Давид и Голиаф

Я лечу по трассе, в колонках орет блюз, а перед глазами все еще стоит мать, которую час назад оставил на нашей вилле в Герцлии — как она пялится в море, что плещется словно рвота после попойки, и тихонько заливает в себя мартини, пока папаша оттягивается в Эйлате с очередной шлюшкой. 
Мы с Исхаком уже вмазались по таблетке — мир плывёт, как сперма по простыне, всё размывается к ****ям, а нас обгоняют стаи тачек, набитые пацанами и девками с глазами, как у обдолбанных ангелов. Все прут куда-то в пустыню, где музыкальный фест, где биты будут ****ь мозги с вечера до утра. И я бы хотел туда, но сейчас тот редкий момент, когда у меня другая цель. Точнее, у нас с Исхаком, но он пока об этом не догадывается. 
Всё началось в марте, когда страна окончательно пошла по ****е. Каплан кипел, Аялон стоял колом, жара, крики «Де-мо-кра-ти-я!» и «Би-би, ла-рашо;т!». Толпа рванула, меня швырнуло, я упал на колени, и чья-то рука схватила за локоть. Поднимаю глаза — он. Высокий, тощий, волосы чёрные, мокрые от пота, глаза серые, как пепел после косяка. Улыбается спокойно, почти ласково. Нью-йоркский выговор: 
— Hey, achi, you okay? 
Потом вместе сидим за кофе. Он рассказывает, как его выперли из йешивы в Бруклине. А я вдруг вываливаю всё: про отца-генерала, "героя нации", про Арона, старшего брата, который погиб, а меня не взяли в армию из-за депрессии и таблеток. Как я стал позором в глазах семьи, как сбежал из дома после ссоры с отцом. Он слушает. Кивает. И говорит тихо: 
— Знаешь, почему я к тебе подошёл? Ты выглядел так, будто тебе больно дышать. И подумал: если не подойду сейчас — завтра тебя уже не будет. А мне бы этого не хотелось. 
И вот теперь он сидит рядом, крутит косяк, а я всё ещё не въезжаю, нахуя я ему сдался? 
— Эй, ахи… — Исхак поворачивается, голос ленивый, как после хорошего траха. — Твой папаша в курсе, что ты не один приедешь? Он знает, что я твой парень? 
Молчу. Долго. 
— Дани? 
— Нет, — выдавливаю. — Не в курсе. 
Он резко выпрямляется, зрачки чёрные, как дыры. 
— Подожди… ты серьёзно? Ты ему вообще не говорил, что ты гей? 
Киваю, глаза в дорогу. 
— Но тебе уже 28 лет! Почему ты до сих пор не признался? 
— Я… думал, пусть увидит сам. Так честнее. 
— Честнее?! Ты меня используешь втемную! Ты меня как бомбу туда везешь! А если он раздавит меня своим армейским ботинком, как таракана? Если спустит обоих с лестницы, что тогда? 
— Прости. Я не подумал. Виноват. Хочешь — отвезу тебя обратно в Тель-Авив? 
Тишина длинная, как эта ****ская трасса. 
И тут он хохочет — громко, от души. 
— Да похер! Я же тебя подкалываю. Думаешь, я обосрусь от старого пердуна в погонах? 
Наклоняется, глаза горят. 
— Мы ему устроим такой ****ец, что он до смерти икать будет. Только вместе, слышишь? Вместе. 
Ладонь на моём бедре — и меня накрывает так, что чуть в кювет не улетел. Член уже шевелится, сердце поет. Глаза в глаза — и оба понимаем: надо тормозить. Прямо сейчас. 
Сворачиваю на заправку. Выпрыгиваем, летим в сортир, словно молодые пацаны. Дверь хлопает, он валит меня к стене, молния вниз, сам уже на коленях. Губы горячие, язык как турбина. Хватаю его за волосы, ебу рот, внутри всё кричит: вот это мы, сука, вот это жизнь! Стук в дверь, работяга орёт: 
— Выметайтесь быстро! 
Исхак фыркает мне в пах от смеха, и я кончаю. Выходим — штаны наспех, волосы торчком, вся очередь пялится, а нам похуй. 
В тачке Исхак достаёт холодную колу, трясёт, как трофей. Смотрит на меня и ржёт: 
— Любимое развлечение у нас в Америке. С****ить в магазине какую-нибудь ненужную ***ню. Чистый адреналин! 
Открывает — пшшш! Пена по всему салону, мы в пене, в хохоте, в кайфе. Почему у всего ворованного вкус свободы? 
Пока ехали, закинулись еще по полтаблетки. Всё внутри теперь кричит: держись, папаша! Чувствую себя Давидом, который выходит на поединок с Голиафом — чтобы бросить, наконец, камень, что носил в себе двадцать восемь ****ых лет. 
