15. Ветер в глазах - Перепутье

Мы с Никитой шагали молча.
Впереди виднелся детский дом, и внутри почему-то звучала скрипка — тонко, неприятно, будто кто-то проводил смычком прямо по ребрам.
Я жалел, что мой телефон треснутый и музыку не включишь: иногда хочется утонуть в шуме, чтобы не слышать собственные мысли.
По дороге я думал о глупом: было бы здорово получить новый телефон.
И одновременно ненавидел себя за эти мысли — чистой воды попрошайничество.
Менять себя на вещи… фу.
Противно.
Я посмотрел на Никиту.
Он шёл весёлый, довольный, как будто впереди что-то классное.
«Ему это нравится.»
«Почему мне не может нравиться тоже?»
От этих мыслей становилось и злее, и спокойнее.
Я сам себе честно отвечал:
Я просто не умею за это платить.
Платить улыбками, прикосновениями, разговорами, согласием быть милым… удобным.
Послушным.
Поэтому я десятки раз уходил без подарков.
Потому что не даю людям прикасаться: руки чужих заставляют меня дрожать, а если дольше секунды — я могу уйти совсем.
И ещё — я не могу фальшиво улыбаться.
Глаза всё равно останутся грустными, и я буду выглядеть как эти временные взрослые:
книга в шикарной обложке, а внутри выцветшая газета.
— Тебе прям настолько всё не нравится? — спросил Никита.
На удивление, без насмешки.
— Ну… — я медленно покачал головой. — Ощущение, что иду продавать себя.
— Блин, братишка, — Никита посмотрел виновато, — нефиг таким смазливым было рождаться.
Слово «смазливый» зацепило.
Я не особо понимал привлекательность — для меня она пока была как у Аристотеля: определения, понятия, без личных предпочтений.
Хотя… да, я знаю, что у меня редкая внешность.
Не видел больше мальчишек с чёрными волосами и зелёными глазами.
И знаю, что людям хочется дотронуться.
Погладить.
Потрогать.
Как будто я — котик.
И тут меня накрыло воспоминание:
весенний день, лавочка, кот с матовой шерстью.
Он подошёл сам.
Положил лапу на мою ногу.
А я не трогал — ждал.
Пять минут сидели так, пока он сам не забрался ко мне.
И только тогда я поднял руку и погладил.
Вот так мне проще:
пусть сначала дотронутся ко мне.
Спокойно.
Аккуратно.
Люди так не умеют.
Шум впереди больше походил на какое-то столпотворение у магазина, куда завезли что-то редкое, и все хотят это увидеть или купить.
Последние раза три я просто уходил. И мне было обидно — потому что каждый раз я себя заставлял.
Каждый раз была дурацкая надежда, что… ну вдруг?
Вдруг меня заметят на фотографии, вдруг найдётся семья.
Да и, блин, если честно — подарок хотелось тоже.
— Слушай, просто будь рядом, — Никита уже взялся открывать дверь. — Я не дам им тебя доставать.
Он выглядел уверенным и решительным, и от этого стало чуть легче, хотя волнение всё равно нарастало.
Я кивнул, и мы зашли внутрь.
Словно два актёра выходят на сцену театра —
сразу маски:
мы весёлые,
нам ужасно хорошо,
нам весело.
Хотя на самом деле — нет.

Показ

Немного удивило, как преобразили холл.
Слева у стены висел огромный белый рулон — как скатерть, растянутая от потолка и до пола, даже пол ею был закрыт.
Рядом стояли какие-то коробочки на палках, и дядька с фотоаппаратом снимал… пустоту.
А из этих коробочек моргал свет.
Я завис на этом секунды три.
Не понимал, как эти штуки реагируют вспышками на щелчки его фотоаппарата, если они даже не соединены проводами.
На потолке световые квадраты были закрыты глянцевыми крышками, но почему-то всё равно было очень светло — будто мы во льду стояли.
В центре внимания как всегда — мелкие ребята.
Им они интереснее всего.
И слава богу, я уже не из самых маленьких.
Первым делом я искал ровесников.
Чтобы понять, насколько сильно достанут именно меня.
Увидел троих.
«Плохо. Значит, достанут.»
Приговор внутреннего судьи ударил по голове чётко и глухо.
Пахло карамелью и дорогими духами.
Звуки голосов сливались в кашу, где-то детский визг, где-то взрослый смех, всё вместе — как ярмарка.
Я решил, что можно бы тихо уйти в столовую.
Вдруг никто не заметит.
— Нифига! — Никита уцепился в мою руку. — Просто потерпи, Тём!
«Он уже с этим справлялся.»
«Может, сейчас получится?»
Я кивнул.
— Ребята, идите сюда! — дядя Миша помахал нам с дивана.
Сзади открылась дверь, и холодный ветер ворвался внутрь — шальной, как маленький вихрь.
Он окружил меня своей синевой, и вдруг стало легче.
Как будто кусочек леса зашёл со мной сюда.
«Ветер перемен.»
Я сжал кулак, словно пытаясь его поймать.
Почему-то внутри жило ощущение, что всё изменится.
Станет иначе.
Может… хорошо?
Я не хотел смотреть, кто зашёл.
Идти к дяде Мише было куда приятнее.
Я уверенно пошёл к нему — и Никита рядом, всё ещё держась за мой локоть, будто боялся, что я сбегу.
— Можно я не буду тут? — я сел рядом с дядей Мишей.
— Нельзя, Тёма. Сегодня генеральный спонсор здесь, так что нужно потерпеть, — он гладил мне спину, и от этого становилось так спокойно… будто я дома.
— Да не парься ты. Я же сказал, сам всё сделаю, — Никита стоял рядом в позе супермена: кулаки на поясе, спина прямая, подбородок вверх.
Я не мог понять, что не так.
Что-то было совсем не так.
«Дрожит.»
«Он дрожит.»
«ТЁМА.»
Я услышал себя внутри.
Рука, которая гладит мою спину, дрожала.
Совсем немного — но я чувствовал.
А если он дрожит… значит что-то случилось?
И почему я не заметил?
«Это же папа.»
«Я его не читаю уже.»
Блин…
Точно.
Я поднял взгляд на него и хотел прочитать.
Как всегда.
Но что-то внутри не позволило.
Я смотрел на его нос, губы, глаза — и чувствовал только тёплое, пьянящее спокойствие.
«Не понял.»
«Что за фигня.»
— Ребята, идите пока переоденьтесь. Чего в куртках сидите? — воспитатель махнул нам, садясь рядом с дядей Мишей.
Мы с Никитой пошли в столовую, бросили куртки на стулья.
Я смотрел на то самое место на полу, где недавно боролся с собой, чтобы покушать.
И как дядя Миша…
Как он говорил, что мои чувства важны.
«Зачем.»
Больно кольнуло внутри.
Почему я вспоминаю то, что стыдно вспоминать?
Зачем это сейчас?
— О, смотри! — Никита показал на стол в конце, где лежали коробки со сладостями. — Давай возьмём? Хочешь?
«Хочешь?»
