Третье утро августа

­­Утром, в начале седьмого часа, в палате одноэтажного деревянного корпуса лежал на кровати у окна одиннадцатилетний Костик Сомов — пионер второго отряда. Ему не спалось. Проснувшись рано, он тосковал по родителям, дому и плакал тихо, уныло и, казалось, бесконечно. Его губы дрожали, рот кривился, а подбородок мелко трясся. О стекло билась неугомонная оса, бог знает когда залетевшая в палату, а за окном густел туман — подобно дымке над морем — и ложился на окрестные леса и луга.

Ещё вчера впервые в жизни Костик оказался в пионерском лагере, куда шумной вереницей въехали раскатисто сигналившие автобусы с зажжёнными фарами и флажками на крышах кабин. В автобусах сидели пионеры, и были они в белых рубашках, красных галстуках и алеющих на головах остроконечных пилотках. За пару часов до прибытия, ещё в Москве, на площади у ДК «Измайловский» Костика провожала мама с сестрой. И теперь, глядя на осу, вспомнил Костик, как к нему подошла Анжела и сказала:
— Ну что, уезжаешь?
— Да, – вздохнул мальчик.
— Давай-давай, – Анжела едко улыбнулась. — А знаешь, мы завтра улетаем в Евпаторию.
— Куда? – удивился Костик.
— На юг, тебе говорят. Пока ты будешь в лагере тухнуть, мы будем купаться, загорать...

Анжела была семнадцатилетней девушкой — дочерью отчима от первого брака и сводной сестрой Костика. Спустя некоторое время, после того как мать мальчика вышла замуж, Анжела обосновалась в их квартире. Костю решили отправить в пионерский лагерь ради его же пользы, о чём мать и сообщила ему: «Знаешь, милый, нам предстоит отремонтировать квартиру. Это дело хлопотное. Что тебе у взрослых людей под ногами крутиться и дышать краской, побелкой? Ты у меня — аллергик, дачи у нас нет, так что, славный мой, ты едешь в пионерский лагерь. Не возражай! Мы быстро управимся с ремонтом, недели не пройдёт, как мы тебя заберём домой. А пока поживёшь за городом, с ребятами будешь в лес ходить, на речку».

И теперь возле автобуса за несколько минут до отправления Анжела весело сообщила оторопевшему брату:
— ...вечерами будем гулять по набережной, объедаться мороженым.
— А как же ремонт?
— Хох, рассмешил! Какой ремонт, голова ты садовая? – и скривив рот, девушка добавила: — Хотя надо сказать, дядя Гера кое-что собирается сделать в своей новой комнате — в той, где ты раньше жил…
— Почему «жил»?
— …обои поклеит, конечно. Потолки побелит. В особенности на кухне, где вы до нас потолок неизвестно чем закоптили.
— Что значит в «своей» комнате? – оторопел Костик, изумлённо глянув на сестру.
— И да, ещё тебя обрадую: после смены ты попадёшь в школу-интернат. О прежней школе забудь! Будешь жить в интернате, – глаза девушки сверкнули, — и мы тебя подолгу видеть не будем. Конечно, иногда приезжать домой ты будешь, но только и-но-гда.

— Что ты говоришь?! – выкрикнул Костик и стал растерянно, беспомощно искать свою мать взглядом.
— То я и говорю: жить ты с нами больше не будешь. А в твоей комнате теперь будет жить дядя Гера, папин брат. А ты нам — никто.
— Прекрати, не говори так! – глаза Костика влажно заблестели.
— Да, вот уж у мамаши своей спроси. Глянь, как шкандыбает. Сдала твой чемодан с барахлом и теперь сюда топает.
— Не говори так о маме, дрянь! – сквозь слёзы крикнул мальчик и кинулся навстречу матери.
— Приятного вам общения, драгоценные родственнички! – крикнула Анжела вдогонку Костику и, сильно виляя бёдрами, направилась к ближайшему киоску «Союзапечать».

Костик, плача и сотрясаясь всем телом, прижался к матери.
— Мама, мама, что она говорит!
— Успокойся, милый. Кто говорит? Что? – насторожилась женщина.
— Анжелка, она сказала…
— Тихо, дорогой. Что, чего она тебе наговорила? – мать платком сыну утирала слёзы.
— ...сказала, что вы завтра летите на юг и…
— Какая ерунда!
— …меня с сентября сдадут в интернат!
— Дурочка такая, наболтала тебе глупости всякие.
— Не глупости, мама, не глупости! – не унимался Костик.
— Ну, родной мой, ты так плачешь. Я не могу этого видеть.
— И дядя Гера поселится в моей комнате, – мальчик совершенно раскис.
— Вот дурища какая. Такое наболтать моему сыночку. Не плачь. Она наврала.
— Ничего она не наврала! Это правда, я знаю.
— Ещё ничего не известно, славный мой. Мы с дядей Васей — твоим новым папой…
— Никакой он мне не папа!
— …говорили о Суворовском училище, куда, возможно, ты мог бы вскоре поступить. Это не интернат, милый, а прекрасное училище… Но ещё ничего не известно…
— Известно! Вы за меня всё уже решили, – протестовал мальчик. — Я не хочу ни в какой интернат.
— Тебе сейчас нужно успокоиться. Ты едешь в пионерский лагерь, на при-ро-ду. Будешь за городом пока мы… – женщина осеклась.
— Пока вы будете на юге.

В холодной, сырой палате корпуса для мальчиков, где разместился отряд из тридцати ребят разного возраста — от одиннадцати до пятнадцати лет — теперь находился Костик. Ночью мальчик спал плохо. Его сон был прерывистым и тревожным. Костик часто пробуждался от храпа незнакомых ему сверстников, вздрагивал, если кто-то из них кашлял во сне. Но больше всего его пугали ночные вскрикивания пионеров и когда некоторые из них рычали, скрежетали зубами и разговаривали во сне.

Оса на окне не унималась, и Костик подумал: «Вот она, существо с маленькой головкой, ходит по стеклу и, подобно гимнасту на кольцах, совершает обороты вперёд. Она жужжит и напрасно жалит стекло. Потом, устав, падает вниз, чтобы вновь карабкаться по скользкой поверхности — всё ради того, чтобы пролезть между деревянными оконными рамами и навсегда остаться в этой стеклянной ловушке. Как глупо! А ведь у этих насекомых есть поразительное сходство с людьми». Мой Костик читал когда-то где-то, что осы тоже обладают довольно сложным строением организма, который включает в себя большое количество мышц и множество сочленений, и все они контролируются высокоразвитой нервной системой. Благодаря этой особенности осы быстро перемещаются в воздухе, успешно выслеживают добычу и легко избегают опасностей. И теперь, вспомнив всё им прочитанное прежде, Сомов подумал: «Всё же, как и люди, осы могут быть склонны к риску. Их постоянно влечёт забраться куда-нибудь, вляпаться в нечто такое, откуда потом — как из стакана с соком — невозможно выбраться». Костик был весьма рассудительным ребёнком. Думаю, что будь он взрослым, скажем, восемнадцатилетним юношей, то о людях, чьи поступки удивительно напоминают поведение ос, рассудил бы следующим образом: «Для каждого человека судьба готовит своё испытание — уникальную ловушку, независимо от её названия: будь то Эверест или Марианская впадина, Сахара или Антарктида, полёт на воздушном шаре или прыжок с парашютом, активное творчество или пассивное бездействие, вовлечённость или равнодушие... Всё это лишь разные варианты ловушек, предназначенных для определённого типа личности. Только тот человек, кто не поддаётся влиянию рока, способен избежать критической ошибки». И добавил бы: «Но где же он? Кто такой и как его зовут? Увидеть бы его воочию!» Но Костик был школьником четвёртого класса и не рассуждал так глубоко.

