Туманность Иуды. Глава 2

Глава 2. Гауптман Генрих Оттс

    Работая в отделе перлюстрации, я никак не мог отделаться от странного чувства, что меня как будто разыгрывают. Солдаты, а порой и офицеры, писали не только о каких-то жестокостях войны, или вещи, которые прямо были запрещены цензурой, но и просто такое, за что полагалось уголовное наказание. Кто-то ругал фюрера, кто-то сообщал об упаднических настроениях, кто-то открыто признавался в преступлении против других солдат вермахта. Такие письма мы, конечно, изымали, а по некоторым инициировали служебную проверку, и высылали предписание в действующую армию. Командование на местах проводило следствие, вплоть до ареста, и, в некоторых случаях, даже расстрела. Впрочем, нас это уже не волновало. Наше дело было изъять письмо и сообщить по назначению. В особо вопиющих случаях вмешивался Третий Отдел Абвера - контрразведка. То есть – мы.
Я уже сказал, что мне трудно было отделаться от странного чувства. Читая письма солдат, я никак не мог представить, чтобы я сам, зная о существовании цензуры, решился открыто написать такое и отправить по почте. Например, с детской простотой рассказать о том, как во время боя выстрелил в спину своему же сослуживцу, сводя старые счёты. Мало сделать, но ещё и изложить подобное на бумаге, отправить родственникам, зная, что письмо с высокой вероятностью будет прочитано, а его самого постигнет незавидная учесть. Я поделился однажды подобными мыслями с майором Хоффером. Тот только усмехнулся и сказал, то, что я уже не раз слышал, работая в полиции Штоккерау. Немного другими словами, но суть была та же.
- Мой дорогой Вальтер, никогда не ставьте в своём разуме пределы человеческой тупости. Умный человек никогда бы не написал такого, уже только по той причине, что он не стал бы делать ничего из этого. Но большинство людей непроходимо тупы. Самое удивительное то, себя они считают умнее окружающих, понимаете? Они просто не осознают своей тупости, по причине самой же тупости. Замкнутый круг. Увы, Вальтер, это факт жизни. Вы подходите к ним со своей меркой и приходите в изумление. Это понятно, но это непрофессионально. Вы умнее большинства из тех, кто пишет эти письма, поэтому они вызывают у вас удивление. Вы бы так не поступили, да? Не так ли было в полиции? Вспомните.
Да, это было правдой. И на учёбе, и в самой полиции, нам неоднократно говорили, что большинство преступлений совершают не особо умные люди. Они ничего не продумают, они наследят, они попадутся на глаза куче народа, они разболтают кому только можно, а потом будут недоумевать, как это полиция их нашла.
Майор Хоффер, как я уже упоминал, тоже был из Штоккерау. Я помнил его ещё по своей службе. Мы виделись мельком, он уже тогда был какой-то шишкой в местном полицейском управлении. Впрочем, меня, молодого выпускника, он не сильно интересовал. Меня интересовала моя работа, моя карьера, мой возможный перевод в Вену... и ещё... меня сильно интересовала Генриетта. Впрочем, о ней я думать больше не хочу.

Командир седьмой роты гауптман Генрих Оттс оказался коренастым пожилым человеком, с красным опухшим лицом с прожилками, набрякшими мешками под глазами, седыми волосами и щёточкой усов как у фюрера. Он не ожидал моего появления так поздно вечером. Когда оберстфердфебель, постучав, зашёл в избу и доложил о моём прибытии, тот, по всей видимости, уже собирался спать. В тесной прихожей было темно, и только в приоткрытую дверь пробивался мутный вздрагивающий свет от наспех зажжённой свечи.
«Ja, ja… Lass ihn rein». (Да, да... пусть войдёт. нем.) – послышалось из комнаты. Оберстфердфебель дал мне знак рукой и я, пригнувшись, прошёл в комнату. С непривычки, я сразу же ткнулся лицом в серое походное одеяло, которое висело сразу за дверью, занавешивая вход. Оберстфердфебель торопливо поправил его, помогая мне.
Я сделал шаг в комнату, вытягивая левую руку с саквояжем вниз, отдавая честь правой, вскидывая её к затылку на армейский манер.
- Идите, Мюллер, -  раздался голос от свечи. Оберстфердфебель скрылся за одеялом, закрыв дверь за моей спиной.
- Оберлейтенант Вальтер Майлингер. – представился я, опуская руку. – По вашему запросу...
- Проходите, проходите. Садитесь за стол.  – раздался добродушный баритон от стола. – Гауптман Генрих Оттс, командир седьмой роты второго полка, к вашим услугам. – Выговор был явно австрийский. Впрочем, майор Хоффман мне об этом уже говорил.
Я прошёл к освещённому столу и сел. Было тепло. Я расстегнул и снял ватник, кладя его на лавку рядом.
