Русы Часть первая, глава вторая

Глава вторая

Посольство


I

- Расскажи мне, Петрона, об этих росах*. Ты ведь долго жил в тех краях.

Петрона, по прозванию Каматир*, не так давно вернулся с той окраины мира, где посреди диких степей, в устье реки Танаис, возводил хазарскую крепость Саркел. Петрона был инженером, человеком редкой и выдающейся профессии, которого за несомненные таланты император ценил и приблизил к себе. Этими землями владели хазары, племя воинственное и варварское, по мнению Петроны. Они напоминали ему кентавров: создавалось впечатление, что они ели, спали и воевали, не слезая с лошадей. Они громко говорили, жадно ели, яростно спорили, и этот непрерывный гвалт изводил византийского инженера, привыкшего к тихому словесному общению и изящной недоговоренности изнеженного константинопольского двора, долгих два года. Крепость Саркел не только защищала хазарские земли, но и давала право византийским судам подниматься вверх по Танаису и дальше на Итиль. Но теперь эти же торговые пути становились закрытыми для южных соседей хазар – росов. Дорогу им преграждала возведенная Петроной крепость. У Хазарии, воевавшей на восточных окраинах с арабами, извечными врагами Константинополя, был подписан союзный договор с Византией, и теперь надо было решать, как вести себя с посланниками царя росов.

- Росов, василевс*, я бы определил тремя словами: воины, мореходы, купцы. Они воевали с хазарами, и, хотя между ними сейчас мир, я думаю, это ненадолго. Десять лет назад были набеги росов на наши крепости в Тавриде и на Амастриду* в Малой Азии. У них самый большой флот на всем Эвксинском Понте*. А русских купцов много и в Константинополе, и в странах Юга.
- Большое ли это царство?
- Три дня пути, государь.
- Они ведь язычники?
- Да, василевс. Они поклоняются каменным и деревянным идолам.

Император Феофил поморщился. Он вспомнил свой стихирь «Изыдите, языцы», в котором проклинал язычников, поклоняющихся идолам, и сравнивал с ними христиан, поклоняющимся доскам с ликами святых. Гонения на почитателей икон были и при его отце, и при Льве Армянине*, но уже слышался глухой ропот несогласных, и Феофил чувствовал, что надвигается раскол в умах и в обществе. Злые языки шептали, что сама императрица Феодора* втайне молится на икону Богородицы, что император догадывается, но не в силах этому помешать.

В последнее время стало особенно заметно, как сдал император, и, хотя никто об этом не говорил, придворные отмечали про себя появившийся на его лице нездоровый румянец. Феофил был еще молод: в двадцать шесть лет погибают от ран, редко от тайных болезней. Но поражение византийцев в битве с багдадским халифом Мутасимой в Малой Азии, когда сам василевс, возглавивший армию, едва не попал в плен, а персы разграбили и разрушили до основания его родной город Аморий, серьезно отразилось и на характере, и на здоровье императора. Аморий был городом детства, любимым местом на земле, и эта незаживающая рана кровоточила на сердце и жаром сжигала внутренности. Много, ох много забот. Арабы взяли Палермо и еще две крепости на юге Италии. Византии, как никогда, нужны были союзники. Самым могущественным из них был император Людовик – король франков, император Запада. Феофил рассчитывал на его помощь в войне с арабами и собирался отправить посольство ко двору Людовика. Неожиданное появление русских посланников в Константинополе могло оказаться полезным, чтобы обезопасить себя на Эвксинском Понте: набеги росов на Понтийских берегах отвлекали от главных дел, от главного врага: арабского Халифата.

Несмотря на распри в Сенате и в Церкви, подтачивающие изнутри императорскую власть в Константинополе, император Феофил пользовался любовью у простого населения. Он мог запросто появиться на каком-нибудь рынке, справиться о нынешних ценах на товары, поговорить с торговцами. Он любил музыку, особенно церковное пение, писал стихиры*, по праздникам управлял хором в Святой Софии* и приказал оборудовать в своем дворце чертог для музыкальных инструментов, в центре которого стоял огромный, единственный в мире орган. В лучших традициях римских императоров Феофил поощрял науки и искусство и приблизил к себе Льва Математика, основавшего высшую школу, и своего наставника, нынешнего патриарха Иоанна Грамматика.  Характером же император был вспыльчив и самолюбив, с вельможами и даже чужеземными посланниками обращался свысока, надменно и порой жестоко. Как все византийские императоры, он был недоверчив и подозрителен.

Петрона ждал, что скажет император. Его способности инженера и строителя сочетались с качествами, необходимыми для царедворца: умением слушать и выжидать. Несмотря на молодые лета, он научился сдерживать себя и выглядеть так, как от него ожидали, как подобало выглядеть, и на каждый случай у него, как у актеров в театре, была приготовлена та или иная маска: льстивая, угодливая, серьезная или улыбающаяся.

- Кто возглавляет посольство росов?
- Князь Борислав, сын царя росов.
- Хорошо. Скажи русским посланникам, что через десять дней я смогу их принять.