«Хочешь?»
Слово дробилось в голове, как ливень по стеклу.
Я пытался вырваться из воспоминаний — но они тянули назад.
«ОТВЕТИТЬ УЖЕ.»
— Ага, — сказал я просто, чтобы сказать.
— Блин! Ну не сейчаааас! — Никита откинул руками вниз, подходя ко мне. — Ау! Тёма, блин!
Я стоял как в те секунды, когда взгляд прилипает к одной точке: тело замерло, а всё самое живое — внутри, где-то в груди, бьётся и мешает дышать.
— Ну фиг там! — братик нагнулся и просто укусил меня за плечо.
— АЙ! Ты чего?! — я потёр плечо и обиженно уставился на него.
— Не пропадай, блин! — Никита схватил меня за руку. — Пошли, я хочу печеньку.
Двумя резкими рывками он заставил меня идти.
И тут я обрадовался.
Правда обрадовался.
Сейчас я — настоящий.
И мне действительно хорошо.
Ведь только что я опять был тем снежком, который катится с горы в чёрную яму воспоминаний.
А он…
он поймал меня и вернул обратно.
Я сильно выдохнул и попытался понять, хочу ли я кушать.
Теперь я уже умею спрашивать себя: «я голодный?»
Я всё ещё не всегда понимаю голод, но, если спросить и чуть-чуть подождать — вроде чувствую.
Если появляется лёгкий, еле заметный сигнал — значит хочу кушать.
Если нет в течении минуты — значит, не хочу.
— Нам нужен Клён, — женский голос прозвучал где-то в холле. — Где он?
Я автоматически ускорил шаг — даже обогнал Никиту.
И от этого стало смешно: лицо у него было такое удивлённое, будто я внезапно выиграл у него спринт.
— Сейчас схряпаю все печеньки, — я дразнил его, подгоняя.
— Да фиг там! — Никита отцепился от меня и рванул вперёд.
Мы вместе подлетели к столу.
Я схватил золотистую печеньку с ложечкой варенья посередине и, не думая, засунул её целиком в рот.
Никита смотрел на меня так, будто я только что нарушил все законы приличий.
Стало настолько смешно, что я уже давился и второй печенькой, и смехом одновременно.
— Ты пипец красивый, — выдал он, не моргнув, — и смешной.
Я попытался что-то ответить сквозь полный рот, но получилось так, будто меня озвучивал огромный зелёный тролль.
Никита мгновенно начал меня пародировать, тоже заталкивая себе печенье и строя дикие рожицы.
— Да вот, — тётя Валя показывала какой-то женщине на нас, — вот чёрненький и есть Клён.
Женщина была… неожиданной.
Белая кофта с длинными рукавами, золотая каёмка на воротнике.
Красивое лицо — по-настоящему, без маски косметики.
Щёки чуть розовые, будто от мороза.
Тонкий подбородок, длинные светло-каштановые волосы, почти до локтей.
И высокий каблук — она была выше папы.
Даже это почему-то запомнилось.
Я смотрел с волнением — зачем им Клён?
Женщина кивнула тёте Вале и уверенно пошла к нам.
И я на секунду забыл, что у меня во рту печенье.
Внутри всё сжалось — почему-то мелькнула мысль, что она может ударить… или накричать.
— Артём? Пошли, — она протянула ко мне руку.
Я сразу отшатнулся назад.
— Не трогайте его, — Никита зло бросил ей.
— Тебя ещё не спросили, — её голос удивил: внешность была мягкая, а голос — резкий, чуть писклявый.
— Ну, тогда вы его не получите, — хмыкнул братик.
А я уже смотрел на неё как на угрозу.
И, кажется, чуть присел… инстинктивно — будто собирался прятаться под стол.
— Сейчас вообще убежит, — констатировал Никита.
— Да блин! — женщина закатила глаза. — Тебя там директор ждёт. Мы хотим сделать фотографии.
— Зачем? — спросил я тихо.
— Слушай, — она опустила руки, — я ассистентка. Понятия не имею, зачем им тебя фотографировать. Но нужен — ты.
И тон был такой, будто она впервые за день сказала правду.
— Пожалуйста, мальчик, — она смотрела умоляюще, — пойдём, а?
И я пошёл за ней.
Там стояли дядя Миша и наш директор.
Директор строгий, но никогда не пугал меня и не ругал.
Наоборот, всегда хвалил, что я не такой хулиган, как многие другие.
— Евгений Анатольевич, вот, — женщина хотела рукой дотронуться до меня, и я резко ушёл вбок, показывая, что так делать не нужно. — Эм… вот Артём Клён.
Она сжала кулак и опустила руку.
— Тёмочка, — начал дядя Рома, наш директор. — Познакомься, это наши главные друзья. Они помогают детскому дому уже пятнадцать лет.
«Пятнадцать лет.»
«ОФИГЕТЬ.»
«Больше, чем я живу!»
Мысли в голове были почти восхищёнными.
И правда, мне стало легче.
Пусть благотворители, но… настоящие.
Не на один раз.
— Здравствуйте, — я почему-то немного поклонился.
— Господи, какой хороший, — дядька смотрел на меня с восхищением, и я уже автоматически натянул маску: улыбка, открытость, послушный мальчик.
Мы стояли втроём на этой белой штуке, и фотограф щёлкал так часто, что я попросил прекратить — слишком больно глазам от вспышек, и в голову стучит.
А тем временем малышей уже выстроили рядом.
Я чувствовал себя как на сцене.
Будто весь воздух стал плотным от чужого внимания.
— Да, Тёмочка у нас выиграл конкурс чтецов.
— Да-да-да, мы очень рады были этому! — мужчина повернулся ко мне. — Ты вообще золото, знаешь? Даже в новости попал! Этого никто не ожидал!
— Артём, ты, значит, пишешь свои стихи, да? — его голос был низким, тёплым и густым. Даже грел.
— Ага. «Под пледом звёзд» читал им.
— Да, мы его уже прочитали в газете.
«В газете.»
«Уже прочитали?»
Я не знал, что о нас писали в газете.
— Прочтёшь другой стишок? Сможешь?
— А вы ему телефон подарите? — Никита ехидно, но с той же маской, вставил. — У него разбился свой, он даже позвонить не может.
Взрослые переглянулись.
А я замахал рукой, показывая Никите: «уйди».
Но он покачал головой:
никуда он не уйдёт.
— Хороший у тебя братик, — сказал дяденька. — А знаешь что, давай договор?
— А?
— Ты читаешь стишок. А я дарю тебе телефон.
— Ага, конечно, в следующем году принесёте? — Никита не сдавался.
Щёки жгло от стыда.
Так и хотелось кинуть в него чем-нибудь, чтобы заткнулся.
— Мариночка, принеси сюда один смартфон, — мужчина улыбнулся женщине в белой кофте. — Хороший у тебя друг, держись за него.
Он потрепал довольного Никиту по волосам.
А я судорожно перебирал в голове стихи.
И ничего не находил.
Но знал одно: если закрыть глаза и дать сердцу делать своё — стих появится.