- Фуражку снимайте тоже, сюда вот, ближе садитесь. У нас тут всё по-домашнему. – Он зажёг ещё две свечи от уже горящей и в комнате стало ощутимо светлее. Я вдохнул тёплый воздух. Пахло молоком, на что, мой желудок жалобно скрутился. Я поморщился, удобнее устраиваясь на лавке, и оглядывая помещение.
Комната была разделена натянутой верёвкой с висящими одеялами. Перед занавесью, одним боком к стене соседней комнаты, в углу бревенчатого стыка, стояла массивная печь. Это от неё в комнате стоял такой сухой и тёплый воздух.
- Итак, вы оберлейтенант? – то ли спросил, то ли резюмировал Оттс. Он с любопытством рассматривал мой пехотный мундир.
- Так точно, господин гауптман. – Ответил я. Он, всё ещё стоя, смотрел на мои погоны и нашивки. Я был младше него только на одно звание. У него на погоне было две позолоченные звёздочки, а на моих одна. Нашивки тоже были очень похожи: два дубовых листа на черном фоне и зелёные полоски. У меня две, у него три. Его китель был расстёгнут, а под ним виднелась белая исподняя рубаха. Такие носили русские солдаты и офицеры под гимнастёрками. Я опять, в который раз мимолётно удивился, насколько быстро мы обрастали их обычаями. Это уже было привычно видеть как немецкие солдаты носят их форменные ушанки или валенки. Я сам был одет в русский ватник. Реальность жизни в этой дикой стране диктовала свои законы, и даже вермахт, хоть и нехотя, но всё же прогибался под ними.
- Сколько вам лет? – гауптман наконец-то сел.
- Двадцать семь.
- Хм... Неплохо, неплохо. В ваши годы уже оберлейтенант. Неплохо.
Я тактично промолчал. В мои годы быть оберлейтенантом было совершенно нормально. Мои ровесники, которых я знал, и с кем начинал службу, уже сами были и гауптманами и даже майорами. Только я, находясь в отделе перлюстрации, понимал, что выше уже вряд ли прыгну. Должность была тупиковой, а я, по сути, инвалидом. Это в его годы оставаться гауптманом было странно и необычно. Впрочем, майор Хоффер об этом мне уже говорил. Даже в штабе полка меня уже предупредили, что гауптман со странностями.
- Судя по вашему выговору, вы тоже «оси»? – Он улыбался.
«Оси» - так чистокровные немцы дразнили австрийцев.
- Да, герр гауптман, я из Штоккерау.
- Штоккерау! Превосходно! Очень милый городок! Я там бывал не раз. Ах, милая добрая Австрия, с её тихими улочками и старинными зданиями. Как хорошо, что вы тоже из Остеррейха, мне будет приятнее с вами общаться.
Я видел, как он улыбается, и в дрожащем пламени свечей, его лицо то разглаживалось, то наоборот собиралось в кучу, то чуть вытягиваясь, и он и вправду становился похожим на фюрера.
- Штоккерау... Штоккерау, - продолжал он. – Я знавал одного хорошего человека из Штоккерау, нам доводилось работать вместе, ещё до войны.
- Если вы имеете в виду майора Максимилиана Хоффера, то он передаёт вам горячий привет!
- Ого! Вот так новость! – Он весь преобразился и его лицо опять радостно разгладилось. - Я именно его и имел в виду! Это весьма добрый и сердечный человек. Откуда вы с ним знакомы?
- Он мой непосредственный начальник. Он меня к вам и направил.
- Вот это да! Рад, рад, очень рад. Так он что, служит в Абвере? Я не знал. Впрочем, не удивительно. Он ведь служил в полиции в мирное время. Он теперь, значит... – Он ещё раз посмотрел на мой пехотный мундир. – Сотрудников Абвера не узнать по нашивкам. На вас такая же форма... что, впрочем, понятно.
- Да, герр гауптман. Только на парадном мундире есть нашивки и знаки отличия.
- Знаю, знаю. – Он кивнул. – Зовите меня просто Генрих, когда мы будем вдвоём, раз уж нам с вами работать... а я буду называть вас Вальтер, если вы не против.
Я кивнул, улыбнувшись.
- Вы значит из Штоккерау... да. А я вот, изволите видеть, из Браунау-Ам-Инн. – Он со значением замолчал.
- О! Браунау. – Я с пониманием покачал головой.
- Да. С одного города с нашим фюрером. Лично не знаком, увы, хотя моя кузина одно время училась вместе с Паулой. (Прим автора: имеется ввиду Паула Гитлер, родная сестра Адольфа).Но мне очень приятно, не скрою, что фюрер именно австриец. Наши Marmeladen bruder(Прим автора: «мармеладные братья», прозвище, которые автрийские солдаты дали немцам во время первой мировой войны, за привычку мазать мармелад на хлеб) не имеют того мышления, что имеем мы – австрийцы. Поэтому и во главе Третьего Рейха и должен стоять австриец. Мы были империей, Вальтер, а эти «пиффке» всегда были лишь набором маленьких княжеств. Князь или курфюрст не мыслит категориями империи. Поэтому тут всё справедливо и рационально. Посмотрите на границы Рейха сейчас!