• Петрона Каматир – византийский вельможа и военный инженер
• Росы – в Византии так называли русов
• Василевс – обращение к императору Византии
• Амастрида – греческий порт в Малой Азии
• Эвксинский Понт – Черное море
• Лев Армянин – император Византии
• Стихира – церковное песнопение
• Святая София – храм Святой Софии в Константинополе











II


Борислав не раз ходил с купцами в Константинополь, но в императорском дворце бывать не приходилось. Ему показалось, что их нарочно, прежде чем сопроводить к императору, провели через несколько залов, чтобы показать внутреннее величие и красоту дворца. Высокие, покрытые золотом двери распахивались перед ними, и каждый зал был не похож на предыдущий. Сопровождавший их вельможа по имени Петрона давал пояснения. Дворцовые анфилады были наполнены светом и казались воздушными. Один зал был выполнен в восточном стиле: по стенам диваны с расшитыми подушками, а посередине фонтан фиал в виде большой плоской чаши без ручек, в которой журчала вода. Другой назывался музыкальным чертогом. На высокий купол наползали малые купола, как бы поддерживая его, и создавалось впечатление, что потолок парит в воздухе. В углу под куполом висел орган, гигантский музыкальный инструмент, похожий на собранные пучками огромные свечи. Вливавшийся со всех сторон свет словно обволакивал, подхватывал его и создавал ощущение легкости и полета.

- Другого такого органа нет в мире, - заметил Петрона.
Третий зал, самый большой, венчал расписной потолок с изображениями огромных раковин, наползающих друг на друга. Узорчатые окна впускали солнечные лучи, и свет словно становился мягче и растекался по стенам и по полу, устланному большим пушистым бирюзовым ковром. Под потолком выступали, как крылечки, белые мраморные балконы, и у Борислава возникло чувство, что за ними кто-то наблюдает.

Наконец, Петрона торжественно провозгласил:
- Император Феофил ожидает вас.
За дверью раздался громкий глас:
- Посланники царя росов.

Двери растворились, и посольство чинно двинулось в тронный зал.
То, что они увидели в следующее мгновение, показалось волшебством. Перед троном стояло золотое дерево, на ветвях которого порхали и щебетали на разные голоса золотые птицы. Листочки шевелились, как от дуновения легкого ветерка, а бронзовые и позолоченные птички выводили каждая свою мелодию, с переливами, с соловьиным свистом, и вместе они составляли приятную, ласкающую слух музыку леса. Чудеса на этом не заканчивались: по сторонам трона разлеглись, как живые, позолоченные львы, которые при виде посторонних вдруг зарычали, выпучили глаза, раскрыли клыкастые пасти и забили хвостами.

Ничего подобного Борислав в жизни не видел. Эти львы и дерево с поющими птицами были выполнены столь искусно, что создавалась иллюзия, будто ты попал, ненароком ошибившись дверью, в золотой райский сад Эдем, о котором Борислав слышал от христианских священников. 

Послы поклонились, не доходя трех шагов до трона, и Петрона, уже оказавшийся подле императора, принялся их представлять.
- Князь Борислав, боярин Мстислав, боярин Кушка.
- Прошу принять дары от великого хакана, царя русов, верительные грамоты и послание царя, в котором он предлагает императору Византии мир и дружбу, - громко сказал Борислав.

Внесли ларцы с дарами: золотые изображения животных, изделия из жемчуга, меха. Император скользнул взглядом по подношениям, казалось, он остался доволен.
Борислав исподволь разглядывал византийского царя Феофила. Он был молод, худ, невысок ростом, и от этого золотой трон представлялся чересчур широким для него, а спинка трона с мягкой полосатой обивкой слишком высокой. Прямой нос, усы и маленькая темная бородка удлиняли его довольно невыразительное лицо. Глаза были глубоко посажены, внимательный взгляд его выражал усталость. На нем были длинные белые одежды, расшитые золотом. За троном, как истуканы, стояли два стражника с копьями. Шесть или семь вельмож в красных и синих длинных до пят рубахах, подпоясанных ремешком на поясе, теснились вокруг трона.

- В добром ли здравии царь росов? – вымолвил, наконец, император.
           Толмач из русов, осевших в Константинополе, переводил. На полшага вперед выдвинулся старый боярин Мстислав.
-  Царь русов пребывает в добром здравии и шлет поклон великому василевсу. Наше посольство готово обсудить договор о дружбе и мире. Ведь наши страны хоть и разделены морем, но торговые корабли делают их ближе, и торговля наша процветает.

Пока боярин говорил, Феофил изучал лица послов. Он считал, что по выражению лица можно разглядеть сущность человека. Держались послы в его присутствии достойно, не смущенно, но и не дерзко.

Вперед выступил третий посланник, боярин Кушка.
- Известно, что Византия строит крепости для соседа нашего, Хазарии. Мы не просим о том же Константинополь, но сами хотим возводить новые крепости на море. Просим лишь не чинить нам в этом препон.

Император нахмурился. Тогда слово молвил Борислав:
- Если царь русов примет решение о возведении новых портов, то вдалеке от границ Византии. Кроме того, они будут открыты для византийских судов. Надеемся, что порукой тому станет дружба наша.

Феофил взглянул на него благосклонно.
-  Хочешь ли еще что-то добавить, князь?
- Просим василевса позволить нам отправиться к королю франков Людовику вместе с византийскими послами.

Император, казалось, был удивлен.
- Зачем ищете вы встречи с императором Запада Людовиком?
- Мы хотим не враждовать, а торговать. Если будет на то воля короля Людовика, станем возить свои товары и в страну франков.

Император кивнул.
Аудиенция была закончена. Оставалось дождаться ответа.