Ещё до прибытия в лагерь, в одном из новеньких туристических «Икарусов», произошла с Костиком неприятная история. Сидевший рядом с ним парень — единственный из всех, на ком не было ни белой рубашки, ни галстука с пилоткой, — тайком выкурил сигарету, чуть ранее выпив пива из бутылки, которую раздобыл неизвестно где ещё до отправления. И его проступок остался бы незамеченным Сергеем и Ольгой, сидевшими впереди салона, если бы зелёная бутылка с ошмётками густой пены на стенках не скатилась во время движения к первым сиденьям, где её и обнаружили вожатые. Бутылку двумя пальцами поднял Сергей. Выпрямившись под потолок, он прошёл по проходу к тем местам (словно всё давно знал), на которых сидели Костик и его сосед — молчаливый, довольно крепкий юнец мрачного вида. Здоровяк взглянул на подошедшего вожатого исподлобья, цокнул языком и холодно улыбнулся. Одет парень был в клетчатую безрукавку и шорты. На вид ему было пятнадцать лет, хотя многие дали бы ему все восемнадцать. Он был рослым, широкоплечим и мускулистым подростком. Свои мощные кисти иногда просовывал под мышки, скрещивая руки. Никто из вожатых не обращался к нему по имени, и казалось, они избегали его прямого, смелого и вызывающего взгляда. Также Сергей и Ольга старательно игнорировали его возгласы, и некоторых из них, вроде «Эй!», «Алло, гараж!» или «Кис-кис-кис!», будто не слышали. И именно этот угрюмый молчун совершил проступок, неподобающий советскому пионеру. Но почему-то не его, а Костика подошедший вожатый обвинил в употреблении алкоголя и курении:
— Так, твоя бутылка? Как фамилия? – строго обратился к Костику Сергей.
— У бутылок нет фамилий, – ответил за Костика «стеклянный» сосед.
— Повторяю свой вопрос. Фамилия!
— Дзержинский, – сострил мрачный парень.
— Галстук. Снима-ай га-а-лстук! – проревел вожатый.
Галстук был подписан «К. Сомов», но Сергей прочитал вслух: «Касомов».
— Так, Касомов, всё с тобой ясно…
— Что со мной ясно? – растерялся Костик.
— ...пиво любишь, да? Ну-ка, – вожатый наклонился к лицу мальчика, как для поцелуя, и мгновенно отпрянул. — Ты ещё и куришь. Оля! – крикнул своей спутнице, — Касомов у нас ещё и курит!
Ольга, тяжко поднявшись со своего места, вяло пошла вдоль прохода. И все пионеры, казалось, стали выворачивать свои утиные шеи ей вслед. Все, чудилось Костику, теперь смотрели на него одного.
А Ольга, подойдя к Сергею, томно спросила:
— Ну, что тут у тебя?
— У меня? – удивился вожатый. — У нас ЧП, Оленька! Пионер пьяный.
— Кто? – девушка зевнула в кулак.
— Вот, полюбуйся. Касомов.
— Послушайте, – возмутился Костик, — вам всё равно кого ругать?
— Галстук я у тебя забир-р-р-аю, – сурово сказал Сергей. — И ещё: на всю неделю ты, Касомов, лишён кино. Это значит, что после девяти вечера для тебя трубят отбой. Такой теперь у тебя индивидуальный распорядок дня: после ужина — баиньки.
— И не забудь сказать о пионерском собрании, – вставила своё соображение сонная вожатая.
— Всё верно, – подхватил Сергей, — будем обсуждать твой проступок, Касомов, на пионерском собрании отряда с последующим обсуждением на совете дружины…
— Дай только до места добраться, – пробубнила Ольга.
— Вот именно. Мы возьмёмся за тебя, – вожатые поплелись вдоль прохода к своим местам. Бутылку унёс Сергей, держа перед собой и продолжив вращать горлышко двумя пальцами, презрительно и искоса посматривая на зелёное стекло. — И, конечно, обо всём расскажем твоим родителям! В этом можешь быть уверен, Касомов! – повернув голову, крикнул Костику вожатый, и снова в сторону мальчика обратились красные пилотки.

Вспомнив поутру вчерашнее происшествие в автобусе, Костик снова заплакал тихо и уныло. По скулам и щекам заструились слёзы, и они — искренние и напрасные, были горячими и даже жгучими в это холодное утро, третьего августа. Мальчик смотрел в окно, за которым вновь пошёл дождь, забарабанив по металлической крыше домика. В корпусе, где Костику предстояло провести целую смену, не было нормальных удобств: клозет под деревянной крышей и умывальники с холодной водой находились на улице. А здесь — в палате, где от сырости в углублениях линолеума стояли редкие лужицы, у изголовья кровати Костика находился таз, наполовину наполненный водой. Ночью по крыше ходил ливень, но и теперь — в это утро вода мерно капала с потолка, едва ли не на голову мальчика. Но эту неприятность он не замечал. Мыслями Сомов был далеко: в прошлом мае, когда со своим отцом — папой Игорем — они ездили на Птичий рынок за рыбками.

…Птичий рынок был местом паломничества москвичей. Само это название — «Птичий рынок» значило для городской детворы больше, чем «Детский мир». Здесь можно было приобрести живое создание, встретить настоящего друга, а не плюшевую собачку или фланелевую кошечку. «Птичий рынок» произносили с благоговейным трепетом, а поездка на торжище предвкушалась долгими неделями, так как на Птичку возлагались самые смелые ожидания детей. Сюда съезжались и взрослые люди: родители, посланные отпрысками, и торговцы, везущие свой товар — пёструю массу пушистого и пернатого зверья. Густая толчея, торговые ряды, гомон птиц, писк котят и скулёж щенков — всё это кружило голову даже взрослому человеку, не говоря уже о мальчиках и девочках. В тот счастливый весенний день отец привёз Костика на Птичий рынок с намерением приобрести аквариумных рыбок и пару волнистых попугайчиков. Мальчик отчётливо вспомнил слова отца: «Смотри, сынок, мы пройдем всех этих котят со щенками и, выйдя к дальним прилавкам, выберем себе чудесных рыбок. Потом и птичек купим, и клетки для них». И Костик очень долго ходил с отцом между рядами, без устали рассматривая рыбок в аквариумах и шустрых птичек в клетках. И они купили рыбок, поместив их в банки с водой, а птичек купили вместе с клетками — искусно плетёнными, с жёрдочками в них. И только под вечер отец с сыном на такси вернулись домой.

Костик грустил и вспоминал отца — грибника, бесследно исчезнувшего в лесу в октябре прошлого года. Отправившись в Подмосковье собирать вёшенки, он так и не вернулся домой. До его исчезновения они всей семьёй в прошлом июне ездили на море. И этим утром Костик вспомнил, как они втроём собирали ракушки, купались и ели пахлаву. Как его взору предстали одинокие мачты и белоснежные паруса килевых яхт, скользивших по волнам, а бирюзовые волны вспыхивали солнечными бликами, и проворные дельфины демонстрировали свою грацию, выпрыгивая из воды неподалеку от курсировавших прогулочных катеров.

…А в августе прошлого года, — казалось, будто вчера, — встав ещё до зари, с трудом оторвав от подушки голову, Костик сонно смотрел на взлохмаченного и заросшего бородой отца. Тот расхаживал по квартире в охотничьих сапогах, в которые были заправлены штанины брюк. Подаренный женой тёмно-синий свитер с белыми ёлками опускался почти до колен. Вид у отца был нелепым: будто леший в дождевике решил обойти свои владения.

— Вставай, сынок, – скомандовал «дух леса» в очередной раз. — Пора, пора!
— А не слишком ли рано? – сев в постель и свесив ноги, Костя растянул руки в разные стороны.
— Подъём! На автобус опоздаем.
— На охоту собрался? – начала подшучивать проснувшаяся жена, будто совсем не знавшая о том, что собираются двое: муж и сын.
— Да, на грибы.
— Ружьё не забудь, охотник, – недовольно бормотала Анна Ивановна и уходила в комнату, чтобы потом, выглянув из-за двери и сказав: «Патронташ не забудь, горе луковое!» вновь скрыться в гостиной.

Костик вспоминал то утро, когда вместе с отцом вступили в прохладу леса. У обоих в руках были плетёные корзинки. Выйдя из автобуса, стало Костику необычайно радостно от осознания того, что хорошо всё же выйти утром из дому, уехать далеко от Москвы и в утреннем тумане войти в лес, где было так славно и где легко дышалось. Костику хотелось мчаться по лесной тропинке, не обращая внимания на корни могучих сосен, и подпрыгивать, взвизгивать от восторга! Он вспомнил, как вдвоём достигли опушки леса и увидели за лугом совершенно иной — тёмный от вековых елей лес, в который теперь они шли.

— Ты слышал присвист в воздухе? – Костик остановился, подняв голову.
— Это? Кряквы летят, – ответил отец.
— Как по-мокшански будет: кряквы летят?
— Яксяргаттне лиендихть.
— А это что, слышишь, пап?
— Варакушки щебечут.
— Пап, это дятел стучит?
— Верно. С утра пораньше.
— А как сказать: дятел стучит?
— Шякшатась чакай.
— Никогда я не смогу выучить мордовский язык.
— Выучишь, сынок, если желание будет!

Взошли на вершину холма и повернули налево. Спустившись ложбиной, скоро миновали поле. И вот, совершенно неожиданно перед ними предстала река. Её берега густо обступили лещина с развесистой козьей ивой; звонко журчала вода в быстрине, а далее, ниже, широко расстилались тихие омуты, где рыбы лениво чертили круги на водной глади.

— Порыбачить бы, – охнул отец. — Но нам идти в лес, по грибы!