Я, стараясь сохранять вежливую улыбку, слушал эту возвышенную патетику. Старик и вправду был романтиком. Возможно, такие речи полтора года назад, когда Минск, Смоленск и Киев сами падали в наши руки, а русские отступали повсюду, были бы оправданы, но сейчас, особенно после трагедии Шестой Армии, пленения Паулюса, и нашего очередного отступления с Ржевского плацдарма, такие слова были, как минимум несвоевременными. Возможно старик, что-то такое понял по моему выражению лица. Он, вдруг, прервался и резко спросил.
- Как вы оцениваете операцию «Бюффель»? (Прим. автора: немецкое отступление с Ржевско-Вяземского выступа в феврале-марте 1943 г)
- Вполне достойно. – Я, продолжая сохранять вежливое внимание на лице, кивнул ему.
- Более чем достойно, Вальтер! Более чем! – Он потряс кулаком над свечами, отчего язычки пламени заметались и ближайшая к нему свеча чуть не погасла. – Вы только посмотрите, какой объём войск был выведен, в каком образцовом порядке это происходило. Мы отступили – да! Но мы выровняли фронт, мы осуществили это практически без потерь. И техника и орудия, и продовольствие были вывезены точно и в срок, прямо под носом у врага. А ему не осталось ничего: ни одного здания или потенциального солдата. Вот это – арийский порядок, вот это – дисциплина солдат Рейха. Именно поэтому мы победим в этой войне, Вальтер! Мы немного отошли, да, но с этих позиций мы уже не сдвинемся. Через наши позиции на фронт идут эшелоны с пополнением, я вижу это почти каждый день. Вот увидите – из нас двоих, наверное, вы доживёте до тех дней, когда ужасы отступлений и катастроф будут забыты, а в памяти останутся только подвиги! – Он с трудом перевёл дух, и откинувшись на спинку стула, тяжело дыша, посмотрел на меня.
- Вы помните, как продвигалась армия Александра Великого? – неожиданно спросил он.
- В общих чертах. – сдержанно ответил я, морщась от боли в желудке.
- Что вы хмуритесь? Македония по сравнению с Грецией тоже была маленьким царством, как и Австрия перед Аншлюсом. Вы посмотрите, виток истории повторяется. При Александре точно так же Греция и Македония слились в одно целое. А для мира не было разницы, кто стоит в тех фалангах, которые затем прошлись по всей тогдашней Ойкумене. Для них все были греки, как и сейчас, для покорённых народов мы все германцы, солдаты Рейха. Запомните мои слова Вальтер: Австрия, это Македония наших дней, а фюрер – это Александр Великий. Сейчас никто не помнит его поражений или трудностей в походах. Неужели их не было? Но в истории остались только подвиги и народы, к которым пришёл эллинский порядок. Так будет и с нами. Потомки не будут помнить ужасов Сталинграда, они будут помнить триумф в Париже и Варшаве. В Минске и в Москве! Да-да, Вальтер! И в Москве. Попомните мои слова: мы там обязательно будем! Не познее чем через год.
Я, вежливо кивая, продолжал молчать.
Он снова перевёл дух, словно бы выдохшись и опять вперив в меня испытующий взгляд, засунул руку за отворот пехотного кителя, стал массировать грудь. Я настороженно выпрямился на стуле.
- Не обращайте внимания. – Буркнул он. – Сердце не всегда подчиняется приказам, приходится уговаривать. – он хмуро улыбнулся, а затем добавил. – Вы, должно быть, голодны с дороги. Могу предложить вам картофель с тушёнкой и молока. Молока хватает. Сейчас Bappka нальёт.
- Нет-нет, просто горячей воды, если можно. – Я предостерегающе поднял руку.
- Что так? Вас покормили в Любцах?
Я понимал, что со стариком мне придётся работать, и возможно уехать получится не завтра. Хорошо бы послезавтра, хотя, если тут и вправду не будет ничего особенного... Я чуть сбился на мысль о скором отъезде, которая грела меня весь мой путь сюда. Завтра всё равно придётся признаться в своей болезни, поэтому я со скрипом в душе произнёс
- У меня проблемы с желудком, видите ли. Я далеко не всё могу есть. Молоко мой организм просто не принимает.
- Хм, - он внимательно вглядывался в меня. – То-то вы такой худой. - Он ещё раз внимательно посмотрел на меня.
- Вы были ранены в живот? – он увидел мой чёрный значок за ранение.
- Нет, ранение было лёгкое, ещё в Минске. С желудком другая история. Врачи помочь не могут. – Я вымученно улыбнулся.
