Бах и биты

 




Наша история — это большая, нескладная метафора, которая не сходится в конце. Я — целая библиотека, где каждая книга прочитана, переплетена, снабжена закладками из прошлого. А она — громкий, яркий, бессмысленный поп-ап, внезапно всплывающий на экране моей тишины. И я, ненавидя всё это навязчивое бесцеремонное сияние, не могу нажать кнопку «закрыть».

Мы познакомились в кофейне у консерватории. Я ждала подругу Алёну  перед концертом на органный вечер Бах. Она работала там бариста. Её звали Даша, даже не помню откуда знаю ее имя. Сначала я заметила только руки — удивительно длинные, почти болезненно тонкие пальцы с облупленным чёрным лаком, которые с изящной, но механической безалаберностью ставили стаканчик на поднос. Потом — лицо. Совершенное, холодноватое, как у античной камеи: высокие скулы, прямой нос, губы с приподнятыми уголками, словно застывшие в полуулыбке. И глаза… Глаза были большие, светло-карие, и в них не было ничего. Ни любопытства, ни скуки. Чистый, отполированный мрамор. Я заказала двойной эспрессо.
—Без сахара, — сказала я.
—Понятно, — буркнула она, даже не взглянув. Её голос был низким, хрипловатым, не соответствующим лицу. В нём сквозила усталость от всего мира.

Я наблюдала, как она двигается за стойкой. Её тело было длинным, гибким, почти змеиным в простой чёрной футболке и черных джинсах. Каждое движение было исполнено той бессознательной, животной грацией, которая не имеет ничего общего с культурой или осознанностью. Это была грация молодого хищника, ещё не осознающего своей силы. И в этом был её ужасающий сексуальный магнетизм. Она излучала чистую, неопосредованную плоть.

Моя подруга Алена опоздала. Я допивала уже второй кофе, когда Даша, протирая столик рядом, уронила поднос. С грохотом. Брань, сорвавшаяся с её губ, была настолько густой, виртуозной и многоэтажной, что на мгновение я застыла в тихом восхищении, как перед сложной музыкальной импровизацией. Только потом пришло отвращение.
—Извините, — бросила она в пространство, собирая осколки.
—Ничего страшного, — сказала я. Она наконец подняла на меня глаза. Взгляд был пустым и вызова не содержал.
—Вы тут часто? — спросила она просто, потому что больше нечего было сказать.
—Иногда. Перед концертами.
—Ага, — она кивнула, явно не понимая, зачем ей эта информация. — Классику любите?
—Да. А вы?
Она криво  усмехнулась одной стороной рта— жест удивительно вульгарный и обаятельный.
—Да ну. Скука смертная. Я «Сектор Газа» люблю. И рэпчик всякий.
Она произнесла это без стыда, даже с гордостью. Как констатацию факта: трава зелёная, небо синее, в я слушаю дешёвый трэш. Для неё не существовало иерархии. Культура была ровная, как стол. Её мир был плоским.
—Интересно, — сказала я, чувствуя, как во мне просыпается странный, почти антропологический интерес. Я учёный, нашедший новый, диковинный вид. — А что в этом находят?
—В чём? В «Секторе»?
Она выпрямилась, осколки в руке.
—Ну, драйв. Правду. Они про жизнь, а не про сопли.  А ещё его мой папа слушал, он погиб, когда мне было одиннадцать лет.
Она сказала это просто,без надрыва. Факт биографии, как цвет волос. И вдруг она разоткровенничалась, когда все убрала и вернулась из подсобки.
— Я очень любила и уважала папу. Он был свободолюбивым байкером, разбился на своём мотоцикле. И вообще заядлый меломан был, хорошо знал не только рок-музыку. Только шансон недолюбливал. Я считаю,  музыка для пожилых или тетенек, как бы это сказать, м-м-м, страдающих от... неудовлетворенности.
Я не удержалась, увидев, как она ищет подходящее грубое слово.
— Недоёба? — скромно уточнила я. — Ты так хотела сказать, дорогуша?
Мы обе от души расхохотались. Похоже, я уже понемногу училась говорить на её языке. Это был наш первый общий смех, громкий и неприличный, звонкий в тишине почти пустой кофейни.
— Да, пожалуй, — смачно кивнула Даша, вытирая ладонью уголок глаза. — А вот когда он узнал про моё увлечение рэпом, не стал орать, что это дешёвка. Купил диск, поставил мне песни Тупака Шакура, рассказывал про него. Я даже плакала тогда, оттого, что рэпера убили бандиты. Он мне дал почитать переводы его текстов — про уличную жизнь в негритянских кварталах, про жизнь, какая она есть, про производ копов-расистов. Говорил: «Вот видишь, Даха, и в этом есть своя поэзия и боль. Только наш-то «рэпчик» часто про одно место да про бухло». Так что не всё так просто.
Она на мгновение замолчала, и в её глазах, обычно пустых, промелькнула тень — не то грусти, не то уважения. Потом снова пожала плечами.
- А ещё он всякую долбёжку слушал,"Сепультуры" разные,  - продолжила она. Но я это никогда не понимала, одна агрессия. Хотя вот  "Коррозия металла" доставляла. "Больше водки, трэша и угара!" и девки с голыми сиськами на сцене, - хохотнула она. -  Чуваки отрывались по полной. Я даже думала на их концерт ради любопытства сходить, когда они были у нас в городе. Но подруги ни в какую, а одна я не пойду, никого там не знаю.
А вот этот ваш Бах…Он про что?

