Русы Часть первая, глава пятая

Глава пятая
Бремя власти

I

Посольство Византии ко двору короля франков Людовика, в котором находились и русские посланники, вышедшее из Константинополя в начале марта 839-го года, имело вид торжественный и внушительный. Послов императора Феофила сопровождали многочисленные слуги, переводчики, квартирмейстеры, гонцы, проводники, повара, возничие, носильщики и воины, конные и пешие. Русское посольство выглядело скромнее: князь Борислав да боярин Кушка, их слуги, писари, толмачи и носильщики. Ехали с посольским караваном и купцы с товарами: византийские и русские. На ночлег останавливались в богатых домах или поместьях, бывало, и на постоялых дворах, но, чем дальше продвигались вперед, тем чаще разбивали шатры под открытым небом.

Богдан и Глеб из кожи вон лезли, чтобы угодить князю, как бы восполняя ежедневными трудами константинопольские месяцы праздности. Порой Богдан, не оставляя работы, делался задумчивым, вид его становился мечтательным, и когда он, к примеру, расчесывал гриву княжеского скакуна, так нежно прижимал к себе его морду, что наблюдавшему за этой сценой Бориславу было совершенно ясно, кого мальчик видел в этот момент в своем воображении.

Боярин Кушка был погружен чаще всего в какие-то свои мысли, взирал на ромеев с недоверием и общался только с Бориславом и своими слугами. Сам же князь, напротив, старался наладить отношения и сойтись поближе с императорскими посланниками, пользуясь любым удобным случаем, чтобы вступить с ними в разговор. Петрона был прав: Борислав своей искренностью и дружелюбием, некоторой наивностью и видимым желанием познавать неизведанное и разбираться в непонятном, а главное, умением слушать невольно располагал к себе самых разных людей. Поначалу все его попытки завязать разговор с митрополитом Феодосием разбивались о его холодный и твердый, как остывший за ночь камень, взгляд. Это неприязненное, высокомерное отношение к русским посланникам задевало Борислава. Создавалось впечатление, что ромейские послы намеренно избегают русов, а при случайных встречах на привале прямой, как палка, митрополит, едва кивая, проходил мимо, а круглый, как шар, спафарий Феофан молча семенил за ним.

В тот вечер они разбили лагерь и возвели шатры на большом лугу рядом с лесом. Смеркалось. В этом зыбком равновесии между уходящим днем и подступающей тьмой Борислав находил нечто общее с тем, что он чувствовал в самом себе. Беседы с патриархом Иоанном не пропали втуне. Борислав не столько мыслью, сколько внутренним чутьем ощущал в них зерно истины. В его голове складывалась стройная картина единого устройства мира, в которую вписывались и зеленевший луг, и темная чаща леса, и блекнувшее небо, и солнце, катящееся за горизонт, и свежие запахи пришедшей весны. Сейчас ему казалось, что Иоанн Грамматик был прав, когда говорил, что всё в мире устроено так гармонично и так складно, так всё дополняет друг друга, так естественно складывается из разных частей: природы, животных птиц, людей – общая картина бытия, что невольно понимаешь: есть только один творец и создатель всего живого, и имя его Бог. Борислав чувствовал, как что-то новое, молодое, как распустившаяся листва на деревьях, теплое, пряное, как аромат весны, заполняет его разум и сердце.

В наступивших сумерках он едва разглядел проходящего мимо Феодосия и, сам не зная почему, выплеснул ему вслед по-гречески слова из Писания, которые слышал от патриарха:
- Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии.
Так говорил Исус Христос. Почему же вы, святой отец, так суровы к нам?

Митрополит остановился, как вкопанный, потом обернулся и сделал шаг к Бориславу.
- Вы христианин, князь?
- Добрый вечер, ваше преосвященство. Нет, я не христианин, но, наверное, уже и не язычник, каковым вы меня считаете.
- Я не предполагал, что вы знаете евангелие и так хорошо говорите по-гречески.
- Впереди у нас с вами долгий путь, и есть время узнать друг друга лучше, - улыбнулся Борислав.

В наступившей темноте Феодосий скорее почувствовал, чем увидел эту улыбку, и почему-то именно эта доверчивая улыбка больше всего растрогала его. С того вечера он сам стал искать встречи с Бориславом. Они отходили подальше от больших ушей Феофана-спафария и подолгу беседовали. Феодосий словно вылез из раковины, в которую сам себя запрятал, помолодел и будто приблизился по возрасту к Бориславу. Они говорили о религии и вере, о своем посольстве ко двору императора Людовика и о вещах совсем уж запретных в Византии: об иконоборчестве и иконопоклонении. Митрополит говорил об этом туманно, обтекаемо, но князю Бориславу показалось, что не все в империи разделяют взгляды Феофила. Хотя для него это не казалось важным: написан ли образ Христа на доске или отпечатан в сознании человека? Для него образ Христа уже вошел в сердце. И Феодосий, как ребенок, радовался за него.