Костик припомнил восход солнца над глухим лугом и гнусавое конское ржание вдалеке. И как стремительно светлело, и вдруг всё вокруг порозовело. Чётко выделилась сияющая роса на травах и цветах. С каждым шагом попеременно отступал утренний туман и являл взору то стреноженную кобылу у стога сена, то темнеющие силуэты елей и сосен ближнего леса, очерченного радужным блеском рассвета. А в лесу было много грибов, и обе корзинки уже через час были наполнены ими доверху…

Глядя в дощатый потолок, мальчик здесь, в лагере, думал обо всём том, что выпало ему в жизни за последний не самый лучший год. Оглядывая палату, он вдруг заметил пристальный взгляд соседа по кровати, который, лёжа на боку с поджатыми к животу ногами, смотрел на него так, как смотрит кот на мышь. Костя отвернулся к стене и, будто забыв о своём безмолвном надзирателе, закрыл глаза и вздохнул. «Тоже ведь кому-то не спится здесь», – подумал он и вспомнил поездку с отцом на лыжах в прошлом — наступившем 1981-м.

…В тот январский день Костика охватило чувство неудержимого ликования от обилия лыжников на платформе железнодорожной станции «Моссельмаш», и от искрившегося, хрустевшего под ногами седого снега, и от колючего холода, обжигавшего лицо. Новый год отгремел хлопушками, боем курантов и залпами шампанского, и теперь москвичи ехали на природу. На отце были кирзовые лыжные ботинки, плотный шерстяной костюм под жёлтой курткой, шерстяная шапочка с помпоном. Но больше всего нравились Костику лыжи Karelija — их с отцом лыжи, смолёные и пахнувшие лыжной мазью по погоде. В вагоне электрички лыжники громко переговаривались, протискиваясь боком в узком проходе, и, заняв свои места, забрасывали рюкзаки на верхние полки. Окна были обрамлены широкими узорами инея, однако за толстыми стёклами всё же проглядывала белизна лугов, озарённая зимним солнцем, и глубина синевы хвойных лесов. Костик не любил сидений моторных вагонов с их пронзающей вибрацией, но ему очень нравилось смотреть за окна, когда трогался поезд и шёл, мягко постукивая колёсами, набирая скорость и покачиваясь. Вспоминал Костик, как отец, где-то на полпути, выходил покурить на площадку, а он бережно охранял отцовское место и смотрел туда — в тамбур, где висел клубами дым, пахло мёрзлым железом и колёса вагонов стучали громче. Отец курил, а Костик видел сквозь стёкла раздвижных дверей, как тот разговаривал с румяными лыжниками, открывал двери молодым девушкам в вязаных шапках и всем приветливо улыбался. И Костик радостно думал, что ни у кого на свете не было такого замечательного, самого лучшего отца, как у него. По прибытии сходили на далёкой станции, где-нибудь в Новоподрезково, и снег звонко скрипел под ногами, когда они шагали к дальнему концу платформы, чтобы, спрыгнув и перейдя железнодорожные пути, быстро войти в лес. А там, надев лыжи и проверив крепления, просовывали руки в петли лыжных палок и начинали скользить по проторённой кем-то лыжне, потихоньку двигаясь в сторону Русской Швейцарии.
И вспомнил Костик разговор с отцом:
— Смотри, сынок, какие здесь ели!
— Красота!
— А ты видал такие гроздья снега на деревьях в городе?
— Не-а.
— И не увидишь…

Они часто останавливались и смотрели на другие деревья. Лес был тронут золотистыми косыми лучами. Снег искрящейся пудрой здесь и там сыпался с ветвей и медленно оседал между стволами, а ели и сосны, избавленные от груза, колыхались. Костя с отцом обыкновенно шёл вдоль голубой лесной опушки и видел вдали черепичные крыши дачного поселка или чуть покосившиеся деревенские домики. Во многих из них топились печи, и струйки дыма, как от ароматных индийских палочек, восходили ввысь к морозной лазури, но затем расслаивались, растекались и окутывали близлежащие холмы дымчатой синью. И казалось, будто всю округу обдавало манящим, щекочущим ароматом.

Отец Костика был поэтом. Поэзия была и его призванием, и хобби, но по специальности Игорь Николаевич был переводчиком с французского языка. Мокша по национальности, он выделялся прямыми русыми волосами, светлыми глазами и бледной кожей, хотя многие из мокшан отличались смуглостью. Был он невысокого роста, с покатыми плечами, всегда чуть сутулым, с тонкими запястьями и кистями рук. Мама Костика — Анна Ивановна — часто говорила Игорю Николаевичу: «Я вышла замуж за бабу. Ей-богу, Гарик, ты у меня такой неженка! Ты знаешь, у тебя мягкий не только характер!..» Костик помнил её слова и то, как по-доброму отвечал жене Игорь Николаевич: «Не говори ерунду, Яна» (отец выворачивал её имя) и «Люби меня таким». Помнил Сомов, как после очередной ссоры мама Аня подходила к отцу со спины, вздыхала и возлагала руки на его покатые тающие плечи. А отец, тряхнув ими, отпугивал назойливую муху, вставал из-за стола и уходил в комнату, замыкаясь в себе и подолгу не разговаривая с женой.

Теперь Костик припомнил строки отцовского стихотворения, сочинённого в прошлом году:

«А жить-то просто, боже мой:
в день летний плыть нагим в речушке,
на лыжах в наст скользить зимой
вдоль небольшой лесной опушки…»

Однажды Костик спросил отца:
— Пап, ты любишь маму?
— Конечно.
— А мама тебя любит?
— Это ты у неё спроси, – отец тряхнул головой, — может быть, и любит ещё.
— Почему ты не уверен?
— Я знаю людей сынок, а всем людям свойственно пресыщаться.
— Как это?
— Знаешь, однажды я переводил научную статью. Называлась она странно: «Крысиный рай». Из текста я узнал об одном эксперименте, произведённом швейцарскими учеными. Они поместили крысу — белую, с красными глазками, в сотворённый для неё террариум. В нём было всё ей необходимое: создали парк аттракционов с качелями, каруселями, горками; были несколько бассейнов и множество кормушек с разнообразным кормом; и оформление её рая было различным — там травка, тут песочек… Самцов ей подсаживали каждый день новых — живи, не хочу! Но… Вот в этом «но», сынок, и заключалась суть опыта. В одной из стенок террариума оставили круглое отверстие — такое, в которое могла бы крыса легко проскользнуть. Исследователи прикрепили к краям проёма оголённые провода под напряжением. Задумка была простой: не дать крысе пролезть сквозь круглый лаз, не позволить ей покинуть рай.
— И что?
— Крыса долго не замечала маленького отверстия в стене. Развлекалась, так сказать, наслаждалась прелестями рая, созданного только для неё. Но, видишь ли, однажды она обнаружила дырку в стене. Сунула мордочку — и получила по носу. Долго потом она обходила стороной это круглое окошко. Но вскоре, спустя неделю, вновь вернулась к нему. Вторично сунулась, и, конечно, была ужалена током. Стала она чаще подходить к отверстию. Иногда часами сидела возле него, не решаясь пролезть. Проходили дни, а крыса всё сидела и сидела у окошка, забыв про развлечения, корм и самцов. И однажды, сунувшись в дыру, не смотря на электрические удары, она не пятилась, но только упорно двигалась вперёд, пока не лишилась жизненных сил.
— Что было потом?
— Исследователи вернулись к своему эксперименту, взяв другую подопытную крысу. И та повторила точь-в-точь судьбу своей предшественницы. И другие крысы делали также: не отступали под ударами тока, но только протискивались глубже.
— И что, пап?
— Вывод прост: пресытившись, человек ищет себе новые удовольствия. Он думает, что за каждой дыркой, образно говоря, спрятано от него что-то такое, чего он ещё никогда не испытывал. И это что-то непременно будет полезным для него. А это не всегда так, Костик. Сказать точнее: всегда — не так! Запомни сынок, многие пороки происходят от людской пресыщенности.
— Но ведь люди не крысы.
— Ошибаешься. Мы очень с ними похожи. Но встречаются, сынок, такие люди, которые намного глупее крыс.
— А причём здесь мама? Я спрашивал, любит ли она тебя?
— Мама? Я думаю, что и наша Анюта пресытилась. А, впрочем, вырастешь, сам поймёшь, – так обыкновенно отвечал папа Игорь на неудобные вопросы. А в тот день он весело сказал сыну: «Давай-ка прокатимся с горки, Костя!» И мальчику вспомнилось, как отец, согнув колени и держа лыжные палки близко к корпусу, стремительно понёсся с горы вниз.

