Хрущ поганый

Альтернативная история.

Хрущ (майский жук) — вредитель сельскохозяйственных культур. Взрослые особи (имаго) и их личинки наносят вред растениям.

Гладко было на бумаге…
В 1948;году Иосиф Сталин, озабоченный необходимостью омоложения руководящих кадров, в неформальной обстановке заседания Политбюро ЦК;ВКП(б) обозначил потенциальных преемников.
В кабинете Политбюро царила непривычная для столь высоких собраний атмосфера — без протокольной строгости, почти по домашнему. Сталин, неспешно раскуривая трубку, обвёл взглядом собравшихся.
— Надо омолодить кадры, товарищи. Очень надо… — произнёс он, выпуская клуб дыма. — Кто, по вашему, способен вести страну дальше?
В воздухе повисла напряжённая тишина. Маленков осторожно кивнул в сторону Вознесенского:
— Николай Алексеевич, безусловно, обладает стратегическим мышлением. Госплан под его началом работает как часы.
Сталин усмехнулся:
— Да, Вознесенский — голова. Правительство ему по плечу. А партию?
Взгляд вождя остановился на Кузнецове.
— Алексей Александрович, — продолжил Сталин, — вы человек системы. Знаете её изнутри. Партия нуждается в таком руководителе.
Кузнецов слегка поклонился, но в глазах его мелькнула тревога. Он понимал: такое «назначение» — не только честь, но и мишень на спине.
Ведь оба деятеля принадлежали к стержневому этносу Советского Союза.
Уже через год над головами Вознесенского и Кузнецова сгустились тучи. «Ленинградское дело» раскручивалось с пугающей скоростью.
— Они хотят сделать РСФСР равной союзным республикам! — шипели в коридорах Кремля. — Перенести столицу в Ленинград! Создать отдельную российскую партию!
На закрытом процессе в сентябре 1950;года судья зачитывал приговор монотонно, словно читал список покупок:
— Вознесенский Николай Алексеевич… Кузнецов Алексей Александрович… Родионов Михаил Иванович… Попков Пётр Сергеевич… Капустин Яков Фёдорович… Лазутин Пётр Георгиевич… Приговорить к высшей мере наказания.
В зале никто не проронил ни слова. Только скрип стульев да тяжёлое дыхание охранников нарушали мёртвую тишину.
За кулисами суда шептались:
— Это не за «дело». Это за то, что хотели защитить русский народ.
— РСФСР кормят всех, а сама голодает. Они правы были… но время их не пришло.
Жертвами стали лидеры, которых нередко называли представителями «русской партии» в СССР.
Примечательно, что в 1947;году в СССР отменили смертную казнь, однако уже в 1950;году её восстановили — как раз в контексте «Ленинградского дела».
В разгар этой политической кампании, в 1949;году, произошёл стремительный карьерный взлёт Никиты Сергеевича Хрущёва: его срочно перевели из Украины в Москву, где он возглавил Московский областной (МК) и городской (МГК) комитеты партии. Если «ленинградский процесс» курировали Георгий Маленков и Лаврентий Берия, то за «московский» отвечал уже Хрущёв известный всем украинизатор и главный архитектор-инициализатор репрессий на Донбассе в 1930-х.
— Никита, ты теперь за Москву, — бросил ему Маленков, не глядя в глаза. — Разберись с «московским делом».
Хрущёв, ещё не осознавая масштаба происходящего, кивнул:
— Всё будет сделано. Москва не подведёт.
Хрущев рвался к власти над красной империей.
В кремлевских кулуарах циркулировали слухи, что Вознесенский и его соратники поплатились за намерение поднять статус РСФСР до уровня прочих союзных республик: предполагалось перенести столицу в Ленинград и создать Российскую коммунистическую партию (большевиков).
«Ленинградцы» отчётливо осознавали: восстановление народного хозяйства СССР, осуществляемое главным образом за счёт ресурсов РСФСР, с последующим перераспределением средств в пользу других союзных республик, чревато демографическим и экономическим упадком русского этноса.
В своих мемуарах Никита Хрущёв, Анастас Микоян и Вячеслав Молотов — независимо друг от друга — подчёркивали этническую подоплёку «Ленинградского дела». После расстрела Михаила Родионова (председателя Совета Министров РСФСР) и отстранения от должности Георгия Попова (главы столицы) Никита Хрущёв, будучи протеже Маленкова, укрепил свои позиции в Москве.