Это и был мой план.
— Хорошо, давайте попробую. Но я ничего не помню, так что сразу сочиню.
В этот момент я заметил дядю Мишу за малышнёй.
Он смотрел на меня с таким волнением и… любовью?
— Дим, видео запиши, ладно? — директор хлопнул по плечу фотографу.
Тот кивнул.
Они отошли за свои коробочки, а фотограф подвинул меня ближе к краю, чтобы фон был просто белый — как склон горы.
Я не знал, что делать.
Стихи обычно рождались во мне в одиночестве, когда вокруг — тишина.
А тут столько людей.
Но взгляд уцепился за дядю Мишу.
И я решил смотреть только на него.
И стало спокойно.
Никого больше не существовало.
Только он.
И я.
Фотограф сказал, что можно начинать.
Я кивнул.
И в сердце возникло желание не просто читать —
а объяснить, почему я его люблю.
«Хороший взрослый.»
Я знал, что начну с этих слов.
Река внутри прорвалась.
И я начал.

Хороший взрослый не предаст,
Хороший взрослый не обманет,
Хороший взрослый без прикрас —
Он на мою защиту встанет.
Я смотрел на него с любовью.
С надеждой.
Выдохнул в стихающий шум и продолжил.
Хороший взрослый — редкий тип,
Он руки в кровь свои расшиб,
Расчищая путь к доверию,
А не оставаясь там за дверью.
Мне виделись его руки.
Сильные.
Те, которым я верю.
Закрытый я не по своей вине,
Мне трудно выдохнуть порой…
Со взрослым будто на войне,
Давно закрытый за бронёй.
Я увидел Колю из нашей группы — обычно он убегал от всего.
А сейчас стоял, раскрытым ртом слушал.
Мне трудно просто рядом быть…
Когда слова — лишь обещания,
Им легче завтра всё забыть
И обесценить все терзания.
Мой взгляд упал на Марину — ассистентку.
Она виновато поджимала губы.
Хороший взрослый не предаст,
Он слёз моих увидит тяжесть,
Хороший взрослый без прикрас —
И рядом посидеть не в тягость.
И только тогда я заметил:
дядя Миша плачет.
И ещё — многие взрослые стали грустными.
А я выдохнул.
Сказать больше было нечего.
Тишина давила на плечи так, что я не знал — мне упасть?
Или гордо уйти?
Или просто стоять, как столб?
Только сейчас я будто заново повторил весь стих в голове… и понял, ЧТО именно я сказал.
Кому сказал.
Зачем.
Внутри даже усмехнулся.
Я бы ни за что не прочёл такое заранее.
Это было бы невозможно.
Смех дрожал в груди — истерический, беспомощный — а я глазами искал хоть чью-то реакцию. Хоть что-то.
— Офигеть ты поэтище! — заорал Никита и рывком побежал ко мне.
Я даже не понял, что происходит:
он уже накинулся на меня, вцепился руками и прошептал на ухо:
— Ну ты, блин, дал…
Шум вокруг поднимался волной, как будто все здесь выдохнули и вдохнули заново.
К нам подошёл дядя Рома.
— Ну, Тёмка, талантище ты у нас! — и голос у него был искренний. Настоящий.
Я сразу улыбнулся.
И будто гора камней упала с плеч.
Так легко стало, будто воздух стал теплее.
— Ну, Роман Константинович, — дядька-спонсор подошёл, — повезло вам с воспитанником. Поэт настоящий!
Он помахал ассистентке.
Она подошла с белой коробочкой, на которой был нарисован красивый зелёный телефон.
И сразу:
«Не этот.»
«Этот не тебе.»
«Этот слишком хороший.»
«Дорогущий.»
«Сейчас другой принесут. Подешевле.»
Я настолько поверил своим мыслям, что даже дёрнулся, когда дядька протянул мне именно эту коробку.
— Ну? Бери-бери! Заслужил! — он чуть подтолкнул коробку ко мне. — Да тебе это, тебе!
Я почти не чувствовал пальцев, когда брал.
В голове были только удары:
«Правда мне?»
«Сейчас скажут, что ошибка.»
«Сейчас заберут.»
«Не мне же…»
— Так, а у нас ещё есть девочка, — директор уже говорил со спонсором, не глядя на меня, — тоже участвовала в конкурсе, по художествам. У нас есть её картины. Пригласить?
И всё.
Мир снова переключился без меня.
Никита дёрнул меня за руку.
Хватко, уверенно.
И уводил с этой «горы» — белой, яркой, слепящей, где воздух был густым от чужих голосов и внимания.

Я смотрел на эту коробочку — гладкую, блестящую, с разноцветными линиями на фото телефона.
Мне было страшно её держать.
Руки дрожали совсем чуть-чуть, но ощутимо.
Я начал искать взглядом дядю Мишу.
Он исчез.
Когда мы вышли из толпы, я увидел его на диване.
Он сидел, зажав рот рукой, будто что-то очень важное пытался спрятать внутри.
И глаза… мокрые.
Я побежал к нему, сильно сжимая коробку.
— Дядь Миш, а… — он поднял голову, и я увидел, как блестят ресницы. — Вы чего?.. — я сел рядом. Мне стало его жалко сразу, сильно.
В голове промелькнули мысли:
а вдруг что-то случилось с дедушкой Фёдором?
или бабушкой?
или… ещё чем-то страшным?..
— Никит, иди пока погуляй, ладно? — тихо сказал дядя Миша.
Никита посмотрел на нас, пожал плечами и ушёл.
А мне он показал рукой — «сядь ближе».
Я сел.
Протянул ему телефон.
Мне страшно было его держать одному — дядя Миша всё знает про технику, всегда всё настраивает, всё объясняет.
И карточку ведь надо переставить, а я не умею.
— Поможете мне с телефоном? — я спросил так, будто это и был весь смысл моего подхода.
Он моргнул, чуть удивлённо выдохнул.
— Хах… конечно, Тём, помогу.
— А чего вы… плачете? — спросил я и сразу почувствовал, что вопрос будто слишком прямой.
Он глубоко вдохнул.
— Знаешь… — он на секунду прикрыл глаза. — Каждый раз, когда у меня появляется хоть малейшее сомнение… ты… — он посмотрел на меня так, как смотрят только очень добрые люди на самых близких… — ты всё ломаешь. На корню.
Я не понял.
Точнее, понял, что это какая-то взрослая штука.
Не про меня.
Я переключился на телефон.
Главное — он плачет не из-за беды.
Этого было достаточно.
— Слушай… — дядя Миша посмотрел на меня как-то особенно, с голой, почти страшной надеждой. — А давай ко мне пойдём. Хочешь?
— В комнату? — я не понял.
Его комната рядом, а там сейчас куча людей ходит туда-сюда.
— Нет, — он чуть улыбнулся, но улыбка дрожала. — Домой. Пойдёшь?
И будто целая гряда чувств внутри треснула и рухнула волной.
Настоящая радость.
Сильная, громкая, такая, от которой хочется смеяться и плакать одновременно.
