Туманность Иуды. Глава 1

    Дорогие друзья,я уже давно начал получать рекомендации, публиковать новые произведения по главам. Для меня это новый формат, непривычный. С хорошей книгой лучше уединиться и спокойно дочитать от начала до конца. Я всегда так понимал. Но времена меняются, меняются и подходы. Не знаю, возможно стоит попробовать. Скажите, понравится ли вам. Буду рад вашим откликам и оценкам. За очепятки и запятые просьба больно не пинать. Тут нужен хороший корректор. Ладно, достаточно для вступления.
Итак, 1943 год. Оккупированное село в Смоленской области. Оберлейтенант третьего отдела Абвера Вальтер Майлингер ведёт расследование загадочных происшествий...

Часть первая. Пути войны

Глава 1.Поручение.

Walter Christophe Meilinger, Oberleutnant der Abwehr – III, Offizier der Zensurabteilung
(Вальтер Кристоф Майлингер, оберлейтенант Абвер –III, офицер отдела перлюстрации)

15 марта 1943 года.

    В кабине опеля было тепло и пахло горелым машинным маслом. Каждый раз, когда водитель останавливал машину, я просыпался и открывал глаза. До Любцов ещё надо было ехать и ехать, и я всякий раз ругал в душе этого нескладного ефрейтора за каждую остановку. От запаха горелого масла меня мутило, но можно было спрятать нос в широкий ворот русского ватника и на время притвориться, что нет этого запаха горелой смазки, нет этой промозглой весны, которая всё никак не хотела понять, что пора уже дать тепло и согнать это проклятое толстое снежное покрывало с земли. Зима, словно русская армия, никак не хотела отступать: всю прошлую ночь валил снег, и машина то и дело буксовала на каждом повороте. Этому ефрейтору никак не хватало понимания, что перед поворотом надо было прибавить газ, чтобы снова не заглохнуть и не встать. Иногда мы проскакивали, но иногда, он, по летней привычке притормаживал перед поворотом, и машина, увязнув в снегу, опять останавливалась, опель глох и водитель, ругаясь, вылезал из машины.
Нет, я не спешил в Любцы, как не спешил и далее, в расположение седьмой роты второго полка Третьей Оккупационной Армии вермахта, штаб которой и находился в Любцах. Мне было всё равно, когда я приеду туда, но пока машина ехала, я мог спать и на время не чувствовать противной боли в желудке. На небольшой период времени, можно было отключиться от реальности, от этой серой зимы, которая никак не хотела становиться весной, от войны, от этой России, где всё было промозгло и серо. Серые деревья, серый снег и серо-зелёная форма ефрейтора за рулём серого грузовика. Меня сильно морозило, это было уже привычно. Едкая изжога поднималась из больного желудка в горло всякий раз, когда грузовик, дергаясь на очередном повороте, вставал и глох... И всё начиналось по-новому. Водитель произносил своё «Schei;e!» и виновато косясь в мою сторону, вылезал из опеля. Это всякий раз меня будило. Я плохо спал ночами. Виной тому был мой желудок, моя проклятая работа, эта война, и бесконечно серые будни в отделе перлюстрации. Когда опель ехал, я, в тепле кабины, под раскачивание езды, мог спать, и хоть на время не думать ни о чём. Не помнить о своём желудке, не помнить о службе, и, наконец, не вспоминать о Генриетте... Но и это самое блаженное состояние постоянно прерывалось неопытностью водителя. Он раз за разом будил меня, и я уже начинал его ненавидеть.

