Судьба моя сложна

О пользе чтения чужих писем

Хорошо ли читать чужие письма? С одной стороны, это безнравственно тем более, если ты делаешь это тайно от их владельцев. То же самое касается и перлюстрации, которая всегда возмущала творческих людей. Тайное вскрытие и просмотр государственными органами пересылаемой корреспонденции с целью цензуры или надзора воспринимается ими как нарушение неприкосновенности частной жизни.
С другой стороны, если владельцев писем уже нет в живых и их письма опубликованы в журналах и книгах, а значит, выложены на всеобщее обозрение, тогда каждый волен воспринимать их так, как считает нужным.
Я, с некоторых пор, почти не читаю художественную литературу. Предпочитаю мемуары и письма известных творческих личностей, в особенности литераторов. Именно в письмах можно обнаружить важные детали и найти ответы на возникающие вопросы, которые помогают составить более точный портрет того или иного автора.
Эпистолярное наследие Александра Пушкина, Александра Блока, Андрея Белого, Евгения Замятина, Марины Цветаевой и Ариадны Эфрон, Корнея и Николая Чуковских, Артура Конан Дойла помогло мне в написании очерков об этих выдающихся писателях и поэтах. И вот, дошла очередь до Михаила Булгакова – человека сложной судьбы, на долю которого выпало столько потрясений и огорчений, сколько не пожелаешь и врагу. Хотя его мистический, насыщенный мрачными красками взгляд на мир настораживает, но и вызывает интерес. Например, прочитав его роман «Мастер и Маргарита», уже никогда не забудешь его героев. Это произведение – зашифрованная визитная карточка писателя, о котором хочется больше узнать.
И такую возможность представляют дневники и письма, являясь важнейшими составляющими литературного наследия писателя. В письмах, Михаил Афанасьевич приоткрывает завесу многочисленных слухов и предположений окружающих его жизнь.
Это подтверждает и сам Булгаков. В письме к брату Николаю, он пишет: «Даже в Москве какие-то сукины сыны распространили слух, что будто бы я получаю по 500 рублей в месяц в каждом театре. Вот уже несколько лет, как в Москве и за границей вокруг моей фамилии сплетаются вымыслы. Большой частью злостные.
Но ты, конечно, сам понимаешь, что черпать сведения обо мне можно только из моих писем – скудных хотя бы».
Михаил Афанасьевич советует не только черпать сведения, но и позволяет взглянуть на истинное состояние его души и отношение к окружающим. И делает он это более полно, чем в собственных произведениях, хотя даже в письмах, не до конца откровенен…
Погибаю в нервном переутомлении