Глаза сами загорелись.
Я вскочил и прямо подпрыгнул перед ним, а потом кинулся обнимать.
— Так! Заяц! — дядя Миша растерянно хохотнул. — Давай-давай, слезай, а то сейчас телефон уроню! — он пытался удерживать коробку в одной руке. — Иди, бери куртку. Мы пойдём.
Я, кажется, стал Флэшем из сериала.
Я так рванул к столовой за своей курткой, что мир вокруг размазался, как краски на мокрой бумаге.
И внутри была одна уверенность:
всё меняется.
Как и обещал снежный барс-ветерок.

По пути

Я уже стоял снаружи и ждал дядю Мишу.
Холод был такой ясный, почти звенящий — и внутри тоже звенело что-то приятное.
И тут в голову, как снежинка, упала идея:
у меня же есть деньги.
Личные.
Пятьсот рублей, которые дают раз в месяц.
А значит…
я могу сам купить мороженое.
И угостить дядю Мишу.
На душе летали лебеди — расправляли белые крылья прямо в морозном воздухе.
Так невероятно мне нравился этот план!
Настолько, что я едва стоял на месте: подпрыгивал на носках, шагал туда-сюда и никак не мог дождаться его.
Представляю…
я такой подхожу:
— Дядь Миш, хотите мороженое? Я угощу!
И он удивится.
И обрадуется.
Будто я не ребёнок, а почти взрослый.
Почти важный.
Я держал коробку с телефоном под мышкой и слушал, как на парковке скрипит снег.
Ветер снова прыгал, как маленький барс, и игрался с моими волосами.
«Пойдём-пойдём», — будто нашёптывал он.
Дверь открылась, и вышел дядя Миша.
Он улыбался… но улыбка была такая…
чуть усталая, будто после большого волнения.
— Ну что, Тёмка, готов?
— Ага!
Мы пошли по дорожке.
Шаги хрустели.
Машины дымили белым паром.
А я всё думал о той палатке, где он покупал мне мороженое в прошлый раз.
— Дядь Миш?.. — осторожно начал я. — Можно мы по дороге куда-нибудь зайдём?
Он удивлённо посмотрел:
— Конечно. Тебе что-то нужно?
И сердце подпрыгнуло вверх — прямо в горло.
Но я собрался:
— Я хочу… эээ… кое-что купить.
И вас…
угостить!
Слова вывалились, как снежок, который долго-долго лепил — и всё-таки бросил.
Дядя Миша остановился.
Ненадолго.
Просто будто замер посреди дорожки.
И посмотрел на меня так, будто я подарил ему не мороженое.
А целый мир.
— Ты… меня угостить хочешь? — тихо, мягко.
— Ага. У меня есть деньги! — я показал фиолетовую купюру. — Нам же дают. И… я хочу сам купить. Мороженое… нам с вами!
Он прикрыл глаза.
Как будто внутри что-то кольнуло.
Больно — но приятно.
— Конечно можно, Тём. Но… — он аккуратно взял у меня коробку с телефоном, чтобы я мог застегнуть куртку. — Давай только не дорогое. Холодно же.
Он придержал коробку под рукой, и мы продолжили идти.
— И не трать всё сразу. Вдруг потом понадобится?
Я даже остановился.
Смотрел на него и не понимал.
Ну как это «не нужно»?
Деньги же мои.
Я сам решу.
Но слова про холод…
они были настолько досадно правильными, что внутри что-то царапнуло.
Словно маленький котёнок прошёлся коготками по душе — не больно, но чувствительно.
Я выпрямил спину:
— Не, пофиг! Мои деньги, и я хочу их потратить именно так!
— Да никто не спорит, — он рассмеялся и погладил меня по шапке. — Пошли уже.
Мы вышли за территорию.
Слева — сказочные аккуратные домики, будто вырезанные вручную.
Каждое окошко, каждая дверца — как в миниатюрной модели.
А справа — лес.
Настоящий, огромный.
Голубые ели тянулись так высоко, что казалось, их макушки целуют небо.
Их верхушки скрывали всё остальное.
А там, дальше… озёра.
Аллеи.
И особенно — кленовая.
Меня туда тянет всегда.
Словно я — телефон,
а тот лес — зарядка.
Там я живу.
«Как хорошо.»
«Он рядом живёт.»
«Почему мы туда редко ходим?..»
Снова слегка кольнуло грустью.
Совсем чуть-чуть.
Когда знаешь, что скоро будет хорошо — всё вокруг перестаёт быть важным.
Шум машин, люди, бегущие от ветра — всё становится просто фоном.
У палатки я купил то же мороженое с розовой упаковкой — клубничное.
Как тогда.
— Большое спасибо! — я сказал продавщице, протягивая руку.
— Тёма! Возьми пакет, — дядя Миша выглядел как человек, который обязан предотвратить глупость. — Холодно же нести!
Я попросил пакет.
Пожалел эти лишние пять рублей за мусорный целлофан…
но всё равно — я сам купил.
И этим всё сказано.
По дороге дядя Миша был нервный.
«Может… нельзя было меня уводить?»
— А вам не влетит, что вы меня забрали? — спросил я тихо, заранее боясь услышать «да».
— Нет, — он усмехнулся. — Ты же выступил, — он слегка покрутил в руке мою коробку с телефоном. — Тебе там уже необязательно быть.
Я пожал плечами и уставился на перекрёсток впереди.
Холод был такой чистый и колкий, что жёг в носу.
И внезапно я вспомнил:
Мы не купили мороженое деду Фёдору и бабушке.
— А деда Фёдор дома? И бабушка? — спросил я, волнуясь.
— Нет, — его голос чуть дрогнул. — Они поехали дачу проверить.
И он посмотрел на часы так, будто там было написано, где они сейчас.
Мы подошли к этому злому забору — злому, потому что я даже в прыжке не мог заглянуть за него.
И только сейчас понял, что ни разу не видел дом дяди Миши с других сторон.
А любопытно же!
Мы дошли до ворот.
Я ждал, пока он откроет их.
Здесь дорога была какая-то волшебная:
белая, с чёрными бороздками от шин,
с грязноватыми вкраплениями по бокам.
А напротив берёзки шатались, словно ветер играл в них иначе —
не давая стоять прямо, подталкивая к жизни.
Чужие

Дядя Миша открывал калитку у ворот, а я смотрел на него и повторял в голове «папа».
«Я никогда не скажу это вслух.»
«Ну и ладно… всё равно приятно.»
«Приятно говорить.»
«Хотя бы про себя.»
Уверен, у меня сейчас была самая широкая улыбка.
Мы зашли на участок, он пошёл открывать дверь, а я заметил, как калитка от ветра сама откинулась назад.
Пошёл закрыть.
Когда повернулся — дядя Миша уже вошёл внутрь.
«Ну чего он меня не подождал?»
«Странный.»
Я побежал к нему.
Скинул ботинки, снял куртку — и, как всегда, не дотянулся до крючка.
Поэтому просто бросил её в угол.