Октябрь 1964-го выдался дождливым.
Москва стояла под серым небом, как под саваном. В закрытом зале ЦК КПСС собрались те, кто ещё верил в страну. Они пришли не на очередное заседание — они пришли спасать империю. На повестке дня — имя, которое когда-то вселяло надежду: Никита Сергеевич Хрущёв. Но теперь это имя звучало как проклятие. Проект «Союз без центра» Ещё летом 1963 года в узком кругу приближённых Хрущёв обмолвился: — Союз должен стать союзом по-настоящему. Пусть республики сами решают — хотят ли они нашей внешней политики. Хотят ли нашей армии. Хотят ли нас вообще. Никто тогда не воспринял это всерьёз. Но в 1964-м на столах членов Политбюро появился проект новой Конституции — тайный, помеченный грифом «Особая важность». В нём — чудовищные строки: «Каждая союзная республика обладает правом вето на решения Верховного Совета СССР, включая вопросы обороны, внешней политики и ядерного сдерживания». Это означало — конец единой державе.
Одна республика — и весь атомный щит рухнет.
Один «нет» — и договор с Китаем аннулирован.
Один голос — и СССР перестаёт быть СССР.
Но хуже всего было следующее: «Правительство СССР упраздняется. Его функции передаются межреспубликанскому координационному совету, избираемому по принципу консенсуса». Нет центра. Нет власти. Нет ответственности. Страна, построенная на железной дисциплине, должна была превратиться в клуб добровольцев. Хрущёв мечтал о «светлом будущем без бюрократии» — но он создавал анархию под видом демократии.
А помните 1962 год? Когда ракеты стояли на Кубе, а мир дышал в пол-ладони?
Когда весь Генштаб требовал дать отпор, а Хрущёв… сдался. Он не договорился. Он отступил. Он принял американские условия — и вывел ракеты, не дождавшись даже публичного признания вывода их с Турции.
— Мы избежали войны, — говорил он.
Но в ГРУ, в КГБ, в армии шептали: — Он предал. Предал воинов, предал союзников, предал честь страны.
14 октября 1964 года Хрущёву не дали говорить. Его пригласили «на беседу». Он вошёл в зал — в старом пиджаке, с сигарой. Увидел лица. Понял.
— Вы сдаёте страну, — сказал ему Суслов. — Вы разваливаете СССР по кирпичику.
— Это прогресс — крикнул Хрущёв. — Это свобода.
— Это измена, — ответил Брежнев. — И вы больше не у руля.
Хрущев ушёл. Без охраны. Без протокола. Как будто и не было его. 
Так закончился эксперимент. Эксперимент по превращению империи в клуб добровольцев. По замене дисциплины на «диалог». По замене силы на уступки. Хрущёв хотел быть реформатором. Но стал разрушителем. Он не видел, что без центра — нет СССР. Что единая воля — основа великой державы. И те, кто его снял, спасли страну. Не от внешнего врага. А от врага внутри — от мечтателя с властью.
Но, история могла пойти иначе.