В Любцах я должен был получить дальнейшие указания и пропуск. Мой офицерский зольдбух и удостоверение сотрудника Абвера лежали в нагрудном кармане, кенкарта, шинель и другие мои невеликие пожитки находились в кожаном саквояже у меня в ногах. После госпиталя я оказался не у дел, и меня с моим, так и не вылеченным желудком, отправили на «тихое место» в отдел перлюстрации в Смоленске. Можно сказать – повезло. Со службой – да, с желудком – нет. Последний год он не давал мне покоя. Меня призвали в начале 42-го, как раз, когда наша 16-я Армия группы «Север» оказалась в Демянском кольце. Да, это было самое начало января 42-го, когда мы отступили, так и не взяв Москву. Меня, как полицейского, знакомого с оперативной работой направили в школу Абвера, а вышел я оттуда в конце мае, как раз, когда, на тот момент, генерал-оберст Буш и обергруппенфюрер Эйке выводили войска из котла. У всех в школе Абвера тогда было повышенное настроение,  Но, это были иллюзии, которые вскоре исчезли под давление серой реальности.  В то лето начались бои на Дону, и 6-я Армия Паулюса оказалось в окружении. Я лишь немного успел прослужить в Минском «Абвернебенштелле». Получил пулю, и загремел в госпиталь. В ту же осень, после госпиталя, я начал работу в отделе перлюстрации, потому как с моим желудком ни на что другое я был не годен. По-моему, даже лето в России было серое. На фоне серых писем из-под Сталинграда, серые папки с рапортами о потерях, серые половинки солдатских жетонов, прикреплённые к папкам. Я никак не мог избавиться от этого серого ощущения. Серое лето и, конечно, серая зима. Серый водитель серого опеля, серое настроение, и серая болезнь. Серое беспросветное будущее, которое густело вдали до полной черноты. Мне было плохо, а война и Россия были основным серым фоном моих дней. Мне казалось, что моя болезнь меня доконает. Так и было – я шаг за шагом увядал.

В кармане моих брюк лежал небольшой пистолет, «вальтер» восьмой модели. Такие выдавали лётчикам и офицерам в качестве вспомогательного оружия. В Смоленске, после госпиталя, находясь в глубоком тылу, я ходил на службу без оружия. «Ходил», это образное слово. Я ночевал и работал в том же здании, где и происходила перевалка почты с фронта. Мне было всё равно. Я, по сути, уже был инвалид. Я ходил как инвалид, жил как инвалид, питался как инвалид, и отношение ко мне было как  к инвалиду. Оружие мне было ни к чему. Лишняя морока. Я так и ходил, в портупее и без кобуры, как какой-нибудь тыловой унтер... но мне, повторяюсь, было всё равно. Там я и просидел всю зиму 42-43 года, читая письма и утопая в чужой жизни и в чужом горе. Письма с окружённого Сталинграда, пока ещё туда летала авиация, были чем дальше, тем страшнее, и мой и без того больной желудок, казалось, умирал вместе с Шестой Армией. Многие письма я, как и другие наши сотрудники, откладывал, потому что, пропускать такое в Рейх было нельзя, но всю корреспонденцию прочитать было невозможно. Они шли огромным потоком не только со Сталинграда, но и с других мест. Разные. Кто-то писал на общие темы, избегая войны, а кто-то с обескураживающей простотой рассказывал такое, что начинали шевелиться волосы.

Сейчас была середина марта. Мы опять отступали, выходя из Ржевско-Вяземского плацдарма, как из потенциального кольца. Операция называлась «Бюффель» (Буйвол). Отступали слаженно и организованно, выравнивая фронт. Я везде слышал разговоры, что дальше мы уже не отойдём. На новых рубежах русские не смогут нас сдвинуть. И это, как минимум. Не знаю... вся эта возня с Россией уже очень затянулась, и никакого внятного конца видно не было.
Что заставило моего начальника отправить именно меня в эту командировку, я так и не понял.  То ли желание избавиться от инвалида, то ли наоборот, надежда, что смена обстановки мне как-то поможет. Скорее первое... Нет, он, правда, относился ко мне с сочувствием, опекая меня, насколько это возможно на службе. Он тоже был австриец. Мало того, он был из Штоккерау, как и я. Возможно, это сыграло свою роль. Все, кто был с Остеррейха, негласно поддерживали друг друга. Во всяком случае, мне так казалось.
Вчера утром майор Максимилиан Хоффер вызвал меня к себе в кабинет...