В тот же день по обычаю послы были представлены императрице. Комната была украшена цветами, на полу был расстелен персидский узорчатый ковер в мягких тонах и стояли большие китайские вазы из тонкого фарфора, расписанные драконами. Она расслабленно восседала на троне, светлые, уложенные в косы волосы, спускались из-под короны на плечи. За спиной ее стоял хмурый безбородый мужчина, евнух Феоктист, человек влиятельный, пользующийся безграничным доверием императрицы Феодоры*, как позже узнал Борислав.

Прием оказался кратким и незначительным. Петрона представил посланников, царица поинтересовалась, хорошо ли они устроились в Константинополе, и на этом всё закончилось. Бориславу запомнился лишь томный вид и надменный взгляд царицы Феодоры.   
 
-------------------------------------------------------

Прошла неделя в Константинополе, и Борислава не покидало чувство недоговоренности и недоделанности царского поручения. Опытный боярин Кушка говорил: «Надо ждать», - и они ждали. Их разместили вместе со свитой в прекрасном дворце, называвшимся посольским домом. Приставленный к ним Петрона оказался милым и предупредительным человеком. Еда и питье были обильны и изысканны. Сад вокруг дворца журчал фонтанами и дурманил ароматами цветов. Но пройти дальше этого сада через ворота и выйти на улицу было решительно невозможно. Вежливая стража преграждала дорогу и просила вернуться в дом. Петрона приятно улыбался и ничего не объяснял. В безвестности и ожидании прошла еще одна неделя.

Наконец, в один из прекрасных солнечных дней пришел, будто влетел перышком в посольский дом, Петрона и объявил, что на завтра в императорском дворце назначен пир в честь послов росов.


Во главе пиршественного стола сидели император Феофил с императрицей Феодорой. По правую руку от него князь Борислав, боярин Кушка и боярин Мстислав, рядом неизменный Петрона Каматир, чуть сзади – толмач. Петрона шепотом называл имена вельмож: брат царицы патрикий* Варда, патриарх Иоанн Грамматик* и так далее, и так далее, всего около пятидесяти знатных гостей.

Столы пестрели разнообразием блюд, блестели золотом и серебром чаш и источали пряные ароматы: фазаньего мяса и индюшатины, десятков сортов рыб, морских и речных, сыров и овощей, ароматических трав, вин и сладких десертов. В трех золотых вазах, столь тяжелых, что их везли на тележках, покрытых пурпуром, внесли фрукты.

Борислав понимал, что главное будет сказано именно сегодня, на этом пиру, пил и ел мало, хотя от обилия блюд и запахов кружилась голова, и рука сама тянулась к аппетитным кусочкам. Боярин Кушка, хрустя костями на зубах, пережевывал кусочки фазана так, словно перемалывал в труху вражеские полчища. Боярин Мстислав мало ел и пил, был молчалив и болезненно бледен.

Гостей развлекали жонглеры и акробаты. На протяжении всего пиршества, не умолкая, играли цимбалы. В зале стоял гул десятков голосов, говоривших одновременно, стук передвигаемой посуды, шорох одежд, перезвон цимбал, и всё это сливалось в единый густой гомон, повисший в воздухе.

Император был весел. У сидевшего рядом с ним князя Борислава он расспрашивал о хакане росов, об отношениях с хазарами, о флоте – гордости росов, о торговых путях, о соседних славянских племенах, а потом сказал самое главное: «Я рад дружбе с королем росов и приказал своим советникам подготовить договор о мире и дружбе между нашими царствами.»

На следующий день стража, окружавшая посольский дворец, исчезла, и стало возможным свободно выходить в город.


----------------------------------------------------------
Который день не покидал боярин Мстислав своих покоев. Боялись, что уже не оправится. Однако, поднялся, встал на ноги, даже посмеялся над собой:
- Сабля хазарская не брала, а тут хворь никчемная одолела. Да только не хочу я на чужбине умирать. Так что рано меня оплакивать.

Посовещавшись, князь Борислав и боярин Кушка решили продолжать путь без него, а боярина Мстислава отправить домой с ближайшим купеческим судном.
- Дома и стены помогут, быстро на поправку пойдешь, - сказал ему Кушка.
- Эх, подвел я вас, - вздыхал старый боярин. Как царю на глаза покажусь этакой развалиной?
- Вот, возьми, Мстислав Иванович, - сказал, прощаясь, Борислав. – Передай Любаве мой подарок. Позаботься о ней.






*Императрица Феодора – супруга императора Феофила, регентша с 842г. по 856г.
*Патрикий – патриций, по аналогу с Римом
*Патриарх Иоанн Грамматик – патриарх Константинопольский с 837г. по 843г.














III

Слуги князя Борислава Богдан и Глеб были отпущены на целый день гулять по городу. Оба они только вышли из отроческого возраста, и всё для них было внове: и море, и чужая страна, и большой заморский город, о котором они столько слышали, - Константинополь. Город предстал перед ними огромной каменной крепостью, окруженной мощной неприступной стеной. Через каждые пятьдесят метров из стены вырастали сторожевые башни. Крепостная стена тянулась вдоль пролива и со стороны бухты Золотого Рога, и с другой стороны, где был ров, и дальше, пока хватало глаз. Она взирала свысока на проплывающие корабли и давила своей мощью.