Пол был тёплый, приятно грел ступни.
Ручка двери из тамбура — наоборот, прохладная.
И где-то…
мне будто послышались голоса.
«Так никого же нет…»
«Показалось…»
Я зашёл внутрь.
Дядя Миша подошёл ко мне — взволнованный, дрожащий.
Такой он бывает только когда что-то по-настоящему серьёзное.
Глаза — виноватые.
Словно собирается сказать что-то, что мне не понравится.
Я взял его за руку, и он пошёл на кухню.
А я — с ним.
Как будто иначе вообще не мог бы.
И вот…
Мы заходим.
И слева, на угловом диванчике — две женщины.
Я прекрасно знал, кто это.
Опека.
Холод прошёлся по позвоночнику.
Я их ужасно боялся.
— Артёмка! — голос одной прозвучал так громко, будто кто-то взял и разорвал воздух. — Привет, малыш!
Я замер.
Дыхание сбилось, уши загорелись.
«Вот почему он нервный был…»
«Он меня отдаст?»
«Куда на этот раз?»
«Бежать?»
«Нет… он защитит!»
Я даже не понял, как оказался у него на руках.
Так быстро, что даже вселенная не заметила.
Дядя Миша сначала чуть дёрнулся назад —
но тут же остановился и крепко подхватил меня.
В голове что-то хлестнуло болью.
Сильно.
Я дрожал.
Знал, что сейчас это станет проблемой.
Опять.
И тогда сорвалось:
— Папа! Не отдавай меня им!
Слёзы хлынули сразу.
И в ту же секунду я…
испугался.
До дрожи.
«Чёрт… я сказал…»
«Нельзя было… нельзя…»
«Это же только в голове было…»
Казалось, даже моя тень плачет —
от стыда,
от страха,
от того, что это вырвалось наружу.
Момент, который шуршащие листки у женщин из опеки лишь подчеркнули, прозвучал особенно резко:
— Ну, думаю, тут всё понятно…
«Что им понятно?»
Я вжался в дядю Мишу так, будто мог исчезнуть в нём.
— Тёмочка… — его голос дрожал. Я чувствовал эту дрожь, как чувствуют землетрясение — всем телом. — Солнышко, успокойся. Я никому тебя не отдам. Никогда.
Он сжал меня крепко-крепко, а я уткнулся носом в его шею и, кажется, впервые за эти минуты смог нормально вдохнуть.
Разум будто вернул себе тело.
— Артём, извини, если напугали, — сказала одна из тёток. — Мы тебя не забираем. Ни в коем случае.
— Да, — подхватила главная. — Нам просто пару вопросов нужно тебе задать, и всё.
И я начал судорожно перебирать, где я провинился.
«В школе?..»
«Может то, что я… описался?»
«Или дырочка в футболке?»
«Но я же просто зацепился…»
Дядя Миша поставил меня на ноги и — с мокрыми глазами — повёл к тёткам.
— Простите, — он почти сорвался голосом. — Я… пойду умоюсь.
— Конечно, — главная посмотрела на него по-доброму.
— Миш, не переживай, — сказала она мягко. — Мы пока зададим пару вопросов Тёмочке, хорошо?
Он кивнул и вышел в ванную.
— Тёма, — начала вторая тётя. — Скажи, тебе здесь нравится?
«Здесь?»
«А можно такое говорить?»
«А если он вообще не мог меня водить сюда?»
— Где здесь?.. — еле слышно уточнил я.
— У Миши дома. — Она заглянула в бумажку. — Мы уже давно дали ему разрешение приводить тебя. Вот… получается, ты был здесь раз десять, да?
— Ну… наверное, да.
— Так нравится? — они обе смотрели на меня очень пристально. Слишком пристально.
— Конечно!
И меня прорвало.
Я начал рассказывать, как мы играли здесь с ребятами.
Как мы с дедушкой Фёдором делали кормушку для белочек.
Как ставили её в лес.
Какая у них мягкая кровать.
Что в телевизоре мультики.
Что бабушка — самая добрая в мире женщина, а её беляши — лучшие, с дырочкой сверху.
Мне безумно хотелось, чтобы они поняли:
я хороший.
Я ничего плохого здесь не делал.
И меня можно оставить.
Можно не ругать.
Не забирать.
И я даже не заметил, как дядя Миша вернулся.
Он стоял в дверях кухни, вытирая глаза, и слушал меня.
А я всё говорил и говорил.
Меня попросили показать комнату, где я остаюсь ночевать.
Я показал.
Рассказал, как пройти до туалета.
Показал свою зубную щётку — ту, что подарил дедушка Фёдор.
И полотенце, которое подарила бабушка.
И тётки смотрели на меня так…
как будто всё, что им нужно — это услышать правду,
а я эту правду прямо светом на них выливал.
— Хорошо, — тётенька села на кровать, на которой даже подушка взбита так, как я её оставил — скажи мне теперь одну вещь, Тём — она смотрела на меня и было страшно.
Очень страшно.
— Ты крикнул, — она мялась — там, внизу, когда прыгнул на Мишу, слово — она остановилась словно проверяя саму себя – а можно ли это произносить? — Папа.
Я виновато опустил голову.
«Теперь они его накажут?»
«Что я привязался?»
— Скажи честно, а ты считаешь, что он был бы хорошим папой
«Был бы»
«БЫЛ БЫ»
«Значит ругать не будут, они»
«Они... она просто хочет знать»
«Если из него получится хороший»
«Хороший папа»
И тут до меня дошло. Он хочет усыновить ребёнка, и поэтому они проверяют, хороший ли он отец. Внутри защемило: я хотел бы, чтобы он не ушел из детдома.
«Но… это же ему нужно»
«А он правда хороший»
«Сказать нужно»
«Честно»
Я очень сильно погрустнел. Но сказал честно.
— Он — я шмыгнул носом — он будет лучшим папой!
Тётушка что-то записала в свою папку с бумагами. А я тихонько вышел в ванную и в голове стучала боль, прям в висок и нос был весь в соплях так, что даже вдохнуть не мог. Я закрыл дверь, повернулся и посмотрел в зеркало.
Стою и в глазах словно через линзы зелень глаз. Красные… мокрые веки и ресницы, волосы аккуратно взъерошены и всё же. Всё же мне было противно.
Противно, что мне было жаль сказать им, какой он хороший папа. Что кому-то в этом мире повезёт обрести себе такого как он. Противно, что я жалел себя, что я не пятилетка, которых усыновляют сразу. Противно. И вообще не радостно. Хотя я должен был быть рад за него. Обязан был.
«Но, слушай»
«АРТЁМ»
«СМОТРИ В ГЛАЗА»
Я сам себе это произносил.
Чувствовал эту боль и фонтан, что готов хлынуть из глаз.
«Ты же радуешься быть с ним»
«Почему какой-то другой»
«Любой»
«любой ребёнок не должен?»
«Может он останется»
«И будет и дальше воспитателем?»
«Ты всё верно сказал»
«Перестань хныкать!»