*****

- Как ваше самочувствие, Вальтер? – спросил он меня сразу, как я вошёл.
- Достаточно удовлетворительное, чтобы нести службу, господин майор.
- Вчера на завтрак и обед вам давали говяжий бульон, - он посмотрел мне в глаза, - скажите, как ваш желудок это принял?
- Благодарю вас, господин майор. Бульон это то, что он ещё принимает. Я полагаю, это вы проявили заботу обо мне?
- Ну, не только я, Вальтер, не только я. – Он усмехался в усы, шевеля какие-то бумаги на столе. Внезапно он поднял голову и, глядя прямо мне в глаза, спросил.
- Как смотрите на то, чтобы съездить в командировку?
Я, слегка опешив от неожиданности, ответил.
- Как прикажете, господин майор.
Он вздохнул и встал из-за стола.
- Я ведь поэтому спросил про самочувствие.– Он сочувственно пошевелил усами. - Видите ли, Вальтер, нам поступил запрос из штаба Третьей Армии. Просят откомандировать офицера третьего отдела Абвера в местечко... – он вчитался -  «Nidjnie Volokhi»... да, Нижние Волоки, кажется так. Это немного восточнее Любцов, знаете?
- Насколько я помню, в Любцах расположен штаб второго полка Третьей Оккупационной Армии. Там проходит железная дорога.
- Да, Вальтер, совершенно верно. Там расквартирован второй полк, там штаб, а ветка железной дороги проходит по трём деревням в зоне их ответственности: Песчанки, Нижние Волоки и Излучье. Седьмая рота занимает все три деревни. Гауптман Оттс находится в Нижних Волоках, от него-то и пришёл запрос... – Он опять замялся, словно бы не желая до конца договаривать свою мысль.
Я терпеливо ждал.
- Видите ли, Вальтер... – он снова сделал паузу. – Генриха Оттса я знаю лично. Ещё до войны нам приходилось работать вместе. – Он опять вздохнул. – Это несколько своеобразный человек. Будь он немного прогматичнее, был бы уже полковником или даже оберстом. Но... он такой, какой есть. Немного романтик и до мозга костей носитель имперских идей.
- Ну, это скорее, хорошо. – Осторожно сказал я.
- Да-да, всё верно. Это хорошо, но... – Он опять замялся. – Это честный служака и патриот Рейха, человек искренне любящий фюрера, однако... как бы это сказать вернее... в силу некоторого своеобразного  романтизма, склонен видеть проблему там, где она не всегда бывает.
- Излишне бдителен? – уточнил я.
- Можно и так сказать. – Кивнул он. – Излишне. Хотя тоже, как сказать. Бывает ли на войне излишняя бдительность, Вальтер? Не удивлюсь, что он сначала замучил штаб полка. Хотя, не знаю. Он со странностями, как я уже говорил. В контрразведку пришёл запрос, и мы реагируем.
- Но у нас отдел перлюстрации. Почему мы? – удивлённо спросил я.
- Ну, во-первых, - он усмехнулся, - мы тоже контрразведка. А во-вторых... во-вторых, мне думается, никто не хочет с этим возиться, и по остаточному принципу спихнули запрос нам. Спорить с начальством я не стал. Стало быть, это приказ. Так что, мой дорогой Вальтер, если ваш желудок не сильно протестует... я бы поручил именно вам съездить и разобраться на месте со стариком.
- Как прикажете, господин майор. – Повторил я. Мой желудок неприятно сжался. Я уже поневоле обвыкся здесь, и перспектива отъезда в дальнюю деревню и все связанные с командировкой неудобства заставили меня представить все мои будущие мучения. Это был приказ, несмотря на то, что милейший майор Максимилиан Хоффер,  и оформил всё это в виде тактичной просьбы. Спорить с начальством я тоже не стал.
- Что ж, Вальтер, хорошо. Постарайтесь не задеть старика. Он немало перенёс, имеет проблемы с сердцем. Был ранен под Демянском и вывезен из кольца самолётом. Вы же помните эту историю с воздушным мостом?..
Я кивнул. Это обсуждал весь госпиталь: о славе Люфтваффе трубили газеты, а Ди Дойче Вохеншау мусолили эту тему в каждом выпуске.
- Его хотели списать, - продолжил он, - однако, Генрих подал рапорт и настоял на своём возвращении в строй. – Майор Хоффер опять замолчал, а затем задумчиво продолжил. – Пути войны, как и пути Господни неисповедимы, Вальтер, и старик оказался здесь. Его наградили за Демянск, но оставили в звании гауптмана. Им заменили оберлейтенанта, что был до него. Там была какая-то своя неприятная история... впрочем, для вас это неважно. Отправляйтесь с утра со штабным грузовиком. Насколько я знаю, туда, в Любцы, поедет фотограф. Вы ведь слышали распоряжение нашего Рейхсминистерства? Теперь у каждого «шутце» в зольдбух должна быть вклеена фотография.
Я кивнул, с ужасом представляя себе целый зимний день тряски в грузовике до Любцов и далее.
- Я тогда оформляю приказ, командировочное предписание и пропуск до Любцов. Там, в штабе полка вам выдадут следующий пропуск, уже до Нижних Волоков.
- Разрешите идти? – мой желудок опять сжался.
- Да, Вальтер, идите. – он покачал головой, продолжая по-видимому, думать про старого гауптмана.
Я развернулся к двери, как майор вдруг снова меня окликнул.
- Постойте, Вальтер! У вас ведь нет оружия?
- Нет, господин майор. Здесь глубокий тыл, и мне после госпиталя... – я развёл руками.
- Там, куда вы едете, тоже достаточно глубокий тыл. Там действует общий режим*, но личное оружие, думаю, вам не помешает. – Он полез куда-то в ящик стола. – Вот, дам я вам, пожалуй, свою «Генриетту». По приезду вернёте. Вот – Он протянул мне небольшой пистолет. Я сделал шаг вперёд. Это был вальтер восьмой модели. Я уже видел такие. Почему он назвал его «Генриеттой»? Мой желудок ответил резью на это имя.
- Вот, посмотрите. Вам приходилось уже стрелять из такого?
- Нет, у меня был парабеллум, а на гражданской службе я пользовался другой моделью. - Я взял оружие в руки.
Майор ещё раз нагнулся и достал из ящика запасную обойму, и коробку патронов.
- Вот, - сказал он, выкладывая всё это на стол передо мной. - Если вам понядобится кобура, то спросите в интендантском отделе, думаю, они что-нибудь вам подберут.
Вальтер удобно лежал в руке. После люгера, он и вправду казался лёгким и незначительным. Я чуть повернул его на свет - на матовом боку затвора чем-то острым было нацарапано «Henriette». Я сжал зубы, чувствуя, как горькая резь снова поднимается из желудка в горло. Генриетта. Сколько ещё это имя будет преследовать меня?
- Это не парабеллум, конечно, но для ближнего боя вполне подойдёт. – Майор, довольно улыбаясь, смотрел на меня.
- Почему «Генриетта»? – не выдержав, спросил я.
Майор, такое впечатление, был рад вопросу. Он довольно улыбнулся и вполголоса произнёс.
- Вальтер, вы ведь помните нашего гауляйтера Вены? – он, приподняв брови, посмотрел на меня.
- Конечно, господин майор. Бальдур фон Ширах. В Австрии, да и во всей Германии вряд ли найдётся человек, который его не знает. Основатель молодёжного движения.
- Да, «Гитлерюгенд»... именно он, всё верно. Вы знаете, как зовут его жену.
Я кивнул, вспоминая. Кажется, её и вправду звали Генриеттой. Она была, как я помнил, тоже из знатного рода. «Кто-то там» фон «кто-то». Хотя, я мог и ошибаться...
- С этим пистолетом связана забавная история. Его ей подарил её муж – сам гауляйтер. Уж не помню, кто выцарапал эту корявую надпись, но...
Я стоял и рассеянно его слушал. Кажется, он был рад, что я не стал ссылаться на свою болезнь. Впрочем, всё это было не важно. Приказ есть приказ, а мой желудок рано или поздно доконает меня. Я это чувствовал и ясно отдавал себе в этом отчёт.