Город притягивал и пугал одновременно. 
- Дядя Трифон, пойдем с нами в город.
Трифон, мужчина серьезный, в летах, состоял на службе у боярина Мстислава.
- Что я там не видел? Али заблудиться боитесь?
Улыбаясь в усы, он оглядел Богдана с Глебом и сказал:
- Ладно уж, пойдем. Покажу вам город.

Даже внешне Глеб и Богдан были полной противоположностью друг другу. Богдан, стройный светловолосый юноша, юркий, проворный, был похож на любопытного зверька, выпущенного на свободу: он крутил головой и глазел по сторонам, словно боясь пропустить что-нибудь интересное. Глеб был покрупнее, меньше говорил, а больше прикидывал в уме: что стоит прикупить с пользой и что пригодится в хозяйстве.

Они вышли на улицу и сразу оказались в шумном, тесном, сияющем солнечными жаркими лучами каменном мире, в котором улицы разбегались, как тропинки в лесу, а площади неожиданно раздвигали дома, как поляны деревья, только были не травяные зеленые, а булыжные – серые, пыльные. Они прошли немного вперед, и перед ними выросла Святая София. Трифон так и сказал: «Вот самый главный храм у христиан – Святая София». Богдан задирал голову и, щурясь на солнце, всё старался разглядеть купол. Похожий на гигантский шлем он вознесся столь высоко, что своими полукруглыми боковинами, будто щеками, терся о голубое небо. Бойкий на язык Богдан притих и думал про себя: «Как же смогли воздвигнуть такое?»

Огромный город, выстроенный по подобию некогда могущественного Рима, в котором Колизей сделался ипподромом, а форумы превратились в торговые площади, сохранил цирк и бани, которыми когда-то гордился Рим, и остался городом дворцов и храмов, центром искусств, наук и торговли.

Они пробирались сквозь гудящий, как улей, чадящий острыми запахами рынок. 
- Еще один. Сколько же этих рынков? – удивлялся Глеб.
Трифону нравилось показывать этим безбородым юнцам город, похожий на гигантский муравейник, в котором сам он бывал не раз.
- Каких только нет: и мясной, и рыбный, и овощной. Есть рынки, где продают лошадей всех мастей, и рынок, где торгуют мехами, шелковыми и льняными тканями, и рынок, где выделывают воск и продают свечи, и угольный рынок, и аптекарский, и рынок писцов, где пишут прошения и жалобы.   

- А это что за диво дивное? – вопрошал Богдан.
Над речкой был перекинут каменный мост с рядами арок, отчего он казался воздушным и легким, словно висящим меж двух берегов на фоне неба.
- Это придумано, чтобы вода шла в город и доходила и до дворцов, и до малых домов для омовения.

Много было чудного и диковинного, успевай только головой вертеть: каменные статуи - не богов, а царей, фонтаны на площадях, извергающие из-под земли рассыпающиеся жемчугом струи воды, величественные дворцы из белого мрамора и взлетающие к небу храмы, издающие густой, мелодичный колокольный звон.

«Какая красота», - подумал Богдан.
- А что за этой стеной? – спросил Глеб.
- Называется Колизей, - отвечал Тихон. – Сам я там не был, врать не буду, но слышал: скачут здесь по большому кругу кони, и кто первым придет, тот и победил.
«Вот бы посмотреть», - подумал Глеб.

Откуда только взялось столько народа. Люди шли куда-то, толкались, смеялись, разговаривали, бранились, и никому не было никакого дела до глазеющих по сторонам чужеземцев.









IV

С отъезда посольства прошло четыре месяца. Вестей от Борислава не было. Чуть завидев паруса со стороны моря, Любава бежала в порт. Корабли приходили, да всё не те. Уже дул с моря холодный ветер, поднимал волны и гнал ладьи к берегу, чужие ладьи. Иногда она просто стояла на высоком берегу и вглядывалась вдаль: не пригонит ли ветер парус с весточкой из дальних краев, единственный, долгожданный парус.

Любава носила ребенка. Под сарафаном живот был еще не заметен, будто только пополнела и округлилась лицом. Почти каждую ночь во снах она видела Борислава. Он приходил к ней нарядный, в белой, вышитой золотыми нитями рубахе и красном кафтане. Карие глаза его на открытом лице смотрели на нее ласково и улыбались. Русые волнистые волосы были откинуты назад. Она вглядывалась в каждую черточку, и казалось, вот-вот протянет он к ней руки, обнимет жарко и поцелует сладко в уста. Наверное, только сейчас она особенно чутко понимала то, что так влекло ее к нему: его доброту, силу и нежность. Он что-то ей говорил, и по губам она понимала: «Не тревожься, не грусти.» Как не грустить, когда вместе с ним ушло лето, и пролились осенние дожди, и всё нет никаких вестей от него. Уже стучался в ней их сын, а он этого не слышал, уже отсчитывала она месяцы до срока, а он этого не знал. Еще стояло тепло на дворе, но листья на деревьях заалели и позолотились, значит и зима близко. Морозы придут, когда сын родится.

В своих снах она видела шумный солнечный город, в котором не бывает зимы, и Борислава, шагающего по булыжной мостовой. Она видела белый, увенчанный куполом, как шлемом, красивый дворец и Борислава, беседующего с императором. Она видела большой корабль, рассекающий волны, и Борислава на палубе, летящего навстречу бурям и ветрам. Днем она ждала весточки от него, ночью она незримо была рядом с ним.