- Это язва? – он спрашивал прямо.
- Да, что-то вроде... Язва, которая никак не хочет успокаиваться.
- Так вам нужно в госпиталь.
- Ах, герр гауптман, там я уже был. Врачи несколько месяцев боролись с ней. Она постоянно, то закроется, то откроется. То замолкнет, то кричит о себе, не переставая.
- А сейчас? – он хмуро подался вперёд, вглядываясь в мой лицо.
- Покрикивает.
- М-да. – Он, снова откинувшись на спинку стула, думал о чём-то своём. На его расстёгнутом кителе тускло блеснула медаль «DEMJANSK».
Пауза затягивалась. Я вспомнил о документах. Пора, наверное, перевести беседу в более деловое русло. Возможно, и вправду особой нужды во мне здесь не будет.
- Вот, кстати, моё удостоверение и предписание, как того требуют правила. Вы должны ознакомиться.
- Верно, верно.– Он будто бы очнулся. - «Ordnung muss sein». - Он протянул руку и сказал. – Давайте ваши бумаги, и перейдём, наконец-то, к делу.
Вдруг, за занавеской послышалось какое-то вошканье, кто-то заворочался, а затем раздалось недовольное бормотание. Какая-то женщина ворчала и что-то бубнила на русском. Я ничего не разобрал. Удивлённо приподняв брови, я прислушался, а затем вопросительно посмотрел на гауптмана. Тот лишь мельком глянув на занавесь, крикнул.
- Sweigen, Bappka, sweigen! (Замолчи, бабка, замолчи).
Бормотание прекратилось. Зато зашевелилась занавеска, и оттуда показалась какая-то косматая старуха. При свете свечей она выглядело словно ведьма из сказок, которая в лесу ест детей. Я понял, что она рассматривает меня. Откуда она здесь, в доме, где квартирует командир роты? Я сидел, ничего не понимая, а старуха всё продолжала буравить меня злобным взглядом, а я, не менее удивлённо, рассматривал её. С той лишь разницей, что я сидел у стола со свечами, а она находилась в глубине полумрака комнаты. Я опять недоумённо воззрел на гаутмана Оттса, а тот, не обращая никакого внимание на появление нового лица, смотрел в мои бумаги, и, вдруг, удивлённо спросил.
- Так вы служите в отделе перлюстрации?
- Всё верно, герр гауптман.
- Погодите... – в его голосе ясно слышалось разочарование. – Почему перлюстрация? Это же военная цензура!
- Всё верно. – Я устало кивнул.
- Я просил выслать следователя контрразведки, а не... – он замолчал, но мне было вполне ясно, что он хотел сказать - «а не инвалида-желудочника, читающего чужие письма».
- Странно, странно. Почему мне прислали именно вас? – Он обиженно крутил мои документы, и шарил глазами по столу, словно бы ища ответ на свой вопрос. Я раздражённо ухмыльнулся в ответ. В его голосе слышалась почти детское разочарование. Он, мол, просил-просил, посылал запросы, посылал, а прислали непонятно кого. И что с того? Если я ему не нравлюсь, я завтра же уеду, мне это вполне подходит. Он мне не начальство, приказывать не может, стало быть, если его не устраивает присланный человек, то и меня здесь ничего не держит.
- Это как понимать?.. – Он остановил свой, ставший гневно-оловянным, взгляд на мне.
Во мне поднялись накопившиеся за день гнев и усталость, усиленные моим измученным желудком.
- Знаете что, герр гауптман... – Я ответил ему таким же раздражённым тоном. – Извольте заметить, что я, всё-таки, офицер контрразведки, - я сделал паузу, - именно контрразведки а не профсоюза садовников. И, несмотря на больной желудок, с головой у меня полный порядок. А сюда я прислан в ответ на ваши настойчивые запросы... – Я остановился и удержал вторую часть своей фразы - «и если я вас не устраиваю, то не волнуйтесь – завтра же я готов отсюда уехать. Не думаю, что в штабе на это посмотрят благосклонно. Уверен, что там сделают свои выводы». Я вдруг вспомнил майора Хоффера и его слова-напутствия: «не обижайте старика». Что ж, не обижать, так не обижать, и я остановился, глядя на него.
Старый гауптман выдохнул, поморгал красными глазами и как-то обречённо обвис на стуле растирая свою грудь. Он, вдруг, печально глядя перед собою, произнёс.
