Зал ожидания 3-го круга...

Василий Петрович всегда считал, что смерть,  это либо яркий свет в конце туннеля, либо кромешная тьма, либо, на худой конец, классическое:

— «Просим к ответу, грешник!».

Он даже мысленно готовился к варианту номер три, поскольку грешки за душой всё же водились: налоги оптимизировал, тёщу мысленно даже  на части разбирал, а однажды в молодости как то  спёр с завода пару гаек. Ну, для дачного мангала. В общем, стандартный набор среднестатистического россиянина!

Поэтому, когда после внезапного и болезненного знакомства своего скромного седана с грузовой фурой он очнулся не на облаках и не на раскалённых сковородках, а в обшарпанном казённом помещении, его первым чувством было не разочарование, а глубокая, пронзительная растерянность...

Помещение напоминало гибрид самого депрессивного вокзала застойных времён и перегруженной районной поликлиники. Бесконечные ряды скрипучих деревянных скамеек, на которых сидели люди, точнее, сущности  самого разного вида: от одетых в звериные шкуры до щеголяющих во фраках и военных мундирах.
Воздух был густым от скуки, пыли и чего-то ещё, неуловимого , похоже, отчаяния, которое за десятилетия (века?) ожидания выпало почти  в осадок.

На стенах висели плакаты, выцветшие до полной нечитаемости, за исключением одного, свежего:

— «Соблюдайте тишину! Ваше терпение – наш приоритет».

Напротив, за массивной, исцарапанной стойкой из темного дерева, копошилась единственная живая, если это слово тут уместно, душа  или не душа.
Существо было то ли очень некрасивым человеком, то ли очень уставшим чёртом.
На голове красовались два обломанных рожка, похожих на старые шишки, а из-под потертого пиджака торчал кончик худющего, почти  крысиного хвоста.
Он что-то яростно стучал на допотопной механической печатной машинке, периодически вздыхая так, будто на него давили тонны невидимого свинца...

Василий осмотрел себя.
На нём была та же одежда, что и в момент аварии: поношенные джинсы и клетчатая рубашка. Ни крови, ни вмятин. Только лёгкая, но противная ломота во всех костях, как при гриппе. Он сделал нерешительный шаг в сторону стойки...

— Э-э-э… — начал он.

Чёрто-чиновник, не отрываясь от машинки, тяпнул когтистой лапой со стола табличку и водрузил её на край.

На ней угловато было выведено:

—  «Окно №1. Приём входящих. Ожидайте вызова».

— Я… я, кажется, умер? — тихо спросил Василий, больше спрашивая  самого себя...

— Поздравляю, кэп очевидность, — процедил чиновник, одним движением выдрал листок из машинки и с силой шлёпнул на него резиновым штампом.

Звук был такой, будто прихлопнули некрупного, но противного насекомого:

— Следующий! Василий Петров, сорок два года, причина — ДТП по собственной глупости (не выспался, наверное, думал о кредите), категория — «Стандарт-Неопределённый». Так?

— Петрович, — автоматически поправил его Василий. — А что значит «Стандарт-Неопределённый»?

Чёрто-чиновник, наконец, поднял на него взгляд.
Глаза у него были жёлтые, усталые и совершенно пустые, как у золотой рыбки, прожившей всю жизнь в круглом аквариуме.

— Значит, Вы, Василий Петрович, не угодили ни туда, ни сюда. Ни грешник отъявленный, ни святой. Середнячок. Баланс плюс-минус в пределах статистической погрешности. Таких здесь  тьма тьмущая. Поэтому Ваше дело отправляется в общую очередь на рассмотрение в Бюро Переселения Душ. Там решат, куда Вас: на реинкарнацию, на «искупление через труд» или, если совсем повезёт, на временное пребывание в предбаннике одной из моноатеистических систем. Но это маловероятно, у них своих кандидатов выше крыши!

Он протянул Василию длинный, грязно-бежевый талон с номером. Тот принял его и обомлел.

— Сто двадцать тысяч семьсот сорок третий?! — выдохнул он. — Это что же, я… стотысячный в очереди?

— Нет, — устало ответил чиновник. — Вы сто двадцатитысячный. Семьсот сорок третий — это номер окна, куда Вас вызовут. Когда дойдёт очередь. Вам повезло, распределение идёт по алфавиту, Ваша буква «П» ещё не самая загруженная. У тех, кто на «А» или на «С», дела вообще из прошлой эпохи пылятся! Садитесь и ждите. Не шумите, не устраивайте драк, не пытайтесь подкупить наших  сотрудников,  бесполезно. Туалет в конце зала справа, но он чаще всего забит...

С этими словами он уже повернулся к следующему прибывшему,  какому-то викингу в рогатом шлеме, который что-то бубнил про «валгаллу» и какую то  «ошибку»...

Василий, в полной прострации, побрёл к скамейкам. Мест свободных не было. Он пристроился на краешке, рядом с угрюмым мужчиной в кожаном плаще и с бритой головой. Тот сидел, скрестив руки, и с таким видом смотрел в пространство, будто пытался испепелить его взглядом...