«...а, впрочем, знаешь, дорогая моя Линда, здесь, в этой варварской стране и нравы царят самые варварские. Все солдаты чувствуют, что эта дикость передаётся и нам. С местными нельзя общаться или вести диалог. Это не Греция и, уж тем более, не Франция. Нам просто нечего с ними обсуждать, словно бы это было стадо коз или коров. Когда нам встречаются эти скоты, мы просто стреляем в них. Некоторые стоят и плачут, а кто-то, представь себе, пытается убежать. У солдат нашего взвода есть смешное пари, мы заранее разбились по парам, и если кто-то убегает, то стреляет только та пара, которая держит пари сейчас, остальные болеют за них. Недавно в поле нам встретились мальчишка и девчонка лет тринадцати. Когда они поняли, что мы их не оставим в живых, то бросились через поле к лесу. Двое наших стреляли по очереди. Девчонку мы остановили почти сразу – ей попали в позвоночник, и она осталась лежать, дёргаясь и скуля, а мальчишка почти добежал до леса. Второй спорщик всё никак не мог по нему попасть. Наши солдаты улюлюкали и хохотали. Ах, Линда, я так жалел, что тебя с нами не было, ты бы точно оценила эту шутку. В итоге Клаус (помнишь, я тебе уже писал о нём, мой друг из Бременсхоффена) поднял винтовку и одним выстрелом снял мальчишку. Вот это был выстрел! Точно в затылок. Моя дорогая сестра, спасибо за твои письма... Ещё несколько слов о Клаусе. Он отличный парень! Лучшего друга у меня ещё не было. Я иногда мечтаю, что после войны, когда мы добьём этих русских, мы приедем с ним к нам в Каарсен, и ты сама сможешь с ним познакомиться. Кто знает... ах, знаешь, я много рассказывал ему о тебе и показывал твоё фото. Прости, за такую вольность, моя милая Линда... но, скажу, что он тоже не прочь с тобой увидеться. Как только удасться отпечатать его фото, я вышлю его тебе, думаю, что тебе он тоже понравится. Передавай привет всем нашим, обними тётю Берту. Скажи ей, что здесь я часто вспоминаю её булочки. Целую. Твой любящий брат Хансен.”