Наконец, случилось: на купеческом судне вернулся боярин Мстислав. Он был хвор и не мог продолжать поход. Любава поспешила к царскому дворцу, но ждать пришлось долго. Расспрашивал, видно, царь дотошно, - боярин вышел из палат, когда солнце уже клонилось к закату.

Боярин Мстислав приходился Любаве близким родичем, и, рано оставшись без родителей, она росла в его доме. Мстислав всегда был ласков с ней, а она почитала его как второго батюшку. И десять лет назад, и сейчас он казался ей старым, большим и добрым и напоминал ей умного, верного сторожевого пса, лохматого и седого.

- Здравствуй, Любава, здравствуй, милая. Знаю-знаю, о чем спросить хочешь. Жив-здоров твой Борислав. Пойдем со мной, я тебе всё расскажу.

Боярин по приезду лишь заглянул ненадолго домой и сразу к царю. Теперь его ждала натопленная баня и праздничная трапеза. Жена его Марфа и дочка Марья встречали хозяина с поклоном. Старший сын погиб в битве с хазарами, младший воевал на дальних заставах, две старшие дочери были замужем, и лишь младшая Марья, одногодка Любавы и подруга ее по прошлым девичьим играм сидела пока в девках. Челядь суетилась, накрывала на стол.

- Смотрите, кого я привел, - сказал боярин, указывая на Любаву. – Вместе будем вечерять, а если хочешь, то и оставайся. Поживи с нами, всё веселее будет.
- Спасибо за приглашение, Мстислав Иванович. Но буду я мужа в мужнем тереме дожидаться.
- Дело твое, Любава. Мы тебе всегда рады. Пойди пока с Марьей в светелку. Есть, небось, о чем языки почесать. А я пока в баньку. Потом уж и за стол сядем.

В девичьей светелке ничего не менялось. Вот и Любава еще полгода назад так же время проводила: то за прялкой, то глядя в окошко, подперев щеку. С Марьей они не виделись давно, не до того было. И теперь Марья, как горохом, сыпала вопросами:
- А расскажи, каково это ребенка вынашивать?
- А долго ли до срока?
- А не страшно?
Любава отвечала, а сама думала: «Какая же Марья еще молодая и глупая. Да и я ведь такой же была.»
- А можно потрогать легонько?
- Потрогай.
- А он уже толкается? Что-то не слышу.
- Толкается иногда.
- А по Бориславу скучаешь?
- Скучаю.
Марья сделала большие глаза и зашептала:
- Я тебе, Любава, свой секрет поведать хочу. Замуж меня отдать собираются. За Любомира.
- Он-то тебе люб?
- Люб. Только боюсь.
- Чего же бояться, коли люб.
- Расскажи, как у вас с Бориславом было.
- Что рассказывать? У всех по-разному бывает. Вот жду теперь его. Ни о чем другом думать не могу. Батюшка твой, видно, привез весточку. А больше и не надо ничего.

Сели трапезничать вчетвером, во главе стола боярин Мстислав. На столе дымились большие блюда с мясом и с рыбой, по чашам был разлит квас, в центре – каравай.
- Не бранился ли государь, что возвернулся до срока? – спросила боярыня Марфа.
Она была худа, суха и еще красива, будто отблеск былой красоты застыл на ее лице. Марья же была ростом невысокого, румяна, чернява волосами, худенькая и юркая, как белочка.
- Царь был ласков со мной, справлялся о здоровье, но более всего обрадовался, что император Феофил предлагает нам свою дружбу, хоть и не отворачивается от Хазарии. А Борислав твой молодец: говорил хорошо и с достоинством перед императором.
Любава зарделась, будто саму ее похвалили.
- Всем гостинцы привез, а тебе, Любава, от Борислава подарок.
Мстислав принялся доставать и раздавать гостинцы: боярыне, Марье, а Любаве затейливо расшитый платок от Борислава.
- Борислав сказывал, что защитит тебя этот плат от всех напастей.

Любава развернула платок. Шелковый, легкий, с узорами в виде кружочков и крестиков из золотой охры на пурпурном фоне, он казался воздушным и обнимал плечи и грудь так нежно, что Любава на минутку представила, будто это Борислав целует и ласкает ее.
- Еще он тебе наказывал думать о ребенке и не тревожиться ни о чем.
- Когда же они домой вернутся?
- Не скоро еще. Придется подождать. Посольство к королю Людовику отложили до начала весны. Пойдут конно и пеше. Но дорога известная, византийцы уже в третий раз к Людовику посольство отправляют.

«Не скоро еще. Сколько же ждать придется? Конечно, буду ждать, и тревожиться буду, и ребенка выношу, всё вытерплю, только бы с ним всё было хорошо.» Любава вдруг вспомнила свой сон, тот, в котором ведун являлся ей и говорил: «Долго, очень долго ждать придется, но вы увидитесь с Бориславом, дождешься, вернется он.»

Любава вдруг подумала, что хорошо бы, пока она не совсем тяжела, пойти на болота, найти старого волхва и упросить его рассказать, что будет с ними, что станется с их сыном, и когда же вернется к ней Борислав.