Прошёл час. Два. Время здесь текло странно: то растягивалось в липкую, бесконечную паутину, то сжималось в комок. Василий смотрел на талон, пытаясь осознать масштаб этой  катастрофы. Сто двадцать тысяч!
Даже если рассматривать по тысяче дел в день (во что верилось с трудом), это… больше ста дней!
Но дней тут, судя по всему, не было. Был только один бесконечный день ожидания!

Внезапно в центре зала раздался громкий, надтреснутый голос с явным немецким акцентом:

— Я ещё раз повторяю, все Ваши проблемы, это  детские игрушки по сравнению с моим геополитическим проектом! Я создавал Империю на тысячу лет!

Ответил ему голос с британским прононсом, полный холодной язвительности:

— Дорогой Адольф, Ваша «империя» просуществовала двенадцать лет и оставила после себя лишь горы щебня, море слёз и устойчивое отвращение к Вашим художественным вкусам. Я же правил самой большой империей в истории! Солнце не заходило над владениями, где царил порядок, закон и цивилизация!

— Цивилизация, которая строилась на костях и крови! — вклинился третий голос, хриплый и горячий, с сильным грузинским акцентом. — Вы, колониальные хищники, выжали из мира все соки! Я строил первое в мире государство рабочих и крестьян! Индустриализация, победа в Великой войне, космос!

— И горы трупов в подвалах, и ГУЛАГ, и подавленная Венгрия, и… — начал было этот противный  немец.

— Молчи, фашистская мразь! Ты со мной вообще не в одной весовой категории! Ты — неудавшийся художник, а я — железный солдат революции!

— О, боже мой, опять они, — простонал чиновник за стойкой и потер виски, отчего рожки на его голове зашевелились, будто почесались изнутри. — Дежурный спор на тему «Кто больше напортачил». Третий круг сегодня!

Василий онемел.
Он медленно повернул голову в сторону эпицентра скандала. На скамейке посреди зала сидели трое. Один  тощий, с чёлкой и комичными усиками, в потёртом френче. Второй,  дородный джентльмен с тростью, моноклем и лицом, выражавшим непоколебимую уверенность в своём превосходстве.
Третий  невысокий, коренастый, с густыми усами и пронзительным взглядом из-под кустистых бровей, в простой солдатской шинели. .

— Господи, — прошептал Василий. Его сосед по скамейке, мужчина в кожаном плаще, ехидно  хмыкнул.

— Никакой не господин! Обычная публика. Здесь таких много. Исторический VIP-зал кончился там, за той дверью, — он кивнул на массивную дубовую дверь в углу, у которой, впрочем, тоже сидела очередь. — А это — те, чьи дела тоже «на рассмотрении». Застряли. Как и мы. Только они думают, что это из-за сложности их наследия, а мы,  из-за их  бюрократии. А по сути, это  одно и то же!

— Но это же… Гитлер, Черчилль и Сталин? — Василий почувствовал, как у него подкашиваются ноги.

— Они самые, — равнодушно подтвердил сосед. — Вечно спорят. К ним ещё Наполеон иногда  подключается, когда проигрыши обсуждают, и Александр Македонский, когда речь  идёт вообще о масштабах. Скучно!

В это время Черчилль, пуская клубы дыма от невидимой, но явно ощущаемой сигары, произнёс:

— Вы оба, при всём моём к вам… различном отношении, действовали методами варваров. Я же сохранил демократию. Я вдохновил нацию в самые тёмные часы. Мои речи…

— Твои речи накормили голодных в Индии? — резко оборвал его Сталин, начищая свою знаменитую трубку о рукав. — Спасли Африку от колониального грабежа? Нет!
А моя индустриализация дала стране броню и хлеб!

— Которая потом развалилась, как только Вас не стало! — взвизгнул резко  Гитлер. — А мой «Фольксваген»,  народный автомобиль, и  до сих пор ездит! Интересно, а где тот ваш тип, с коричневым  пятном на лбу, который всё талдычил о перестройке?
По слухам, его жарят в аду на усиленном огне!

Чиновник за стойкой не выдержал. Он встал, ударил кулаком по стойке так, что та заходила ходуном.

— Тишина! Ради всех забытых богов, тишина! У меня от ваших споров рожки чешутся и голова раскалывается!

Номера триста семь, четыре тысячи восемнадцать и сорок пять тысяч двадцать второй! Если не замолчите, отправлю ваши дела в архив «На вечное нерассмотрение»! И вы знаете, что это не пустые угрозы!

На мгновение воцарилась тишина. Троица исторических тяжеловесов угрюмо переглянулась и затихла, как школьники, которых отчитала завуч.
Гитлер надул губы, Черчилль презрительно фыркнул, Сталин углубился в созерцание своих сапог.

Василий выдохнул.
Мир окончательно поплыл у него перед глазами. Он сидел в аду бюрократии, в очереди за своей посмертной судьбой, в компании величайших тиранов и политиков, которые ругались, как торгаши на рыбном рынке. И всё это  под надзором чёрта-чиновника с какой то  трудовой повинностью!

«Интересно, — подумал он с горькой иронией, — а те самые гаечки с завода,  это будет плюс или минус к моему балансу?»

Он откинулся на спинку скамьи, сжав в руке свой безнадёжный талон. Очередь не двигалась. Ад только начинался!