Машину ещё раз тряхнуло и остановило. Через изморозь стекла смутно чернели какие-то посторойки. Машина прибыла в Любцы.
- Герр оберлейтенант, Любцы. – Доложил ефрейтор, вылезая из машины.
Я сонно растирая лицо, всё никак не мог очнуться. Кажется в этот раз мой измученный организм действительно заснул и проспал без остановки последний отрезок пути. Я взглянул на часы – было без четверти пять. Ещё было светло, но небо уже ощутимо начинало сереть. Всё-таки, весна понемногу прибавила день, ещё месяц назад в это время было темно. Я с неохотой пошевелился, прислушиваясь к своим ощущениям. Итог был неплох, а по последним меркам, так вообще замечательный: ноги согрелись, желудок притих и я, наконец-то, поспал - глубоко, не просыпаясь. Не знаю, сколько раз этот недотёпа-ефрейтор заводил глохнущий грузовик, я не просыпался. Кажется я безостановочно проспал часа четыре – просто роскошь при моём нынешнем состоянии. Желудок тоже, вроде помалкивал, и я осторожно пошевелился, готовясь выйти из машины. Надо было отметиться в штабе Третьей Оккупационной Армии, взять пропуск до Нижних Волоков и отбыть туда, по возможности сегодня же.
Фотограф со своим ассистентом уже выскочил вслед за водителем, и копался в кузове, выгружая свои принадлежности. Сам он былпожилой штабсфердфебель – достаточно редкое звание. Я видел много фердфебелей, вплоть до гауптфердфебеля, но штабсфердфебелей видел редко. Потолок в звании для того, кто вступил в войну рядовым “шутце”. Или унизительная ступенька вниз для того, кто был лейтенантом. Он долго мялся в Смоленске при отправлении, увидев меня. Я не сразу сообразил. Всё-таки, собственная боль сильно притупляет восприятие происходящего вокруг, и я с запозданием понял, что он не решается лезть в салон, где будет находиться офицер. С ним был помошник – какой-то долговязый и потрёпанный “шутце”. И я только потом сообразил, что по плану они оба должны были ехать в салоне вместе с водителем, но моё появление спутало им все карты. На первой же остановке я окликнул штабсфердфебеля через маленькое окошко выходящее в кузов и приказал ему перейти в салон. Он смущаясь и краснея, сел между мной и водителем, но поблагодарил, и кажется тоже проспал всю дорогу. Долговязому помятому “шутце” пришлось ехать в кузове со всякой поклажей. На нём были надеты две шинели и трофейная русская “ушанка” с нашитым шевроном с немецким орлом вместо содранной вражеской кокарды со звездой. Я мельком успел заметить на его шинели места от споротых нашивок. То ли штрафник переведённый в нестроевую службу после ранения, то ли ещё кто-то, годный только на то, чтобы помогать старому фотографу. Впрочем, мне это было безразлично. Человек вообще крайне эгоистичная скотина – окончательно я это понял на войне, а собственная болезнь мне раз за разом это напоминала. Когда у тебя что-то сильно болит, всё происходящее вокруг, не более чем декорация к основному действию, где главную роль играет боль. Серые декорации, серые люди вокруг, серые дома... и только боль была яркой и цветной на фоне беспросветной серости.