И это сработало. Первым под шум воды из крана вернулось дыхание, оно больше не было рваным. Потом я ухватился за то, что я помог какому-то ребёнку, и он будет очень счастлив.
А затем… я опустил голову и умыл лицо холодной водой.
Тяжело быть мальчиком.
Особенно таким, как я.
Постоянно придумываю себе что-то, зачем-то верю в это — а потом плачу.
Каждый раз обещаю себе:
не привязываться, не верить, не ждать ничего хорошего.
И каждый раз всё равно обманываю сам себя.
И вот теперь, наклоняюсь над раковиной и наказываю себя холодной водой —
словно пытаюсь смыть позор.
Позор уходит.
А остаётся пустота.
Скрипучая, как старая дверь в заброшенном доме.
Густая, едкая, почти физическая.
До изнеможения морального и любого другого.
Пустота, которая сжимается в грудной клетке, как ржавая пружина.
Я поднял голову уже другим человеком.
Тем, кто снова во всём обвинил себя.
Тем, кто решил, что дурак.
Тем, кто «напридумывал».
Тем, кто сказал вслух то, что должен был держать взаперти — и теперь стыдится.
Назвал его папой.
«Теперь ему будет неловко.»
«Я просто идиот.»
Я решил быть взрослым.
Холодным.
Рациональным.
Самым рациональным, каким только можно быть.
Я уже знал —
сегодня я уйду навсегда.
И не дам ему терзаться из-за меня.
Я знал про Улан-Удэ, про Байкал.
Смотрел картинки — как красиво.
Я проверял, как туда добраться.
Сяду на вокзале в поезд.
Спрячусь.
Уеду.
«Вот и правильно.»
«Нечего рушить ему жизнь.»
«Я полный идиот.»
«Лучше бы меня не было вообще…»
Я собрался.
Я сильный.
Я переживу.
Да, я ужасный.
Да, такой, какой есть.
Но я же пережил своего отца —
пережил, даже радовался, когда стало тихо после его смерти.
Я уже тогда знал, что я чудовище.
Но… я справился.
Я выжил.
И это тоже переживу.
«План.»
«Нужен чёткий план.»
«Сейчас — пережить.»
«Потом скажу.»
«Скажу, что сам дойду.»
«А дальше?..»
Я попытался вспомнить, сколько у меня осталось денег,
но знал одно — на метро хватит.
Значит, смогу добраться до вокзала.
«Да.»
Я смотрел на своё отражение иначе.
Взрослый парень.
Умный.
Хладнокровный.
Мимолётная мысль о Никите вспыхнула — и погасла.
Ничего не изменила.
Я был доволен собой.
Собранный.
Правильный.
Выключил воду.
Вытер лицо полотенцем.
Пошёл к двери.
«Нужно просто поиграть.»
«Немного.»
«А потом — попроситься уйти.»
«Да.»
Я открыл дверь
и вышел из ванной.


Сынок

В коридоре — тихо.
В комнате — никого.
Я пошёл к лестнице.
А в голове колотилось:
Может сейчас уйти?
Вдруг он пошёл их провожать?
Тогда я один?
Я спускался медленно, спокойно…
слишком спокойно.
Настолько, что это даже пугало — как у людей, которые уже всё решили.
Голоса внизу слышались глухо.
Смысл слов — уже не трогал.
— Миш, ты знаешь, мы тебя бы и так поддержали, — раздалось шуршание. — А теперь поддерживаем полностью. Официально.
— Да, спасибо, Тома… — голос дяди Миши был пустой.
Как я сейчас.
— Ты только не затягивай. Лучше прямо сегодня езжай и подай вот этот иск. — и я уже видел, как она показывает ему документ.
— Пока, Тёмочка! — сказала главная тётка, заметив меня на лестнице. — Рада была увидеть!
Вторая помахала рукой.
И они ушли.
Я спустился вниз, сел на диван.
Поджал ноги.
Старался удержать себя — буквально руками внутри себя держал.
«Главное…
не сдай себя никак.»
«Веди себя как обычно.»
«Возьми мороженое.»
«Точно!»
Я сорвался, рванул к входу, схватил мороженое и вернулся на диван, будто это талисман.
Но только сел, как вошёл дядя Миша.
Он дрожал.
Ему было плохо — видно до смешного ясно.
«Я же на показе уже знал.»
«Идиот.»
«Почему я не прочёл это?»
«Мог ведь.»
«Или… уже не мог.»
Мысли носились в голове как звери в клетке.
— Тёма… — голос был тяжёлый, сбитый, чужой. Он сел рядом. — Слушай.
— Извините… — я сорвался сразу.
Слёзы вылетели так резко, будто я порвался.
— Я не хотел вас обидеть… или заставлять… Я случайно сказал "папа"… — голос ломался, рвался.
И главное…
я же знал, что пять минут назад придумал план.
Хладнокровный, взрослый.
Думал, что удержу.
Что никого не подведу.
А тут я снова — виноватый.
«Почему я не подумал про вину?»
«Идиот.»
— Не извиняйся, сынок.
Он сказал это так…
что внутри меня что-то оборвалось.
Струна.
Прямо пополам.
— Да. Именно так. Сынок.
Его трясло.
Меня жгло.
«Жестоко наказывает…»
«Я же случайно сказал "папа".»
«А он?..»
Злость на него — и на себя — поднялась сразу.
За то, что верил.
За то, что хотел.
— Это нечестно… — выдавил я, будто воздух выплёвывал. — Я не хотел делать вам больно.
Слёзы, сопли, дрожь.
Горели уши.
Меня уносило — а я хотел успеть оправдаться:
«Он не так понял!»
«Я не хотел ему больно!»
«Я просто сказал случайно…»
Меня окончательно порвало.
Я начал просто нести всё подряд:
пытался объясниться,
говорил и говорил,
вскочил
и продолжал…
оправдываться.
Но он тоже поднялся и резко, почти больно, схватил меня.
Сжал.
Запах.
С ним я никогда ничего не мог сделать.
Тот же самый, что был тогда, когда я впервые заснул у него на груди.
Этот запах — как волшебный яд.
С ним всё всегда заканчивалось:
боль,
вина,
злость.
Оставалось только одно —
тотальное бессилие,
тотальное спокойствие.
Я застыл.
Он отпустил плечи, посмотрел мне в глаза мокрыми зрачками и… поцеловал в щёку.
— Дурачок ты у меня… — он усадил меня обратно и сел рядом. — Сейчас давай так: я говорю, а ты слушаешь. Никаких прерываний.
Я смотрел на него как фанатик на бога:
Любил.
Не верил.
Верил.
Обожал.
Ненавидел.
— Сейчас я скажу тебе то, что мне… нельзя говорить, — он будто оправдывался сам перед собой, — но с тобой иначе нельзя. Да? Твоя задача — выслушать. Сейчас никаких выводов не делай, пока я не закончу. Хорошо?
Я кивнул.
Понимал: сейчас он скажет то, чего я не знаю.
Если прозвучало «дурачок» — значит, я где-то ошибся.
Я испугался своей ошибки.