Сосед Василия, мужчина в кожаном плаще, оказался не так уж и угрюм, если задавать ему  правильные вопросы.
Звали его Игорь. Умер в девяностых, «от пули, которая летела в другого».
Был, как он сам выразился, «предпринимателем переходного периода».
Сидел здесь уже, по его субъективным ощущениям, лет двадцать!

— Времени тут нет, — пояснил он, глядя в потолок, с которого сыпалась мелкая штукатурка. — Но чувство тоски имеет свойство накапливаться и кристаллизоваться. У меня уже целая глыба внутри образовалась...

— И что, они всегда так? — кивнул Василий в сторону условного «политического клуба».

— Не всегда. Иногда сменяют тему. Например, спорят, кто больше людей «нечаянно» угробил. Сталин тащит за собой  коллективизацию и репрессии, Гитлер  холокост и войну, Черчилль  бенгальский голод и бомбёжку Дрездена.
Потом приходит Чингисхан,  он тут иногда появляется, но ненадолго, его быстро вызывают, видимо, разбирательство простое,  и он  всех кладет на лопатки одним числом. Но его они не любят, считают варваром без всякой  идеологии.

Ещё Наполеон любит поговорить о своей военной  гениальности. Но его, корсиканца, тоже быстро на место ставят, потому что его дело, видимо, тоже хорошо структурировано: кодекс, битвы, итог...

— А кто ещё здесь есть из… известных?

Игорь лениво обвёл рукой зал.

— Вон, видишь, мужик в тоге и с венком на лысине? Сидит, строчит что-то на восковой табличке. Это Марк Туллий Цицерон!
Ожидает рассмотрения своего дела о взятках и политическом оппортунизме.

Рядом с ним  король Людовик XIV, жалуется на очереди к врачу при жизни и тут.

Вон там, у окна, группа философов: Ницше, Шопенгауэр и наш, Фёдор Михайлович Достоевский.

Они спорят о природе зла и страдания. Интересно, но очень уж  занудно!
Фёдор Михайлович, правда, больше молчит и всё как то  мучается. Видимо, считает, что попал сюда по ошибке, должен быть где-то выше… или ниже!

Василий смотрел, открыв рот...

История, которую он знал по учебникам и документальным фильмам, здесь представала в виде скучающих, раздражённых и вечно спорящих как бы живых  призраков. Все были равны перед лицом этой вечной бюрократии...

Внезапно дверь в зал с скрипом открылась, и внутрь просунулась голова другого чёрто-чиновника, ещё более помятого вида...

— Слушайте, у кого-нибудь есть чернила? У Асмодея в отделе кончились, а отчёт по квартальной статистике грехов «по неосторожности» надо давно было сдать!

Из дальнего угла поднялась сухонькая старушка в платочке:

— У меня, милок, есть пузырёк. Берлинские, сорок пятого года, очень стойкие. Нашла как то там  в развалинах...

— Идеально! — чиновник оживился. — Подойдите к окну семьсот тридцать второе, Вам премиальные баллы за сотрудничество запишут!

Старушка, довольно кивнув, поплелась к стойке.

— Берлин, сорок пятого?… — задумчиво протянул Игорь. — Интересно, что она там делала?

— Может, медсестрой была?, — предположил Василий.

— Или снайпером. Тут не угадаешь!

Спор «великих» на скамейке вспыхнул с новой силой. Теперь речь зашла о культурном наследии.

— Моё искусство было чистым, оно отражало душу народа! — горячился Гитлер.

— Ваше искусство, Адольф, не принимали даже в венской  академии, — холодно парировал Черчилль, который и сам, как известно, баловался живописью. — А мои пейзажи покупали!

— Покупали из-за Вашего положения! А моя архитектура… мой план реконструкции Берлина…

— …остался на бумаге, как и ваши планы по захвату мира, — вставил своё слово Сталин. — А вот мои книги, труды по марксизму-ленинизму, издавались миллионными тиражами. Воспитывали целые поколения!

— И также благополучно забылись, — проворчал Гитлер. — А моё имя помнят до сих пор!

— Помнят с каким то отвращением, — поправил его  Черчилль.

— Зато всё равно помнят!

Василию стало не по себе. Он отвернулся и увидел, как к стойке чиновника подошла новая фигура,  элегантная дама в платье начала XX века, с умными, печальными глазами.

— Прошу прощения, — сказала она тихим, но чётким голосом. — Я уже предъявляла свой паспорт трижды. Меня зовут Анна Ахматова. Я должна была попасть на слушания по делу о «страданиях, переведённых в поэзию, и их искупительной силе». Мне даже обещали…

— Обещали, обещали, — перебил ее  чиновник, листая свою гигантскую картотеку. — Ахматова… Ахматова… А, вот! Дело № 889456-Л.
— «Поэтесса. Страдала. Писала. Коэффициент страдания  высокий, но есть нюансы: возможный скрытый эгоцентризм в страдании, спорные строки о Сталине…»
В общем, дело отправлено на дополнительную экспертизу в подотдел «Творческих мук». Ожидайте!

— Но экспертиза идёт уже… сколько?

— Не владею такой  информацией. Следующий!

Ахматова, с достоинством опустив голову, отошла.
Василий видел, как у неё дрожали уголки губ. Рядом с ней тут же  материализовалась другая худенькая женщина, в монашеском одеянии.