Я задумалась.Как объяснить космос тому, кто никогда не отрывал взгляд от асфальта?
—Он про… порядок. Божественную гармонию. Про поиск смысла в самой структуре.
Она смотрела на меня,и в её глазах мелькнуло что-то вроде сочувствия. Искреннего, глупого сочувствия.
—Ну, вы и загружаетесь. Скучно жить-то, наверное.

Я бы должна была возмутиться. Рассмеяться. Уйти. Но я пришла на следующий день. И ещё через день. Мы не обменивались телефонами. Наши встречи были случайными и оттого казались мне фатальными. Я стала для неё «той тётенькой, которая умные книги читает». Она для меня — живым воплощением всего, что я презирала и… жаждала.

Перелом случился дождливым вечером. Посетителей не было.  Она сидела за столиком у окна, тупо уставившись в телефон, откуда доносились визгливые звуки какого-то рэп-баттла. Я подсела.
—Слушай, — сказала она неожиданно, не отрываясь от экрана. — Меня хата подвела. Соседи затопили. Ночевать негде. Да ещё кое-какие проблемки. Не приютишь?
Это было сказано так просто,как просят закурить. Без заискивания, без кокетства. Констатация потребности. И в этой голой простоте было что-то развращающее. Я, чья жизнь состояла из полутонов, намёков, сложных душевных конструкций, была ошарашена этой прямой линией.
—Конечно, — ответила я, и голос мой прозвучал неожиданно хрипло.

Моя квартира повергла её в тихий шок. Она ходила по ней на цыпочках, как по музею, боясь что-то сломать. Натурально и непосредственно разинув рот, она  трогала корешки книг, смотрела на репродукцию Мунка в гостиной.
—Мрачновато, — заключила она. — А компьютер есть? Ютуб посмотреть.
Я дала ей ноутбук. Она устроилась на диване, и в моей тихой вселенной, наполненной звуками Арво Пярта и запахом старой бумаги, зазвучали утробные биты и матерные куплеты. Это было кощунство. И я сидела в кресле напротив, с бокалом вина, и наблюдала. Её профиль в синем свете экрана. То, как она грызёт ноготь. То, как она беззвучно шевелит губами, повторяя за исполнителем. Меня охватывало чувство, близкое к тошноте. И дикое, неконтролируемое влечение. Она была как красивая, ядовитая ягода. Ты знаешь, что она тебя убьёт, но не можешь отвести глаз.