- А, впрочем, со мной так всегда было. Это просто судьба какая-то. Всегда моё старание понималось превратно. Так уж суждено мне, видимо. Да и чего уж тут жалеть. Жизнь, считай, прожита. – Он покивал головой и с какой-то невыразимой тоской произнёс. – Я так радовался, когда произошёл Аншлюс, и Австрия добровольно воссоединилась с Германией. Словно два родных человека, разделённые завистливыми врагами, они снова слились в объятиях, навсегда став единым целым. И эта проклятая историческая несправедливость, наконец-то была устранена. Я радовался, и только потом с удивлением заметил, что радуются не все... а некоторые радуются просто напоказ. Я не понимаю, никогда не понимал, почему это не вызывает радости у людей. И так во всём. Я всегда хотел сделать лучше, всегда старался быть примером. Хотел всё сделать правильно. Но это встречало насмешку. Не явную, конечно, затаённую. Хотя иногда надо мной смеялись не таясь. Не понимаю... никогда не понимал. Всегда старался наилучшим образом исполнить свой долг. Почему это отталкивает людей? – Он вдруг печально улыбнулся. – Даже здесь, Вальтер... даже здесь. Это странно, но вы знаете, как меня за глаза называют солдаты? «Колхозник». И знаете, почему? Просто потому, что следую приказу. Какая у нас задача? Чтобы на занятых территориях был порядок. Порядок Третьего Рейха – наш, имперский порядок. Все задачи вытекают отсюда. По нашей территории беспрепятственно должны проходить поезда и осуществляться снабжение воюющей армии. Соответственно, мы должны обеспечить безопасность. Решать вопросы с партизанами и диверсиями. Контролировать людей. Это значит, чтобы местное население работало в интересах Рейха. Есть прямой приказ об обеспечении продовольственной безопасности. Чтобы засевались поля, чтобы местные их обрабатывали. Чтобы мясо коров и свиней шло в пищу солдатам. Я занимаюсь этим, согласно приказу. Занимаюсь хорошо, поверьте уж. А меня дразнят «Kolhosbauer». Мои же солдаты. Что не так с этой жизнью, Вальтер? Я вас не знаю, поэтому могу быть откровенным, как со случайным попутчиком. Возможно, вы завтра уже уедете. Вам двадцать семь, мне шестьдесят один, вы могли бы быть моим сыном, но у меня нет детей. Я никогда не был женат. Я дважды в жизни делал предложение, и дважды получал вежливый отказ. Это были честные порядочные девушки. Мне, во всяком случае так казалось. А они потом, в разное время вышли замуж, одна за преступника, которого потом отправили в тюрьму. Другая, за алкоголика, которой жил на её жалование, а вдобавок, бил её и детей. Не понимаю. Я не алкоголик, не преступник, я всегда жил честно и искренне переживал за всякое доброе дело... Мы ведь подчиняемся приказам, я ведь всё делаю правильно... Что не так с этой жизнью, Вальтер?
Я сидел, немного съёжившись от неудобства, которое испытывал от этого неожиданного прилива откровенности. Я вдруг вспомнил Рольфа и его всегдашнюю насмешку: «ты слишком правильный Кристоф, такие всегда оказываются в дураках». У этой войны был только один плюс – она увела меня прочь от Рольфа, и я мог служить с другими людьми. И мог уже не видеть его противного лица с зализанными, а-ля Гейдрих, волосами. Не видеть его лица. Ни его... ни Генриетты.

За перегородкой опять послышалось какое-то сдавленное бормотание, полог откинулся, и давешняя старуха вылезла вся целиком. Немного сгорбившись, она прошуршала ногами, обутыми в какие-то тряпки, прямо к гауптману, и поставила перед ним стакан молока. Он рассеянно посмотрел на неё, сказал «данке», взял молоко и в два больших глотка выпил.
- Вы не любите молоко. – Пробормотал он. – Зря-зря...
- Бабка! – Он повернулся к уплывшей за занавесь старухе. –Warm wasser. Tee. (Горячая вода. Чай. нем.)
За перегородкой опять послышалось вошканье и старуха вынесла какую-то емкость, завёрнутую в одеяло. Она поставила её на лавку напротив меня, сняла тряпки, и на свет показался немецкий полевой чайник. Она ещё раз молча, прошла за занавесь и вернулась, неся пустую кружку и блюдце с галетами. Я поневоле содрогнулся. Эта лохматая старуха не вызывала во мне никаких положительных эмоций. Всё и вправду было как страшной детской сказке. Тёмной ночью, где-то так далеко от родных мест, в центре диких русских лесов, в сумраке бревенчатой избы, при зыбком свете свечей, какая-то косматая старая ведьма будет поить меня колдовским отваром. У меня поневоле сжалось горло.
- Попейте чаю с галетами. – Вздохнул гауптман. – На бабку внимания не обращайте. Она страшная, да безобидная. Немного тронутая, что есть, то есть, но это не мешает ей доить коров и содержать дом в чистоте. Она лучше всякого ординарца. Может в этой избе создать подобие уюта. Уж простите мне такое отступление от устава.
Я кивнул, и, посмотрев на стакан, пригубил налитый чай. Вкус был странен – какие-то травы. Я не без труда приказал гортани разжаться и пропустить его внутрь. Желудок пока притих, и я сделал ещё один глоток, прислушиваясь к внутренним ощущениям. Чай, это тоже вода. Но лучше бульон, это вода плюс немного еды в ней. Я отломил галету и отправил в рот, чувствуя, как она разбухает под тёплым травяным отваром. Это была моя первая пища за сегодня.

