Тени царя Соломона Из цикла Портреты женщин

Далекие родственники редко видят друг друга. В основном на похоронах встречаются они. Вот и я некоторых своих троюродных братьев и сестер не знал даже по имени. Только с Сергеем мы общались иногда, да и то потому, что жили неподалеку и по возрасту были близки. А что имена у жен были одинаковы, так это ни на что не влияло.

Нравилась мне его Татьяна. По-родственному, да после рюмочки, не церемонясь, не опасаясь своей благоверной, называл её аппетитной женщиной, целуя в щечку при встречах и расставаниях. Она никак не реагировала на мои слова, оставалась сдержанной, чуточку величавой, с лицом, скрывающим улыбку, вот-вот готовую сорваться, но так и не появляющуюся.

Тем более бесстрастным был Сергей. Зная его, удивляться было нечему. Лет после тридцати врачи обнаружили у него какой-то дефект в сердце, которое могло едва ли не разорваться в любое время. Так он мне, по крайней мере, объяснил, ссылаясь на медицинские книги, гору которых перевернул, пытаясь самостоятельно сделать прогноз своей дальнейшей жизни. Врачи ведь обычно отделываются уклончивыми рекомендациями «соблюдать предписанный ими режим — и все будет хорошо». Хорошо, хоть диагноз не скрыли.

Жену он любил всегда, не обижал ничем, в том числе и любым проявлением ревности. Ну, а после диагноза стал относиться ней еще нежнее, в то же время категорически не докучал никакими жалобами на здоровье. Жил он всегда тихо, без характерных для многих особ нашего пола вулканических периодов и последующих за ними периодов спячек, когда дымок чуть курится, а на порох и надеяться нечего. Так и умер тихо, словно стесняясь за свой преждевременный уход. Незадолго до этого говорил, что у единственной дочки его, уехавшей в другую страну, своя жизнь, а ему своя уже ни для чего важного и не нужна.

Родственники и друзья собрались, помянули добрым словом доброго человека, немного погрустили под впечатлением ранней неожиданной смерти и разошлись, спокойно философствуя на тему, что «все там будем».

Вдова тяжело переживала потерю. Не все из родственников, преимущественно женского полу, всерьез воспринимали её тоску, даже подозревали в проявлении артистизма, впрочем, которого ранее в ней не замечали.

И только года чрез два она вновь как будто стала сама собой, и затаённая улыбка снова появилась на ее лице. В это время пришлось раз-другой помочь не старой еще вдове и до кладбища на машине добраться, и памятник установить.

Положено у нас и за небольшую услугу и близкого человека отблагодарить традиционным угощением в виде бутылочки с соответствующей закуской. За таким скромным и в то же время изысканным застольем вдвоем и начались наши первые разговоры не только о грустном. А потом ещё наведался разок, спросить, нужна ли помощь какая, и, действительно, кстати оказался — выключатель поменял.

Когда же  прошло три года, как-то зашел просто так, с бутылочкой вина. Он встретила вежливо, но без особого радушия. После призналась, что сразу поняла мои намерения. Я же в тот раз, к счастью, догадался оставаться равнодушным к ее женским чарам.

Может, на этом бы всё и закончилось, но встретился случайно и узнал, что мой выключатель снова барахлит. Ну, понятно — надо заходить. В тот вечер и началось…

С выключателем пришлось повозиться, а ноябрьский день короток — последние винтики закручивал под свет фонарика. Свет загорелся, шторы скрыли тени голых веток, качающихся за окном под дождем и мокрым снегом, на сковородке зашипели отбивные, блеснули искорки на хрустальной рюмке, наполняемой женской рукой…

Вот так и начинается весна в душе человека в любую пору года…

С небывалым аппетитом выпил первую рюмку, разжевал ломтик селедки, надкусил кусочек горячей отбивной. С еще большим вниманием стал поглядывать на женщину, так и остававшуюся аппетитной всё это время.

Не сразу, ой, не сразу заговорили мы и об этом её качестве. Спросила, почему называю её аппетитной? Объяснил как мог, что и лицом хороша, и сложена так, будто… Это как…  картошка, редко найдешь во всем бурте правильной формы клубень, идеальный для картошки… Посмеялась над моим сравнением, но довольной осталась.