Приехали. Вечеринка в самом разгаре. Столы ломятся от жратвы, музыка еле слышна: мужики, которые орут приказами 40 лет подряд, не умеют говорить тихо. Жёны — как музей косметических процедур: губы, скулы, улыбки на миллион, босоножки «как у двадцатилетних», но походка — как после марша по пустыне. Замечаю несколько политиков — те, кто любит фотографироваться на фоне солдат, как будто это их собственный боекомплект. Чувствую себя вирусом на неостывшем трупе. 
— Даня, ты? — голос отца. 
Он встает с кресла мне навстречу. Орлиный профиль, серебряный маген давид на загорелой груди, настоящий герой Израиля, хоть сейчас на плакат. Ловлю его вопросительный взгляд, остановившийся на Исхаке, от которого за версту ясно, что он гей. 
— Это Исхак. Мой парень. — говорю я отцу. — Мы любим друг друга. Ты рад? 
Жду, что он заорёт — выметайся, не позорь меня перед людьми! А он просто смотрит. Долго. Глаза уставшие, как после двадцати лет войны. 
— Я знаю, Дани. Шабак не только арабов пасёт, сынок. 
Улыбается. Тонко. Устало. 
— Садись в уголке, выпей. Не порти вечер. Внуков от тебя всё равно не будет, так хоть не мешай тем, у кого они есть. 
Поворачивается к своей телке, я вижу его затылок, выстриженный до последней извилины как английский газон. Меня нет. Я не угроза. Я даже не ошибка. Я — пустота. Смотрю на Исхака — ищу хоть какую-то поддержку. А он у бассейна, шатается, глаза стеклянные. И вдруг — опускается на колени и блюёт прямо в воду. Все уже стараются не смотреть в нашу сторону, не только отец. 
— Поехали отсюда, мотек, — пытаюсь его поднять. 
— Да! — неожиданно громко отзывается Исхак и кричит на всю тусовку: 
— Пусть этот ваш Эйлат сдохнет без нас! 
Шатаясь, идём к «Субару». Дверь хлопает. Мотор рычит. Тишина в машине громче любой музыки. Исхак кладёт руку мне на бедро. 
— Прости, Дани. Я перебрал. Мне очень жаль. 
— Да забей, все нормально. 
— Ты в порядке? 
— Я в полном говне, если ты еще не понял. У тебя есть, чем закинуться? 
Исхак порылся в карманах: 
— Нет, но тут недалеко фестиваль. 
Дорога туда — как *** в жопе: узкая, тёмная, и каждый поворот норовит выебать тебя в бок. Исхак молчит, курит в окно, дым улетает назад, как мои иллюзии о героическом ****еце. Я думал, отец взорвётся, как граната в сортире, а он просто зевнул в мою сторону. Знает с шестнадцати? Шабак? ****ь, выходит, все эти годы я был у него под колпаком! 
Я мчусь по этой проклятой трассе 90, скорость в венах смешивается с той хренью, что мы вмазали с Исхаком, мир размазывается в кислотный туман, а в голове вдруг всплывает мой старший брат Арон — не тот герой с медалью на могиле, а тот мелкий ублюдок, который в детстве таскал меня за уши по пляжу в Герцлии, орал "Дани, смотри, как я прыгаю в волну!", и его тело разрезало воду, как нож мясо, оставляя меня на песке с носом в ракушках, задыхающегося от зависти, потому что он всегда был первым — первый в бассейне, первый в драке, первый, кто сказал отцу "Я пойду в армию, как ты, папа", и отец кивнул, как бог, а я стоял в углу, грызя ногти, чувствуя, как моя кожа слишком тонкая для этого мира. 
И тут — бах! — Ливан, 2006-й, пишет мне эсэмэски: "Дани, приеду — научу тебя стрелять из М-16, чтоб ты не был такой размазней", и я читаю это в своей комнате, под одеялом, с таблетками от депры, а внутри меня кипит эта ***ня — любовь вперемешку с ненавистью, потому что он герой, а я? Я тот, кто прячется в шкафу с порножурналами про парней, дергая себя за *** и воя от стыда. 
Хоронят его потом — салют, флаги, речи о "герое нации", а я сижу в заднем ряду, в костюме, который жмёт в яйцах, и думаю: "Если б я был сильнее, если б я пошёл вместо него, но нет, я отброс, который даже не может умереть достойно". Арон лежит там, в земле, разорванный на куски, а я живу с этой дырой в груди, и каждый раз, когда отец смотрит на меня, я вижу в его глазах: "Почему не ты?" 
Когда же эта тень Арона отстанет, растворится в скорости, в кайфе, в том, что я живой, ****ь, живой вопреки всему?! 
Фестиваль Nova возникает из ниоткуда: огни, как взрывы в голове, бас долбит по яйцам, толпа шевелится, как один огромный организм. Паркуемся в пыли, вываливаемся, Исхак хватает меня за руку: 
— Давай, achi. Забудь Эйлат. Здесь мы — боги. 
Музыка врывается в вены, тело дёргается само. Исхак тянет в центр, мы прыгаем, орем. Он прижимается сзади, *** трется о мою жопу в ритме бита — жёстко, настойчиво. Поворачиваюсь, впиваюсь в губы, кровь на языке, вокруг уже кружок: парни, девки, все свои, глаза горят от наркоты. 