…Каждую пятницу, сразу после окончания занятий, Анна Ивановна ждала сына возле школы, и они отправлялись по магазинам, предварительно приобретя в кассе ДК «Строитель» билеты на предстоящий субботний киносеанс. Раньше им нравилось рассматривать киноафиши и решать, какой фильм хотелось бы увидеть всей семье. Таковы были обычаи тех счастливых дней, пока с ними был отец. После того как папа Игорь бесследно исчез, некоторое время они с мамой ходили в кино по выходным дням, но потом что-то необратимо изменилось в их жизни. И в тот декабрьский день, который теперь вспоминал мальчик — в пятницу, когда мама Аня появилась на школьном дворе, она так сказала сыну:
— Знаешь, милый, сегодня мы за покупками не пойдём. Я, видишь ли, дежурю в воскресенье, так что хотела бы сегодня кое-что успеть сделать.
— Что стряслось?
— Ничего, мой хороший. У меня дела. Ты сходи в кино с друзьями…
— А мы с тобой завтра не пойдём в кино? – удивился Костик.
— Только не завтра! Обязательно сходим на следующей неделе. Вот, – она достала из сумочки рублёвую монету, — купи билеты Жене и Андрею, сходите вместе. Угости ребят мороженым. Будь умницей! – сказав это, мать Костика быстро пошла по притоптанному снегу. Было на Анне Ивановне приталенное пальто, и плыла она в облаке сладкого аромата фруктов и цветов.

…Дядя Вася поразил Костика своим появлением нежданно, как насморк или озноб. Самая первая встреча с этим человеком случилась так: Костик с мамой опоздали на утренний автобус. «Икарус» семидесятого маршрута — жёлтый и сочленённый — отъехал от остановки, забуксовав сдвоенными бездисковыми колёсами, но, резко рванув, с рёвом выскочил на середину заснеженной дороги. Синий сумрак раннего утра разрезали лучи круглых фар. Огромная машина, набрав скорость, плюнула в улицу чёрным газовым облаком, и не успел Костик подумать: «Вот ведь обидно, не успели!», — как вдруг, по взмаху руки Анны Ивановны, «Икарус», подмигнув женщине световым поворотным сигналом, измял чёрную гармошку и сбавил скорость. Плавно притормозив у обочины и испустив утробный рык, со скрипом он разомкнул челюсти парных дверей перед мальчиком с мамой. Разверзлось тёплое, освещённое нутро салона... За рулём в тот вечер был будущий отчим Костика — дядя Вася. Хотя тогда ещё ни Костик, ни его мама не знали имени мужчины, но потом, спустя какое-то время, Анна Ивановна всё чаще произносила его вслух. Но начала она это делать не сразу, и заговорила с шофёром она не скоро. В тот самый первый раз, когда Василий Жирко, едва отъехав от остановки, остановил «Икарус» ради миловидной женщины с мальчиком, он услышал в свой адрес лишь: «Спасибо, товарищ водитель!» Потом, неделей позже, по загадочному стечению обстоятельств, Костик с мамой оказались именно в «Икарусе» дяди Васи. Но спустя ещё некоторое время, обыкновенно после непродолжительного ожидания, пропустив два-три жёлтых лиаза, садились они к Василию. «Давай подождём "венгерскую гармошку", – мать предлагала сыну, — ты, милый, не против? Надоели все эти маленькие. Хочу сесть на большой!» И долгожданный автобус приезжал. Он разгонялся перед самой остановкой и рельефно тормозил, застопорив сдвоенные колёса. Войдя в салон, женщина грациозно опускалась на ближайшее к водительской кабине сиденье, сводила свои заострённые коленки, выглядывавшие из-под пальтишка, и поправляла шапочку. А водитель, видя женщину в зеркале обзора салона, начинал чаще разглаживать усы. Анна Ивановна, поймав в зеркальном окошке взгляд лукавых чёрных глаз, посылала водителю едва заметный знак: поднимала к лицу руку и пальцами щекотала воздух. Потом она монеткой скребла закуржавевшее стекло или, приложив к нему ребро ладони, пальчиком растапливала иней над влажным отпечатком, в конце концов, изобразив лилипутскую стопу. Потом растирала озябшие руки, выдувала пар тонкой струйкой и озорно смотрела на шофёра. Тот белозубо улыбался, многократно дул в микрофон и, будто жуя, повторял по громкой связи: «Уф-ф, гражданочка, не забываем обилечиваться!» И уже неделю спустя у гражданочки, зачастившей к Василию за проездными книжками, купленных билетов было столько, что хватило бы для оплаты проезда двух-трёх взводов, а может быть и одной роты. Она любила подолгу задерживаться у водительской кабины, будто до поры совершенно забывая про Костика. Возвращаясь к сыну и садясь рядом, Анна Ивановна улыбалась и о чём-то долго думала, сохраняя на лице загадочную улыбку Джоконды. А ещё некоторое время спустя один из дворовых приятелей сообщил Костику:
— Мать твоя стояла в водительской кабине, – это сказал косоглазый Женька Чечин, любитель исследовать мусорные баки на предмет нахождения в них чего-нибудь ценного для себя. — Каталась с Васькой.
— В кабине лифта она тоже стояла, – огрызнулся Костик.
— Ну, автобус — это не лифт.
— А я, Жек, не знал!
— Теперь знаешь, – не отлипал Чечка.
— Ладно, не трепись!
— Вот тебе и ладно. Вот тебе и хладно, – бубнил Женька и смотрел себе под ноги.

Костик же, в один из хмурых февральских вечеров, разогрев ужин ко времени возвращения Анны Ивановны с её работы, с тревогой вспомнил слова Чечки: «Она каталась с Васькой». О Василии в районе многие знали, что он очень любил разговаривать с хорошенькими пассажирками, а мама Костика (о чём мальчик не догадывался) — была для мужчин привлекательной особой: ей было около тридцати пяти лет, были у неё стройная фигура, русые волосы и белая кожа. Во взгляде её никогда не затухал светящийся, ласковый огонёк озорных бирюзовых глаз… И позже все самые худшие опасения Костика оправдались. Однажды, после трёх часов беспокойного ожидания, он, охваченный тревогой, вышел ночью на улицу, в надежде увидеть Анну Ивановну идущей к дому от остановки. Мальчик полагал, что мама приедет на последнем автобусе. Но тот же Чечка, позволявший себе слоняться по улицам допоздна, возвращаясь с горки и держа в руке ледянку, сообщил Костику, что видел его мать в кабине «Икаруса» дяди Васи, на большой скорости летевшего по Зеленоградской улице в автобусный парк. Жирко пользовался огромной популярностью у многих мальчишек, а тех ребят, которым посчастливилось часто кататься с ним в кабине, безмерно уважали. И Женькой, многократно бывавшим в кабине Жирко, восхищались.
— В салоне света не было, но в слабо освещённой кабине была твоя мать. Я её хорошо разглядел! – сообщил ревнивый Женька и поплёлся домой.

…В начале марта, вернувшись из школы, Костик не смог ключом открыть входную дверь своей квартиры. Никак не удавалось протолкнуть ключ, торчавший в замке с внутренней стороны. Сообразив, что дома кто-то есть, он принялся вминать кнопку звонка. Дверь никто не открывал, и Сомов начал её колотить ногами. Наконец она уступила настырному мальчику: поспешно заёрзал ключ в замке, качнулась ручка, и в узком проёме (в полосе дневного света), подбородком на дверной цепочке, показалась голова Анны Ивановны. Свою мать с растрёпанными волосами, пылающим румянцем на щеках и напомаженными губами сын неожиданно обнаружил дома, хотя в это время ей полагалось быть на дежурстве в физиотерапевтической больнице, где она работала медсестрой.
— А, сынок мой пришёл, Костенька! – мама Аня выглядывала из-за двери. На голове сотрясалось разорённое «птичье гнездо».
Костик пошёл на штурм, почуяв что-то неладное. Он плечом, как тараном, налёг на дверь, но тут же встретил сопротивление руки — нежное, но уверенное противодействие его напору. Пальцы обхватили его макушку, как мячик.
— Не горячись, дорогой, – с неуловимой детским ухом томностью в голосе сказала Анна Ивановна. — Сходи к Некрасику или Чечке, – и тут Костик расслышал за дверью голос чужого человека. Незнакомец повелевал мягко, но уверенно: «Дай-ка ему!» И женская рука, просунутая в щель, через порог щедро одарила мальчика хрустящей пятирублёвкой. — Сходи с ребятами в столовку, – негромко сказала мать, — но к ужину, чтоб был дома! Уроки сделай у Некрасика, ладно?!У него с математикой хорошо, – дверь захлопнулась, лязгнув толстой цепочкой.
— Мама, кто там?! Кто у нас?! – на этот вопрос Костику никто не ответил. Пару раз вдавив кнопку звонка и единожды пнув дверь, он вышел на улицу. Искать ответа на вопрос, кто гостил в тот день у них дома, Костику долго не пришлось: Женька Чечин, верный собственной привычке всё подмечать, весело сообщил приятелю, что ясно видел тётю Аню с Васькой-водителем. Шли они пару часов назад в обнимку и были навеселе.