Ночью она пришла ко мне в спальню. Просто вошла, в одной моей старой футболке. Её ноги были невероятно длинными и бледными в полумраке.
—Не спится, — сказала она.
Я не сказала ничего. Девушка  подошла и села на край кровати. Потом легла рядом. Её тело было прохладным. Она пахла моим гелем для душа и чем-то своим, сладковатым, подростковым. Я легла на бок, лицом к ней. Мы смотрели друг другу в глаза в темноте.
—Ты странная, — прошептала она.
—Ты — тупая, — выдохнула я, не как оскорбление, а как диагноз. Как молитву.
Она рассмеялась тихо, хрипло.
—Но, но, но... Хотя, наверное. А ты — красивая. И грустная.

Её поцелуй был неожиданно нежным. Её руки — неумелыми и жадными. В её прикосновениях не было никакой поэзии, только прямое, животное желание. И в этом была своя чистота. Своя ужасная, низовая правда. Я отдавалась ей, как падаю в пропасть, и в падении этом был и восторг, и невыносимый стыд. Я, с моим Бахом и Мунком, с моими сложными душевными конструкциями, оказалась сведена до простейших уравнений плоти. И я обожала это унижение!

Утром я проснулась от её храпа. Она спала, разметавшись, рот приоткрыт, на подушке — слюна. Я смотрела на неё и чувствовала прилив такой неслыханной  нежности, что перехватывало дыхание. Я хотела поправить ей волосы, укрыть, приготовить завтрак. Материнский инстинкт бушевал во мне, сплетаясь с вчерашней страстью в тугой, мучительный узел. Кто она для меня? Дочь? Любовница? Живой упрёк? Объект исследования?

— Ты слушаешь такую ужасную музыку, — сказала я позже, когда она, нахмурившись, пыталась заваривать кофе в моей френч-прессе.
—Какая тебе, вообще, разница? Мне заходит... Какая тебе, вообще, разница? — повторила она, уже  обернувшись ко мне. — Ты что, как  моя мама? Учить будешь?
Этот вопрос повис в воздухе острым лезвием. Да. Нет. И да, и нет...
—Нет! — моё терпение лопнуло. — Но музыка — это язык! Это мысль, зашифрованная в звуке! Твои потоки матерного рэпа — это не мысль! Это… это шум сгорающих мозговых клеток!
Она посмотрела на меня с искренним недоумением:
 — Музыка она и есть музыка.

Даша молча крутила в руках непослушную крышку, потом резко поставила её на стол и полезла в холодильник.
- А ты прикольная, знаешь? Даже классная.
Она достала хлеб, сунула два ломтя в тостер, нажала на рычаг. Действия её были резкими, как будто она давала себе время подобрать слова.
—Я , короче, раньше пробовала. С девками. Ну там, после кабака лизались, трогали титьки, теребили и целовали друг другу пилотки. Через хи-хи да ха-ха. Ведь мы не лесбиянки, так, поприкалывались. Если это дано природой, то почему бы не воспользоваться?
Она вытащила ломтики, бросила их на тарелку, стала мазать маслом, избегая моего взгляда.  Пальцы с облупленным лаком на ногтях двигались быстро, сноровисто.
—Но с тобой все по-другому.Как-то… серьёзно. Без глупостей. И, короче, все не так как с парнями, это — другое.
Она наконец порывисто глянула  на меня и отвела взгляд к своему тосту. — Даже не буду сравнивать, что лучше. Как пиво сравнивать с кофе, или рэп с «Сектором». И то, и другое мне нравится. Но главное — ты особенная.
Она сделала паузу, собираясь с духом для финального, самого сложного сравнения.
—Ты не пиво или кофе, а скорее… красное французское вино. Короче, — она швырнула нож в раковину, где он жалобно  звякнул,— я вообще хочу дальше с тобой встречаться. Если чё.

Молчание, наступившее после этих слов, было оглушительным. В нём гудели биты из вчерашнего рэпа, отзвуки органа Баха и этот неуклюжий, страшно честный комплимент. «Красное французское вино». Для неё, чей мир был плоским, это была высшая степень дифференциации. Поэзия дикаря.
Я стояла, опершись о косяк, и чувствовала, как во мне борются смех, слёзы и тот самый материнский инстинкт, что рвался прикрыть её, эту красивую и нескладную, глупую и отважную девочку от жестокости мира и от меня самой.