Я поправил фуражку на голове и осторожно вылез из машины. Мы стояли перед комендатурой. Вывеска на белой фанере, охрана с автоматами, несколько неопрятных местных стоящих кучкой возле телеги, держащие в руках приготовленные Ausweis... чуть поодаль стояла небольшая группа “хиви” с винтовками, как будто чего-то ожидая. В сереющих сумерках небольшой площади я увидел виселицу с одиноким повешенным. Я сразу же вспомнил ту девушку в Смоленске - когда этим утром грузовик выезжал на площадь, там висели трое местных. Все были босые. Крайняя среди них была совсем юная девушка. Опель как раз остановился так, что её лицо оказалось напротив моего взгляда. Странное выражение лица повешенной меня удивило. Уж не знаю, что так причудливо сыграло, мороз ли, предсмертная ли судорога, или ещё что, но выражение лица этой девчушки было как у ребёнка, который застыл улыбаясь в предвкушении сказки. Как будто лицо было озарено вспышкой вдохновения, рот готов разойтись в восторженной улыбке, и сейчас должна прозвучать удивительная история на ночь. Лицо войны, когда вместо сказки виселица на морозе... Надо же, меня что-то ещё могло трогать.
- Герр оберлейтенант! – я обернулся на голос. Смущённый водитель-ефрейтор показал рукой чуть далее комендатуры. – Я должен сдать свой груз здесь, в комендатуре, а потом я проеду до штаба второго полка... но если вы не хотите ждать, то расположение вон там, ближе к выходу с площади.
Я кивнул, подхватил свой саквояж и направился пешком к указанному зданию. За моей спиной фотограф со своим помошником сноровисто выгружали аппаратуру и другие принадлежности.
Сумерки густели быстро. Я прошёл мимо “хиви”, которые при виде меня вытянулись и почтительно сняли головные уборы, кроме одного, видимо старшего, в офицерской портупее с пистолетом, который вскинул руку к пехотному кепи с орлом, дошёл до грузовиков с открытым верхом, куда грузились солдаты. Какой-то нескладный худой обершутце неуклюже карабкался, пытаясь попасть ногой в подножку, но путался в полах шинели. Винтовка нелепо болталась у него на плече, то и дело соскальзывая ниже на руку. Он поправлял её и начинал карабкаться заново. Никто из солдат уже сидящих в кузове и не подумал подать ему руку. Все хохотали и давали ему советы. Ситуация, по всей видимости, была привычной. Увидев меня, все солдаты, даже те, кто был в кузове, вскочили и поднесли ладони к каскам. Я кивнул им, проходя мимо. Только нелепый обершутце, так и не разобравшись, почему это вдруг прекратился смех и веселье, продолжал карабкаться в кузов,забавно крутя головой. Когда я уже миновал грузовик, снова раздался взрых хохота и чей-то весёлый голос произнёс.
- Клянусь Сталиным, Мёльти, вы агент большевиков! Вы хотите, чтобы вермахт поголовно скончался от смеха. Русские обязательно вас наградят. – Новый взрыв хохота сопроводил эти слова.

На входе в здание штаба стояла охрана из двух солдат-шутце и унтерофицера. Солдаты были вооружены МП-40, а у старшего на поясе висел парабеллум. Унтерофицер отдал мне честь, а шутце, стоя по обе стороны входной двери незримо напряглись и положили пальцы на спусковые крючки, готовые при малейшей опасности открыть огонь. Я протянул своё предписание и офицерский зольдбух. Унтерофицер внимательно изучил и то и другое, затем вернул мне со словами.
- Извините за формальности, герр оберлейтенант. У нас тут пошаливают. Проходите, - он посторонился от двери, потянув за ручку и пропуская меня вперёд.
- Армия, это, прежде всего, порядок, унтерофицер, я понимаю. – Я произнёс эти ненужные слова, просто так, чтобы что-то сказать. За весь день, я, кажется, не проронил ни слова. В ушах стояло водительское «Schei;e!», которое я слышал, наверное раз пятьдесят за сегодня, а в глазах ещё был морок того нежно-удивлённого девичьего лица с виселицы в Смоленске. Оба солдата, даже не двинулись, когда я проходил мимо.