— Не волнуйся, Анна, — сказала она мягко. — Здесь все в ожидании. Даже святые.
Я, мать Тереза из Калькутты, жду пересмотра своего дела о мотивации: была ли то истинная любовь к ближнему или желание прославиться через уничижение. Сижу уже, наверное, лет пятьдесят!

Ахматова горько улыбнулась:

— Хоть компания достойная!

Василий потёр лицо ладонями. Мир окончательно попутал  берега.
Здесь святой могли спокойно беседовать с поэтессой, обвинённой в эгоцентризме, а в десяти метрах тиран-недоучка доказывал тирану-семинаристу и колониалисту-аристократу своё историческое величие.
И над всем этим царил вечный, непробиваемый тупой гул этой гигантской  бюрократической машины!

Игорь тронул его за локоть:

— Смотри, новенький пошёл на какую то  хитрость!

К стойке уверенно подошёл человек в роскошном, хоть и потрёпанном, камзоле, в напудренном парике. Он щёгольским жестом положил на стойку небольшую, но тяжёлую бархатную сумочку. Звук был характерный, что то  там было золотое...

— Мсье Чёрт, — сказал он на изысканном французском, который Василий, к своему удивлению, как то понимал. — Позвольте предложить Вам… ускорить рассмотрение моего скромного дела. Король-Солнце может засвидетельствовать мою безупречную репутацию!

Чиновник медленно поднял на него свои рыбьи глаза, потом на сумочку. Взял её, взвесил на ладони, открыл. Внутри поблёскивали старинные луидоры.

— Жан-Батист Кольбер, министр финансов Людовика XIV, — прочитал чиновник с какого-то невидимого списка. — Дело о систематических злоупотреблениях при строительстве Версаля и махинациях с государственными закупками. — Он захлопнул сумочку. — Взятка зафиксирована!
Дело Ваше передаётся в отдел «Особо циничных коррупционеров».
Очередной Ваш номер будет: миллион двести тысяч четыреста первый.
Следующий!

Кольбер побледнел так, что белая  пудра на лице показалась всем  коричневой.

— Но… мсье! Это недоразумение! Я хотел лишь выразить признательность за Ваш тяжкий труд!

— Признательность не принимается. Протокол нарушен. На место!

Француз, пошатываясь, поплёлся назад. Людовик XIV, его бывший патрон, лишь презрительно фыркнул:

— Финансисты! Ни стиля, ни такта!

Василий вдруг расхохотался...
 
Сначала тихо, потом всё громче. Истеричный, нервный смех просто  душил его. Он смеялся над золотом, которое оказалось бесполезным, над тиранами, спорящими,  как торговки на базаре, над святыми, стоящими в очереди за каким то оправданием, и над собой,  Василием Петровичем, инженером-строителем из Подольска, застрявшим во всём этом безумии с талоном под номером сто двадцать тысяч!

На него зашикали с соседних скамеек.
Чиновник бросил раздражённый взгляд.
Но Василий не мог уже  остановиться. В этом абсурде была какая-то очищающая, дикая правда.

Ад,  это не котлы и смола.
Ад,  это бесконечное ожидание среди таких же, как ты, где даже величие и злодейство стираются в пыль обшарпанного пола и равнодушия мелкого служащего из  преисподней!

Наконец, смех перешёл в кашель, а потом в тихую икоту. Игорь похлопал его по спине:

— Попривыкнешь. У многих такая реакция. Особенно у тех, кто верил в справедливую и быструю расплату!

— А что… что с теми, кого вызывают? — спросил Василий, вытирая слёзы.

— Не знаю. Дверь открывается, номер объявляют, они уходят. Обратно никто не возвращается. Ходят слухи, что там, какие то  коридоры, другие залы, другие чиновники. Может, и само Переселение. А может, просто следующий круг из бюрократии. Кто его знает!

Василий взглянул на свой талон...

 «120743»...

Цифры казались теперь не просто большими. Они казались огромными и  вечными.

Он был песчинкой в гигантской, медленно перетирающей саму себя,  чудовищной  мельнице.

И в каком-то смысле,  это было даже немного утешительно.
Его мелкие грешки и крошечные добрые дела терялись в этой вселенской канцелярской паутине.
Он был никем!
И в этом была его единственная надежда...

Внезапно громкоговоритель под потолком хрипло, с помехами, затрещал:

— Внимание. Окно номер пятьсот два. К делу приступает комиссия по пересмотру исторического наследия.
К слушаниям приглашаются: Юлий Цезарь, Наполеон Бонапарт, Клеопатра VII и… — голос замявшись, — Григорий Распутин!
Просьба не затевать драк и не использовать яды и различные любовные зелья до начала слушаний!

Со скамейки поднялись несколько фигур.
Цезарь, поправив тогу, небрежно бросил:
— «Идите впереди, дамы!», Клеопатре, которая лишь загадочно в ответ улыбнулась.

Наполеон, суетливо застёгивая мундир, бросил взгляд на спорящую троицу:

— Вам, господа, ещё предстоит понять, что истинное величие измеряется не масштабами разрушений, а гением администрации и кодексом законов!