V

Тропинка становилась всё уже, и солнце с трудом пробивалось сквозь темные, рыжие и золотые кудри деревьев. Их толстые стволы, похожие на богатырей царской стражи, всё теснее смыкали свои ряды и тянули корявые лапы, будто хотели остановить незваного гостя. Любава вышла поутру, но в глухой чаще, через которую она шла, время терялось, и было непонятно: то ли полдень, то ли к вечеру день клонится. Было сумрачно, сыро и зябко. Казалось, что в спину ей кто-то смотрит, она гнала прочь эти мысли и липкий страх, ползущий потом по спине. Она не оглядывалась, знала, что стоит остановиться, оглянуться, как страх стреножит ноги и потянет ее назад. Лес вздыхал, скрипел, потрескивал, шумел, кряхтел, шептал, кричал, ухал и перекликался на разные голоса. Какой-то зверь продирался сквозь чащобу. «Ступай, зверь, своей дорогой, а я по своей надобности бегу. Дело у меня важное, к волхвам через бор и болота добраться надо.»

Тропинка спускалась ниже, потянуло сыростью, впереди обманчивой зеленой ряской затаилось болото. Любава с детства знала тайную тропу через тростники, а вокруг трясина: засосет так, что охнуть не успеешь. Чужие здесь не пройдут. Любава, осторожно ступая по неприметной для постороннего глаза дорожке, вышла к косогору, за которым, как крепостные стены, вросшие в землю, частоколом стояли деревья. Она знала: за ними укрытая лапами дремучих елей поляна и маленькая избушка, поросшая мхом, - тайное место, где жили хранильники*.

Она вышла на поляну и огляделась. В центре поляны стоял огромный дуб, на нем черепа лосей и туров. Почерневшие от времени деревянные фигуры богов взирали на нее из-под насупленных бровей. Будто отделившись от них, вышел из-за их спин старик.
- Сказывай, девица, зачем пришла? Зачем дитё с собой принесла?

Перед ней стоял высокий крепкий старец. Белые длинные волосы спускались на плечи, густая седая борода соединялась с усами, словно оторочив бледные губы пушистым мехом, взгляд был острым и строгим.
Любава не сразу поняла, что он говорит о ребенке, которого она носила. Лицо кудесника показалось знакомым. «Не он ли со мной говорил во сне?»
- Дозволь спросить, когда вернется из дальнего похода муж мой князь Борислав?
- Присядь, княгиня, - старик показал на два больших плоских валуна, покрытых шкурой. Они вросли глубоко в землю, а перед ними чернел круг со следами костра, усыпанный погасшими углями. Рядом со вторым валуном стоял толстый деревянный посох с нанесенными по всей его длине письменами.

Любава присела. Старик сел рядом на камень, взял посох и пошевелил кострище. Угли вспыхнули огненными узорами. Ведун шевелил их своим посохом, смотрел на быстрые, бегущие замысловатым зигзагом, то вспыхивающие, то мерцающие красно-желтые огоньки, складывающиеся в хитрый рисунок, и молчал. Молчала и Любава. Она не отрывала взгляда от углей, и в их меняющемся узоре чудилось ей что-то похожее на глаза, нос, рот. Она вскрикнула: из черно-красного кострища алыми раскаленными углями на нее глядел Борислав. Это было его лицо.

- Что с ним? – вскрикнула Любава.
- Успокойся. Он тоже думает о тебе и видит тебя в своем сне.
Угольки запрыгали, забегали веселее. И стало легче на душе. Озноб-колотун утих, успокоилось тревожное сердечко.

Старик опять долго молчал, шевелил посохом угли и вглядывался в огоньки, змейкой кружащиеся в черном круге. Рядом он поставил крынку с водой, и отблески вспыхивающих язычков пламени отражались на ее поверхности. Взгляд его казался отрешенным, будто был он не здесь, а путешествовал в иных мирах. Длинная белая его рубаха, подпоясанная ремешком, светлым пятном выделялась на фоне темного леса. Только сейчас Любава заметила другие знаки, разложенные перед ним: земли, солнца, птиц и змеи. Змей напоминал дракона. Старик перебирал их корявыми сухими пальцами, глядел на воду, водил посохом по земле и что-то бормотал. Когда таинство закончилось, он поднял глаза и уперся взглядом в Любаву – словно копьем кольнул.
- Нескоро твой суженный вернется. Много испытаний ему предстоит. Но свидитесь. Так что жди, терпи.
Слезы навернулись на глаза. Любава сдержалась, чтобы не заплакать.
- Что может помешать ему? Или кто? Скажи.
Взгляд его смягчился, будто пожалел он, что эта молодость и красота станут увядать в одиночестве.
- Не обо всем дано знать, и не всё можно сказать. Если бы люди знали наперед, что с ними станется, не было бы у них разочарований, но не было бы и надежд, и нежданной радости.

Любава прижала руку к животу и спросила:
- Что станется с моим сыном?
- Ты сама уже всё знаешь. Нареки его Аскольдом. Он станет доблестным витязем, могучим князем и правителем земель и большого города, о котором ты и не слыхивала. А память о нем сохранится в веках.
- Почему не спросишь про себя? – продолжал старик.
- Разве мне что-то угрожает?
- Есть один человек, и он уже замыслил злое. Возьми эту фибулу*, она убережет тебя.
Старик вложил ей в ладонь маленькую металлическую пластину с изображением волка.
- Вдень нитку и носи на груди этот оберег. Ты вернешься сюда через пять лет и узнаешь больше. Пока прощай.

