14. Ветер в глазах - Лес и Никита

Новогодние каникулы — это всегда приятно.
Но и грустно.
Когда мне нечем заняться, когда нет фокуса, я неизменно проваливаюсь в одно и то же состояние.
Я давно заметил за собой: стоит чуть остаться без дела — и мыслей становится слишком много.
Про папу.
Про себя.
Про то, почему мир такой несправедливый.
В такие моменты писать я не могу — всё выйдет кривым, тяжёлым, а дядя Ваня потом назовёт это «опасными мыслями».
Так что я просто ухожу гулять.
Но сейчас это стало почти невозможным: Никита превратился в какого-то карманного Цербера.
Вечно ходит со мной.
И казалось бы… зачем ему сидеть со мной в лесу!?
Вот серьёзно — я не понимаю.
Но он это делает. Часто. Сидит, молчит, плачет и никого к себе не подпускает.
Словно мне что-то нужно от него…
А я ведь знаю: достаточно просто быть рядом.
Меня куда больше пугает не его слёзы, а то, как он переживает.
Он часто просыпается — почти всегда с криком.
Дрожит весь, мокрый от пота.
И в эти моменты мне его настолько жалко, что я готов хоть сто лет сидеть рядом, лишь бы он дышал ровнее.
Но в отличие от меня, у него всё происходит как-то странно.
Я, если и плачу, то тихо, обычно где-то в одиночестве, чтобы никто не видел.
А Никита может взять — и внезапно разрыдаться где угодно.
На улице.
На лестнице.
На перемене.
Да где угодно.
И только одно меня пугает по-настоящему:
когда он плачет, он так сильно дрожит… будто в нём что-то ломается.
Сейчас я только дотронулся до его плеча — чуть-чуть, аккуратно, — а он вздрогнул так, будто я ударил.
Отскочил и прямо с лавки грохнулся на землю.
Глаза — огромные, испуганные.
Дыхание сбилось, хриплое и рваное, будто воздух вот-вот закончится и надо срочно наглотаться ещё, иначе всё.
Я замер.
Я честно не всегда понимаю, когда ему нужна помощь и какая именно.
Вот сейчас…
Что делать? Подойти? Не трогать? Говорить? Молчать?
Никита всхлипывал коротко и резко, дрожал весь целиком — не как от холода, а как будто внутри него кто-то дергал нити.
— Никит… — я тихо позвал, — это я. Всё нормально.
Он не ответил.
Только дышал — быстро, болезненно, слишком часто для человека, который не бежал.
Я поднял руки ладонями вверх, показывая, что не собираюсь его трогать.
— Я рядом… но не подхожу. Хорошо?
Тебе не надо вставать. Просто дыши.
Это был единственный способ, который я знал.
Но внутри всё равно крутилась одна мысль:
А вдруг я делаю что-то не так?
А вдруг ему хуже?
«А ты, как думаешь?»
«Такой же псих.»
«Тоже всего боюсь.»
Я смотрел на его пустые, стеклянные глаза и вдруг понял — это то же самое состояние, что было у меня с собакой, у булочной…
Ты вроде здесь.
Но тебя — нет.
«Что тогда сделал дядя Миша?»
«Схватил меня.»
«Успокоил.»
«Но я… не смогу удержать этого лося!..»
— Я сейчас подойду и обниму тебя, — сказал я вслух. Просто чтобы оправдаться. Я ведь обещал, что не буду подходить.
Я встал медленно, как будто подходил к раненому зверю, и сел рядом.
Руки сами будто вцепились в него, и я сильно прижал его к себе.
Мне стало грустно.
И мокро на глазах.
Но внутри при этом было уверенное, странное чувство:
если объятия помогли мне — значит, помогут и ему.
Я что-то говорил:
«Поплачь…»
«Я с тобой…»
Но говорил будто не я.
Слова шли сами, а я ощущал себя где-то в стороне, как будто наблюдал за сценой извне.
Что со мной?
Почему я такой?..
Другие, наверное, были бы полностью вовлечены — чувствовали бы каждое движение, каждый вдох, каждую слезу.
А я — нет.
Я был рядом телом, а голова… где-то отдельно.
Просто ощущение, что он проходит то же самое, что и я.
И мне его и жаль, и… не жаль одновременно.