Я обратила внимание на специфику музыкальных вкусов Даши:
- Вот ты все парней слушаешь. Неужели тебе женской вокал не нравится? Как ее там... тебе и Инстасамка не нравится? Я ее послушала - поразительная бездуховность, я даже не понимаю, о чем она поет - сплошной жаргон и англицизмы.
-Да, мне нравится музыка... с яйцами! А этими слащавыми безмозглыми  поп-певицами кукловодят жирные и жадные до бабла продюсеры. Мне так папа объяснял. Инстасамка прикольная и озорная, и ее как меня Дашей зовут, но тексты подчас выбешивают. Не парься насчет смысла, ведь единственный смысл там  - "моя жопа круче всех".

В те дни, когда Даша оставалась у меня, в квартире воцарялась странная, гибридная атмосфера. Из колонок тихо лились токкаты Баха, под которые я проверяла бесконечные стопки ученических сочинений, а из кухни доносился стук ножа, шипение масла на сковороде и её негромкое, деловитое бормотание: «Где тут эта тёрка, блин?». Она оказалась на удивление домовитой, в отличии от меня, нередко хомячащей бутерброды  и готовые  салаты из гипермаркета, не брезгующей подчас и бич-пакетами.
На этот раз  Даша занялась  приготовлением пиццы на скорую руку. На столе лежал купленный в «Магните» замороженный корж, кетчуп «Хайнц» («на кетчупе нельзя экономить!» — авторитетно заявила она), сыр, копчёная колбаса "Краинская" со скидкой 50%, уценённый болгарский перец, из которых она вырезала подгнившие бока, и пучок зелени. Во всей этой кулинарной алхимии она разбиралась с сосредоточенностью учёного.
Пока в духовке румянилось её творение, она пришла ко мне в комнату, пахнущая чесноком и кинзой.
- Ты же не слушаешь музыку, она у тебя идёт  фоном! - упрекнула она меня. 
Я ей стала объяснять про исследования, доказавшие благотворное влияние  классической музыки, особенно Моцарта на когнитивные функции и даже на  скорость роста растений.  В чем я убедилась на своем опыте - действительно под такую фоновую музыку голова лучше работает - легче проверять тетрадки.  А вот современная музыка, даже эмбиент - мешает и отвлекает.

Даша подошла сзади и стала гладить меня по голове, запуская длинные пальцы в мои волосы. Её прикосновения были удивительно нежными и уверенными.
— Так, так, — бормотала она. — Значит, для мозга полезно. Ясно-понятно.
Её поглаживания медленно, но неумолимо спускались ниже, к шее, к застёжке моего халата. Ах! Поцелуй.  Мое дыхание стало прерывистым...Уже было не до Баха и  сочинений про образ Татьяны Лариной. Но вдруг она чертыхнулась, с грациозностью дикой кошки спрыгнула с моих колен и убежала на кухню. Слава богу, пицца подгореть не успела.
 Когда я, уже не сопротивляясь, помогла ей расстегнуть лифчик, она вдруг рассмеялась своему хриплым, тихим смехом прямо мне в ухо.
— Теперь я знаю, для чего ещё годится классическая музыка! — прошептала она, и её губы коснулись моего соска.
Поначалу это казалось мне чудовищным святотатством. Заниматься с ней любовью под изысканные произведения  Чайковского или виртуозные фуги Баха? Кощунство! Но Даша, с её плоским, лишённым иерархии восприятием мира, не видела в этом ничего предосудительного. Более того, она стала требовать этого. «Включи свою умную музыку», — говорила она, и в её тоне было не вызов, а любопытство и жажда нового ощущения. И я поддавалась. Так что вскоре мои оргазмы случались не только в тишине или под её любимые биты, но и под строгие симфонии Гайдна, и под меланхоличные ноктюрны Шопена. Это было слияние ещё более глубокое, чем физическое: её плоть растворялась в этих сложных звуковых ландшафтах, становясь их частью, а возвышенная гармония обретала дикую, животную плоть. Это было наше личное, ни на что не похожее таинство.