***

- Так, что тут у вас произошло? – я, наконец, задал главный вопрос.
- Не произошло, а происходит. – Он, усмехнувшись, покрутил своей головой. – Даже не знаю с чего начать. Чертовщина какая-то, и странности. Право же, сейчас я испытываю неловкость.
- Странности? – переспросил я.
- Да, - ответил он, и, упреждая мою очередную фразу, махнул рукой и торопливо вставил. – Нет, я всё понимаю, про военное положение и так далее. Я не мальчик и в строю не первый год... - Он замолчал, не зная, как выразиться лучше. Он вздохнул и перевёл взгляд на свечи.
- Вы не против, если мы потушим две? – вдруг произнёс он. – Официальное знакомство уже состоялось, так что, давайте побережём немного.
- Хорошо. – Я не возражал.
Он сноровисто потушил две свечи из трех, и комната окончательно погрузилась в сумрак. Я усмехнулся про себя. Дети в таких случаях рассказывают страшные истории про дремучий лес, ведьм и чудищ. Ну что ж, вокруг деревни стоял плотный лес, ведьма у нас уже была, а рассказ про чертовщину, мы сейчас услышим. Я выдохнул, поймав себя на мысли, что я опять внутренне произнёс «мы», как будто, опять делился мыслями с Генриеттой. Последние месяцы, мне казалось, что я смог отстраниться от этой глупой умственной привычки. От этого внутреннего диалога с ней. Или это боль заставляла моё сознание бдить, а сейчас, когда пришла минута мимолётного расслабления и чай с галетами не вызвал протеста, я расслабился и даже, как будто слегка опьянел. И снова вылезло это запрещённое «мы». Никаких «мы» быть не должно. Должно быть «я» и только. Я вздохнул, приготовившись слушать.
Гауптман Оттс, видимо превратно истолковал мой вздох, опять приняв это на свой счёт.
- Не надо так трагически вздыхать, господин оберлейтенант, - сварливо произнёс он. – У нас тут стратегический объект – железная дорога, по которой идёт снабжение войск нашего воюющего Фатерлянда. А я отвечаю за её целостность на своём участке, и за вверенный мне личный состав. – В его голосе слышалась обида.
- Господин гауптман, - торопливо вставил я, - Генрих... – я сознательно назвал его по имени, понижая официальный тон, - этот вздох был адресован моему желудку, а не вам. Прошу не придавать моим вздохам и периодическим гримасам никакого значения.
- Да? – он взглянул на меня из-под своих кустистых бровей уже добрее. – Тогда ладно. Я тут, знаете ли, уже наслушался всяких намёков...
- Просто расскажите как есть. Как в беседе двух собратьев по оружию. – Мне казалось, что я уже начинал чувствовать старика, как большого обиженного ребёнка, которому в детстве сказали, что такое хорошо и  что такое плохо, и он сразу и навсегда это усвоил. А усвоив, не желал замечать нюансов и полутонов, продолжая твёрдо стоять на том, что принял и заучил. С ним и надо как с ребёнком. Большим.
Моя реплика оказалась верной. Он сразу смягчил тон и весь опять расслабился.
- Да, такие вещи, возможно, лучше рассказывать, в товарищеской беседе, нежели в официальном рапорте. – Он опять сдвинул брови, видимо решая, с чего начать свой рассказ. Опустив взгляд на стол, он задумчиво вертел в пальцах пустой стакан из-под молока.
- Bappka! Milch, bitte. (Молока, пожалуйста. нем) – за перегородкой раздался сонный стон и опять что-то зашуршало, потом забулькало и из-за покрывала опять показалась старуха. В руке у неё была железная эмалированная кружка с молоком. Она поставила её перед Генрихом, подхватила пустой стакан, и что-то тихо бурча, опять скрылась за пологом.
- Она понимает по-немецки? – спросил я, чуть наклонив голову в сторону ушедшей ведьмы.
- Нет, только некоторые фразы, что я её научил. Она, по-моему, вообще неграмотная, по-русски тоже не читает. Или читает еле-еле. Впрочем, я не уточнял. У неё сын погиб  на Европейской Войне* (так немцы называли Первую Мировую Войну), а внук уже в эту, в самом начале. Это со слов местных. Она немного свихнулась, как говорят, но, в общем, ладить с ней можно. У неё относительно приличный дом, а главное, свои две коровы. В общем, я выселять её не стал, вон в том угле пусть живёт, а там у неё кухонька... Она мне готовит, сама ест и внучка своего кормит.
- Тут ещё внук есть? – удивился я.