…В один из вечеров дядя Вася остался на ночь в их квартире. Мама спросила Костика:
— Ты не будешь против, если Василий у нас переночует?
— Он хороший парень, – сказал дядя Вася, — конечно, он не против!
Костику не дали ничего сказать.

…В конце марта праздновали свадьбу. Мама была без традиционного белого платья, а дядя Вася наотрез отказался от пиджака и галстука. Отсутствовали привычно украшенные автомобили, зато прибыл микроавтобус РАФ, полный свидетелей со стороны жениха: сотрудников автопарка — водителей и слесарей; среди них были и румяные женщины — диспетчеры и бухгалтеры. Со стороны невесты присутствовали две её давнишние подруги. Быстро поднялись в квартиру и расположились за сервированными столами. Пригласили аккордеониста дядю Колю Коцерубу, и он играл, не утрачивая каменного выражения лица. Гости танцевали много, и блочный дом дрожал от энергичного топота. Неоднократно звучало «горько!» Много было выпито и съедено, однако на столе бутылка водки сменяла другую, и пёстрая закуска не заканчивалась. Потом дядю Колю заместил катушечный магнитофон «Маяк-202» с бойкими ритмами и звонкими голосами зарубежной эстрады. Мужчины тяжко шаркали подошвами, женщины стучали каблуками, обнимались радостные люди, и веселье не спадало, а только становилось всё слышнее во дворах к вечеру. Все вокруг знали: гуляли у Анны Сомовой, взявшей фамилию мужа — Жирко. Всем было весело, и только у Костика было тягостно и уныло на душе. Сердце в нём сжималось от обиды, что, не спросив его и так быстро забыв о папе, мама вышла замуж.

Василий поселился в их доме навсегда, и Костик очень скоро узнал о том, что стал Василий Жирко — так быстро занявший папино место — ответственным квартиросъёмщиком. Однажды, вернувшись из школы, Костик обнаружил, что аквариума в квартире больше нет.

…Аквариум был мастерски сооружён его отцом. Тот сверху надстроил систему освещения для рыбок и подачи воздуха. От компрессора воздух проходил по трубочке, а из насадки игривыми пузырьками поднимался вверх к водной поверхности. Папа Игорь художественно оформил аквариум, создав водный пейзаж с камешками, ракушками и водорослями. Рукотворный прудик сверкал и очаровывал своей красотой, и Костик его обожал. Он мог подолгу сидеть возле него на стуле. Включив освещение, разглядывать рыбок, царственно и вальяжно ходивших в чистой воде. Наблюдать, как замирали меченосцы под листьями лимонника; как двигались гуппи и парами гуляли боции в ажурных листьях кабомбы; как обмахивали себя плавниками, словно веерами, две гурами, открывая жаберные крышки; как пронырливо юлили радужницы и восхитительно вальсировали неразлучные вишнёвые барбусы под развесистым перистолистником; как прятались в гротах и ракушках неоны. Костик следил за размеренной жизнью рыбок, и ему слышалась их болтовня. Иногда он ногтем скрёб по стеклу, и рыбки внезапно вздрагивали, уходили к противоположной прозрачной стенке и уже оттуда, пугливо и дружно таращась на Костика, будто говорили: «Па-па-па, – неспешно шевелили ртами рыбки, — па-па-папа». Они произносили имя своего бога, – воображал себе Костик. Он также размышлял об их безмятежной жизни. О том, что их защитник — папа Игорь — не допустил к ним ни одного врага, и они жили беззаботно. Ничто не угрожало им появлением какой-нибудь агрессивной рыбки, стремящейся захватить их водное пространство. И самое главное, чему Костик завидовал — рыбам не приходилось ходить в школу. Ведь у них нет школ, и им не нужно было учить математику, выполнять домашние задания, и они — все эти барбусы, гуппи, неоны — не знали о Галине Николаевне — сварливой старой деве с жестокими чертами характера, допущенной преподавать в школе математику и ставшей руководителем его класса.

Однажды, сидя у аквариума, в отражении стекла увидел он дядю Васю в его белой майке и семейных трусах. Василий, всегда ходивший по квартире босиком, спросил:
— Рыбки нравятся, хэ-а?!
Костик ничего не ответил.
— Игорёк аквариум-то сделал? Папашка твой?
— Папа.
— Ну-ну, – хмыкнул Вася и, подойдя к аквариуму, накрошил в воду хлеба: «Гуля, гуля!»
— Не надо! – запротестовал мальчик, — рыбки этого не любят.
— Да кто их спрашивает?! – ухмыльнулся шофёр. — Знаешь нашу поговорку: «Хліб відкриває рот всякому?» – дядя Вася, считавший себя русином, часто говорил на своём языке.
— Не знаю.
— Узнаешь ещё! А скажи мені ось що, – Жирко выкатил сизый квадратный подбородок, — этих дурацких попугайчиков, небось, тоже папаша приволок?
— Мы с папой их покупали. На Птичьем рынке. Им, кстати, можно давать пшеничный хлеб, но только подсушенный.
— Обойдутся! – отрезал Василий и сощурил глаза, взглянув на птичек. — Дурні птахи.

В среду, по возвращении из школы раньше обычного, Костик не обнаружил аквариума на своём месте. На освободившемся столике лежал рыхлый ворох журналов. Сначала мальчик подумал, что аквариум переставили, поэтому-то он и не увидел его с порога, войдя в квартиру. Но он насторожился, когда не услышал привычного верещания попугайчиков. Мама Аня была дома и ходила по квартире в глубокой задумчивости.
— Мама, где рыбки?!
— Костенька, милый, ты не сердись на дядю Васю, – быстро заговорила Анна Ивановна, опустившись перед сыном на корточки. — Дядя Вася, делая утром зарядку, нечаянно разбил гантелей стекло аквариума…
— Немає більше рибок, брат, – самодовольно сказал Вася, также бывший в этот день дома. Он выглянул из комнаты.
— А попугайчики где, мам?!
— Я їх виписав з квартири, – усмехнулся Василий. — Нехай на волі поживуть, верно, мать?
Анна Ивановна, грустно улыбнувшись и втянув голову в плечи, сказала:
— Ничего, сынок. Потом новых рыбок купим.
— Не надо мне новых, не надо! – Костик выбежал из квартиры и прыгнул в лифт.
Он не нашёл аквариум у мусорных баков близ дома и обрадовался, решив, что его цинично разыграл отчим. Но, поднимаясь по лестнице, обнаружил каркас аквариума за трубой мусоропровода. Железные прутья были изогнуты, словно по ним били кувалдой. Но птичьих клеток не было и здесь.

…В апреле мама Аня оказалась в больнице. Дядя Вася не навещал её, а Костика в отделение больницы не пускали. Он ранее слышал слово — гимокология, но не понимал его значения. И вот теперь в гимокологии находилась его мама.
— В гинекологии баб лечат, – пояснил ему Некрасов, отличавшийся знанием некоторых аспектов взрослой жизни. Он, например, знал глупое слово «аборт» и понимал, для чего мужчины используют презерватив: «Чтобы девчонок не рождалось!» – уверял сверстников Некрасик. Тётя Маша из двадцать третьей квартиры объяснила Костику особую причину пребывания матери в больнице: «Братик или сестрёнка у тебя осенью родится, вот маму твою и положили на сохранение». Это известие порадовало и успокоило Сомова, ведь его маму Аню теперь надёжно охраняли.

Анну Ивановну выписали из больницы в конце апреля. Муж не встретил её, и, вернувшись домой, женщина почувствовала себя одинокой и была молчалива, печальна. Выглядела она осунувшейся, а взгляд её был потерянным. В глазах, запавших в глазницы, больше не отражалось ни единой искорки света. Щёки казались впалыми, а над ключицами виднелись глубокие ямочки. Василий ходил по дому хмурым, что-то бормотал себе под нос и всё время по-кошачьи фыркал. Однажды Костик услышал, как дядя Вася на кухне разговаривал с мамой:
— Хотела бы родить — родила бы! Какие там ещё узлы?! На что ты мне теперь такая? Баба без матки, как корова без вымени!
Анна Ивановна, часто слышавшая подобные упрёки, закрывалась в ванной и долго плакала.
В один из вечеров Василий смотрел по телевизору хоккейный матч. Лицо его было бессмысленным, будто застывшим, как у слепого. Он, снова упрекнув жену в бесплодии, теперь водил пивной кружкой перед телеэкраном и комментировал матч:
— Вам нужно бы шары отрезать, твари ленивые! Устроили мне фигурное катание, а не хоккей!