— Ага, который ты спёр у римлян?— крикнул громко ему Цицерон со своего места.

Наполеон махнул рукой и скрылся за дверью...

Зал снова погрузился в гул ожидания, прерываемый лишь стуком машинки, всхлипами кого-то в углу и вечным, низким спором трёх голосов о том, кто же из них больше напортачил в мировой истории...

А у Василия в голове крутилась только одна мысль:

— «Хоть бы моё дело рассматривал не тот чиновник, у которого рожки чешутся. А то, он , наверное, злой очень»...

Дни, если их можно было так назвать, текли как то однообразно.

Василий уже познакомился с некоторыми постоянными обитателями Зала.
Был тут и  Фёдор, обычный алкоголик из восьмидесятых, который утверждал, что видел, как в соседний кабинет вызывали самого Высоцкого  «по делу о преждевременном износе сердца своим талантом и водкой».

Был юноша в римской тунике по имени Тиберий, который скончался от несварения желудка после ужина у императора («Он сам же меня и  отравил, ревновал к жене!»).

Была девушка-хиппи по имени Люси, умершая в 69-м на своих полусексуальных сборищах «от чего-то слишком хорошего».
Она до сих пор пребывала в благодушном ступоре и всем предлагала воображаемый цветок!

Главным развлечением, помимо наблюдения за скандалами «великих», было следить за чиновником, которого звали, как выяснилось, Хвим. Сокращённо от «Хвостатый Взыскатель Имени Мёртвых», но все звали его просто Хвим.
Он был душой и проклятием этого места. От его действий зависело, двинется ли очередь хоть на миллиметр!

Однажды Хвим устроил настоящий бумажный шторм.
У него заело штемпельную подушку, и в приступе ярости он дёрнул за какую-то висевшую  верёвку под стойкой. С потолка обрушился водопад пожелтевших бумаг: анкеты, протоколы, объяснительные, акты ревизий.
Их было тысячи! Они покрыли пол, скамейки, головы всех  ожидающих...

— Архив «дефектных дел»! — закричал Хвим, отплевываясь  от густой  бумажной пыли. — Все, кто хочет ускорить рассмотрение,  помогайте это  сортировать! По алфавиту и хронологии!

На мгновение воцарилась тишина.
Потом Гитлер вскочил:

— Я наведу здесь  идеальный порядок! У меня был опыт систематизации!

— Сядь! — рявкнул Хвим. — От тебя только газы пойдут.
Ты в последний раз, когда помогал, все дела на букву «А» в «еврейский заговор» записал!

— Это была внутренняя классификация! — обиженно буркнул фюрер.

Люди, а вернее души, стали нехотя подбирать бумаги. Василий тоже включился.
Это было хоть какое-то занятие. Он собирал стопки, пытаясь разобрать убористый почерк.

— «Иван Грозный. Дело о превышении полномочий царской власти и личном поведении. Том 145…»

«Маркиз де Сад. Дело об экстремизме в литературе и быту. Приложения: 50 томов свидетельских показаний…»

«Монах Бернард. Дело о потенциальной ереси в проповедях крестовых походов…»

Среди груд бумаг он наткнулся на знакомое имя:

— «Петров Василий Петрович».

Сердце прямо  ёкнуло и затрепыхалось.
Он схватил листок. Это была не его анкета, а какая-то справка:

— «Справка № 567-Щ. На душу Петрова В.П. записаны следующие материальные претензии:

1) Две оцинкованные гайки М12х1.5, завод «Прогресс», 1998 г.

2) Один эмоциональный срыв тещи Анны Иосифовны в 2007 г., вызванный неподобающим тоном зятя.

3) Недоплата налогов в размере 12 345 рублей 67 копеек за период 2015-2022 гг. (мелкая оптимизация)».

Василий обомлел. Всё учтено! Даже гаечки.
И даже тёща.
Он с опаской посмотрел на список его «заслуг».

Там было ещё короче:

— «Помогал соседу чинить автомобиль (2003). Подобрал и вернул кошелёк (2011). Посадил дерево во дворе (2015)».

Баланс выглядел, мягко говоря, шатким. Особенно с учётом этой, блииин,  вездесущей тёщи!

— Нашёл своё? — подошёл Игорь, неся стопку дел о средневековых алхимиках.

— Да, — хрипло ответил Василий. — Как будто налоговую инспекцию с телевидением «Пусть говорят» насильно скрестили!

Вдруг из-под груды бумаг вылезла маленькая, суетливая фигурка в очках и с пером за ухом. Это был ещё один чертёнок, младше Хвима...

— Коллега! — пискнул он. — Я нашёл! Я нашёл дело Архимеда! Его потеряли при разборке Александрийской библиотеки! Теперь его наконец-то смогут отправить на реинкарнацию в обычного  инженера!

Хвим, не отрываясь от залипающей печатной машинки, буркнул:

— Молодец, Шмыг!
Отнеси в отдел «Гениев, умерших не вовремя». Пусть ждёт своей очереди на воплощение.
Но предупреди: сейчас спрос на философов и поэтов, инженеры в дефиците только с опытом работы от пятисот лет!

Шмыг, счастливый, помчался куда-то вглубь бюро, уволакивая за собой огромный свиток...

