Глава 31. Призрак упавшего листа

Дорога к особняку Цзян Лу казалась нескончаемым возвращением в унижение. Чжао Минь словно полз, придавливаемый к земле невидимым грузом стыда. Внутри булькала чёрная, густая злоба, как тлеющий торф, отравляющий всё нутро. Слышал — нет, ему чудилось — как из каждой щели, из-за каждой шторы доносится тот самый смех рыночных торговцев, эти трусливые шавки, что осмелились восхищаться ей.
«Гном… Призрачный Гном…»
Грудь сжималась холодными, неумолимыми тисками. Он чувствовал, как земля под ногами, годы упорного труда, утоптанный твёрдый асфальт власти. И всё из-за одной твари. Ничтожной девчонки, посмевшей пошатнуть незыблемый порядок его мира.
Гнев бушевал в нём, но сквозь этот шум пробивалось и гвоздём входило в сознание животное знание. Но чуял в ней что-то иное, как зверь чует землетрясение. Она убежала, оставив его в луже собственного презрения, и все это увидели. Даже Лю Ань, этот вылощенный ублюдок, никогда не выбивал из-под него землю так, безразлично и окончательно, как эта… Ли Синьи.
Привычные полумрак и тишина наполняли кабинет Цзян Лу, смешиваясь с ароматом дорогого табака и кожи. Сорок Второй Веер смотрел бумаги за рабочим столом без единого движения, и спокойный взгляд обрушивался на собеседника тяжестью, превосходящей любой крик.
— На районе появилась девка… — начал Чжао Минь, голос прозвучал хрипло и неуверенно, голос мальчишки, явившегося с повинной.
Цзян Лу медленно перевёл на него глаза. Уголки губ дрогнули подобием улыбки, однако взгляд оставался бесстрастным: ни намёка на веселье или удивление, лишь бездонное, всепонимающее спокойствие.
— Хочешь сказать, девчонка тебя так отделала, что ты приполз ко мне?
Он знал Чжао Миня. Его тело, испещрённое шрамами. Его душу, изъеденную шрамами иного свойства. Мало кто в Поднебесной мог заставить этого зверя опустить голову. Значит, девушка не просто удачлива.
— Имя узнал?
— Ли Синьи.
Не изменилось ничего — ни выражение лица Веера, ни его поза. Даже воздух в кабинете не дрогнул. Но Чжао Миню, привыкшему читать самые тонкие оттенки опасности, показалось, что сама тишина на мгновение стала плотнее и тяжелее. Сквозь него, как ток через землю, прошла безмолвная реакция хозяина. «Ли… — пронеслось где-то в подкорке сознания Цзян Лу. — Опавший лист с мёртвого дерева. Феникс давно сгорел».
— Насколько она хороша? — спросил Цзян Лу, буравя взглядом парня, вытягивая из него правду.
Чжао Минь почувствовал, как горит лицо. Стыд, жгучий и едкий, поднимался к горлу. Он сглотнул, пытаясь подобрать слова, чтобы не стать окончательным посмешищем.
— Говори, — мягко, но не допуская возражений, приказал Цзян Лу.
— Вчера двоих моих ребят на куски порвала, — выдавил Чжао Минь, глядя в пол. — А сегодня… сегодня мы зажали её на рынке. Вшестером. Удалось царапнуть ножом… — он замолчал, и заключительные слова, прозвучав горьким признанием, обратились во рту привкусом праха: — Но ушла. Пробилась.
Тишина, повисшая после этих слов, прозвучала красноречивее любых упрёков. Цзян Лу медленно переваривал услышанное. Он увидел не просто униженного подчинённого, а возможную трещину фундамента своего мира, и в этой трещине угадывались очертания старого, давно забытого призрака.
«Ли… — мысль была отточенной и холодной, как лезвие. — Клан Ли выжжен дотла. Я сам смотрел в пустые глазницы их дома. Ни семени, ни корня».
Фамилия, прозвучавшая как вызов, исключала саму мысль о случайности. Его мир не знал совпадений. Правили балом лишь воля, глупость или чужая игра.
«Девятый… — следующая мысль возникла мгновенно, отточенная годами подозрений. — Он любит боевых девушек. Молодой да дерзкий. Он единственный, кто мог владеть подобным цветком».
Если это протеже… если эта девочка — его глаза и уши в Нанкине… Тогда всё встаёт на свои места. Её дерзость, смелость и сила в имени того, кто стоит за ней. Тронуть её — значит объявить войну Девятому Вееру. А её Цзян Лу однозначно проиграет. Зачем будить спящего дракона, когда можно тихо править своим болотом?
«Учиться, — пришло логичное объяснение. — Приехала в университет. А эти идиоты полезли на рожон. Если доложит, что её преследуют… Девятый спросит с меня».
Он медленно перевёл взгляд на Чжао Миня. Парень всё ещё стоял, сгорбившись под тяжестью своего позора.
