Ресторан, эх...

Ну что, здравствуй, пятница! Суббота на носу, а это значит — всё, точка, стоп-кран для моих мозгов. За неделю они так заскреблись об стены офиса, что только искры летели. Федя, мой коллега по несчастью и по совместительству приятель на такие случаи, уже в одиннадцать утра подмигивал: «Лен, почилим?». А что делать-то? Не киснуть же.

Ресторан, эх, ресторан! Мы нашли эту контору случайно, но теперь это наш храм. Он называется пафосно — «Версаль», а внутри — золотой пластик, бархатные диваны в пятнах и официанты с таким видом, будто они тебе милостыню подают. Идеально. Здесь царит веселье и обман, и я это знаю лучше всех. Но когда играет танцевальное музло с термоядерными басами, а освещение гаснет, оставляя только разноцветные блики диско-шара, этот обман становится самым настоящим и важным делом в жизни.

Федя, конечно, к третьей рюмке коньяка уже был «достаточно пьян». К пятой — «в стельку». "Еще одна рюмка - и я недвижимость! " - точно про него сказано. Ему много не надо. Вообще он хороший парень, этот Федя с глазами, как у грустного тюленя, и он любит свою жену. А я люблю наблюдать, как его любовь к жене тонет в коньяке, сменяясь вселенской тоской и желанием обнять весь мир, начиная с официантки. Мне с ним легко. Он — мое оправдание. Пока он пьёт, я могу быть просто зрителем. Но только пока.

Потому что потом включается что-то во мне. Какая-то пружина, которую всю неделю сжимали тисками «срочно», «отчёт» и «извините, Леночка, но вам нужно переделать». И она разжимается. Федя уже ожидаемо мертвецки пьян, его голова качается на бархатной обивке в такт зажигательному клубному  ритму , а я уже танцую. Сначала просто на танцполе. Потом — с каким-то Ибрагимом, которого подвел к нашему столику сам бармен. У Ибрагима руки пахнут дорогим парфюмом и сигарами, и он смотрит на меня не как на Лену из бухгалтерии, а как на дичь. И это… освобождает. Я чувствую себя птицей. Не орлицей, парящей высоко, а скорее воробьём, который, наконец, вырвался из садка и ошалело метается по комнате, стукаясь о люстру. Но я свободна! Я смеюсь так громко, что перекрываю музыку. Я взбираюсь на стул, потом на стол — и вот я уже танцую там канкан,  Ибрагим и его друзья хлопают, кричат «браво!». Это и есть полёт. Грязный, дурацкий, унизительный — но полёт. Мой полёт. Пусть настоящего-то полёта я и не знаю.
Широкоплечий охранник с усталым выражением лица хотел было прогнать меня прочь из заведения на мороз, но Ибрагим заступился, и, похоже, сунул тому в карман мзду. Дальше провал. Может меня и выгнали из заведения - не помню.

А потом наступает утро. Или скорее уже день. Мозг просыпается первым — это тупая, пульсирующая боль где-то за глазами. Потом открываются глаза, мой взгляд упирается в незнакомый  потолок с трещиной, напоминающей гордого дракона. Я лежу на чужом диване, пахнущем пылью и чужим потом. Во рту — будто кошки ночевали. Я осторожно, как сапёр, поворачиваю голову. Никого. Тишина. Холостяцкая квартира. И тут память начинает выдавать обрывки. Не картинки, а ощущения. Я хохочу. Меня тащат куда-то. Руки. Много рук, как у бога Шивы, видела такую статуэтку у подруги. Ужас какой-то! И эти руки были во сне или наяву? Синяки. Похоже не приснилось, было несколько мужиков. Боже мой, сколько их было - ну ничего не помню...

Я щупаю себя, как после катастрофы — всё ли на месте. Сережки — на месте. Часы — на запястье, слава богу. Сумочка валяется под диваном. А вот колготок… колготок нет. И трусов на мне нет тоже. На кухне кое-как прибрано, но в мусорке полно окурков, рядом с ней стоит батарея водочных бутылок. Я нахожу на кухне свои трусики в углу, удивительно - аккуратно сложенными. Но рваными. Я смотрю на этот комок тёмного кружева и пытаюсь вызвать в себе стыд. Его нет, даже смешно. Как низко я пала...  Есть только усталость и рациональная мысль: «Бог с ними, куплю новые. Главное — телефон и кошелёк целы».