Что такое болезни, Михаил Афанасьевич Булгаков знал не понаслышке. В своей автобиографии он указал: «Учился в Киеве и в 1916 году окончил университет по медицинскому факультету, получив звание лекаря с отличием». Первая мировая война предоставила молодому врачу широкую практику. В апреле 1916 года Булгаков работал в военном госпитале в Каменце-Подольском, затем в Черновцах. После был направлен в село Никольское Смоленской губернии, работал врачом в Вязьме. Одним словом, хорошо знал, как можно помочь больному морально и физически. Недаром говорят, что доброе слово лечит, а злое калечит. Именно поэтому вызывает удивление, что в своих письмах Булгаков упорно обращает внимание адресатов на своё психическое и физическое состояние.
Вот наиболее частые и характерные слова, которыми он описывает свое здоровье.
1923г. Н.А. Булгаковой-Земской.
«Доктора нашли, что у меня поражены оба коленные сустава… <...> Что будет дальше, я не знаю – моя болезнь (ревматизм) очень угнетает меня».
«…Живу я как сволочь – больной и всеми брошенный».
1931г. В.В. Вересаеву.
«…я стал беспокоен, пуглив, жду всё время каких-то бед, стал суеверен».
1932г. П.С. Попову.
«…Переутомление, проклятые житейские заботы! <...> Бессонница, ныне верная подруга моя, приходит на помощь и водит пером. Подруги, как известно, изменяют. О как желал бы я, чтобы эта изменила мне».
1934г. Н.А. Булгакову.
«…Я нездоров, у меня нервное переутомление… <...> Я не в силах выходить из дому и бывать в учреждениях».
1934г. В.В. Вересаеву.
«К началу весны я совершенно расхворался: начались бессонницы, слабость и, наконец, самое паскудное, что я когда-либо испытывал в жизни, страх одиночества, то есть, точнее говоря, боязнь оставаться одному. Такая гадость, что я предпочел бы, чтобы мне отрезали ногу!».
Зачем Михаил Афанасьевич намеренно в деталях рассказывает о своем здоровье другим? Хочет вызвать сочувствие, надеется на помощь тех, кому он дорог? Может, жалеет самого себя? Одна пожилая женщина мне рассказывала, что, когда ей плохо, она начинает громко стонать, после чего ей становится легче. Однако многие отмечали очень сильный и весьма деятельный характер писателя. Может быть, рассказывая друзьям и родным о своих проблемах, Булгаков как бы оправдывается перед ними, что не может из-за нехватки здоровья уделить им большего внимания и помочь им в каких-то делах?
Может быть, но такие же жалостливые письма Булгаков посылал не только своим близким, но и членам правительства СССР, Генеральному Секретарю партии Сталину.
1929г. И.В. Сталину. «А так как я действительно страдаю истощением нервной системы, связанным с боязнью одиночества, то я и просил о разрешении моей жене сопровождать меня... <...> К концу десятого года силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни ставиться более в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женою моей Л.Е. Булгаковой, которая к этому прошению присоединяется».
Поверить, что Михаил Афанасьевич, прошедший огонь, воду и медные трубы, был столь наивным человеком, чтобы рассчитывать на сочувствие власть предержащих – трудно. Тем не менее, о своей болезненности он сообщал многим, даже тем, кто жаждал его падения. «У меня как у всякого разгромленного и затравленного литератора, мысль все время устремляется к одной теме о моем положении, а это утомительно для окружающих», – писал он Вересаеву за год до своей кончины и… продолжал нагружать своими проблемами других. Очередная загадка писателя… хотя его слова «…в дружелюбные руки примите часть душевного бремени, которое мне трудно нести одному», многое объясняют.
Булгаков боролся с гигантской бюрократической машиной, отстаивая свою Свободу Личности, как мог. Душа больного прозаика и драматурга жаждала глубокого самовыражения, создания новых произведений. Это требовало большого психического напряжения, ослабляла физически. Приходилось бороться на два фронта – с недругами и с собственными недугами. Неудивительно, что предчувствие смерти не оставляло М. Булгакова в течение многих лет. Еще в 1924 году он писал П.Н. Зайцеву: «Себе я ничего не желаю, кроме смерти. Так хороши мои дела!».
За месяц до своего ухода Михаил Афанасьевич пишет своему другу юности А.Г. Гдешинскому: «…Что же со мною? Если откровенно и по секрету тебе сказать, сосет меня мысль, что вернулся я (из санатория – прим. автора) умирать».