***

- Мы ждали вас на прошлой неделе. – Молодой, неестественно коротко подстриженный лейтенант, с тёмно-зелёными мотопехотными петлицами, рассматривал моё предписание и удостоверение. На его груди серебрился овальный значок второй степени за ранение.
Я только пожал плечами в ответ на его реплику. В комнате было сильно натоплено и я расстегнул ватник
- Ну, да... – он усмехнулся, понимая несуразность сказанной фразы. Ждали-не ждали, приехал тогда, когда приказали, ни раньше, и ни позже. А сколько уж там запрос гулял по штабным этажам, это было никому не ведомо. – Ну, да. – Снова повторил он, кивая.
Зашуршав бланками, он достал из ящика стола печати. Пододвинул чернильницу и ещё раз вчитался в мои бумаги.
- Вальтер Кристоф Майлингер, оберлейтенант отдела Абвер-3, - повторил он вслух. – Кавалер железного Креста первой степени. – Он уважительно улыбнулся, читая.
- Про Абвер в пропуске указывать не обязательно. – устало произнёс я. Мой желудок, будто очнувшись, вдруг заявил о себе пронзительной тянущей болью. Я судорожно сглотнул подступившую к горлу горькую слюну.
- Ну, да... да... – снова повторил он привычную фразу, выписывая пропуск. - ... Нижние Волоки, - пробубнил он себе под нос, заполняя бланк. – Значит, вам надо будет предъявить пропуск на выезде из Любцов и на въезже в деревню... – Он на мгновение задумался.
- Ах, ты! – вдруг, словно бы спохватился он. – Вацлав! – заорал он вдруг в коридор, через приоткрытую дверь. – Вацлав!
- Да, господин лейтенант! – В кабинет залетел дежуривший в коридоре молодой фердфебель.
- Вацлав, бегом, посмотри, не уехал ли грузовик с солдатами! Живо! Останови их!
Я удивлённо приподнял бровь -  “Вацлав” – неужели поляк? Лейтенант перехватил мой взгляд и улыбнулся, ничего не объясняя. Я не стал спрашивать – Вацлав, так Вацлав, мало ли... может мать была полькой или бабка и дала такое имя. Это не моё дело. Пусть хоть чистокровный поляк. Не еврей, и ладно. Да, хоть бы и еврей.
В кабинет снова влетел запыхавшийся фердфебель.
- Они уже уехали, герр лейтенант!
- Ах, ты, досада! – воскликнул тот. – Приедь вы немного пораньше...
- На прошлой неделе? – я криво ухмыльнулся, превозмогая жжение в животе.
- Ха! Ну, да, точно. – Он задумался, повернувшись к темнеющему окну. На его виске я увидел длинный розовый бугристый шрам. Лейтенант посмотрел на часы на стене и сказал. - Вы можете заночевать здесь... да, скорее всего так будет лучше. А завтра, мы с первой же оказией отправим вас в Нижние Волоки, либо... – он задумался.
- Есть ещё варианты? – устало спросил я.
Он помялся.
- Видите ли, герр оберлейтенант, дежурная штабная машина сейчас в ремонте. Там слетела какая-то хитрая запчасть и механики никак не могут её починить. Да, она, кажется и должна была прибыть с вашим грузовиком, если я не ошибаюсь. Но пока что... – он снова взглянул на часы. – Пока что, - продолжил он, - позвольте предложить вам вместе поужинать, а потом мы подумаем, где разместить вас на ночь.
При мысли об ужине, желудок снова свернуло болью. Я почувствовал, как у корней волос выступает противный едкий пот.
- Не надо ужина, спасибо. – проговорил я, всеми силами стараясь не выдать своего состояния. – А далеко ли до деревни?
- Километров пять по лесной дороге, но пешком идти я бы категорически не советовал. Темень, холод, да и вообще... Партизаны бывает заявят о себе.
- Понимаю вас. – я не выдержал и скривился от боли.
- Вам плохо? – молодой Вацлав сделал шаг ко мне.
- Ничего. – Я перевёл дух. – Воды, если можно.
Лейтенант услужливо налил воды из графина на столе и протянул мне стакан.
- Я не знаю, стоит ли говорить об этом... – вдруг сказал фердфебель, но там ещё стоит телега местных... Они тоже, кажется, из Нижних Волоков.