Во дворе дома, где жил Костик, оставивший себе фамилию Сомов, частенько сплетничали старухи на лавочках. Неизбежно эти разговоры достигали слуха мальчика, стоило им с мамой миновать болтливых соседок: «Васька, чёрт такой, легко вошёл в их дом, как ложка в сметану», «Анька, видать, втюрилась по самый горох» и «Сдала Анюта как-то резко, знать, не сладко жить ей с новым муженьком». И Костик пытался понять смысл этих разговоров. Прежде, ещё до свадьбы, Анна Ивановна, проходя мимо рядов лавочек у входа в подъезд, как солдат сквозь строй, могла в шутку спросить пожилых сплетниц: «За чьи яйца, старые курицы, переживаете?» И слыша в ответ «Здравствуй, Аня, здравствуй. Хорошо выглядишь», — бодро шла к остановке, гордо вскинув голову. Теперь же, весной, по прошествии нескольких месяцев жизни с возлюбленным, минуя болтливых бабок, она отвечала им на приветствие «Здравствуй, Аннушка!» только так: «И вам туда же!» и рассеянно брела к автобусной остановке, будто на одеревенелых ногах, понуро склонив голову набок.

По выходным дням за столиком у забора одичалого грушевого сада мужчины играли в домино. Стук костяшек и хриплые возгласы «рыба!» или «козёл!» ветер периодически разносил по двору. Подсев к аккордеонисту дяде Коле, мальчик горестно вздохнул.
— С нами сыграешь, мелюзга? – предложил дядя Витя из квартиры №23. — Только мы играем не на интерес, ты учти.
— Откуда у меня деньги, – ответил догадливый Костик, подумав: «С вами начнёшь играть — без штанов останешься!»
— Ну, тогда, стручок, просто смотри, – предложил ему Спартак.
Своё прозвище дед Семён получил давно, будучи сотрудником хладокомбината «Пищевик». Он, заядлый болельщик футбольной команды «Спартак», всегда говорил динамовцам: «Спартак — мясо, так и есть. Но попробуй его съесть!» Если деда Семёна спрашивали о внуке: «Дома ли Сашка?!», то он всегда отзывался так: «Нет, ребёты, Сашки нет. Саш гуляет свой велосипед». Спартака во дворе считали городским изумком, но с ним общались и играли в домино, часто оставляя в козлах. С ним выпивали все, и он, «поймав муху» обожал рассуждать о жизни. Он-то и подметил грусть в глазах Костика, присевшего на лавчонку у стола:
— Не по душе тебе, парень, новый папка?
— Ай, – выдохнул Костик и махнул рукой.
— Эй, Аккордеон Баяныч, – Спартак кивнул Коцерубе, — кто там из великих про судьбу насочинял?
— Отстань, – огрызнулся дядя Коля.
— Что? Без баяна не герой? – не отставал юродивый Спартак, — тогда слушай, парень, я сам тебе расскажу. Один музыкун…
— Композитор. Бетховен, – уточнил Коцеруба.
— ...вот-вот, верно. Так он сочинил композию…
— Симфонию.
— ...симфоню с номером...
— Не слушай его, пацан, – дядя Коля принялся перемешивать костяшки. — Да, был такой композитор, Бетховен. Написал произведение — Симфония №5. Называют её «Симфония судьбы». Ты должен был слышать. Её первая часть называется: «Аллегро кон брио».
— О, даёт, Баяныч, кабриа!..
— «Быстро с огнём» значит или «оживлённо с энергией». Первая часть начинается так: та-та-та-та, та-та-та-та!

«Коль, а Коль! Долго я тебе кричать буду?!» – тётя Света с балкона звала мужа обедать.

— Всё, мужики, амба! – встал из-за стола Коцеруба. — Стоп рыбалка! – так обыкновенно говорил долговязый пятидесяти пятилетний белорус, в прошлом преподававший музыку в московской спецшколе и сам когда-то окончивший музыкальное училище по классу аккордеона. — Пойдём-ка, Костик, – сказал он и положил огромную руку на плечо мальчика.
Они неспешно направились к дому.
— Итак, симфония №5, значит… Я тебе про всё произведение говорить заумно не буду, но не даром симфонию так и назвали: «Симфония судьбы», – Коцеруба покосился на Костика. — Тема судьбы повторяется в начале первой части и затем развивается по нарастающей. Звучит, конечно, и побочная партия — как фон, понимаешь, но в дальнейшем он постоянно возвращается в басах струнной группы, г-м, — хмыкнул бывший преподаватель музыки, подумав о том, что мальчишка мало что поймёт из сказанного. — Понимаешь, этот робкий фон вновь быстро сменяется мотивом судьбы, который звучит у всего оркестра. Здесь весь драматизм произведения, понимаешь?
— Стараюсь, – ответил Костик.
— Старайся! – подхватил дядя Коля. — Музыкальный драматизм нарастает ко второй половине первой части, достигая бурной кульминации на неустойчивой гармонии… Будто огонёк мерцает… Allegro con brio, – тут Коцеруба осёкся и тихо выругался: — Да как же, ёпть, тебе сказать-то?!
— Дядя Коль, тебя преследуют умные мысли, но ты быстрее, да?
— А-а-а! – нервно махнул рукой Коцеруба, — слухай сюды, это «Та-та-та-та!» символизирует стучащуюся к нам судьбу. Стучится она в наши жизни: «Та-та-та-та!». В наши сердца: «Та-та-та-та!» Понял?
— Ещё не горячо, но уже сварился, – сострил мальчик.
— А душа-то слышит стук и не открывает. Затаилась! Будто чувствует что-то неладное. А судьба, злой рок, ять, стучит себе: «Та-та-та-та!» Тук-тук-тук-тук. «Открой! – говорит будто, — не откроешь, хуже будет!» А открывать нельзя. Но иная душа — распахнёт вдруг дверь и впустит беду, как тётку родную. И обожжёт злой рок душу. Ошпарит! А уж не убежишь. И бьётся душа с бедой, сражается… И устаёт посерёд этой битвы. Там ведь, знаешь, в симфонии, гобой плачет — такой музыкальный инструмент, духовой, — ой, до чего жалобно плачет! Это душа человеческая плачет. Израненная душа. Отплачет она своё, сил наберётся, в горе закалится и вновь кинется в бой с проклятой судьбой, понимаешь? А судьба клятая с новым испытанием пожалует, и опять своё: «Та-та-та-та!» Тук-тук-тук-тук…

«Сколько ещё мне ждать тебя, окаянный?!» – снова с балкона звала мужа тётя Света.

Коцеруба, отмахнувшись от невидимого слепня, тяжко вздохнул:
— Душа-то выстоит, спасётся, быть может. Но на всю жизнь у неё рубцы от ожогов останутся… Понял, парень? – рослый белорус потрепал белокурую голову Костика.
— Ты к чему это, дядя Коль? – испытующе снизу вверх глянул на Коцерубу мальчишка.
— Не балды ты не понял! – аккордеонист хлопнул Костика по худому плечу. — Любовь, пацан, — сильное чувство, но оно делает человека слабым. Вот что произошло с твоей мамкой! Не стоило ей… – Коцеруба горько усмехнулся, — в свою душу это козлище, Ваську, впускать. Но такова участь женщины! Судьба-злодейка постучала в вашу дверь. Именно об этом с утра говорил мне Спартак, пять раз подряд оставшийся в козлах. У дураков, знаешь ли, свой умный взгляд на жизнь! – сказал Коцеруба и освободил Костика от своей крупной мозолистой ладони. И прежде чем бесследно раствориться в непроглядной подъездной тьме, дядя Коля громко произнёс: — Ты уж держись, пацан!

...Душным вечером мая, соскочив с велосипеда и уведя двухколёсного коня в стойло подъезда, Костик приметил дядю Васю, шедшего в другую сторону от их дома. Тот пересёк дорогу, не глядя по сторонам, нырнул в арочный проход соседнего дома и выплыл в дальнем углу чужого двора. Пустившись следом, Костик некоторое время следовал за дядей Васей на безопасном расстоянии, рассматривая его крепкую, как у коня, шею, его широкую спину, состоящую из мышечных выступов, и сильные руки. Он нёс сумку-сетку, из которой нагло топорщились сломанные усы зелёного лука, бесстыже выглядывало горлышко водочной бутылки, а также смело выпирал батон копчёной колбасы. В сетке лежала и буханка белого хлеба. Были и плавленые сырки «Волна». Так, минут десять, Костик шёл за посвистывающим человеком, не обнаруживая себя и будто примеряясь к его невесомому шагу. Но как только оба миновали дворы мрачно-серых пятиэтажек, прошли гаражный кооператив «Второй дом» и вышли на унылую, безлюдную песчаную дорогу, ведущую через страшный пустырь в неизвестную даль, только тогда Костик поравнялся с отчимом.
— Привет, бродя-я-ага! – протянул Василий. — Ты откуда здесь взялся?
— Шёл за тобой от дома.
— Нютка велела подсматривать?!
— Я сам себе велел, – пошутил Костик.
— Сам подсматриваешь, допитлива дитина? А дивись, у мене від вас секретів немає, – отчим любил перемежать диалекты, когда был под градусом. — До тёти Люси иду. Видишь ли, до того как поселиться у вас, я жил в общежитии. А какая там жизнь! Без бабы, без очага и уюта. Нічого хорошого! Я же — лимитчик. Знаешь такое слово? Восемь лет проработал по лимиту… Ну, вот и приютила меня баба Люся. Дуже ладна баба. Всё при ней — борщи, пледы с котиками, галушки… Знаешь, какие у неё галушки?! – от Васи пахло водкой и чесноком. — Во, пацан, які галушки! – отчим широко повёл плечами и ударил сумкой Костика. — Вырастешь, сам полюбишь. В руку не умещаются.

