Принцип Осязаемости

В будни Дмитрий был тихим, слегка заторможенным гением 3D-графики. Он создавал идеальные кузова для виртуальных электромобилей, которые никто никогда не поцарапает, и интерьеры космических яхт. Его хвалили, ему платили. И от этой безупречной, стерильной цифровой красоты у него потихоньку сводило скулы. Он чувствовал себя призраком, рисующим призраков.

Но в субботу вечером, ровно в восемь, с Дмитрием происходила метаморфоза.

Он исчезал из поля зрения жены, соседей и вообще цивилизованного мира. Слухи ходили разные: “Готовится к вторжению марсиан”, “Вяжет макраме из титановой проволоки”, “Пытается оживить Запорожец”. Жена Лена, женщина практичная, считала, что он просто пьёт с приятелем-автомехаником, но очень стыдится этого. Правда, её смущали два момента: абсолютное отсутствие запаха алкоголя по возвращении и странные артефакты, которые он иногда приносил домой “для антуража”. Например, салфетница, выточенная из какого-то невероятно лёгкого и прочного сплава цвета тучи перед грозой. На прямой вопрос: “Дима, это что, титан?” — он только загадочно хмыкал и говорил: “Сплавы, Лена, бывают разные. В технике много неизвестного простому смертному”.

Дмитрий, как крот, нырнул в свой гараж, ловко обойдя в темноте остов “Жигулей” на подъёмнике. Он щёлкнул тумблерами — и пространство озарилось ядовитым светом люминесцентных ламп. Загудел, пыхнув пылью, здоровенный обогреватель, похожий на реактивный двигатель из старых фильмов.

Дмитрий включил древний радиоприёмник “ВЭФ”, доставшийся от деда. Диктор с хрипотцой, сквозь шум, будто из параллельной вселенной, вещал о политическом кризисе.

Он покрутил ручку настройки. Хрип сменился бодрыми синтезаторными пассажами. Из динамика полился голос, знакомый каждому, кто застал 80-е.
“Меж нами памяти туман. Ты как во сне, ты как во сне…” — запел Валерий Леонтьев про дельтаплан.

— Вот! — удовлетворённо произнёс Дмитрий. — Гораздо полезнее для конструирования.

Он прошел в глубь гаража, в свою “рекреационную зону” — комнатку с диванчиком и мини-кухней. На стене висела картина маслом: через золотой осенний лес яростно мчалась «Победа» ГАЗ М-20 цвета морской волны. Машина буквально летела сквозь желтые листья, и они, захваченные потоками воздуха, взмывали над дорогой.
Поговаривали, что художник, писавший её, в молодости конструировал всякое в инженерном, а в старости увлёкся спиритизмом, пытаясь вызывать дух Генри Форда. Картина, по мнению Дмитрия, удалась: машина летела так, что вот-вот вырвется из рамы и уедет в те самые восьмидесятые, где всё было прочнее, включая международную обстановку.
 “Нда... Было время”, — подумал он, заваривая себе чай.

Его царство было хаосом организованного безумия. На стенах висели ключи таких форм и размеров, будто ими можно было открутить гайки у Сатурна. Повсюду стояли баночки с болтиками, винтиками и шпунтиками — на всякий случай, а вдруг пригодится для машины времени? В центре, на верстаке, покоилось Его Творение. Не робот и не вечный двигатель, а… Сложно объяснить. Нечто с колёсиками, рычажками и блестящей штуковиной, похожей на спутник.
Детали для своего Творения он добывал тоже как шпион. Главным его сообщником был Кирилл, сторож на закрытом складе “вторчермета космического назначения”, как он это называл. Их диалоги были шедеврами конспирации.
— Кирюх, мне нужно то, знаешь, для штуковины… размером с блюдце, с тремя параболическими прорезями. Как у того, что летало в семьдесят шестом.
— Дим, ты что, с ума сошел? Это ж… — Кирилл понижал голос до шёпота, хотя они говорили по телефону. — …Это ж чуть ли не с Лунохода-2! У меня есть похожее, но с Марса-3. Оно тебя устроит? Немного обгорелое при входе в атмосферу, зато характерное.
И вот эти «характерные», с космической биографией обломки, обгоревшие кронштейны и шестерёнки с маркировкой, стёртой наждачкой для секретности, и становились сердцевиной его проектов. Дмитрий свято верил, что в них до сих пор живёт дух великих инженерных побед, и его задача — дать им новую, пусть и странную, жизнь.

Это был механический вычислитель. Антипод всего, чем Дмитрий занимался на работе. Вместо клика мыши — удар молотка. Вместо «отменить» — слеза и напильник. Вместо идеального рендера — смазанные мазутом пальцы и царапина на идеально отполированной поверхности, которая придавала детали “характер”.