Чем ближе приближалось посольство к землям императора Запада, короля франков Людовика, тем больше вопросов задавал Борислав о том, как там люди живут, и что за правители владеют этими землями, и что за человек, что за король этот Людовик.

Митрополит Феодосий уже бывал посланником Византии к королю Людовику. Посольство это было не первым, и он многое знал и о самом Людовике, и об императрице, и о его сыновьях, и о драматических, неведомым многим событиях, которые изнутри разрывали империю, созданную еще отцом нынешнего императора – Карлом Великим. Постепенно из отрывочных рассказов митрополита Феодосия в голове князя Борислава сложился трагический портрет Людовика Благочестивого, и он мысленно представил, как неумолимо и непомерно тяжко может давить бремя власти на человека, не стремящегося к власти, как печально может сложиться судьба человека доброго и слабого, облеченного этой властью.







II

В сером рубище, похожем на грязный мешок, с опущенной головой, на коленях, на помосте посреди толпы придворных, монахов, священников и простолюдинов стоял сын Карла Великого*, император Запада, король франков Людовик Благочестивый. Рядом стояли и взирали на его прилюдное унижение графы, вассалы, епископы, аббаты и его сыновья, и среди них старший, Лотарь, который и задумал это публичное оплевывание. Людовик не чувствовал в себе ни обиды, ни злости, ни стыда, а только слезы совести за всё то праведное и неправедное, что он совершил. Перед публичным покаянием, похожим на казнь или пострижение в монахи, с него сняли корону, королевские одежды и регалии и облачили в холщу. Вся церемония была продумана его палачами досконально. Напротив него стояли архиепископы Агобард Лионский и Эббон Реймский, старый друг, отрекшийся от него, и громко зачитывали длинный список прегрешений низложенного императора, и после каждого параграфа поверженный помазанник божий должен был отвечать: «Виновен».

Судилище выглядело настолько мерзко, что младшие сыновья Людовика – Пипин и Людовик, глядевшие поначалу свысока, победоносно и насмешливо на коленопреклоненного отца, стали отворачиваться и прятаться за чужие спины. Архиепископы поочередно оглашали его вины: «повинен в вероломстве», - и он говорил: «виновен», «повинен в лицемерии», - «виновен», «повинен в неспособности управлять государством», - «виновен».

Людовик отвечал, как от него требовалось, но не вдумывался в слова, - мысли его были далеко. Кто-то крикнул: «Как так можно с родным отцом?» Толпа роптала, графы переглядывались в сомнении, аббаты вздыхали, потупив глаза. Такого издевательства над собственным государем еще не бывало. Лотарь, король Италийский, наследник престола, старший сын императора, улыбался. Он чувствовал себя победителем.

Ничего этого Людовик не замечал. Его мучила и не давала покоя одна мысль: как могло такое случиться, что он, стремясь с первого дня своего царствования к справедливости, мысля полученную в наследство от отца огромную империю как будущий Град Божий и представляя свою божественную миссию в том, чтобы быть пастырем вверенного ему христианского народа, вести его к спасению, благоденствию, миру и добру, допустил, что на земле, за которую он, король, нес ответственность, пролилась кровь, безвинная кровь. И вот за это, за то, что не сумел удержать вражду, помирить детей, остановить раздоры, дал уговорить себя на казни людей, которых можно было помиловать, вот за это он винил теперь себя и каялся, и с кротостью принимал свое унижение, как наказание за свой главный грех, и в страдании своем видел искупление.

Всё началось шестнадцать лет назад, в 817 году, с события совершенно не примечательного.  Теплым апрельским вечером вместе со свитой он возвращался во дворец после богослужения по открытой деревянной галерее, соединявшей церковь с палатами. Неожиданно со страшным грохотом прогнившие балки свода обрушились на головы людей. Сам он не пострадал, так, несколько царапин, но многие были покалечены. Людовик посчитал это знамением. Он вдруг представил, что будет с королевством, какая начнется грызня между наследниками, какая смертельная борьба развернется за власть и корону, если он внезапно умрет. И тогда он составил завещание, которое было опубликовано в виде указа – «Ordinatio imperii» («Обустройство империи»). Невозможно было угодить всем, но в то время ему казалось, что он поступил справедливо. По указу Людовика титул императора и Италийского короля получал старший сын Лотарь, двум другим сыновьям он оставлял по небольшому королевству на окраинах империи: Пипину – Аквитанию, Людовику Юному – Баварию.