Любава не посмела спросить, что же случится с ней через пять лет, и почему она должна будет вернуться. Она поклонилась и пошла с поляны, сначала медленно, словно удерживая сказанное в голове, потом ускоряя шаг и чуть не бегом: через лес, через болото, через чащу, домой, домой.







• Хранильники, ведуны, кудесники – волхвы

• Фибула - оберег


















VI


Василевс встречался с князем Бориславом наедине уже во второй раз. Этот молодой варвар был умен, любезен и рассказывал много интересного о царстве росов, о котором император знал совсем мало. Феофил ценил умных людей, а русский князь оказался еще и приятным собеседником. Они беседовали в диванном зале у фонтана фиал, где, кроме них, был только толмач. Императора занимала одна мысль, которая пришла ему в голову еще в первую их встречу. Было бы делом богоугодным обратить варварские племена в христианство. Людовик Благочестивый, называвшийся императором Запада, которому Феофил, величавший себя императором Востока, старался подражать, посылал епископов к норманнам и, как известно, многое сделал, чтобы привлечь короля данов Харольда к христианской вере. Князь Борислав – человек весьма знающий, повидавший разные страны и разные веры, он может сравнивать и достаточно разумен, чтобы выбирать. Он наследник русского хакана, а значит у него есть возможности не только самому прийти к истинной вере, но и крестить свой народ в этой вере.

Император Феофил был прав в своих суждениях о русском князе. Борислав был из тех редких людей, которые не довольствуются привычным и повседневным, а пытаются понять и познать новое, необычное, порой необъяснимое в том, с чем сталкивает их жизнь. Двор Константинопольского императора разительно отличался от уклада русского царства не только пышностью и величием византийских дворцов, но и самой атмосферой тайны, спрятанной в дворцовых залах. Сам Борислав, как и многие русы, никогда не скрывал своего отношения к другим людям и делил их на друзей и врагов. К врагам он бывал беспощаден, за друзей готов был жизнь отдать. Но ни в дружбе, ни во вражде не было ни хитрости, ни камня за спиной. Здесь, в Константинополе, он постоянно чувствовал некую недоговоренность, словно вельможи, с которыми он встречался, все, как один, говорили одно, а думали совсем по-другому. И в то же время он дивился тому, что они научились делать, их выдумкам, их умению. К примеру, неведомые механизмы могли поднять трон во время приемов, и тогда император, как по волшебству, возносился вверх и возвышался над посланцами других народов. Борислав, с одной стороны, не доверял хитростям и закулисным тайнам византийцев, с другой, стремился познать науки и мастерство, в которых не было им равных.

Чтобы лучше их понять, он решил воспользоваться временем, появившимся после решения отложить посольство во Франкию до весны, и начал учить греческий язык. В этом ему помог сам император Феофил.
- Это прекрасно, князь, что ты интересуешься нашей культурой и науками, в которых Византия достигла многого. Мне бы также хотелось, чтобы ты побольше узнал и о нашей вере. Я дам тебе лучшего учителя на свете, который когда-то учил и меня. Это Иоанн Грамматик, наш патриарх.



Прошел месяц, Иоанн Грамматик и князь Борислав стали общаться без толмача. Патриарх, несмотря на свою занятость, находил время для занятий и бесед с русским князем, и было видно, что делает он это не только по велению императора, но и потому, что самому ему нравится передавать свои знания столь способному и пытливому ученику. Борислав же вникал во всё услышанное жадно, с удовольствием.
 
При византийском дворе за спиной патриарха говорили о нем разное. Говорили, что
он колдун и гадает на воде. Иоанн только отмахивался от этих слухов и как-то предложил Бориславу:
- Князь, хотите я вам покажу некоторые свои химические опыты?
Когда Иоанн бросил в воду какой-то порошок, и вода зашипела и задымилась, Борислав отпрянул в ужасе. Иоанн улыбнулся:
- Не тревожьтесь, князь, здесь нет никакого колдовства. Это просто известь, и она дает такой результат при соединении с водой. Я, как видите, увлекаюсь химией, в которой еще очень много неизведанного.

Чем больше Борислав вникал в то, что ему рассказывал и показывал Иоанн, тем большим доверием он к нему проникался. В молодости патриарх был иконописцем, затем стал преподавать богословие. В весьма молодом возрасте, чуть старше Борислава, он уже снискал славу человека ученого и уважаемого. Рассуждения его всегда были подкреплены доказательствами и ссылались на литературные источники, которых он знал великое множество. Он отличался особенной способностью к критике и анализу. Он обнаруживал необыкновенные познания в разных областях науки, а его руководство по грамматике, что и дало ему прозвище Грамматик, не имело равных.
Ко времени встречи с князем Бориславом Иоанну Грамматику было чуть более пятидесяти. Это был старик, убеленный бородой, с редкими седыми волосами и выдающимся шишковатым лбом. Он был худ и высок. Более всего в его внешности поражали его глаза. Они были светлые, ясные и, можно было бы сказать, вдохновенные, но не фанатично, а возвышенно, словно освещены были изнутри или свыше неземной, доброй верой.