— Сколько ей лет? — спросил Цзян Лу, исследуя проблему с чисто практической стороны.
Чжао Минь на мгновение растерялся. Он видел её в пылу схватки — тень, молнию, взгляд. Возраст? Лицо юное, почти детское, но глаза — бездна, в которую страшно смотреть.
— Не уверен… — пробормотал он. — Пятнадцать… Может, шестнадцать.
«Пятнадцать-шестнадцать, — мысленно повторил Цзян Лу. — Значит, или вундеркинд, принятый в вуз раньше срока, или ещё школьница. Так или иначе — она под опекой. Не вырасти такому цветку в грязи без крепкой теплицы».
Если не трогать… Если оставить девчонку в покое, возможно, буря минует. Возможно, она просто исчезнет, выполнив свою миссию наблюдения. Но надежда на «возможно» удел глупцов.
— Если не лезть, всё обойдётся, — тихо произнёс Цзян Лу, глядя поверх головы Чжао Миня в пустоту, будто совещаясь с самим собой. — Молодое деревце, если его не трясти, вырастет и забудет, кто на него наступил. Но слепой, который не знает, куда идёт, обречён упасть в яму.
Он сделал паузу, и в кабинете повисла тяжёлая, насыщенная тишина. Решение созревало, как спелый плод — неспешно и неотвратимо.
— Узнай о ней всё, — произнёс Цзян Лу. — Но тени её не тревожь. Ни одного шага к ней. Ни одного взгляда. Понял?
Чжао Минь кивнул, сжав кулаки. Унижение жгло изнутри. Приказ был ясен. Цзян Лу не знал милосердия, только осторожность. Старый волк учуял запах более крупного хищника.
Цзян Лу отвернулся, давая понять, что аудиенция окончена. Он снова погрузился в свои мысли, в тихий ропот уходящей реки жизни. Но теперь в этом ропоте появился новый, тревожный обертон — тихий, но настойчивый, как далёкий звон стали. Звон имени «Ли». И пока этот звон не стихнет, покоя не будет.
Приказ прозвучал как пощёчина. «Узнай всё. Но тени не тревожь». Чжао Минь кивнул, сжав челюсти до хруста, и вышел из кабинета, чувствуя, как тяжёлая, бархатная тишина комнаты Цзян Лу выталкивает его вон, в грязь, в бессилие.
Дверь закрылась за ним, отсекая мир спокойной, неоспоримой власти. И тут же, в тишине коридора, его накрыло. Сдавленная ярость вырвалась наружу и горячей волной ударила в виски. Он не тронет. Неужели Чжао Минь, гроза всего Восточного рынка и гнилых доков, должен струсить перед какой-то девчонкой? Из-за призрака, из-за тени Девятого Веера?
Он представил её лицо: спокойное, холодное, чистое от страха и злобы. Оно смеялось над ним. Все они сейчас смеются. Лю Ань где-то ухмыляется. Его же люди… почувствовал, как их взгляды станут тяжелее, полнее скрытого вопроса.
Он вернулся в свой район, и вечерний воздух, пропитанный гарью и соевым маслом, не принёс облегчения. Воздух густел от дыхания чужих жизней, становился тяжким и чужим. Он шёл, не видя пути, чувствуя, как внутри, под рёбрами, где прежде билась уверенность, теперь копошится пустота.
И вдруг мелькнувшее, затравленное лицо. Тот самый лавочник. Улыбчивый, услужливый, а теперь споткнувшийся от ужаса, будто увидел собственный приговор. Во взгляде была вся его жизнь. Всё то, что Минь когда-то любил видеть в глазах других, а теперь безумно ненавидел.
Подошёл, медленно, почти с ленцой. Рука сама нашла воротник, и тело лавочника с тихим стоном ударилось о стену.
— Я слышал, тебе нравится, как она дерётся? — спросил негромко, без злобы, словно интересуясь погодой.
— Н-нет… я… — голос у того дрожал, как ветка под дождём.
Чжао Минь молча смотрел на него. Его не интересовал ответ. Он смотрел в лицо человека, на котором отпечаталось всё, что сам в себе презирал: слабость, лизоблюдство, этот липкий страх перед теми, кто выше. Ему хотелось стереть это лицо, чтобы хоть на миг поверить, что он другой.
Разжал руку, и лавочник осел вниз, всхлипывая, но не смея бежать. Минь стоял над ним, чувствуя, как горячее бешенство сменяется чем-то вязким и пустым, похожим на холодную воду в желудке.
— Завтра заплатишь вдвойне, — тихо сказал он. — И если ещё раз услышу её имя — забудь, что у тебя есть язык.
Отвернулся и пошёл прочь. Он шёл, и шаги его отдавались тяжело, будто ступал он не по улице, а по самому себе. В груди по-прежнему звенело то странное имя — «Гном» — как тонкий металлический звук, который не умолкает, пока не разобьёшь источник.