Потом палатки: матрасы, пропитанные потом и спермой, запах песка и тел. Мы втроём, потом вчетвером — не считаю, не помню. Исхак внутри меня, кто-то в нём, руки везде, стоны смешиваются с басом снаружи. Это не секс, это выживание: жги всё старое, сука, жги дотла. 
А потом приходит долбанный рассвет. Небо над пустыней бледнеет, как кожа после ночного марафона. Курим с Исхаком последнюю сигарету на двоих, и вдруг — они. Белые паруса в небе. Летят низко, бесшумно, грациозно. Исхак щурится, улыбается криво, губы потрескавшиеся от дегидратации и поцелуев: 
— Ого, новый перформанс? 
А потом — грохот. Не музыка, не взрыв кайфа, а что-то чужое, рвущее воздух. Выстрелы? Нет, ****ь, фейерверки, думаю я, мозг ещё в тумане от наркоты, Исхак тянет меня за руку, глаза мутные: 
— Смотри, achi, может, это десант с наркотой? 
Но это не дилеры с ништяками, а газаваты с автоматами, маски на рожах, орут на арабском, палят во всё, что шевелится, как в тире, где мишени — мы, обдолбанные идиоты в перьях и блёстках. Исхак дергает меня: 
— Дани, бежим! 
Мы прорываемся сквозь толпу, подхватываем кого-то по пути — девчонку с разорванной щекой, она воет, кровь капает на мою рубашку, теплая и липкая; пацана с простреленным плечом, он бормочет «мама, мама», ещё троих. Я врубаю мотор, «Субару» ревет, колёса буксуют в песке, вырываемся на шоссе 232 — узкую ленту асфальта, что виляет через пустыню, как змея в конвульсиях. 
Террористы на мотоциклах — чёрные тени, как демоны из трипа, я маневрирую, как псих на спидах: влево, вправо, тачка скачет по кочкам, салон воняет кровью, мочой и страхом. Девчонка сзади кричит: 
— Не останавливайся... 
Пацан блюёт на пол, желчь смешивается с кровью в лужу. 
Мы вырываемся, каким-то чудом, но вырываемся из этого ада. Тормозим на обочине, где стоят несколько человек и лежит раненный охранник, истекая кровью. И ни одного военного вокруг! Исхак обнимает меня: 
— Мы живые, achi, живые! — Глаза мокрые, руки трясутся, как после передоза. 
А у меня перед глазами кровь на асфальте, тела в кюветах, дым стелется низко, цепляясь за колёса, как паутина из кошмара, где каждый поворот — ловушка. 
Достаю телефон из кармана — пальцы липкие от песка и чужой крови, экран треснул, но работает. Набираю отцовский мобильный, тот, что только для "семьи". Гудки. Длинные, равнодушные, как тишина в пустыне. Набираю второй номер — рабочий, на который он уже обязан ответить. Гудки, гудки… Проспали, генералы ***вы. Ладно, папаша, спи дальше. Сажусь за руль, завожу мотор. 
— Ты куда? — удивляется Исхак. — С ума сошел? 
— Еще одну ходку и вернусь! — отвечаю и жму на газ. 
Он орёт: 
— Ты псих! Мы еле вырвались, а ты — назад, в эту мясорубку? 
Он бьётся в дверь, кулаки по стеклу, голос срывается: 
— Стой, сука! Не оставляй меня! 
Исхак тает в треснувшем зеркале — крошечная фигурка, машущая руками, как будто его любовь — это якорь, который вот-вот зацепит меня за яйца и потянет назад. Но *** там. Любовь — это не цепи, не таблетка, которая держит тебя в живых. Это всего лишь еще один трип, который однажды закончится. 
Я жму газ, "Субару" прыгает по асфальту, как сердце после вмазки, и внутри меня все смешивается: спид в венах, кровь на руках, вкус спермы от той палатки, где мы жгли себя дотла. 
****ь, папаша, ты там дрыхнешь в своем Эйлате, с молодой женой, или названиваешь в свой «Шабак», ищешь, как теперь прикрыть свою задницу? Похуй. Это не ты, а я еду в этот ****ый ад.
А на что способен ты? Обозвать меня посмертно героем нации? Сделать из меня чучело для плакатов — "сын генерала спас десятки!" — стереть на *** Исхака, наркоту, депру, все то, что делало меня мной? По хер. Правда — здесь, в этой тачке, пропахшей кровью и страхом. Мне на все плевать, кроме них — тех, кто ковыляет по шоссе, с глазами, как у обдолбанных ангелов. Вон они, впереди: фигуры в дыму, машущие руками, как будто я — их последний шанс не сдохнуть в этой мясорубке. 
— Давайте сюда, суки! Влезайте! Дани здесь, он вытащит вас из этого ****еца! 
Давид сначала победил свой страх. А остальное было уже похуй. 

© Александр Детков, 2025 год.