О друзьях-товарищах

Ещё одна загадка. Врагов у писателя было гораздо больше, чем друзей. Он это хорошо знал и даже составил их список на нескольких листах. Михаил Афанасьевич был в курсе, что его письма прочитываются, разговоры доносятся и поэтому предпринимал некоторые действия, чтобы ограничить о себе распространение лишней информации. Правда, делал он это странным образом.
В письме П.С. Попову от 19 марта 1932 года Булгаков жалуется, что Большой драматический театр в Ленинграде отклонил его пьесу «Мольер», хотя Главрепертком постановку разрешил. Решение о снятии «Мольера» стало для него серьёзным ударом. Булгаков даже озаглавил своё письмо Попову «Удар финским ножом».
«На апрельскую (примерно) премьеру на Фонтанке я поставил всё. Карту убили. Дымом улетело лето… Ну словом, что тут говорить», – писал Булгаков другу и продолжал. – О том, что это настоящий удар, сообщаю Вам одному. Не говорите никому, чтобы на этом сыграли и не причинили бы мне дальнейший вред».
Поделился только ему ОДНОМУ и попросил НИКОМУ не говорить. Однако, за четыре дня до этого, 15 марта Булгаков СООБЩАЕТ ОБ ЭТОМ запрещении Вересаеву! «Вчера получил известие о том, что «Мольер» мой в Ленинграде в гробу. Большой драматический театр прислал мне письмо, в котором сообщает, что худполитсовет отклонил постановку и что театр освобождает меня от обязательств по договору.
Мои ощущения?
Первым желанием было ухватить кого-то за горло, вступить в какой-то бой.
<...> И мысль, что кто-нибудь со стороны посмотрит холодными и сильными глазами, засмеётся и скажет: «Ну, ну, побарахтайся, побарахтайся…» Нет, нет, немыслимо!
Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя.
Живу после извещения в некоем щедринском тумане».
Никакой просьбы к Вересаеву хранить это в тайне, в этом письме нет.
Схожая ситуация повторяется и в другой раз.
Булгаков вновь, но уже по иному поводу просит Попова никому ничего не говорить.
28 апреля 1934 года Булгаков пишет: «Я подал прошение о разрешении мне заграничной поездки на август – сентябрь. Давно уже мне грезилась Средиземная волна, и парижские музеи, и тихий отель, и никаких знакомых, и фонтан Мольера, и кафе, и, словом, возможность всё это видеть… <...> Итак, по-серьёзному сообщаю пока об этом только тебе. И заметь, что Коле (брату – прим. автора) я не говорил об этом и говорить не буду.
Очень прошу тебя никому об этом не говорить, решительно никому…
Всё бы ничего, но Булгаков сообщает Вересаеву схожую информацию, уже за два дня до письма Попову!
«Решил подать прошение о двухмесячной заграничной поездке: август – сентябрь». Здесь Булгаков идёт дальше, просит совета Вересаева на что можно сослаться чтобы разрешили поездку за рубеж.
Булгаков пишет: «Вопрос осложнён безумно тем, что нужно ехать непременно с Еленой Сергеевной. Я чувствую себя плохо. Неврастения, страх одиночества превратили бы поездку в тоскливую пытку. Вот интересно, на что тут можно сослаться? Некоторые из моих советников при словах «с женою» даже руками замахали». А между тем махать здесь нет никаких оснований. Это правда, и эту правду надо отстоять. Мне не нужны ни доктора, ни дома отдыха, ни санатории, ни прочее в этом роде. Я знаю, что мне надо. На два месяца – иной город, иное солнце, иное море, иной отель, и я верю, что осенью я в состоянии буду репетировать в проезде Художественного театра, а может быть, и писать.
Один человек сказал: обратитесь к Немировичу.
Нет, не обращусь! Ни к Немировичу, ни к Станиславскому. Они не шевельнутся. Пусть обращается к ним Антон Чехов!»
В своём письме к Вересаеву Булгаков нелицеприятно отзывается о «советниках», о Немировиче и Станиславском, но не просит сохранять это в тайне. Если Булгаков предполагает, что Попов может это рассказать другим, тогда зачем ему сообщает? Почему не просит о подобной конфиденциальности Вересаева?