Потому что если его жаль —
то значит, жалко себя.
А себя я жалеть не хочу.
«Я же сам себе помогаю.»
И эта мысль — как удачный выстрел в русской рулетке — внезапно, резко, бесповоротно ударила в голову.
«Точно…»
Я зачем-то понюхал его шею.
Не знаю зачем — наверное, чтобы вернуться сюда, в тело, в момент.
Чтобы не упасть в размышления, не начать терзать себя, не провалиться в слабость, которую я так ненавижу.
Но ведь… разве я мог бы сказать ему:
«Да ладно!»
или «Забей!»?
Меня бы такие слова убили.
Не знаю почему, но подобные фразы всегда вгоняли меня в пустоту.
В абсолютную.
Такую, из которой не выбраться.
И вот мы сидим вдвоём.
Холодно. Мокро.
Но он дышит ровнее.
«Значит, скоро отойдёт.»
Я смотрел в гущу леса — сухие, хрупкие ветки берёз, ещё зелёные иголки сосен.
Лес всегда был волшебным.
Всегда умел меня успокаивать.
Я бы хотел быть сосной.
Чтобы всегда было хорошо.
Радостно.
Или хотя бы… не больно.
Мне всегда проще помогать другим.
В смысле — когда боль другая. Не моя.
Потому что когда она такая же, как моя… я теряюсь.
Становлюсь, будто какой-то робот, который выполняет команды, но не чувствует ничего — ни своей боли, ни чужой.
Или почему так?
Почему я таким становлюсь?
И почему дядя Ваня не может помочь ему так же, как мне?..
«А тебе он сразу помог?»
«Ты же вначале молчал с ним.»
«Никита такой же.»
«Уверен на все сто.»
Я чуть-чуть отодвинулся, чтобы посмотреть ему прямо в глаза.
— Я так и думал, — выдохнул он, и его мокрые глаза смотрели на меня честно, без стыда.
Плакса…
Я всё ещё держал его пальцами — до онемения — и пытался понять, о чём он говорит.
И именно в этот момент почувствовал, как по щеке катится слеза.
Это было настолько неожиданно, что словно хлыст по спине.
Я же его успокаиваю!
А выглядит будто это он помогает мне…
«Задолбало.»
«Ненавижу всё это.»
Я резко оттолкнул Никиту и попытался встать.
Но упал.
И разозлился ещё сильнее — на себя, на него, на ситуацию, на то, что вот опять всё не так.
И в этот момент — как удар в затылок — всплыло, как мне было девять.
Не помню картинку полностью, только мутный кошмарный кусок.
Я падаю.
Потому что папа «наказывает» и не даёт спать.
Я хочу кушать, но боюсь попросить.
И всё равно иду на кухню — там он пьёт свою вонючую отраву — надеясь, что он кинет мне хлеба… хоть что-то…
Картинка появилась и исчезла, как грязный пузырь на воде.
«Вот пошёл он к чёрту.»
И с этой мыслью я развернулся и пошёл глубже в лес.
Шёл так, будто лес — единственное место, где меня никто не достанет.
И сам не понимал — хочу ли я, чтобы он не шёл за мной…
или чтобы пошёл.
Я шёл и нарочно не оглядывался.
Потому что, если оглянусь — всё, чем я себя сейчас оправдываю, рухнет.
Я это знал слишком хорошо.
Сейчас я злюсь.
Сейчас я говорю себе, что я «не его нянька».
Но стоит мне увидеть его…
и всё — злость улетучится, и появится другое чувство:
как будто это я бросаю друга.
И сердце падает куда-то вниз.
«Дурацкие чувства.»
«Хочу веселиться.»
«Хочу играть.»
«Почему нельзя?»
«Почему вечно что-нибудь?!»
Я наклонился и с края дороги собрал снег.
Мокрый, ледяной, колющий.
Пар вырывался изо рта, а вместе с ним — воспоминания, от которых хотелось спрятаться.
Я смотрел на красные от холода пальцы и понимал — я не здесь.
Я хотел этого холода.
Хотел вернуться к себе, собрать себя обратно.
Внутри была тревога и… жалость.
Жалость к себе — самая отвратительная.
— Не думай, что я не пойду за тобой, — раздалось сзади.
Никита стоял прямо за моей спиной.
Не выглядел радостным, но я выдохнул с облегчением…
и одновременно — со злостью.