Призналась, посматривают на неё мужчины, впрочем, ей не привыкать, они и раньше так делали. Выслушала благосклонно мои сентенции о том, что мертвым свое, живым — другое. Согласилась, что «и по хорошему человеку не чахнуть же довеку». Посмеялась над моими уверениями, что не видал красивее женщины, благороднее, тактичнее…

— Все вы и каждой это говорите, — иронично прервала меня таким тоном, что мне показалось, как растаяла последняя льдинка, холод которой мешал мне к ней приблизиться. Так говорят только тому, кто желает тебя, подумалось мне…

Без ложной скромности скажу, найдет вдохновение — долго могу говорить женщине сладкие слова, ловко смягчая их приторность редкими  вставками о якобы замеченных недостатках. Рукам бы тоже волю давал, но останавливался на её таком заманчивом обещании, которое она всякий раз повторяла:

— Подожди… подожди…

А когда я уже почти откровенно выразил мысль, главную в голове мужчины если и не всегда, то в такой обстановке уж точно, она вдруг удивленно поглядела на меня.

— Ты же женат!..

На какие-то секунды я запнулся. Так и хотелось сказать грубо — открыла Америку. Перебрал в уме ещё несколько идиотских фраз вроде «ну и что?», «как будто не знала», «сегодня же разведусь», а то и вовсе — «кто женат да умен — два угодья в нем». Вместо этого снова начал восхвалять ее достоинства, которым в настоящее время нет другого ценителя, кроме меня. И, конечно же, стал ещё усерднее намекать, что ждёт от женщины достойный её ценитель.

И всё равно через некоторое время она опять недоуменно пожала плечами:

— У тебя  же жена есть.

— Она на два дня к… маме своей поехала.

— Неважно. Нельзя изменять ей.

— Она хорошо знает мой любимый стих. «Не изменяй, ты говоришь любя. О, не волнуйся, я не изменяю, но, дорогая, как же я узнаю, что в мире нет прекраснее тебя?»

— Кто это написал?

— Не я. Василий Федоров, поэт такой хороший.

— Все равно нельзя изменять жене, даже если поэт хороший и стихи хорошие.

Задумался я в очередной раз. Хорошо, хоть только это препятствие. Хуже, если бы недостойным её оказался. Продолжил рассказывать что-то об основных инстинктах и склонности мужчин к полигамии, но понял, что она плохо слушает, думает о своём. Спросила неожиданно:

— А что, и мой Сергей таким был?..

— Да нет, он как раз и не был таким.

— Выгораживаешь, что ли?

— Нет.

— Исключение из правил?.. — язвительность так и чувствовалась в её голосе.

— Давай не будем трогать мертвого. Да, исключение. Ведь и его смерть — исключение из правил. Уверен абсолютно, что он был не таким. Светлая ему память.

— Спасибо хоть на этом.

Показалось мне, что сказала она это облегченно, как будто подводя итог всему разговору.

— Вот и ты не прелюбодействуй, как сказано в заповедях, — сказала уже почти весело, назидательно и с легкой насмешкой в голосе. — Наверное, ты слышал их.

— Слышал…

Мне ничего не оставалось делать, как согласиться, что сегодня в скверный осенний вечер настоящей весны душе не видать.

— Слышал… Только это ведь не мне сказано.

— Почему не тебе? Кому же тогда?

— Царю Соломону…

Похоже, не ожидала от меня такого ответа, который приняла за ёрничанье раздраженного человека.

— Да, именно ему. Потому что именно он прелюбодействовал. Имел триста жен и столько же наложниц, а как увидал, уже будучи стариком,  прекрасную юную Суламифь, так опять потянуло его на дело всей жизни…

— Какое это?

— Женщин любить.

— Он мудрец был, разбирал споры людей… Справедливым судьёй был…

— И этим тоже занимался в свободное от основных занятий время. Так что мне далеко до него. Ради бы меня и таких как я никакие боги рта бы не раскрыли, чтоб посоветовать, так не делать. Масштабы не сравнимы…

— Какая разница один раз или несколько? Все равно это прелюбодеяние.

— Большая. Одного человека можно убить в состоянии аффекта. А нескольких — это уже тяга к убийству. За это даже несовершенные людские судьи намного больше наказывают.

— Убедил. Я Соломона уже не оправдываю.

— А я его понимаю. Только за другое оправдать не могу. Пусть бы он знал и три тысячи женщин, но не держал их взаперти в гареме, побывав у каждой раз или два. Пусть бы, как всякий вольный мужчина, честно в единоборстве отвоевывал себе женщину, одну, другую, сотую…  Как всякие современные кинозвезды теперь и делают. А то пользовался лакеями, рабами, которые приводили к нему женщин…

— Чувствую, ты злишься.

— Конечно. В пример мне ставят Соломона…

— Я не ставила.

Я уже не разбирался сильно, кто виноват. Чувствовал, что пропадает вечер — изливал желчь.