Этим Ordinatio оказались недовольны все: и сыновья, и многочисленная родня, и даже церковь. Младшие сыновья затаили на отца обиду за то, что наследство не было поделено поровну, старший возмущался, что ему не достается вся империя, а старый друг и советник короля монах Бенедикт сказал ему так: «Мы хотели объединять христианские народы, чтобы построить Град Божий, а ты их разъединяешь».

Но самое ужасное случилось чуть позже. После обнародования Указа вспыхнуло восстание в Италии. Его поднял племянник императора Бернар. Он получил итальянскую корону еще при Карле Великом, а в Ordinatio о нем вовсе не упоминалось. К мятежу присоединились все недовольные: сводные братья и многие из бывших сподвижников отца. В Италию были отправлены войска, и мятеж был подавлен.

Людовик долго тогда не мог принять решения. До этих событий дела в империи шли неплохо: при дворе царило оживление, постоянно приезжали посольства – греческие, римские, сарацинские, болгарские, норманнские. Этот установившийся порядок представлялся Людовику правильным и обычным. Съезжались и разъезжались вельможи, император отправлялся в поездки или выступал в поход, затем наступала пора осенней охоты в Вогезах или Арденнах, потом зимнее пребывание в Аахене за чтением книг, в молитвах и богословских беседах, в размышлениях и прогулках. Он любил охоту, метко стрелял из лука и метал копьё. Хотя все-таки больше его привлекали богослужения, изучение писаний в латинских и греческих книгах, мысленное проникновение не только в духовный и нравственный, но и в тайный их смысл. Если бы так не распорядилась судьба, и не умерли бы оба его старших братьев, он бы с легким сердцем погрузился бы в тишину монастырской кельи и стал бы священником, а не императором. В отличие от отца Людовик не пытался расширить границы империи, а если и вел войны, то оборонительные, на границах: с арабами на юге, с норманнами на севере, со славянами на востоке.

Да, хорошее было время. Всё рухнуло, всё оборвалось внутри него, когда после долгих уговоров монаха Бенедикта, тягостных сомнений и раздумий, как поступить с мятежниками, он принял решение. Целый год он не решался переступить черту. Бенедикт говорил: «Это же бунт против королевской власти. Они достойны смерти». Другой его товарищ юности, священник Элизахар, глава канцелярии, вторил ему: «Есть закон, ваше величество, и по закону они должны быть казнены». «А как же милосердие? – взывала к нему его совесть. – Как же быть с идеалами справедливости и добра, которые ты исповедуешь?»

Спустя год, мучительный год сомнений, он сдался. Почему? Устал слушать свою совесть или посчитал, что негоже проявлять слабость? Он сам не знал, почему. Заговорщики были казнены или сосланы в монастырь, сводные братья пострижены в монахи, Бернар, их предводитель, был ослеплен, да так неумело, что мучился два дня, а потом умер. Он был еще совсем молод, почти мальчик. Почему-то именно страдания Бернара и его мучительная смерть особенно потрясли Людовика. Сломалось душевное равновесие. Ушли в прошлое походы, пиры и охота, осталась пустота и вопли совести, взывающие к покаянию. Он сделался мрачен, неразговорчив, больше времени проводил в уединении, молотом стучало в голове и болью отдавалось в сердце: «Mea culpa!"» - «моя вина». Не оставляла мысль о том, что кровопролитие можно было избежать, что жестокость его обрушилась на людей безвинных. Кое-кого он приказал вернуть из ссылки, сводным братьям подарил аббатства. Этот разлад между его необычной набожностью, природным миролюбием и необходимостью наказывать и казнить разрывал сердце. Он считал своим призванием заботиться о нравственности и справедливости, а вынужден был убивать. Про него говорили, что он не скор на гнев, но быстр на милость. Сам он считал себя мягким и добрым человеком. Что же случилось, как такое могло произойти? Зачем нужны были эти казни? Эти мысли мучили его несколько лет. По ночам ему снился Бернар с выколотыми глазами, из которых сочилась по щекам кровь. Бернар протягивал к нему руки и всё приближался к нему, неуверенно, наощупь, как делают слепые. Людовик всё больше приходил к пониманию, что только публичное покаяние в содеянном может облегчить его душевные страдания. Тогда он сам, без принуждения, по собственной воле и по велению совести, лишавшей его покоя, при большом стечении вельмож, светских и духовных, покаялся в грехе кровопролития. Этого тогда не понял никто. В этом покаянии увидели слабость, недостойную государя.