Все обошлось без потерь. Формально. Я встаю, ноги предательски подкашиваются. Иду в туалет, писаю. Какаю тоже - не больно. Значит меня имели только в писю, очко не тронули. Тоже хорошо, а то я знаю этих восточных парней. Нахожу в холодильник недопитую бутылку какого-то ядовито-зелёного ликёра. Видать я его и пила, пока мужики баловались водкой. Сладкая, холодная и  противная жижа обжигает горло, но через секунду даёт облегчительный толчок — я снова в строю. Вдруг появляются какие-то обрывочные воспоминания  бурной ночи. Головы, как в калейдоскопе,  меняются надо мной, лежащей на спине. Ещё глоток, была не была!  И вдруг — вспышка, флэш-бэк. Чёткий, как удар: я лежу на полу, а рядом с моей головой стоит чей-то ботинок на толстой подошве. И я смотрю на этот ботинок и думаю: «Надо же, чистая подмётка». И от этой мысли начинаю хохотать. Ботинок дёргается в такт чьему-то телодвижению надо мной. Да, мне весело. А это главное.  Я натягиваю юбку, смотрю в зеркало на бледное лицо с размазанной тушью. Тщательно умываюсь. Ок,  даже фен нашелся в этой холостяцкой квартире. «Ничего, — говорю я отражению — жива, цела и невредима». И это главное. Это мой стоицизм, выстраданный и беспроигрышный. Дверь чужой квартиры захлопнулась сама. Ну и ладно.

Дома в тишине своей однушки становится тоскливо. И вдруг звонит  Ибрагим, обволакивая меня сетями сладкой восточной лести. Про то, что происходило на квартире - ни слова. Лишь про то, какая я восхитительная и необычная, красивая и замечательная. Звоню закадычеоы подруге Вере. Она, зараза, в кино, на какой-то премьере. Но голос у неё такой же хрипловатый от вчерашнего, и я сразу понимаю — вечером она свободна, как птица. Как я.

— Вера, — говорю я, и голос звучит бодро, почти весело. — «Версаль», восемь. Буду с Ибрагимом. Его друзья подтянутся.

— Я в деле, — не задумываясь, отвечает она. Мы — одна банда. Банда побега.

И вот я снова здесь. Ресторан, эх, ресторан! Тот же золотой пластик, те же пятна на бархате. Но сегодня я умнее. Я пью коктейль, а не коньяк. По крайней мере пока. Ибрагимчик уже здесь, он улыбается, и в его глазах я вижу, что уже не являюсь  дичью, которую надо завалить,  а являюсь партнёром по знакомой  игре. Его друзья громко спорят о чём-то. Я жду Веру.
Ибрагим кладёт мне на колено тяжёлую, горячую руку. Я улыбаюсь ему, и улыбка получается лёгкой и естественной, отточенной за тысячу таких же пятниц.

Я смеюсь, подпеваю музыке, чувствую, как пружина внутри снова начинает дрожать. Но теперь я знаю её цену. Я знаю, что завтра будет похмелье, будет стыдливое избегание глаз Феди в офисе, будет пустота, которую нужно будет чем-то заполнить до следующей пятницы. Свобода, которую я покупаю здесь, стоит ровно одну неделю моего терпения. Это дорого. Но альтернатива — сидеть в эту пятницу дома, одной, слушая, как тикают часы… Это непозволительная роскошь. Когда-то, в семнадцать, я сидела так каждую пятницу: у окна, ждала звонка. И он не звонил. А часы тикали. И с тех пор тиканье этих часов для меня страшнее любого шума, любого стыда. Это — настоящая тюрьма.

Так что пусть летят искры! Пусть будет мишура, обман и боль в голове по утрам. Я всё учла. Я готова платить. Вера врывается в зал, как торнадо в дешёвой стразовой кофте.  Я машу ей рукой, и мы кричим что-то одновременно, заглушая музыку, которая "нас связала". Мы — две птицы. И мы умеем петь.