Он взял в руки алюминиевую болванку, включил токарный станок. Тот загудел, как уставший шмель. Дмитрий поднёс резец, и по помещению пополз нежный, почти мелодичный звук снимаемой стружки. Это был его джаз. Его симфония.

В дверь постучали. Дмитрий вздрогнул, чуть не испортив деталь. На пороге стояла Лена в тапочках и халате, держа в руках тарелку с пирожками.
— Принесла тебе. А то опять до утра без еды. — Она окинула взглядом верстак. — Опять свой “калькулятор-шманкулятор” мучаешь? Не проще на телефоне посчитать?
— Лена, дорогая, — с пафосом произнёс Дмитрий, откладывая резец. — Это не калькулятор. Это — Принцип Осязаемости. Моя терапия от бесплотного мира. Вот, потрогай. — Он протянул ей свежевыточенную деталь, тёплую и гладкую.
Лена взяла, повертела в руках.
— Красиво, — признала она. — Напёрсток для великана? Ладно, не отвлекайся. Только чтобы в два ночи не пришёл, глаза как у совы.
— Слушаюсь!

Дверь закрылась. Дмитрий вздохнул. Объяснить невозможно. Как объяснить слепому разницу между картинкой солнца и его теплом на коже? Он работал дальше под “Дельтаплан”, теперь уже напевая себе под нос. Снаружи начался дождь, потом гром. Гроза бушевала, а в гараже царил свой, рукотворный порядок.

Вот он взял только что созданную деталь и вставил её в агрегат. Щёлк. Идеально. Шестерёнки зашептались, рычаг качнулся.

Машина ожила. Но не просто ожила. Блестящая штуковина от Марса-3, которая была её ядром, мягко завибрировала и издала тонкий, едва слышный звон, будто откликаясь на удары грома за окном. Дмитрий замер. Он никому не говорил, какую именно задачу должен решать этот агрегат. Не вычисление траекторий, нет. Кирилл, передавая последнюю деталь, буркнул: “Говорят, эта штука в свое время стабилизировала связь… Ну, ты понимаешь, связь между объектами в нештатной ситуации”. Дмитрий интерпретировал это по-своему. Он был уверен, что машина ищет гармонию. Между идеей и материей. Между Леонтьевым 83-го года и запахом горячего металла в гараже. Между шишкой на крыше и шестерёнкой в механизме.

Дмитрий перевёл другой рычаг в положение “ВКЛ”.
В этот момент за окном ослепительно блеснула молния, и почти одновременно раздался оглушительный удар грома. В ту же секунду в гараже погас свет. Тепловентилятор замолчал на полуслове. Токарный станок затих. Даже Леонтьев в радиоприёмнике оборвался на высокой ноте.
Наступила тишина, нарушаемая только яростным стуком дождя по крыше. В темноте светилось лишь слабое зеленоватое свечение циферблатов на панели его Творения.
“Что ж, — подумал Дмитрий с лёгким уколом профессиональной гордости, — энергопотребление у неё, похоже, нешуточное”.
Завибрировал мобильный телефон. Лена.
— Дима, ты в порядке? У нас во всём районе свет вырубило!
— Да я в гараже, — ответил он, глядя на таинственно светящееся в темноте устройство. — У меня тоже.
— Наверное, грозой где-то линию порвало, — сказала Лена. — Я уже свечи достала. Ты там своё… ну, своё ничего не спалил?
Дмитрий с облегчением отметил, что из машины не идёт дым, а только это странное, успокаивающее свечение.
— Нет-нет, всё в порядке. — Он сделал паузу. — Это, должно быть, действительно из-за грозы.
— Ну конечно из-за грозы, — фыркнула Лена на другом конце провода. — А то что, из-за твоего паяльника что ли? Ладно, сиди в темноте, инженер.
Она положила трубку. Дмитрий улыбнулся в темноте. Конечно, из-за грозы. Что ещё могло обесточить целый район? Совпадение чистой воды.

Дмитрий откинулся на стуле, отхлебнул холодного чая из гранёного стакана (тоже Принцип Осязаемости) и улыбнулся. Пусть там, в большом мире, политики опять зашли в тупик, а его виртуальные машины бороздят просторы игровых вселенных. Его личная вселенная, размером шесть на четыре метра, была в полнейшем порядке. Потому что здесь всё было настоящим. Даже шишка, которая сейчас гулко шлёпнулась по крыше, была самой что ни на есть настоящей сосновой шишкой. И это было прекрасно.