Вспомнился отец. Его никто бы не посмел назвать слабым государем. Людовик был совсем маленьким, когда отец возвел его в титул короля Аквитании, отправил жить в этот удел и на долгие годы забыл о нем. Детство и юность, проведенные в Аквитании, Людовик всегда вспоминал с умилением. Он любил учиться, изучал богословие, греческий и латынь, много читал, много гулял по окрестным лугам и лесам. Душевный покой с тех пор соединялся в его сознании с тишиной церкви на утренней молитве и с безмятежным мечтательным созерцанием природы. Воспитывали его монахи и священники. Там он познакомился и сдружился с королевским библиотекарем Эббоном, ныне архиепископом Реймским, монахом Бенедиктом и священником Элизархом, которых позже сделал своими советниками.

Отец вспомнил о нем, когда Людовик вошел в возраст мужчины. Наверное, раньше он был ему не интересен. Людовик стал жить при королевском дворе в Аахене и пристрастился ходить с отцом на охоту. Он был высок, крепок телом, хорошо стрелял, и, видимо, отцу это нравилось, хотя особой любви к сыну никогда не высказывал. Для Людовика же он был всё же в большей степени императором, нежели отцом. В скором времени отец женил его на красавице алеманке* и заставлял каждый год участвовать в военных походах и принимать посольства. Хотя внутренне Людовик так и не изменился. Не влекли его ни звон оружия, ни пиры, ни пышность государственных собраний. Ему претило, что при дворе кормились проститутки, содержанки и даже мальчики для придворных утех. Ему было стыдно за своих сестер, меняющих любовников словно гардероб. А отец на это смотрел сквозь пальцы и сам, помимо жен, заводил и наложниц.

Сейчас, спустя многие годы, Людовик понимал: они с отцом просто были очень разными. Отец в отличие от него никогда не сомневался в правильности своих решений, никогда не копался в своей совести, а считал, что, если что-то сделано, значит так тому и быть, и уж конечно не каялся никогда. Отец был верующим человеком, но всегда ставил интересы государства выше церковных. Людовик умом понимал всё это, но сердцем не мог отречься от того, что он называл в человеке нравственным и богоугодным.

Да, отец. Когда отец умер, а Людовик взошел на престол, он выгнал из столицы всех блудниц, сестер отправил в монастырь, их любовников выслал на окраины империи, вычистил от скверны королевский двор в Аахене. Да только Град Божий, страну, где процветают человеколюбие, милосердие и справедливость, так и не выстроил. Наверное, легче собрать по кускам великую империю, как отец, чем привести людей к богу. В этом и была его цель: объединить людей не в границах империи, как делал его отец, а духовно – в их вере, в стремлении к любви и к Господу. Жаль, что этого никто не понял. И становилось на душе горько и стыдно от своего бессилия.

Людовик прислушался. Архиепископы, зачитывающие его прегрешения, замолчали в ожидании. «Виновен», - выдохнул он и снова погрузился в воспоминания.
Дети собрали войско и пошли войной на отца. Как же так? Грех ведь какой. «Прости их, Господи, ибо не ведают, что творят. Меня суди. Я виновен. Моя вина», - шептал Людовик. Кто-то в толпе услышал последние слова и жалостно вздохнул.
Всё началось после смерти жены. Людовик женился во второй раз – на Юдифь* из баварского клана Вельфов. Выбор пал на нее, когда по примеру византийских императоров он устроил смотрины невест среди самых знатных красавиц королевства. В 819 году Юдифь стала императрицей. Говорят, что с этого времени не он, а она управляла государством. Пусть говорят. Конечно, он исполнял ее прихоти: возвышал ее родственников и друзей, раздавал им земли, должности и привилегии. Как же иначе? – он любил ее. Он приблизил ко двору ее любимца и близкого друга графа Бернарда Септиманского. Пусть за его спиной шептались, что друг этот слишком близкий к императрице. Он никогда не верил этим слухам.

Через четыре года у них родился мальчик. Его назвали Карлом – в честь деда. И снова встал вопрос о переделе наследства, о новом разделе империи. И снова были сомнения, и опять с разных сторон близкие люди давали ему советы. Бенедикт и Элизар уже не пользовались прежним влиянием, но Людовик выслушивал и их. «Новый раздел империи погубит королевство. Всё, что собрал войнами, переговорами и посулами Карл Великий, будет разрушено. Не будет больше единого христианского народа», - говорили они. «Ты хочешь обделить нашего сына? Ты хочешь лишить его наследства?» - шептала, внушала, кричала чуть ли не каждый день императрица. Порой Людовику казалось, что он сходит с ума от этой неопределенности, непонимания, что же важнее, от этого противоречия между самим собой, отцом и государем, от необходимости выбора. Так продолжалось несколько лет, но, чем старше становился Карл, тем сильнее Людовик привязывался к нему. Отцовскую любовь, недополученную от своего отца и недодаденную старшим сыновьям, он всю, целиком, с избытком, без остатка перенес на младшего сына Карла.