Защиты и помощи у меня нет

Может сложиться мнение, что М. Булгаков намеренно сгущал краски. Но это не так.
В мае 1926 года сотрудники ОГПУ провели обыск в квартире М. Булгакова и забрали его дневник и рукопись повести «Собачье сердце».
В феврале 1928 года Сталин в письме Ф. Кону охарактеризовал пьесу Булгакова «Бег» «антисоветским явлением».
В декабре 1929 года Булгакову выдали официальную справку, для Фининспекции, где сообщалось, что его пьесы «Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Багровый остров», «Бег» запрещены к публичному исполнению. А значит, финансовое положение писателя было плачевное.
К 1930 году произведения Булгакова перестали печатать, большинство его пьес изымалось из репертуаров театров. Однако других деятелей культуры, занимавших более лояльную позицию к советской власти, чем М. Булгаков, ссылали и сажали, а его не трогали и это при том, что его родные братья были эмигрантами. К тому же в 1930 году Булгаков пишет в Правительство СССР резкое письмо, заявляя, что «газеты и журналы утверждают, что созданное Булгаковым «в СССР не может существовать». «И я заявляю, – комментирует он эти строки, – что пресса СССР совершенно права».
Даже зная, что его письма, особенно за границу, внимательно прочитываются, Булгаков писал в 1930 году брату Николаю: «Если погибнет эта пьеса (О Мольере – прим. автора), средства спасения у меня нет – я сейчас уже терплю бедствие. Защиты и помощи у меня нет. Совершенно трезво сообщаю: корабль мой тонет, вода идёт ко мне на мостик. Нужно мужественно тонуть. Прошу отнестись к моему сообщению внимательно». Это письмо было написано Михаилом Афанасьевичем ровно за десять лет до его кончины. Этому, как мы видим, предшествовали конкретные события, инспирированные властями разного уровня.
Однако, несмотря на частые уничижительные и разгромные статьи в прессе, пьесы Булгакова продолжали вызывать неподдельный интерес не только у публики, но и у театральных режиссёров. Видимо, в 1931 году в стране ещё сохранялись определённые возможности для проявления творческой инициативы коллективов и руководителей.
Так, Ленинградский Красный театр заказал драматургу Булгакову пьесу на тему «о будущей войне». Так появилась пьеса «Адам и Ева».

Фантазия не иссякла

Финансовое положение писателя оставалось безрадостным, но вдруг появилась возможность поправить дела. В 1931 году Булгаков пишет Вересаеву: «А тут чудо из Ленинграда, один театр мне пьесу заказал. Делаю последние усилия встать на ноги и показать, что фантазия не иссякла. А может, и иссякла. Но какая тема дана, Викентий Викентьевич! Хочется безумно Вам рассказать!»
В тридцатых годах прошлого столетия предчувствие новой мировой войны витало в воздухе. Советское общество, включая военных и творческую интеллигенцию, понимало – столкновение классовых врагов неизбежно: сторонники социализма и капитализма мечтали о решающей битве. Об этом и следовало написать Булгакову, и однозначно показать, на чьей стороне будет победа.
Однако Булгаков, хотел он того или нет, создал одну из самых антисоветских и самых серьёзных, на мой взгляд, пьес-антиутопий. Фантазия Булгакова не иссякла, он предсказал создание оружия массового поражения, беспринципность учёных-теоретиков, для которых нет разницы между коммунистами и фашистами. Писатель представил, что может произойти с психикой людей, спасшихся после мирового катаклизма…
Так, один из персонажей, писатель-графоман Пончик-Непобеда, восхвалявший в своих бездарных произведениях социалистический строй, резко меняет свои взгляды. Думая, что СССР разрушен и на Земле больше никого, кроме него и нескольких товарищей по несчастью нет, высказывает резкие антисоветские выпады, начинает рассуждать о вере в Бога, стоящих у власти коммунистах, о роли творческой элиты, о долларах. Пончик говорит своему товарищу Маркизову: «Не верь ни Адаму, ни Дарагану, когда они будут говорить, что валюта теперь ничего не будет стоить на земном шаре. Советский рубль – я тебе скажу по секрету – ни черта не будет стоить… Не беспокойся, там (указывает вдаль) народ остался… А если два человека останутся, доллары будут стоить до скончания живота. Видишь, какой старец напечатан на бумажке? Это вечный старец! С долларами, когда Дараган установит сообщение с остальным миром, ты на такой женщине женишься, что все рты расстегнут…»
Узнав в финале, что коммунистическая власть всё-таки сохранилась, он тут же начинает её восхвалять.
Однако сам автор старается быть как бы над схваткой. Булгаков проявил себя ярым пацифистом, когда по сюжету назревала мировая война – занял нейтральную позицию между «своими» и «чужими». Изобретённый зарубежными учёными газ за считанные минуты уничтожил сотни тысяч людей во многих странах мира. Мгновенно погиб Ленинград, другие крупные города.
Всё это напоминает последствия применения ядерного оружия, созданного после Булгакова, уберечься от которого, не под силу любому государству. Гениальный учёный-химик Ефросимов, предлагает отдать супер-оружие всем, чтобы на земле был мир и безопасность. «Я полагаю, – говорит Ефросимов, – что, чтобы спасти человечество от беды, нужно сделать такое изобретение всем странам сразу».
Советский летчик Дараган спрашивает у Ефросимова: «А ты что же профессор, молчишь? А? Тебе не ясно, что СССР не может не победить? Ты знаешь по обрывкам радио, что война стала гражданской во всём мире, и всё же тебе не ясно, на чьей стороне правда?».
Пьесу сразу же отклонили, и она не увидела свет при жизни автора. Её