Василий смотрел на эту суету и понимал, что он  лишь цифра в этом  гроссбухе мироздания.

Его грехи и добродетели были учтены с бухгалтерской точностью, но не вызывали ни гнева, ни восхищения. Они были простым  сырьём для бюрократической  отчётности...

Вечером (если так можно назвать момент, когда тусклые лампочки на потолке начинали моргать чуть чаще) случился новый скандал.

К Сталину, Черчиллю и Гитлеру присоединился новый спорщик, высокий, худощавый мужчина с бородкой и умными, и очень безумными глазами...

— Вы все  дети! — гремел он. — Вы играли в солдатики на карте мира! Я же постиг природу самого времени, пространства! Моя теория перевернула…

— Альберт, дорогой, — перебил его  Черчилль, — Ваша теория относительности, как бы это сказать… относительна!
А вот атомная бомба, которая на ней, по сути, основана, это  вещь весьма конкретная! И её применили. При моём, кстати, ведении и участии...

Эйнштейн всплеснул руками:

— Я же был пацифистом! Я не для этого!

— Никто никогда не делает «для этого», — мрачно заметил Сталин. — А получается, как  всегда,  «это». Вы, товарищ учёный, просто недосмотрели!

— А я, между прочим, художник! — снова вставил своё Гитлер. — Я чувствовал всегда  гармонию!

— Молчи, ты проиграл войну даже тому, кто проиграл финскую,  «зимнюю», — отрезал резко ему  Сталин, и спор снова пошёл по накатанной колее...

Хвим застонал, схватился за рожки и начал тереть их об косяк двери, издавая скрежещущий звук:

— Не могу больше! Не могуууу! Увольте меня! Отправьте в любое  чистилище простым клерком, куда угодно!

Из-за двери выглянул начальственный чёрт, потолще и с целым лесом рожек на голове:

— Хвим! Держи себя в руках! Ты наше  лицо бюро! Если ты сдашься, что будет с очередью? С дисциплиной? Соберись, чертяка!

— Но они… они никогда не закончат! — всхлипнул Хвим, указывая копытцем на спорящих.

— А ты не слушай. Работай. Твоя задача  бумаги, а не их грехи.
Их грехи,  это проблема отделов «Посмертного анализа» и «Вечной ответственности».
У нас тут чёткое разделение труда!

Хвим вытер слёзы чернилами и снова уткнулся в машинку.

А Василий понял главное: этот ад был вечен не потому, что наказания жестоки, а потому, что система, хоть  со скрипом, но работала. Она перемалывала и величайшие злодеяния, и величайшие подвиги в пыль формуляров, протоколов и всяких  справок.
И в этом равнодушном перемалывании была своя, изощрённая пытка для всех: и для палачей, и для жертв, и для простых Василиев, укравших всего то  пару гаек с завода!

Он откинулся на спинку и закрыл глаза.
Ему привиделось, что он, самая  маленькая буква «П» на гигантском бланке, которую вот-вот зачёркнет красной чернильной ручкой огромная, неуклюжая рука Хвима...

Очередь не двигалась...

Номера на табло, которое вдруг ожило и начало щёлкать, перелистывались с пугающей медленностью: 1001… 1002… Через сто субъективных лет будет  1003.

На этом фоне у Василия созрел план. Не то чтобы гениальный, но отчаянный...

Он подошёл к Игорю и к Фёдору, алкоголику:

— Слушайте, а что если… устроить нам всем забастовку?

Игорь покрутил пальцем у виска:

— Ты видел, что тут творится? Здесь бастовали целые гильдии средневековых ремесленников,  требующих отдельного чистилища.
Их дела тогда просто отправили в архив «На неопределённое хранение».

— Не в том смысле. Не против системы. А… за её улучшение! Мы же видим, что  Хвим один, он не справляется. Может, потребуем открыть ещё одно окно? Или упростить эту процедуру?

Идея, подхваченная его  отчаянием, стала расползаться по скамейкам.

К ним присоединилась Ахматова («Я подпишу любое коллективное письмо, только бы это кончилось»), мать Тереза («Страдание от бездействия,  худшее из страданий»), и даже Цицерон, почуяв в этом возможность для  своего красноречия...

В итоге у Василия в руках оказалось нечто вроде петиции, написанной на обороте справки о его гаечках.

Подписи ставили все, кто мог держать воображаемую ручку. Даже Гитлер, в надежде, что это как-то навредит Сталину...

Черчилль поставил размашистую подпись с росчерком:

— «Мы сражаемся на бюрократических берегах!».

Сталин ограничился угловатой закорючкой, без всяких комментариев...

Василий, сколотив делегацию (себя, Игоря и Цицерона,  как оратора), с трепетом подошёл к стойке Хвима:

— Ммм… товарищ чиновник. У нас есть коллективное обращение.

Хвим поднял вверх усталые глаза. Рожки его мелко подрагивали:

— Очередное прошение о внеочередном рассмотрении? В мусорную корзину, слева...

— Нет! — звонко начал Цицерон. — О, достойнейший служитель Фортуны и Фемиды посмертной! Мы, обитатели сего лимба, внемлем гласу разума! Видя твои нечеловеческие страдания от груза непомерных трудов Ваших, мы предлагаем путь к обоюдной выгоде! Упрости все  формы! Открой второе окно! Да будет движение в этом царстве спокойствия!