Было объявлено о новом разделе империи: Швабию, северную провинцию Италийского королевства, Людовик передал Карлу. Это вызвало возмущение старшего – Лотаря, посчитавшего, что у него отнимают собственность, и вокруг него тут же сплотились все недовольные. Снова были заговоры, мятежи, суды и наказания бунтовщиков. Людовик больше никого не казнил, лишь отправлял в ссылки. Нарыв на теле империи зарубцевался на время, но не исчез, а вызревал, чтобы прорваться в любой момент гноем.

Спустя два года этот момент настал. Бунтовал Лотарь, подняли мятеж младшие сыновья – Пипин и Людовик Юный. Дело дошло до открытого противостояния. Войска императора и войска его сыновей встретились на Красном поле. Но сражение не состоялось. Когда утром, в день предстоящей битвы, Людовик вышел из своего шатра, его лагерь оказался пуст: все его сторонники ушли, кто на противоположную сторону, кто прятаться по домам. Кого-то перекупили, кто-то просто ушел, - Людовика предали все. Он огляделся и пошел сдаваться в лагерь своих сыновей. Больше других неистовал Лотарь. Он перевез отца в Компьен, затем в Суассон, где и состоялся показательный суд над поверженным императором.

Накрапывал осенний дождик. Толпа расходилась, судилище было закончено. Людовика под стражей отвели в темницу.
Мытарства продолжались. Людовика держали в каменном мешке как опасного преступника. Меж тем, в разных частях империи объединялись его сторонники. Унизительное судилище вместо того, чтобы, как задумывалось, опозорить короля, создало ему ореол мученика, жертвы неблагодарных сыновей. Растоптанный король не внушал уважения, но вызывал жалость и сострадание. Большинство прелатов не приняли свержение короля, помазанного Папой. Опасаясь усиления власти старшего брата, младшие тоже перешли на сторону императорской партии. И снова люди были готовы взяться за оружие, и снова Людовик остановил их, отвергнув возможность своего освобождения через насилие. Он словно дал себе зарок больше не проливать кровь.

Лотарь бежал в Италию. Людовик был торжественно коронован в Сен-Дени, а затем повторно помазан на царствие в Меце. Семь архиепископов пели псалмы, а Эббон Реймский во всеуслышание объявил, что Людовик был смещен незаконно. От преследования своих врагов он отказался.
Вроде бы всё успокоилось и вернулось на круги своя. Только в душе короля была пустота. Он чувствовал себя старым и никому не нужным.






*Карл Великий – король франков, основатель империи Каролингов, охватывавшей территории нынешней Франции, Германии и Италии, правил с 768г. по 814г.
*алеманка – уроженка германского народа
*Юдифь – супруга Людовика Благочестивого, императрица с 819г. по 842г.







III

- Вам не повезло, князь, - продолжал митрополит Феодосий. – Принимать нас будет император, а решает всё теперь его супруга. Король Людовик, как я слышал, сильно сдал за последние годы и со всё большей апатией относится к власти. Практически он перестал заниматься государственными делами и переложил их на Юдифь и своих приближенных. Всё свободное время он посвящает молитве и пению псалмов. И еще много времени проводит со своим младшим сыном Карлом. Мне кажется, все его неосуществившиеся мечты о Граде Божьем, вся его любовь к людям, нерастраченная и непонятая, обратились теперь на этого мальчика. Возможно, это его единственная радость в жизни.

Борислав впервые задумался о том, что власть может не только возвысить человека, но и раздавить его. Он думал о том, что предать могут самые близкие люди, о том, что чем выше поднимается человек, тем больше становится вокруг него зависти и лицемерия. Он не понимал, как можно пойти против родного отца из-за каких-то обид, как можно поднять руку или, тем более, оружие против того, кто тебя породил, из-за того, что недодали, обделили или недолюбили.

- Говорят, - добавил Феодосий, - что в королевстве франков готовится новый раздел державы. Империя будет поделена между Лотарем, вот уж поворот судьбы, и младшим Карлом.
- Значит опять будут недовольные, и опять они будут воевать друг с другом, - вставил князь.
- Не сомневаюсь. Но нас это не касается, - сказал митрополит.
- Бедный король Людовик, - вздохнул Борислав.


 (продолжение следует)