Решал Главный Драматург страны

Возникает резонный вопрос, почему Булгакова всё-таки щадили? Почему писатель оказалась на особом положении? В 1931 году за Булгакова просил Горький. В своём письме к Сталину он в частности писал: «…Булгаков мне «не брат и не сват», защищать его я не имею ни малейшей охоты. Но – он талантливый литератор, а таких у нас – не очень много. Нет смысла делать из них «мучеников за идею». Врага надобно или уничтожить, или перевоспитать. В данном случае я за то, чтоб перевоспитать. Это – легко. Жалобы Булгакова сводятся к простому мотиву: жить нечем…»
Горький ошибся… Оказалось перевоспитать строптивого коллегу оказалось не так просто.
Булгаков упорно гнул свою линию. В 1929 году он, обращаясь к правительству, писал: «Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, мой писательский долг, так же как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода».
В своём письме к Сталину в 1930 году писатель объяснял свою позицию вождю: «Вот одна из черт моего творчества, и её одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: чёрные и мистические краски (я – МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа».
Видимо такая открытость, и убежденность в своей правоте чем-то импонировали Главному Драматургу страны – Сталину. Все знали, что ему нравились некоторые произведения Булгакова. Поэтому многочисленные булгаковские завистники и враги боялись промахнуться, ждали, когда можно действовать наверняка.
Говоря о пьесе Булгакова «Дни Турбиных», Сталин неожиданно для многих заметил, что эта пьеса есть «демонстрация всесокрушающей силы большевизма» и главное впечатление, с каким посмотревший её зритель уйдёт из театра, это «впечатление несокрушимой силы большевиков».
Он также добавил: «Почему так часто ставят на сцене пьесы Булгакова? Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» – рыба!»
Сталин дважды в 1928  и в 1932 году спасал спектакль. Всего же в 1926-1941 годах пьеса прошла 987 раз! Видимо, потому никто не мог до конца понять, как относится к Булгакову Сталин, который мог его наказать и защитить…

Разочарование во врачах и не только…

За месяц до смерти Булгаков жалуется своему другу Гдешинскому на врачей.
Говоря о своём здоровье, замечает: «Могу лишь добавить одно: к концу жизни пришлось пережить ещё одно разочарование – во врачах-терапевтах.
Не назову их убийцами, это было бы слишком жёстко, но гастролёрами, халтурщиками и бездарностями охотно назову.
Есть исключения, конечно, но как они редки!
Да и что могут помочь эти исключения, если, скажем, от таких недугов, как мой, у аллопатов не только нет никаких средств, но и самого недуга они порою не могут распознать».
И это говорит не какой-то обыватель, а опытный врач.
Писатель всем жаловался на нервные расстройства, многочисленные фобии, но умер от прогрессирующего заболевания почек, осложнённым артериальной гипертонией. Конечно, многочисленные недомогания, связанные с перенапряжением и постоянными стрессами, мешали Булгакову работать. Однако именно такое состояние наложило на его творчество печать пессимизма, мистицизма и безысходности.
Одними из последних слов Булгакова стали: «За что меня били?.. За что жали?.. Я хотел жить и работать в своём углу… Я никому не делал зла…»