— Знаешь, Дениса забрали, — он взял со стола бутылку воды, открыл, сделал глоток. — И ты меня обвинил, что я не рассказал.
Я чуть вздрогнул.
Помнил.
— Ты был прав. Но не в том, что я не рассказал… — его руки дрожали, а во мне нарастала полнейшая растерянность. Я уже ничего не понимал. — Я им помешал усыновить тебя.
«Помешал.»
«Помешал усыновить меня.»
«Вместе с Денисом?»
«За что?..»
Во мне поднималась обида.
Такая, что дрожала не кожа — дрожала душа.
— Я уже тогда начал собирать все документы для усыновления, — продолжил он.
«И поэтому… не дал меня усыновить?»
«Чтобы… поучиться быть папой?»
«На мне?»
Стало ещё больнее.
Я опустил голову и снова захныкал.
— Тёмочка, умоляю, соберись, — он говорил спокойно, но в голосе всё равно стучало напряжение. — Ты умеешь. Ты должен полностью выслушать.
— Я уже тогда решил, — он выдохнул, — что хочу больше всего на свете стать твоим папой.
«Стать.»
«Твоим.»
«Папой.»
Эти три слова меня убили.
Я дёрнулся, как будто во мне что-то выстрелило.
«Денис.»
«Никита.»
«Ложь про “свидания”.»
— Вообще, я собирал документы на тебя и на Дениса, — он снова отпил воды.
— Просто… его не получилось «отбить». Вот где я тебя по-настоящему предал.
«Предал?»
«Нет…»
«Это…»
«Не предательство.»
«Это не он виноват.»
«Или…»
«Прекрати уже. Выслушай его.»
Последняя мысль дала как будто твёрдую землю под ногами.
Я смог просто сидеть и быть.
— Было очень непросто, Артём, — сказал он тихо.
— Непросто… скрывать, как сильно я тебя люблю.
— Как сильно ты мне важен.
— Переживать о тебе каждую секунду. Даже когда обнимаешь другого мальчишку из группы.
Я смотрел не в глаза — куда-то чуть ниже, на руки.
Руки дрожали так, что вода в бутылке была как море в шторм — никак не могла успокоиться.
— Я больше так не смогу, — он покачал головой.
— Но и обманывать тебя больше не могу.
Он взял со стола чёрную папку, открыл, показал мне первый лист.
— Это нужно отнести в суд. И… скорее всего, я смогу стать твоим папой.
Я смотрел на эту папку.
На странный лист перед целой стопкой бумаг.
«Вот так?»
«Моя судьба зависит от листочка?»
«Почему он ещё тут?»
Я правда не понимал, почему он ещё не в суде.
— Но, — он выдохнул, — я не смею этого делать без твоего разрешения.
— Только если ты разрешишь.
— Никаких больше тайн, Тёма.
— Я их больше не вынесу. Правда.
Он снова сделал глоток воды.
«Нужно… разрешение?»
«Разве я имею право решать за него?»
«Да что я вообще решаю?»
«Сколько ложек каши мне съесть?..»
Всё это казалось какой-то нелепой шуткой. Или издёвкой.
Но я же видел — он говорит правду.
— Теперь, — он аккуратно поставил бутылку, — я готов выслушать тебя.
— Спрашивай всё.
— Как сам решишь.

Водопад.
Я люблю водопад — у меня он стоит на заставке телефона.
Красивый, ничего не решает.
Он просто не может иначе: падает, потому что обязан упасть.
Но теперь водопад — во мне.
Из чувств.
Из страха.
Из того, что я не понимаю, что происходит.
Мне больно.
Страшно.
Я не верю ни одному слову.
Я верю каждому слову.
Я ненавижу тех, кто забрал Дениса.
Ненавижу папу, который убивал меня.
И теперь… теперь я здесь
и не могу принять.
Не могу.
Не верю.
Я поднял голову и посмотрел ему прямо в глаза.
Он… настоящий.
Его взгляд — такой, будто сейчас я решаю его судьбу.
Будто дыхание мира зависит от моего ответа.
В голове стало слишком больно.
Будто там пожар.
Я схватился за неё обеими руками — череп будто разламывало изнутри.
Что происходит?
«Это сон.»
«Я просто сплю.»
«Тёма.»
«Может… может меня где-то порвало?»
«Может я опять улетел, и теперь это просто глюки?»
Стук сердца бил в голову молотом.
Каждый удар — боль.
Каждый удар — новый кусок паники.
Я не выдерживал.
Мне хотелось лечь.
Провалиться.
Уйти из тела.
«Просто ляг на бок.»
«ДРАКОША.»
«ОРЁЛ.»
«КТО-НИБУДЬ…»
И вдруг — запах какао.
Первым пришёл именно он.
Тёплый.
Шоколадный.
Как будто кто-то открыл окно из другого мира, где спокойно.
Боль была, но… не во мне.
Где-то выше.
Словно я — в клетке, которую несут.
Перевозят.
Я дрожал.
Так сильно, что казалось — дрожит весь воздух вокруг меня.
Голоса где-то рядом.
Крик дяди Миши… или не крик?
Я уже не понимал слова. Они растворялись.
И вдруг — что-то накрывает меня.
Мягкое. Бархатное.
Как будто кто-то опустил огромный тёмно-синий плед мне на плечи.
Крик стал… орлиным.
Высоким, пронзительным.
А мне — хорошо.
И я уже с Дракошей.
Вокруг водопад.
Не тот, что на заставке телефона.
Настоящий — огромный, серебристый, шумящий так, будто мир растворяется.
Я застыл в воздухе.
Меня держат крепкие лапы — мои защитники.
И я рассказываю ему всё.
Прямо всё.
Что я не верю.
Что реальность обманывает меня.
Что такого не может быть.
Что я хороший… но ошибся.
Что я просто — ошибся.
Я держусь за его шею, за чешуйки, которые будто дышат под пальцами.
И каждый раз, как я что-то произношу — он злится.
Хвост бьёт воздух.
Крылья дрожат.
Вода…
Я же с ним, но вода — это я.
Мой страх.
Мой стыд.
Мой водопад.
И кажется… я падаю?
Или почему я держусь так крепко?..
Мы опускаемся вниз.
К самой воде.
Но вода превращается в мостик.
Бархатный.
Мягкий.
С тёплым запахом какао и молока — как будто кто-то нагрел воздух для меня.
Дракоша садится напротив.
Огромный.
Свет от водопада играет на его рожках.
И я не понимаю —
почему я здесь?
Почему я не сказал «да»?
Если хотел?
Почему я не верю?
Почему?
Я произношу это вслух —
и вода льётся сильнее.
Сильнее.
Словно у водопада мои слова вместо капель.
И Дракоша рычит.
Низко.
Предупреждающе.
А рядом — Орёл.
Он подлетает резко
и клюёт меня — больно, точно.
Мне страшно.
Почему он клюёт?
Почему Дракоша не защищает?..
А Дракоша смотрит одобрительно.
Будто говорит:
«Да. Так нужно.»
И Орёл снова клюёт.