Хвим долго смотрел на них. Потом медленно протянул руку, взял петицию. Прочитал. Поставил на ней штамп:

— «Получено. К рассмотрению! Очередь на рассмотрение обращений: 45601».

И швырнул её в гигантскую папку с надписью «Предложения и жалобы. Не срочно».

— Следующий, — сказал он глухо.

Делегация в полном унынии вернулась на места. Их порыв утонул в бумажном море, даже не сделав ни одного всплеска...

Но, видимо, сама идея «движения» уже витала в этом  воздухе.

На следующий «день» произошло нечто экстраординарное.
Дверь в глубине бюро распахнулась, и оттуда вышли три важных чёрта в строгих костюмах и с бейджами на волосатой груди,  «Ревизионная комиссия из Центра»...

Тишина упала, как нож в масло. Даже спор «великих» замер в ожидании.

— Внимание! — гаркнул самый главный ревизор, чьи рога были немного  позолочены. — По указанию вышестоящего руководства проводится внеплановая проверка эффективности работы Зала ожидания 3-го круга!
Хвим!
Предъявите все журналы учёта, табели движения душ, графики обработки дел!

Хвим побледнел (что для черта было почти достижением), засуетился, начал таскать папки. Комиссия уселась за отдельный стол и погрузилась в изучение. Все замерли.
В этом была надежда!
Проверка! Может, наведут порядок! Ускорят?

Час. Два...

Ревизоры что-то шептались, качали головами, тыкали своими  перстами в бумаги. Наконец, главный поднялся.

— Выявлены следующие нарушения, — отчеканил он. —
1. Неэффективное использование рабочего пространства.

2. Отсутствие мотивационных плакатов для ожидающих.

3. Несоблюдение регламента перерывов у сотрудника Хвима (отдыхает  меньше, чем положено).

4. Хаотичное ведение архива (инцидент с бумажным штормом).

5. Низкие показатели удовлетворённости клиентов!

Хвим стоял, понуро опустив голову.

— В качестве мер, — продолжал ревизор, — предписывается: развесить мотивационные плакаты (импульсные).
Выдать сотруднику Хвиму дополнительную папку для черновиков.
Ввести еженедельные планерки с душами для сбора предложений (в нерабочее время!). И… — он сделал драматическую паузу, — для оптимизации потока, дела с номерами, оканчивающимися на 0 и 5, передать в смежный зал, в окно № 1001...

В зале пролетел вздох надежды. Движение! Наконец-то!

— Однако, — добавил ревизор, — в связи с перераспределением дел и необходимостью отчётности по проверке, основная очередь временно приостанавливается на… проведение плановой инвентаризации...

И тут же из-за дверей вывалились десятки мелких бесов-клерков с блокнотами и начали пересчитывать души, сверяясь со списками.
Очередь не просто встала полностью,  её начали раскладывать по полочкам, как консервные банки!

Надежда сменилась горьким смехом.
Система не просто работала,  она порождала новые уровни абсурда, чтобы доказать свою необходимость!

В этот момент Гитлер просто не выдержал:

— Это полное безобразие!
При мне бы так никогда бы  было! Я бы навёл порядок за один день! Специальные отделы, чёткие инструкции, никаких лишних разговоров!

Сталин хмыкнул:

— И сжёг бы половину архива, как несоответствующую расовой теории?

Нет, тут нужен системный подход.
НКВД бы разобралось быстро!

— НКВД бы само запуталось в этих бумажках, — сказал ему  Черчилль, пуская колечко дыма. — Нужны не карательные органы, а хорошие администраторы из Кембриджа!

Спор вспыхнул с новой силой, но теперь в нём звучали нотки профессионального интереса. Они спорили уже не о том, кто больше напортачил, а о том, как лучше наладить работу этого адского офиса. Это было, пожалуй, самым сюрреалистичным зрелищем за всё время!

Ревизия бушевала ещё долго. Потом комиссия ушла, оставив после себя несколько новых плакатов:  («Твоё ожидание — это наша общая медитация!») и полнейший  хаос.
Очередь по-прежнему не двигалась, но теперь всем раздали анкеты для «оценки качества предоставляемых услуг ожидания».

Василий, отвечая на вопрос «Что бы Вы улучшили в работе Бюро?», написал: «Всё!».
И поставил галочку в графе «Ожидаю разумного исхода»...

Прошло ещё немыслимое количество времени.

Василий уже начал забывать детали своей прошлой жизни. Лицо жены, запах утреннего кофе, ощущение руля в руках,  всё это становилось смутным, как какой то сон. Он стал обычной  частью пейзажа Зала. Он знал все щели в полу, все пятна на потолке, которые складывались в профиль Наполеона (по мнению одних) или Карла Маркса (по мнению других)...

Он даже начал находить странное утешение в этой стабильности. Никаких кредитов, никаких пробок, никаких начальников.
Только вечный гул, вечные споры и вечное ожидание.

Он стал философом этой бесконечной очереди.
Как-то раз он даже вступил в дискуссию с Достоевским о природе скуки,  как наказания.