Об этой доброй вере Иоанн и рассказывал князю: понемногу, исподволь, потом, видя его интерес, больше, глубже, словно уходя в века на восемьсот лет. Тогда Борислав забывал, что перед ним патриарх, облаченный в белые с золотом одежды, и видел ученого и мудреца, наимудрейшего из всех людей, встречавшихся в его жизни.
История Иисуса Христа, распятого в Иудее восемьсот лет назад, поразила его воображение. Иоанн рассказывал так, словно сам был среди учеников Христа, и Борислав будто слышал его речи и видел Иисуса глазами Иоанна. Борислав проклинал предательство Иуды и плакал, когда распинали Христа. Он ни на секунду не сомневался, что эта история, похожая на сказку, - быль. Но чтобы понять суть учения Христа, приходилось снова и снова спрашивать, слушать, размышлять о вещах, о которых ранее не задумывался, и пытаться понять.

Боги русов, среди которых главным был Перун, казались Бориславу вечными и незыблемыми, как скалы, повседневными, как веретено, и могущественными, как буря или гроза. Он видел людей с разной верой и принимал их такими, какие они есть. Во время путешествия в Хиву он встречал мусульман, верящих в Аллаха, хазары называли себя иудеями. Все они были купцами или воинами, такими же, как он. Они воевали и проливали кровь, убивали и сами погибали. Бывало, они предавали и изменяли, но считали это хитростью, а не грехом. Во всех этих людях было обязательно что-то хорошее, не только плохое, но они не ведали, что есть добро, а что есть зло. Только теперь, в беседах с патриархом Иоанном, наверное, впервые Борислав задал себе этот вопрос: что же есть добро? И впервые получил на него ответ, который поначалу показался ему странным, - милосердие.

Боярину Кушке, с которым князь делил гостевой дом, Борислав ничего не рассказывал об этих беседах. Сказал лишь, что император приглашал его для приватной беседы, но про боярина не забыл, а просил передать, что к русскому посольству относится с расположением и непременно напишет об этом императору Людовику. Кушка пыхтел, надувался от обиды, что не был позван на приватную встречу, но, в конце концов, успокоился и решил про себя, что так оно и лучше, и миссия его выполнена. Он пребывал, может быть, в первый раз в жизни в неге ничегонеделания, ел, пил в свое удовольствие и даже, кажется, присмотрел кукую-то византийскую матрону для тайных наслаждений.


               

  VII


- Скажи, Петрона, почему отъезд посольства к императору Людовику перенесен на весну?
Петрона, знавший о расположении василевса к русскому князю, тоже проникся симпатией к Бориславу. Он, как мог, опекал князя росов, и пока Иоанн Грамматик вел беседы серьезные: о вере, о науках, - Петрона развлекал русского посла рассказами из жизни византийских вельмож, забавными историями и городскими сплетнями, водил его в бани и в Колизей, и, в конце концов, сделался ему добрым приятелем. Эта житейская сторона жизни огромного города стала для Борислава столь же любопытна, сколь неожиданными казались рассуждения патриарха о вере. Борислав был похож на человека, только что научившегося плавать. Он греб, он плыл, будто раздвигая руками волны и ныряя с головой, и с удовольствием погружался в новые знания. В то же время он не был настолько наивен, чтобы ни понимать, что он всего лишь гость на чужом пиру, что всё, чему он научится, всё, что сможет познать, сгодится лишь там, где сгодится он сам, - дома.
 
- Дорогой Борислав, неужели тебе не доставляет радости невольная отсрочка с отъездом из нашего славного города? Неужели наши прогулки по Константинополю, мое общество и твои беседы с досточтимым патриархом Иоанном наскучили тебе?
Петрона притворно закрывал лицо руками, будто натягивал на себя маску невыразимой печали. Борислав смеялся:
- Из тебя вышел бы прекрасный актер, Петрона. А все-таки, чего мы ждем?
Петрона улыбнулся, потом сделался серьезен.
- Император Феофил придает большое значение приготовлениям, а посольство к императору Людовику, христианскому императору Запада, всегда считается делом государственной важности. Василевс сам отбирает дары, а во главе посольства будет кто-нибудь из епископов. Кроме того, зима в этих северных странах снежная и суровая, не в пример благословенной Византии. Путь туда нелегкий: через горы и леса. Но ты не беспокойся. Это уже третье посольство к королю франков, и дорога хорошо известна.

После многозначительного молчания Петрона зашептал:
- Я скажу тебе по секрету, дорогой Борислав, что император Феофил настолько благосклонен к тебе, что специально включил в письмо несколько любезных фраз о послах росов, и просит Людовика принять ваше посольство со всей благожелательностью. Это такая редкость с его стороны, гордись, князь.

Бориславу, в самом деле, было чем гордиться. Посольство русов в Константинополь, кажется, начинало давать плоды. Уже готовился договор между царством русов и Византией. Единственное, что омрачало его приподнятое настроение от переговоров с Феофилом и от предвкушения путешествия ко двору императора Людовика, - это тоска по дому, по Любаве. Каждый новый день в Константинополе отдалял их встречу, отодвигал ее, будто чем больше проходило времени, тем больше явь подменялась снами, в которых она была рядом, и делалась далекой и призрачной. Была бы здесь его Любава, и тогда эти месяцы познаний и открытий, учения и постижения казались бы Бориславу самыми счастливыми. Была бы Любава рядом, не примешивалась бы к солнечным дням в Византии серая тоска по родному дому, не было бы так грустно порой.



--------------------------------------------------------


С купеческим судном прибыл гонец от великого хакана. Договор о мире и дружбе между Византией и царством росов был подписан.



(продолжение следует)