Хрущёв швырнул на стол папку с докладом. Бумага скользнула по полированной поверхности и упала на ковёр.
— Опять цифры! Опять «не хватает», «сбои», «провалы»! Да когда же вы поймёте, товарищи, что мы строим новое общество?!
Андропов, стоявший у окна, едва заметно поморщился. Он не любил этих вспышек. Особенно сейчас — когда за стенами Кремля уже шептались о «кризисе руководства».
— Никита Сергеевич, — мягко начал Суслов, — но факты неумолимы. В Киеве требуют пересмотреть планы по хлебозаготовкам. В Риге — говорят о «специфике прибалтийского социализма». В Тбилиси…
— В Тбилиси всегда найдут повод! — Хрущёв ударил кулаком по столу. — Вы что, не видите? Это саботаж! Мелкобуржуазные пережитки!
Брежнев, сидевший в углу, поднял глаза. Его лицо оставалось бесстрастным, но в глубине зрачков мелькнуло что то холодное.
— Может, стоит прислушаться? — произнёс он негромко. — Люди устали. Очереди, дефицит…
— Устали?! А кто строил ракеты? Кто вывел Гагарина в космос?! — Хрущёв шагнул к Брежневу. — Ты, Леонид, всегда был мягким. А мягкость — это слабость!
В дверях появился Шелепин. Его обычно румяное лицо было бледным.
— Товарищи, — произнёс он, не глядя на Хрущёва, — только что звонили из Минска. Партийное руководство Белоруссии заявляет, что не может гарантировать выполнение плана по поставкам зерна. Они требуют переговоров о расширении автономии.
Тишина. Даже Хрущёв замер.
— Автономии? — прошептал он. — Это что, шутка?
— Нет, Никита Сергеевич, — сказал Андропов, наконец оторвавшись от окна. — Это начало. В Ташкенте тоже неспокойно. В Баку…
Хрущёв опустился в кресло. Его пальцы сжали подлокотники.
— Значит, так, — выдохнул он. — Объявляем чрезвычайное положение. КГБ — на контроль. Армия — в готовность. И… — он обвёл взглядом присутствующих, — и найдите мне этого Косыгина. Пусть объяснит, как мы дошли до жизни такой.
Киев, ноябрь 1964;года. Заседание Президиума ЦК КПУ.
Щербицкий стоял у карты Украины. Его рука дрожала, когда он указывал на красные отметки — «зоны риска».
— Мы не можем больше молчать, — сказал он. — Москва не слышит нас. Они видят только цифры, а не людей.
Рядом сидел Лизогуб, секретарь по сельскому хозяйству. Его голос звучал глухо:
— Если мы не получим отсрочку по хлебозаготовкам, к весне начнётся голод. Люди уже продают последнее, чтобы купить муку.
В дверь постучали. Вошёл молодой парторг из Днепропетровска.
— Товарищи, — сказал он, с трудом сдерживая волнение, — в Одессе… в Одессе сегодня утром рабочие порта вышли на митинг. Требуют снижения цен и права на свободную торговлю.
Щербицкий закрыл глаза.
— Сколько их?
— Тысячи. И к ним присоединяются студенты.
Лизогуб сжал кулаки.
— Это бунт.
— Это крик, — тихо ответил Щербицкий. — И если мы не ответим на него, нас сметут.
Он подошёл к телефону и набрал номер.
— Соедините меня с Москвой. С первым секретарём.
Рига, декабрь 1964;года. Квартира профессора Калниня.
За окном падал снег. В комнате пахло хвоей и кофе. За столом сидели трое: сам Калнинь, его жена Илга и незнакомец в тёмном пальто.
— Вы понимаете, чем это грозит? — спросил Калнинь, глядя на гостя. — Если мы обнародуем это, нас объявят предателями.
Незнакомец пожал плечами.
— А если не обнародуем — нас объявят рабами.
Илга налила кофе. Её руки дрожали.
— Но ведь это… это же конец, — прошептала она. — Конец всему, что мы строили.
— Или начало, — возразил незнакомец. — Начало свободы.
Он достал из кармана лист бумаги и положил на стол. Наверху крупными буквами было написано: «Декларация о суверенитете Латвийской ССР».
Калнинь провёл пальцем по строкам.
— «…ввиду неспособности союзного центра обеспечить экономическое и культурное развитие республики…» — прочитал он. — Мы действительно в это верим?
— Да, — ответил незнакомец. — И миллионы латышей тоже.
Илга посмотрела в окно. На площади уже собирались люди. Кто то зажёг факел.
— Они ждут, — сказала она. — Ждут, когда мы дадим им надежду.
Москва, январь 1965;года. Заседание Политбюро.
Зал был полон. Но атмосфера напоминала похороны. Никто не смотрел друг другу в глаза.
— Итак, — произнёс Брежнев, — у нас три варианта.
Он поднял три пальца.
— Первый: ввести войска в республики, где начались беспорядки. Второй: пойти на уступки — расширить автономию, смягчить планы. Третий… — он сделал паузу, — третий — признать, что система не работает. И начать переговоры о новом союзе.
Суслов вскочил.
— Переговоры?! О чём?! О предательстве?!
— О выживании, — спокойно ответил Брежнев. — Потому что если мы не найдём выход, завтра они скажут: «Долой Москву!»
В дверях появился офицер КГБ. Он подошёл к Брежневу и что то прошептал ему на ухо.
Тот побледнел.
— Что? — спросил Суслов. — Что случилось?
Брежнев медленно положил записку на стол.
— Армения, — произнёс он. — Армения объявила о независимости.
Тишина.
Потом Хрущёв, сидевший в дальнем углу, тихо сказал:
— Вот и всё.

Эпилог
В Москве, в кабинете Брежнева, на стене висела карта СССР. Красная линия, обозначавшая границы, была перечеркнута чёрным.
— Мы проиграли, — сказал Суслов, глядя на неё.
Брежнев не ответил. Он смотрел в окно, где над Кремлём поднимался дым. Где то далеко гремели выстрелы.
— Нет, — прошептал он. — Мы только начали.