- Есть, мальчишка лет четырнадцати, хромой и скособоченный. В детстве упал неудачно. То ли с лошади, то ли ещё чего там... Рёбра криво срослись. Впрочем... – он махнул рукой, показывая, что не стоит говорить о столь незначительных темах.
- Послушайте, герр гауптман... – я удивлённо приподнял брови, - а вам не кажется, что это не совсем...
- ... безопасно? – Он хмыкнул. – Не совсем безопасно на линии фронта, а здесь ничего не происходит. Что она мне сделает? Отравит? Пока не отравила, как видите. Зачем я ей – старый и больной гауптман? Ах, Вальтер, моими стараниями, тут у нас почти образцовое хозяйство наладилось. Местные мне благодарны, некоторые руки целуют. Хотя, я не о них забочусь, но при правильном подходе и им хорошо. У меня солдаты регулярно получают молоко и творог. Мы в Любцы, в штаб полка высылаем и молоко и овощи. Вы знаете как с этим в других деревнях? Там развал и ужас. Командиры занимаются исключительно службой и своими делами, а в хозяйстве беспорядок. У местных ничего нет, там голод. Одни старики да женщины. Дети ещё. А у нас не так. Завтра пройдёмся, и вы поймёте. Да, местные на меня молятся, потому что, если меня не будет, тут весь порядок вразнос пойдёт.
- А с партизанами у вас, как?
- С партизанами нормально. – Он недовольно поморщился. – Они сунулись разок ранней осенью к железной дороге. Попробовали заминировать. Их вовремя заметили, открыли огонь. У нас потерь нет, у них три трупа. Получили своё, и с тех пор не лезут. На нашем участке порядок. Вы не думайте, Вальтер, я службу знаю, за то и держат, а не за фермерские успехи. – Он поморщился и допил молоко.
- Так что же тут у вас происходит? Вы говорили о чертовщине.
Он улыбнулся. В причудливом свете единственной свечи его ухмылка казалась зловещей.
- Да, местные жалуются на привидение.
- Местные?
Он замолчал, и возникла пауза.
- Кто-то воет по ночам на Гримпенских болотах? – улыбнулся я.
- Что? Кто воет? – Он удивлённо вскинулся на меня. – Ах, да! – Он коротко рассмеялся. – Как же, читал, читал. Это англичанин написал какой-то?
- Сэр Артур Конан Дойль. Собака Баскервиллей. – я улыбнулся. – Расскажите, мне уже интересно.
- Сэр, надо же... англичанишка.... сэр. – пробурчал гауптман, затем снова принялся растирать свою грудь. Я всё ждал, когда он наконец-то перейдёт к сути.
- Сначала стали болтать солдаты, что местные пугаются по ночам какого-то звона, словно бы колокольчик. Зима, холод, а среди ночи звон, словно бы корова ходит. У наших коров такие есть. Но сейчас они в сараях зимуют без своих звонков.
- Кто-то звенит по ночам колокольчиком?
- Да. Сначала местные говорили, потом стали настойчиво жаловаться. Это солдаты болтали. Смеялись. А потом стали говорить, что тоже стали слышать звон по ночам. Местные говорят, что ходит кто-то огромный, больше двух метров. Ходит и душит коров.
- Душит коров?
Представьте себе. Один горе-солдат до того впечатлительный оказался, что ночью во сне выпалил из винтовки, представляете. И если этому призраку помешать, то он задушит и человека. Того, кто ему помешал. Как-то так.
Я хмыкнул.
- Да, у нас деревня на две зоны поделена. В эту часть, где мы квартируем местным заходить категорически запрещено. Это по уставу так во всех занятых деревнях, знаете, наверное.
Я кивнул, мне это было известно.
- Я ведь не ребёнок, чтобы верить во всякие сказки, Вальтер. Я понимаю так, что если идёт война, а твоя рота охраняет стратегически важную ветку железной дороги, то жди любой гадости. Любой. И если тут завелось привидение, которое вздумало каким-либо образом помогать врагам Рейха, то привидение это требуется изловить, судить и повесить в назидание остальному загробному миру.
Я опять кивнул, искренне согласный с мыслью гауптмана. Если идёт война, а вокруг происходят странности, то этому надо найти объяснение. И скорее всего оно будет совершенно понятным, если правильно ухватить суть. А суть тут, по всей видимости, может быть только одна – железная дорога.
- Почему не привлекли никого из СС? Они же осуществляют основной контроль на занятых территориях.
- Да, помилуйте меня, Вальтер! Они перевешают половину оставшихся стариков и женщин, перестреляют и утащат коров, а потом скажут, что успешно справились с поставленной задачей. Нет уж, пусть разбирается вермахт. Не надо нам этих «асфальтовых мясников». Я сам прекрасно повешу, кого надо, если будет за что, но я хочу разобраться, понимаете?