— Всякий глаголет, мол, не прелюбодействуй. Хорошо, но тогда добавляйте убедительный пример. Вот Соломон и богов чтил, и храмы строил, но прелюбодействовал, за то на том свете с него шкуру черти  и сдирают сейчас. Так нет. Никто мне это не говорит. Ни один мудрец, разбирающийся в адских муках…

— Не злись ты на бедного Соломона, — она засмеялась.

— Да не на него я злюсь, —  засмеялся и я.

Помолчали. Потом вспомнили вдруг разом общего знакомого, Вадима, которому далеко было до Соломона в любовных похождениях. Правда, в мудрости ему не откажешь. Когда у его знакомых еще теплилась надежда подыскать этому старому холостяку пару, он всякий раз весьма убедительно обосновывал, почему не подходит ему очередная претендентка. Правда, приводил в качестве доводов самые пустые отговорки.

Но не только я знал его основное препятствие для брака. Как-то в мужской компании он разоткровенничался и заявил, что больше всего боится, если жена ему когда-нибудь изменит: неважно, до брака или после. Видно, примесь восточной крови, которая в нем была, сделала его таким привередливым. «Как подумаю, что она с другим мужчиной — так лучше её и вовсе не будет!», — заявил он на полном серьезе.

Похоже, и до Татьяны дошли его принципы. Иначе, почему она вдруг разоткровенничалась. Не для того же, чтобы меня утешить. Скорее всего, просто нашла неожиданную поддержку своим мыслям в высказывании старого… Эх, назвал бы я Вадима своим истинным именем, не будь дамы рядом. Как назвала немолодая женщина мужчину, не пропустившую ее в очереди «козлом», а ее собеседница добавила: «Это хуже, чем козел».

— Знаешь, ты не обижайся на мою холодность… — чуть слышно засмеялась Татьяна после паузы. — Если можно так назвать? Ты сам тут ни при чем. Это всё мой характер…

— Понятно, без любви, без луны, соловьев и роз — ни за что на свете…

— Тоже хорошо… — она всё улыбалась, — даже в нашем возрасте. Идёт время, привыкаешь, наверное, и без соловьев… Могу представить своего второго избранника: он со мной рядом, знакомимся  постепенно, осторожно… Разумеется, не только жены у него нет, но и любой другой женщины, кроме меня… Вот тогда, когда-нибудь… Ты понял меня.

Действительно, понял, что уютный вечер заканчивается — пора на дождь и холод, пора домой. С заметным сожалением заговорил и я.

— Все это так длинно в нашей быстротечной жизни. Да и где найти такого: без жены и без женщины. Ну, разве что это наш общий знакомый уникум… Эх, такой хороший вечер, а провели мы его так бездарно…

— Почему? Поговорили…

— А могли бы и не только поговорить…У человека не только язык есть. Человеку не только звуки свойственно издавать. Человек тогда хорошо себя чувствует, когда получает приятное для всех органов чувств. А иначе неполнота, некомплектность, ущербность…

— Вот и я чувствую ущербность, когда подумаю, что до меня только что была другая. Это как в новой туфле гвоздик оказался — не пройдешь без боли, — наконец-то раздражение послышалось и в её голосе.

Обычно нервозность одного из собеседников другого наоборот успокаивает, делает хладнокровнее. И я почувствовал себя спокойным, уверенным, хотя и по-прежнему огорченным.

— Конечно, приятно чувствовать себя пупом земли. Только я, все остальные недостойны меня. Моя Татьяна на тебя обижаться должна, она не чистая, она меня осквернила, сделала недостойным тебя…

— Да я не про неё, я вообще…

— Не оправдывайся, — остановил я её вялую попытку что-то объяснить, — у тебя такой характер. Откуда только он? Ни у одной из всех многочисленных и самых праведных жен Соломона такого не было.

— Я уникальная, — по-моему, в ее голосе послышался оттенок гордости.

— Нет, ты вторая, после Вадима…

Странно, но мне показалось, что она не ответила, потому что обиделась.

Перед уходом подошел к окну посмотреть погоду. Раздвинул шторы, и не сразу понял сквозь залитое дождем стекло, что ветер по-прежнему колышет деревья, а кое-где оставшиеся листья на миг заслоняют свет уличного фонаря.

— Что это за тени? — спросила она, подойдя.

— Царя Соломона, тени жён его… Меня зовут.

Через пару минут мы распрощались. Уходя, я знал, что ещё не один раз увижу эти шторы, которые так хорошо умеют скрывать подтеки холодного дождя на оконном стекле. Не знал только, что ещё они скроют от посторонних глаз.