Солнце спустилось к крышам дальних домов. Перистые облака порозовели, и стало прохладно.

— Я до Люськи за вещами. Там пластинки мои остались, книги.
— А ты читаешь книги? – удивился Костик.
— А как же! Или ты думаешь, що Васька дурний?
— Ничего я не думаю…
— Робинзона Крузо уважа-а-ю! – протянул Василий. — Не дай боже опинитися на острові! Страшнее только с Вием встретиться, – отчим резко остановился и качнулся. — Знаешь что, брат, – тихо проговорил он, — нам с тобой поспешать нужно. Вечереет, а к этому-то времени вся нечисть и выползает. Вон, видишь собаку?! – на пустыре, где оказались путники, вдали, близ недостроенного дома с зияющими глазницами оконных проёмов, бежала чёрная собака. На миг она остановилась, будто услышав разговор о себе, принюхалась к чему-то и пропала в кустах за насыпью. — Ты думаешь это собака? – прошептал отчим в зловещей тишине. — Нет, брат, это ведьма, обернувшаяся собакой. Она осматривает свои владения. Вот закатится солнце, выглянет луна — и тут-то собака мигом станет старухой, и вскочит бабка на метлу. Облетит на ней пустырь, пошепчет что-то, погукает, присвистнет и созовёт всех… – отчим икнул и быстро зашагал по дорожному гравию.
Костик побежал следом.
— Кого созовёт?
— ...слуг своих: вампиров, вурдалаков, нетопырей.
«Ну, понёс!» – подумал недоверчивый Костик. — А они разве существуют? – спросил он отчима.
— Да, но только в лунном свете. Я вот в прошлый раз поздно возвращался, при луне, так обступили со всех сторон. И заговорили так… жалобно, что душа моя заструилась из тела. Будто вытекать из меня душа стала, вот!
— Ну, а ты? – спросил Костик, струхнувший лишь только на долю секунды.
— А я их святой водой окропил, – важно ответил Василий. — Вот, видишь, – он тряхнул сеткой, — она всегда со мной: «Московская».
— Ну, ясно, – улыбнулся Костик, поняв по запаху водки, о чём речь. — Ну, и что, всех разогнал?!
— Да разве нечисть просто отгонишь? Так, держались на расстоянии. Прямо как ты полчаса тому назад, когда шпионил за мной.
— Ничего я не шпионил, – обиделся Костик.

Дошли до дома, где и жила Люська. Поднялись на четвёртый этаж. Дядя Вася постучал в дверь без звонка. За ней кто-то нервно и лихо пел под гитару: играла пластинка. На ритмичный стук открыла пышногрудая розоволицая женщина в бархатном халате. Её завивающиеся волосы были распущены. От самой Люськи пахло вином, а из жилища повеяло жареным луком, картошкой и пирогами.
— Вот мы и пришли, Люсенька, – виновато улыбаясь, произнёс дядя Вася и, сердито глянув на Костика, сказал ему: — Ты, братец, на улице попасись. На карусели минуту покатайся, качели заведи, а мне моя подруга мигом пластинки с книжонками упакует.
— Ой, завяжу да с узелко-о-ом! – пропела Люся и оглядела Костика с головы до ног. — Так вот какой теперь сынок у тебя, Вася? Быстро ты его состругал, – под эти слова дядя Вася растаял в пряном жилище, где взвизгивала смешливая тётя Люся.
«Весёлая она, – подумал наивный Костик, — рыжеволосая, румяная и пахнущая вином».

Он долго качался на качелях, ходил по кругу спиной вперёд, одиноко сидя на карусели и отталкиваясь пятками. Лишь только когда стемнело, но солнце ещё угадывалось за алыми облаками на горизонте, Костик поднялся на люськин этаж и постучал. Потом снова побарабанил по двери и только с третьего раза ему открыли.
— А, это ты, сынок, – сказала рыжая в запахнутом халате и, уткнув подбородок в плечо, крикнула в недра жилища: «Василий! Васька, твою мать!»
Выглянул отчим. Был он в привычном своём наряде: семейных трусах и майке. Казался он опьяневшим сильнее, но когда заговорил, хмель мгновенно сошёл с него.
— Слушай, брат, – сказал он с плохо скрываемым раздражением в голосе, — домой пойдёшь ты один. Мамке скажи, что я до ранку допомагати залишуся. Останусь помогать! Люське, вона, книжную полку повесить нужно…
— Две полки! – сказала Люська из-за спины Василия.
— Телевизор в другую комнату перенести…
— Целых два! – хохотала Люська.
— Дел, видишь, невпроворот.
— Тьма тьмущая! – прыснула Люська.
— И вот, что… – Василий вышел на площадку и, сказав Люське: «Погоди, дуся!», прикрыл за спиной дверь. — Ты же теперь один домой пойдёшь, так?!
— Ну, да.
— Так как же дойдёшь-то?
— Дойду что ли, – сказал Костик растерянно, думая, что зря увязался за чёртовым русином два часа назад, а теперь вот надо идти через пустырь одному.
— А як візьмуть тебе? – на Костика отчим не взглянул ни разу, а смотрел всё в окно, вытягивая шею, как гусь. — Місяць зійде скоро, ось всі вони і вийдуть …
А Костик подумал: «Дойду, обязательно пройду пустырь», – и обрадовался своей решимости.
— Ты вот что, – шевеля усищами, предложил Вася, — отломи две веточки и скрести их. Крест сделай, ниточкой перевязав, и ступай прямо. Неси крест в руке, повторяя: «Христос впереди — я позади!» Иди и громко повторяй. Ни один нечистый не подступит.
— Крест, значит, – ухмыльнулся Костик. — Приплыли!
— Значит, – сухо ответил Жирко.
— Я пионер и крестами не интересуюсь.
— Тогда гляди — домой не придёшь. К мамке не воротишься, – и лицо отчима вдруг стало свирепо и значительно. Костик отвернулся, ничего более не сказав и даже не простившись, побежал по лестнице вниз. Он услыхал женский смех, вновь захрипевшую музыку и что хлопнула дверь.

Теперь он шёл по дороге один. Закат на западе утратил свою яркость, позади едва различимы были очертания домов: изредка темнели крыши среди клёнов. Свернув левее от забора, он вышел к кустам, за которыми открывался пустырь. Ещё на подходе к нему, из-за стволов тополей и осин, где-то за шеренгами садового жасмина, на пустыре мерцал огонь. От него долетали до Костика металлические голоса. «Картошку местная шпана печь будет, – весело подумал Сомов, — под гитару со своими девками будут ворковать», – и он самоуверенно сбежал по тропинке в овраг. Выскочив на заросший пустырь и ускорив шаг, к своему удивлению костра он не обнаружил. Побрёл, сбавив темп. Шагая, Костик оглядывался, но не видел ни души. Внезапно, подлетев сзади, что-то ухнуло над его меловой головой, задело молочные волосы и мгновенно скрылось в неизвестном направлении. У мальчика от страха всё похолодело внутри. «Потерявшийся голубь, – решил Костик, — или старая ворона. Но почему ухает?» Не успел он додумать, как что-то чёрное прошмыгнуло прямо перед ним, перебежав дорогу. Он вздрогнул и замер. Откуда-то слева от него — где белели диски бетонных блоков у рвов, до его слуха долетел протяжный вой. И будто кто-то в конце завываний глухо и зловеще засмеялся. Костик в панике пустился наутёк, но, вспомнив советы отчима, метнулся к одному из колючих кустарников, густо залитому лунным серебром, и отломил две веточки, оцарапав руки. Скрестив прутики и сжав их пальцами, он почти бегом устремился к противоположному краю пустыря — туда, где начинались гаражи, и пролегала песчаная дорога, ведущая к дому. Домой он так и прибежал: с прутиками в дрожащих руках.
Ничего не соображая, мальчик прокричал:
— Мама, дядя Вася у Люськи остался до утра!
— Я так больше не могу! Эти Ленки, Галки, Люськи! – заревела мать и в сотый раз заперлась в ванной.
А на следующий день Василий подшучивал над Костиком: «Ну что, на пустырь ты больше не ходок?» – поигрывая зубочисткой, скалился шофёр.