— И какого чёрта ты ходишь за мной? — выдохнул я.
Мне хотелось, чтобы он ходил. Теперь я это точно знал.
Но признавать — ни за что.
— Отвали уже. Дай мне одному побыть.
— Ага, — он высморкался. — А потом ты будешь просить меня дядю Мишу позвать, потому что ты сдохнуть хочешь, да?
Слова ударили прямо в живот.
Точно, больно, без защиты.
Он был прав.
Я мог накрутить себя, как угодно, остаться один — и уйти в эту тёмную яму слишком глубоко.
Но… я не уверен, что снова бы пошёл за помощью.
Не знаю.
Внутри росло какое-то несогласие — не логичное, а детское.
Обидное.
Как будто меня поймали на чём-то очень личном и очень слабом.
Злость и обида, любовь и желание дружить с ним.
Всё смешалось.
«Ну чего же так сложноооо-то!..»
— Мне больно, просто вот… — я опустил голову и сжал снег в руках ещё сильнее. Настолько, что пальцы побелели.
— А мне легко? — Никита уже стоял рядом, смотрел прямо в глаза. — Слушай, мы оба сломанные. И что?
— Что?
— Ну… что теперь, убежать? Умереть? Что?
Он размахивал руками, слёзы текли, но он будто не замечал.
— Типа я должен пойти и утопиться в озере, потому что меня отец бил?!
— Слышь! — я толкнул его.
Даже не понял сразу — почему.
— Да, давай! — он схватил мою руку и ударил ею себя в грудь.
— Но знаешь что? Я не хочу, чтобы этот урод победил.
Он говорил сквозь слёзы, но так сильно, так упрямо, что мурашки по спине.
— Он НЕ получит этого. Лично я буду дальше стараться. И ты будешь!
— Я не понимаю, о чём ты, — я отвернулся, пытаясь соврать. Неумело, по-детски.
— Ага. Вот об этом.
И Никита резко приподнял мне толстовку, обнажая шрам. Тот самый.
«Наказание.»
Вспышка.
Как кирпичная стена, рухнувшая прямо в голову.
Мне семь.
Я просыпаюсь от удара в живот.
Он стоит рядом, пьяный, с проводом в руке, орёт, что в комнате пахнет мочой.
Что я «описался» —
Резко настоящее вернулось.
Я отшатнулся.
Не понял — стою ли. Или лежу. Или удерживаюсь только по инерции.
Тревога хлестала сильнее, чем холод, чем запах сосен.
Воздуха не хватало.
Я пытался вдохнуть — и не мог.
Будто лёгкие забыли, как это делается.
— Ну вот. А ты думаешь, я не вижу? — Никита схватил меня за плечи.
— Каждый долбанный вечер перед сном вижу твои шрамы.
Я всё знаю. Понял?
— Я… тоже знаю, — выдохнул я.
И в голове стало чуть легче — я вспомнил его шрамы на ногах.
— Вот и не бесись на меня, придурок! — он легко ударил меня по плечу, без злости.
Он взял мою руку и положил себе на лицо.
Я смотрел на него — мокрого от снега, красного от холода — и не понимал, какого чёрта происходит.
Но внутри…
почему-то стало легче.
Не так, чтобы боль исчезла, нет.
Просто стало спокойнее и странно — дико даже.
Дико от того, что моя рука, холодная от снега, лежит на лице братика.
— Спасибо, что обнял, — сказал он, вытирая лицо низом кофты. — Меня задолбали эти воспоминания. Я их вообще не могу выгнать. А ты помог… ну… у лавочки.
Он улыбнулся — и в красных глазах уже не было слёз.
Было видно, что ему легче.
— У меня так же. Но я… умею их отгонять, — сказал я и пошёл обратно в сторону города и детского дома.
— Как?
— Не знаю, — пожал плечами.
Задумался.
— Хотя… наверное, как-то дядя Ваня помог.
— Фу, блин, не хочу я с ним общаться, — он пнул снег. — Как ты вообще ему веришь?
— Не понял, — я уставился на Никиту. — Почему нет?
— Ну… он лезет со своими тестами и этими вопросами, — он шёл и пинал ровный белый снег. — Я ему не верю.
— Он честный, — сказал я тихо. — Настоящий. И старается помочь.