Я только тихо улыбнулся и кивнул в ответ. За СС ещё в тридцатые годы закрепилось прозвище «асфальтовых солдат», а старик его интересно переиначил. В Любцах кроме штаба полка располагалась ещё и рота СС дивизии «Адлершнобе». Раньше вся эта область была зоной ответственности «Тоттенкопф» - «Мёртвая голова», но прорываясь из Демянского кольца, дивизия потеряла до 80 процентов своего состава и была выведена в Рейх на пополнение и отдых. А на её место были введены свежие силы из «Орлиного Клюва» - дивизия СС Адлершнобе, откуда-то из Европы. Именно они занимались партизанами, а сейчас, насколько я знал последние сводки, те пошаливали где-то в районе Сверичей. Там огромные пространства лесов, там реки и болота – есть, где укрыться, и там тоже пролегает ветка железной дороги снабжающей фронт. Разгрузка производится в Курске, там же и основные склады, а дальше распределение идёт автотранспортом и гужевой силой.
- Не люблю я их, как и во всём вермахте их никто не любит. И правильно. Знаете за что? – Он сердито смотрел на меня. – Не потому что они на особом положении, а потому что с самого начала они взяли слишком высокую планку. Мол, только лучшие из лучших могут служить в СС. И, главное, исключительно, немцы. А Остеррейх уже и не часть Германии, надо полагать? Мне ещё в тридцать девятом году один человек, понимающий эту жизнь, сказал. «Смотрите Генрих, туда, где трубят во все трубы о самых лучших, в скором времени начнут набирать всякое отребье. Это закон жизни. Лучшие из лучших быстро заканчиваются. Середнячки уже разобраны остальными, и остаётся только всякая шваль. Вот увидите, скоро в СС они будут составлять основную часть». И что? Посмотрите на СС сейчас. Дивизию «Тотенкопф» почти всю выбили, когда мы прорывались из Демянского кольца. А это и вправду были лучшие. Эти умели не только на парадах шаркать, они и воевали как лучшие. Я это лично видел под Демянском. И кто у нас сейчас? Вы слышали про «Адлершнобе», что лютуют в Сверичах? И это лучшие? Это и есть то самое отребье!
Гауптман устало поднялся со стула.
- Я завтра покажу вам карту. - Он кивнул куда-то за себя. В дрожащем свете свечи я не сразу понял, что она висит на стене, сразу за его спиной. – Там много интересного, если знать, на что смотреть. А потом мы пройдёмся по деревне, и я ознакомлю вас с местностью. У меня есть некоторые предположения, и чем дальше, тем больше я в этом убеждаюсь. Сейчас мы ляжем спать... уже поздно, а завтра с утра, я представлю вам лейтенанта Курта Бенеке и младший ферфебельский состав, введу в курс дела и покажу, конечно, наше хозяйство. Хорошо, всё-таки, что вы приехали, думаю, что вместе мы разберёмся.

***

Я лежал на сдвоенных лавках, чувствуя рукой, как соломенные палочки проступают сквозь грубую материю матраса. Скатанный ватник я положил в изголовье, и укрывшись шинелью, лёг, не снимая сапог. Было тепло, и мои ноги, наконец-то, начали наливаться приятной горячей тяжестью. Желудок притих и галеты с отваром, кажется, пришлись к месту. Я закрыл глаза, стараясь мысленно отрешиться от всего окружающего.

«... и красивые русские девушки дают причудливо резкий контраст с дикостью здешних нравов и зверским образом военных действий этого народа. Для меня это остаётся неразрешимым парадоксом. Позавчера, когда мы заходили в один городок, оставленный красными за день до этого, роту идущую впереди, почти в упор выкосил внезапно заработавший пулемёт. Он стрелял через дыру хлипкого, покосившегося забора, всего в нескольких метрах от дороги. Рота, шедшая впереди попавшей под огонь роты, и наша рота, не сговариваясь, бросились в обход, чтобы окружить противника, и ты знаешь, что? Это был всего лишь один-единственный пулемётчик. Пожилой, заросший щетиной солдат в грязной гимнастёрке. Мы, каждый всадили в него по очереди, а то и по две, мы просто изрешетили его. Затем, мы прочесали окрестности, и никого более не обнаружили. Ты можешь себе это представить, Маркус! Этот дикарь не мог не понимать, что его неизбежно убьют, однако, открыл огонь. Хотя, может он и не понимал... Впрочем, не знаю, эта дикость русских солдат, такая же загадка, как и красота русских девушек. Боже, он положил почти целую роту. У меня до сих пор в ушах стоят вопли раненых. У нас просто не хватало машин, чтобы отправить в госпиталь всех, и некоторые умерли потом, так и не дождавшись помощи. А впрочем, знаешь, Маркус, здешние места это не только обитель прекрасных женщин и диких варваров. Эти места способны рождать таких карикатурных подонков, что я просто не нахожу слов. Мне пора заканчивать, я напишу тебе ещё, мой дорогой племянник. Твой любящий дядя Карл».