит, держась за руки.