Вскоре после того, как Даша стала бывать у меня, ко мне в гости как-то пришли те самые подруги, что составляли фон моей старой жизни: Алёна, которую я ждала в том самом кафе, и старенькая Зинаида Петровна, моя ещё школьная  учительница музыки. Мы пили зелёный чай из толстых керамических чашек, и Алёна, как всегда громко и восторженно, включила фортепианные этюды Рахманинова. Даша сидела в кресле, поджав ноги, и наблюдала. Она молчала почти весь вечер, лишь иронично и выразительно поблёскивая глазёнками, словно этнограф на лекции о племенных ритуалах. Она видела, как мы кивали в такт, как Зинаида Петровна, закрыв глаза, качала головой и шептала: «Гениально…» Когда они ушли, Даша не выдержала. Поначалу она заливисто хохотала. Потом она схватила меня за руку, её глаза были по-детски широко распахнуты от изумления.
— Я думала, эти дамы обкончаются! — выпалила она и стала передразнивать их  возвышенные интонации. — «Замечательно! Великолепно! Какая чудесная, божественная музыка!» — она закатила глаза и всплеснула руками, точь-в-точь как Зинаида Петровна. — Ой, не могу! Никогда не думала, что так можно угорать под музыку. Ну серьёзно, это же просто звуки! Красивые, ну да, но чтобы так… это же надо голову так забить!
Она говорила это не со злостью, а с искренним, почти антропологическим изумлением перед чужой, непонятной формой экстаза. И в этом её изумлении я снова увидела ту пропасть. Для неё наши восторги были такой же нелепой игрой, как для меня — её «угар» под какуй-то примитивный "Сектор газа".  Мы были друг для друга дикарями, поклоняющимися разным, несовместимым богам.

Наши диалоги — это были не то чтобы  диалоги. Это был обмен монологами, произнесёнными на разных языках.
Я: «Ты когда-нибудь задумывалась о быстротечности бытия?»
Она, глядя в телефон: «Чё?»
Я, показывая на закат: «Смотри, какие оттенки кармина и охры. Как у Тёрнера».
Она: «Нормас. Красиво».
Она спрашивала, сколько стоит моя ваза или почему я одна. Её вопросы упирались в материальное или в простейшие социальные схемы. Мои вопросы застревали в вакууме её незаинтересованности. Мы были друг для друга красивыми, говорящими куклами, издающими приятные или неприятные, но бессмысленные звуки. Неужели только страсть объединяла нас? -  думала я иногда обречённо.

И тем не менее. Когда она засыпала, прижавшись ко мне, её лицо теряло туповатую отстранённость и становилось детским, беззащитным. В эти минуты я любила её до боли. Любила не за что-то, а вопреки. Вопреки всему. Это была любовь-болезнь, любовь-наваждение. Разум кричал: «Беги! Это пустышка! Это твой антипод!» Сердце, вернее, не сердце, а какая-то тёмная, глубинная часть моего естества, шептало: «Она — твоя тень. Твоя отвергнутая, глупая, животная, честная тень. Прими её».

Я знаю, чем это кончится. Она найдёт парня своего круга. Или просто уйдёт, потому что ей станет скучно. Она оставит после себя запах дешёвых духов, пятно на диване и глухую, ноющую пустоту в центре моей, такой выстроенной, жизни. Она унесёт с собой часть моего тепла, как вор, даже не понимая ценности украденного. А я останусь со своими книгами, своей музыкой и с горьким знанием. Знанием того, что самая мучительная страсть может родиться на стыке восхищения и презрения, нежности и отвращения. Что можно быть безнадёжно влюблённым в пустоту. И что иногда, чтобы дотронуться до чего-то настоящего в себе, надо обнять свою собственную, воплощённую в другом человеке - пошлость.