Точно.
В самую мысль, которую я боюсь думать.
И тогда Дракоша говорит.
Тем голосом…
который я знаю до дрожи.
«Повтори.»
«И не смей…»
«Не смей лгать себе.»
И я всё говорю.
Всё, что есть.
Каждое «почему».
Каждый страх.
Каждую сомневающуюся мысль.
И когда говорю —
становится легко.
Легче, чем дышать.
Шум прекращается.
Орёл больше не клюёт — он тихо ходит по мосту.
А водопада…
Нет?

Только мягкий свет.
И дыхание Дракоши.
Темноты как будто не было.
Была густая, глубокая мягкость — как если бы ночи пришили подкладку из бархата.
Первым пришёл не звук.
Не запах.
А ритм.
Медленное покачивание.
Вверх — вниз.
Чуть вбок — обратно.
Как лодка, к которой вода прикасается бережно, на цыпочках.
Тело было тяжёлым,
тёплым,
наполненным чем-то убаюкивающим,
словно всё напряжение вытекло и оставило только бархатные остатки.
Ни дрожи.
Ни сжатия в груди.
Ни резких вдохов.
Дыхание шло ровно — будто не я дышал, а воздух дышал мной.
Сознание всплывало не второпях.
Не рвано.
Медленно.
Как если бы кто-то поднимал меня за спину из глубины воды, не спеша, давая глазам привыкнуть к свету.
Когда я понял, что вижу — я увидел не лицо.
Кусочек куртки.
Ткань, знакомая до смешного:
крошечная катышка, нить, что торчит,
пуговица — уже тёплая от моей щеки.
Запах — тёплый, приглушённый: смесь кофе, морозного воздуха, старой древесины и чего-то, что я называл «домом».
Не моим домом.
Тем.
Его.
Где-то выше — дыхание.
Ровное, глубокое.
Не напевающее, но будто тянущее звук внутрь себя, создавая вибрацию, которая проходила через мою грудь.
И тогда я понял.
Меня качают.
На руках.
По-настоящему.
Не для успокоения.
Не как «способ».
А как делают это с теми, кого боятся потерять.
Это было странно естественно.
Будто так должно быть.
Как будто та бархатная бездна просто сменила декорации — и теперь я был частью другого ритма.
Я поднял голову.
Медленно.
Лениво, как после долгого-долгого сна, когда тело ещё не привыкло быть телом.
Лицо дяди Миши было близко — но он не смотрел на меня.
Он смотрел куда-то в пространство, будто удерживал мир в одной точке.
Щёки у него были мокрые.
Но не свежими слезами — а следами, которые он даже не пытался стереть.
Словно это неважно.
Словно сейчас важен только ритм, в котором он держал меня.
Он не «делал» это.
Он был в этом.
Каждая мышца в руках — мягко напряжена.
Пальцы — чуть дрожащие, но уверенные.
Спина — округленная, как у взрослого, который держит ребёнка, не умеющего вернуться в тело.
Я посмотрел на него.
Он чуть заметно, едва-едва, изменил ритм качания — значит, услышал меня кожей, дыханием, что я проснулся.
Он опустил взгляд вниз.
Глаза встретились.
Ничего не нужно было говорить.
Там, в его взгляде, не было ни вопроса, ни страха услышать ответ.
Была тихая, огромная, спокойная любовь.
Та, что не просит взаимности, а просто есть.
Через несколько мгновений он выдохнул почти беззвучно:
— Тш-ш…
— Я здесь…
Словно разрешил мне существовать в его руках.
И я — не знаю почему — уткнулся в его плечо ещё ближе.
Так глубоко, будто мог провалиться туда полностью.
В ткань, пахнущую домом.
В тепло.
В мир.
Он продолжал качать.
Долго.
Столько, сколько нужно не мне — а самому ритму.
Как будто это был древний, правильный закон выхода из бездны.
Потом он медленно сел на диван.
Очень медленно.
Чтобы ни один кусочек этого кокона не распался.
Плед остался вокруг меня.
Его руки — тоже.
Я слышал только дыхание.
И чуть-чуть — ветер за окном, который свистел, будто боялся за меня.
На столе стояла кружка какао.
Плёнка сверху была почти белой — значит, остыло.
Он посмотрел на неё и тихо сказал:
— Остыло…
Будто это была самая большая трагедия в мире.
И я понял: он всё это время ждал.
Держал.
Не отходил.
— Ничего, — прошептал я.
Или подумал. Трудно разобрать.
Мы сидели так.
Спокойно.
Без надобности говорить.
Я уже почти засыпал.
Тело тонущее, тяжёлое, согретое его руками.
Мир наконец перестал качаться.
Его дыхание над моей макушкой было как море ночью — ровное, глубокое, безмятежное.
Я хотел спросить то, что собирался… про Никиту…
Но слова вышли другие.
Самые страшные.
Самые маленькие.
Самые настоящие.
— …пап… прости? — едва слышно.
Он замер.
Его дыхание оборвалось.
Руки сжались вокруг меня чуть крепче — совсем чуть, будто он боялся причинить боль, но ещё больше боялся отпустить.
Я почувствовал его щёку у головы.
Она была мокрая.
Тёплая.
Он выдохнул мне в волосы — долго, медленно, как человек, который наконец разрешил себе дышать.
— Тём… я ни на секунду не был на тебя в обиде, — так тихо, что эта фраза, казалось, растворилась внутри меня, а не в воздухе.
И тогда из меня вырвалось второе.
Ещё страшнее первого.
Тот вопрос, который жил во мне всю жизнь и который ребёнок задаёт только тогда, когда полностью, до конца сдаётся любви.
— Пап…
ты же…
ты же меня больше никогда не отдашь?..
Ты…
ты теперь мой папа, да?..
Слова были не как вопрос.
Больше, как падение.
Как шаг в пропасть — туда, где он должен поймать.
И он поймал.
Он обнял меня крепче — не больно, а так, будто держал мой мир руками,
чтобы он больше никогда не раскололся.
И голос его был низким, глухим, почти срывающимся:
— Я тебя не отдам.
Никому.
Никогда, Тёма.
Понимаешь?..
Никогда.
Он прижал подбородок к моей макушке.
— Да, теперь я твой папа
Твой.
Я не ответил.
Не смог бы.
Просто дышал.
Просто существовал в этом.
Некоторое время мы лежали так.
Тишина была полной — как внутри снежного шара, который перестали трясти.
И уже потом…
уже почти засыпая…
я выдохнул:
— А к Никите… можно завтра?..
Он поцеловал меня в макушку.
Очень просто.
Без церемоний.
Будто это — тоже дыхание.
— Можно.
Конечно можно.
Он твой друг. Это… это не меняется.
Ты можешь приходить к ним когда захочешь.
В любой день.
В любое время.
Ты… от этого ничего не потерял, Тём.
Я выдохнул ещё раз — длинно, последним сопротивлением.
И заснул.
По-настоящему.
Зная, что проснусь — в тех же руках.
А будущее…
будущее само придёт ко мне утром.