Зря я согласился на эту авантюру. Я ехал на телеге опершись спиной на какой-то ящик. Возница из местных, какой-то неопрятный хромой мужик с бородой и патлами торчащими из-под облезлой шапки, сидел передо мной и правил лошадью. Другой сидел чуть поодаль на краю телеги, а третий, сзади. Он иногда соскакивал на небольших подъёмах и поворотах, и подталкивал телегу, когда лошади было тяжело и неудобно идти. Опять я своим появлением лишил кого-то места, с какой-то угрюмой иронией, подумал я, неприметно, из-под козырька, оглядывая местных. Они были все какие-то одинаковые: бородатые, в облезлых тулупах, серые...

А выходе из штаба лейтенант ухмыляясь сказал.
- Со стариком Оттсом, думаю вы найдёте общий язык. Он хороший человек, добрый служака, но...
- Что? – я повернулся к нему.
- ... но, право, лучше бы он был фермером или отцом большого семейства. Он вам обязательно расскажет про своё образцовое хозяйство, вот увидите. Он попал сюда после госпиталя, был ранен в самом начале Демянского кольца. А ещё, он непременно угостит вас молоком. Не вздумайте отказываться, и обязательно похвалите. – Он весело улыбался, и как мне показалось, испытывал облегчение, что я уезжаю с этими лохматыми мужиками, и избавляю его от хлопот о моём размещении на ночлег. – Да, оберлейтнант... ещё такой момент. Если вам понадобится решительное содействие, то такие вопросы лучше решать с его заместителем, лейтенантом Куртом Бенеке. – он немного смущённо улыбался.
Я, садясь на телегу, кивнул, размышляя –“решительное содействие” да ещё и в обход старшего по званию,  – интересно, что бы это могло означать?

На выезде из Любцов у нас дважды проверяли документы. Сначала у меня, потом уже уже у местных. Патрульные несколько недоумённо смотрели на офицера сидящего на телеге с лохматыми мужиками, но ничего не уточняли. Когда редкие огни посёлка растаяли за деревьями, наступила такая темень, что я искренне не понимал, как эти русские знают, куда надо ехать. Наверное знала лошадь, а они просто доверялись ей, со злым  сарказмом подумал я. По мере того, как мы удалялись от Любцов, эти трое начали переговариваться. Я ещё плохо понимал по-русски, но догадывался, что они обсуждают меня. Не прямо, а окольными фразами. Постепенно разговор их становился громче и смелее. Я, накинув шинель поверх ватника, незаметно сунул руку в карман и нащупал пистолет. Не думаю, что они осмелятся напасть на офицера вермахта, слишком хорошо должны понимать, что за этим последует, но... как говорил тот же майор Хоффер – никогда не следует недооценивать чью-то тупость. Человек может действовать не рассуждая, порой во вред себе. Если это бывает очень верно на счёт австрийцев или тех же немцев, то что ожидать от этих серых неграмотных русских? Хорошо, что хоть пистолет у меня был. Спасибо майору Хофферу, и за командировку, и за оружие. Я передёрнул плечами и съёжился под шинелью. Меня опять начинало морозить. Эта бесконечная сегодняшняя езда никак не заканчивалась. Русские ехали и продолжали переговариваться. Приказать им заткнуться? Или этим покажу свой страх? А впрочем, пусть болтают – всё равно. Всё-таки, зря я поехал с ними, надо было остаться в штабе на ночь...

- Герр офицер! Герр офицер! – сидящий слева русский мужик слегка толкнул меня в плечо. – Вона, видишь? – добавил он по-русски, протягивая руку в большой варежке. – Нижние Волоки.
- Туда. Ехать. – Сказал я по-русски.
- Да. Да. – сказал мужичок и что-то затараторил, продолжая показывать своей огромной варежкой в сторону деревни. Кажется он имел ввиду, что там расквартированы солдаты и в ту часть деревни им нельзя было заходить. Я кивнул и телега медленно поехала в сторону деревни.
Наконец в темноте проступили неясные очертания домов.
- Halt! – услышал я из темноты. (Стоять. нем)