Фёдор Михайлович, оживившись, сказал ему:

— «Представьте, весь ужас в том, что это  не наказание, а просто такое состояние. Бесцельное, бессмысленное бытиё. Это и есть самый страшный приговор,  отсутствие самого  приговора!».

Василий тогда долго думал и размышлял над этими словами...

И вдруг случилось чудо.
Чудо бюрократическое, неотвратимое и лишённое всякой торжественности...

Табло громко щёлкнуло... Механический, лишённый эмоций голос проскрипел из репродуктора:

— Талон  номер семьсот сорок три. Подходите к окну!

Василий сидел, уставясь в свой талон, не веря.
Он так долго ждал этого момента, что когда он настал, внутри образовалась какая то  пустота.

Игорь толкнул его в бок:

— Василий, да ты чего? Беги! Это же ты!

Его номер. Его окно. Не 120743, а просто 743.

Видимо, система наконец-то добралась до его буквы после каких-то внутренних пертурбаций...

Он поднялся. Ноги были ватными. Он прошёл мимо скамеек. На него смотрели сотни глаз: завистливых, равнодушных, сочувствующих.

Ахматова кивнула ему с грустной улыбкой.

Мать Тереза перекрестила.

Гитлер что-то пробурчал про «очередного середнячка».

Сталин и Черчилль даже не прервали свой спор о методах коллективизации сельского хозяйства в Англии и СССР...

Он подошёл к окну.
За ним сидел не Хвим, а другой чиновник, такой же усталый, но менее обшарпанный:

— Петров Василий Петрович? — монотонно спросил он.

— Я.

— Предъявите талон. Подпишите здесь, здесь и здесь. Расписку о том, что не имеете претензий к качеству ожидания...

Василий машинально подписал.

— По результатам рассмотрения Вашего дела, — чиновник пробежал глазами длинный свиток, — баланс Ваших деяний определён, как «нейтрально-неопределённый с уклоном в мелкое бытовое свинство, компенсированное редкими вспышками несистемного альтруизма».

Потенциал для развития в следующей инкарнации: низкий... Таксс!

Рекомендация: реинкарнация в биологический вид аналогичного уровня развития с минимальными кармическими коррективами!

Василий замер:

— То есть?..

— То есть, Вы, Василий Петрович, возвращаетесь. Родитесь где-то и  когда-то! Скорее всего, опять человеком! Ни богачом, ни бедняком.
Со стандартным набором проблем и радостей.
Может, тёща следующая  будет добрее, может, гаечки сами отвалятся. Не наше это дело! Решение принято. Вступает в силу немедленно!

Чиновник шлёпнул штамп, громкий и окончательный.

Потом достал из-под стола странный прибор, похожий на степлер с лампочкой:

— Приложите палец. Для гашения номера в этой очереди!

Василий протянул палец. Раздался щелчок, и его талон вспыхнул на мгновение синим светом и рассыпался пеплом.

— Следующий! — крикнул чиновник.

Василий стоял, не зная, что дальше  делать.
Дверь рядом со стойкой открылась сама собой. За ней был не яркий свет, а обычный серый коридор.

— Туда, — кивнул чиновник, уже принимая следующую душу — какого-то плачущего римского легионера...

Василий сделал шаг. Потом другой. Он обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на Зал ожидания 3-го круга.

Хвим яростно стучал по машинке.

Гитлер что-то кричал, тыча пальцем в Черчилля.

Сталин курил трубку, смотря в никуда.

Игорь помахал ему рукой.

Ахматова улыбнулась. Всё было как всегда!

Он вошёл в коридор. Дверь закрылась с тихим щелчком, отрезав звуки этого вечного спора...

Коридор был длинным, без окон.

На стенах висели те же мотивационные плакаты:

— «Новая жизнь — новый шанс! Не облажайся!».

В конце коридора была ещё одна дверь с табличкой «Реинкарнация. Портал № 876-Г».

Василий подошёл туда.
На двери был глазок. Он заглянул. Увидел свет. Яркий, слепящий. И почувствовал мощный, неудержимый толчок в спину...

Он летел в этот свет.
И последней его мыслью было:

— «Интересно, в следующей жизни очередь в поликлинике будет короче?»

В Зале ожидания 3-го круга ничего не изменилось.
Спор трёх великих  вспыхнул с новой силой, потому что Черчилль упомянул про капитуляцию в 45-м.

Хвим почесал свои воспаленные от этих споров, рожки о край стола и застучал по машинке, принимая новую партию душ. Очередь стояла. Система работала.
Вечно...

А где-то на Земле, в обычном роддоме обычного города, громко  заплакал новорождённый мальчик.
У него были очень здоровые лёгкие и чистые, ясные глаза. Врач, передавая его усталой, но счастливой матери, шутливо сказал:

— Смотрите, какой серьёзный! Будто в очереди где-то долго  отстоял!

Мать улыбнулась, не понимая шутки, и прижала сына к груди.

А он, успокоившись, заснул.
Ему снился странный сон про длинный коридор и чьи-то голоса, спорящие о чём-то важном. Но это уже было неважно...

Впереди была вся  жизнь. С её очередями, мелкими гаечками, тёщами, редкими радостями и новым, бесконечным ожиданием чего-то другого...

Но это уже совсем другая история...