Мы шли дальше.
И было холодно.
Не грустно.
Не печально.
Не страшно.
Просто холодно.
— Как ты это делаешь? — спросил я.
Правда хотел понять.
Как он так делает, что выдёргивает меня из такой ямы…
из которой никому не удаётся вытащить.
Или нужно время.
И огромные усилия.
А он…
— Не знаю. Я такой же дятел, как и ты, — он фыркнул и спрятал подбородок в воротнике куртки.
— Только тупее раз в сто.
«Почему?»
«Почему он так врёт?»
Я знал, что понимаю.
Знал, что ответ есть.
Но сам себе я его сказать не мог.
И это злило.
По-настоящему злило.
— Алё, — Никита остановился. — Мы в лесу, а чё такое?
Он толкнул меня вперёд и мы пошли вместе.
Я почти не слушал разговор — Никита часто помогал дядь Мише, и тот регулярно о чём-то его просил.
— Нам на показ пора, — усмешливо сказал он. — Будем развлекать благотворителей.
— Эээ, не. Я пошёл. Ну нахер! — я вскинул руки.
Я точно не хочу снова фоткаться с незнакомыми людьми и слушать их тупые рассказы.
— Если не пойдём — подведём Волка.
— Да блии-ин…
А это уже означало, что придётся идти.
Но внутри гудело одно: почему всем плевать на мои чувства?
— Тебе типа это приятно?
— А почему нет? — Никита покрутил своим новеньким смартфоном прямо перед моим носом.
— Чё, подарки валяются везде, думаешь? Ну пофоткался — и взамен телефон.
Я понимал его.
Таких ребят много: им плевать, что сделать, лишь бы получить подарок.
Не их вина. Не их проблема.
Так система работает.
Но мне — нет.
Мне от всего этого противно.
Когда тебя трогают.
Когда улыбаются приторно и фальшиво.
Когда ты должен улыбаться в ответ — для их идиотских фото «вот какие мы молодцы».
Мне они непонятны.
Хотите помогать — круто. Но делайте это часто, а лучше — всегда.
И не подарками.
Просто вниманием.
Присутствием.
Человечностью.
Чтобы вместе гулять. Поговорить. Жить рядом, а не выставлять.
Я бы хотел себе таких взрослых.
С которыми — надёжно.
— Вот не ходил бы за мной, — почему-то впервые я начал жаловаться, — не пришлось бы сейчас к ним идти.
— А, ну да. У меня же есть выбор, — он убрал телефон в карман. — Угу.
— В смысле? — я не понял, почему у него «нет выбора».
— Тём, ты ещё недавно вверх лапками лежал, — Никита повернул голову. — Не кушал. А потом тетрадки носил такими глазами, будто там портал в пропасть.
Я остановился.
Пытался понять, причём тут то время — и его «нет выбора».
И вдруг дошло.
ЕГО попросили не отпускать меня одного.
Злость распахнулась так быстро, будто её кто-то распылил прямо в воздухе.
— Ты охренел?! — я вдохнул побольше воздуха, готовясь к лекции. — То есть ты ходишь со мной, потому что тебе так сказали?!
— Угу.
Ему вообще было пофиг.
Он шёл как шёл. Спокойно. Не жалуясь.
— Ну, вначале — да. Но потом я увидел, что они не зря говорили.
— Что — не зря?! — меня бесило это ровное, спокойное «как будто так и надо».
— Что мы одинаковые. И что ты мне… типа станешь другом.
«Мы одинаковые.»
«Станешь другом.»
… Чёрт.
«Ведь это правда.»
— Да не парься ты! — он толкнул меня сбоку. — Мне реально с тобой хорошо.
— Ага. Только я, кажется, теперь злюсь.
— Ну да, тебя же спасти хотели. Офигеть какая подлость, —Никита произнёс это язвительно-весёлым тоном.
И снова.
Опять он так на меня действует.
Как я перестал переживать за секунду?
Меня это и радовало…
и бесило одновременно.
«Наконец-то… зима.»
Ветер вел себя как шаловливый снежный барс — прыгал, как хотел, ловил снежинки, бросал их в лицо и на руки.
Как актёр природы, заранее предвещал мою будущую «игру» в детском доме — перед взрослыми, перед благотворителями, перед всеми этими чужими глазами.