…В июне на пороге появилась мощная Анжела. Отец называл её Жилкой. Это была дородная девица в теле: с мясистыми плечами, оплывшей жиром шеей и большим бюстом. Вся она казалась вылепленной из теста, пахла чесноком и, как её отец — копчёной колбасой. Во дворе Анжела произвела фурор у озорной юной шпаны и грустных пожилых мужчин. «Дрожжевая баба», – говорили про неё юные хулиганы, и те из них, кто кроме талии гитары никого к себе ещё не прижимал, задумчиво и сладко вздыхали. Дядя Коля, наблюдая за ритмичным покачиванием бёдер Жилки, опускал острый подбородок на аккордеон, как собака, приникшая к коленям хозяина, в задумчивости бесцельно постукивал пальцами по клавишам и говорил: «Девку, судя по всему, воспитывали строго — знали толк в сочетании сала со сметаной».
Русые волосы Жилка укладывала заколками, а полные и смуглые плечи оголяла. Приехала она с вокзала жарким днём, привезя с собой польский кожаный чемодан на колёсиках и вздорную белошёрстную собачку по кличке Пушок. Дом наполнился заливистым лаем, девичьим визгом, запахами чеснока, колбасы и потного тела.

Жилка нацелилась поступать в московский пищевой техникум, окончив восемь классов нежинской школы на западе Украинской ССР. Работать она и не думала, но любила гулять с отцом по Москве. Он возил её и в центр города, и на большие рынки, и, конечно, на ВДНХ. В павильоне «Животноводство» он ласково сказал дочери:
— Ось твой дім, донечко, – под словом «дом» он имел в виду Москву, но Жилка поняла его неверно и села на трёхдневную овощную диету. С четвёртого дня рацион снова обогатился салом.
Анжела не называла себя русинкой, но говорила о себе исключительно так: «Я по матери гуцулка. Нас, гуцулів, багато в Ніжині живе».

На пару со своим отцом Жилка грызла семечки, повсюду рассыпая вокруг себя шелуху, и часто играла в «Щелкачики». Расставив шашки на доске в ряд, она старательно выбивала фигуры противника, пока на клетчатой поверхности не оставались кругляшки одного цвета.
— Я тебе выщелкаю, тато, – угрожала отцу Жилка.
— Вот ты заноза сердца моего! – восхищённо отвечал Василий, хватал себя за щёку и ниже наклонялся над доской.
— Вот тебе ещё раз залупила, – и снова чёрные шашки Анжелы наступали и занимали перед новым сражением выгодную позицию, продвинувшись на ряд клеток вперёд.
— Ах, Жилка. Ну, ты шпаришь!
— А где твоя сутулая собака? – спросила девица, говоря об Анне Ивановне.
— Нютка? В своей физиотерапевтической больнице торчит. Была процедурной сестрой, а теперь по совместительству плескается в этих…радоновых ваннах. На полторы ставки она теперь шурует. За хату кто-то ведь должен платить, – Василий хрипло засмеялся.
— Вона?
— Ну не я ж, доня!
— Ти, тато, тільки в настільних іграх дурень, – уважительно сказала Жилка, — а в іншому… – она обвела глазами кухню, — ты розумний!
— Дивись, Жилка, яка хата у тата. Москва!
— Я і кажу, молодець.
— Работаю я теперь на полставки, моя солодка донечка. Люська пристроила. С семидесятого маршрута я ушёл, и теперь на линии пашу — полдня через три. С девяти я летаю из Москвы в Загорск или Александров. Сделаю два лёта, и після п'яти — домой! К донечке на хату. Люсинда у меня там в диспетчерах. Всё удобное время — моё.
— А дурень твой где? – так теперь они говорили о Костике.
— Він на велосипеді катається або з пацанами рибу ловить.
— Білявий мордвін.
— Та тільки по батькові.
— А мать кто, жидовка?
— Та не схожа.
— Любить вона тебе, бачу, як оса компот.
— А мені що!

Однажды при Костике на кухне состоялся разговор дяди Васи с Нюткой, как теперь часто именовали в доме Анну Ивановну:
— Я, жена, вот что думаю…
— Мне всё равно, что ты думаешь, – рассеянно отвечала женщина, подолгу сердившаяся на мужа из-за его адюльтеров. Во дворе почти все сплетничали о похождениях Василия.
— Думаю в профсоюзе взять путёвку. На юг, Нютка! Люська поможет с этим…
— Я о твоих бабах слышать не могу!
— Сказано, со всеми кончено. Остались только отношения по работе — де-ло-вы-е. И будет об этом! Ты ж до меня, знати, тоже гуляла. Своему бывшему рога наставляла…
— То было до тебя.
— А у меня с тобой было. А теперь кончено, говорю! Хватит дуться, Нютка. На юг полетим всей семьёй.
— Все вместе?! – глаза Анна Ивановны вспыхнули.
— Ну, да, говорю. Я полечу, Жилка — заноза сердца моего, Пушок с нами… ну, и ты, конечно. Куда же я без тебя?!
— А Костик?
— Костик, дело другое. Это пацан, а ему, пацану, среди мужчин расти нужно, – рассудил дядя Вася, заметно помрачнев лицом. — Незачем ему за бабские юбки держаться! Будет в лагере с мужиками.

…В июле в квартире дяди Васи поселился его брат — неповоротливый человек с непомерными ушами, отвислым носом и крупными влажными губами — любимый родственник Жилки: дядя Гера. Вечерами они все вместе подолгу засиживались на кухне. На столе появлялась бутылка водки, закуска, а под столом вездесущая семенная шелуха. Казалось, что, выпивая и закусывая, люди не забывали о семечках. У них под ногами крутился глупый вздорный Пушок, и шелуха, как новогоднее весёлое конфетти, покрывала его от ушей до хвоста.

Вспомнив семейку Жирко, Костик вздохнул и перевернулся на спину, положив руки под голову. Теперь он не плакал, а лишь изредка бесшумно вздыхал. Он по-прежнему видел осу, которая, оказавшись меж оконных рам, теперь тише жужжала, ленивее ходила по стёклам, реже совершая свои бессмысленные кульбиты. Мальчик, который наблюдал за ним всё это утро, заговорил с ним:
— Ты чего влагу разводил?
Костик оторопел.
— Тебя спрашивают! – шумно шептал парень, вчерашний сосед по автобусу.
— Да так, – неохотно ответил Костик.
— Из-за кино, что ли? Не бойся, я сегодня всё Обрубку расскажу.
— Кому?
— Вожатому. Зовут его: Сергей Обрубков. Мы с ним с первой смены знакомы. Я уже был здесь, в июне. И он-то, Обрубок, был нашим вожатым. Невзлюбил я его; он за моей Зинулей ухлёстывал, — была у нас Зина вожатой, славная такая девчонка, маленькая с красивыми ножками, студентка. Всё мне глазки строила. А пивень ревновал… Я ему глаз и разрисовал, вот, видишь, этой кисточкой, – парень высунул из-под одеяла кулак.
«Пудовый кулак, – завертелась мысль в голове Костика. — Внушительный кулачище, как у мужика. И это: "его Зинуля". Что он о себе воображает?!»
— Я тебя понял, пацан, – продолжал говорить сосед, — ты не из трепачей. Ведь ты не рассказал Обрубку про то, что это я пил пиво и дымил в автобусе. Я оценил, хоть и зря ты промолчал. Мне всё равно ничего не было бы, потому что директор лагеря — мой дядька. А бдительному Обрубку наказать кого-нибудь обязательно нужно, вот он и выбрал тебя — беззащитное существо. Но это он напрасно решил, что ты лёгкая закуска. Я ему не позволю тебя проглотить, потому что теперь мы — друзья, а это значит, что ты под моей гигидой…
— Под чем? – удивился Костик.
— Под соусом, ять. Под гигидой, балда! Был такой божок греческий, всюду с собой щит таскал, и назывался он — гигида.
— Бог или щит?
— Да не всё ли равно, когда в жизни чьё-то заступничество сильнее наказания, а оборона всегда выгоднее нападения? Уйди в защиту, как в боксе, а я за тебя буду кулаками махать. До конца смены ты под моим прикрытием. Понял?
— Да. Спасибо.
— Ну, ладно. Только не реви! Я этого не люблю. Слушай, за бетонным забором с колючей проволокой — расположен военный городок. В заборе есть одна удобная дырка, понял? Мы в прошлую смену с ребятами пробрались туда — в салдофонский рай. У военных, в их магазине, продают такие товары, которые ты в Москве никогда не найдёшь, разве только в этой… как её… в «Берёзке»: Мальборо, Хеннеси, Сперминт. Понимаешь, о чём я толкую?
— Нет, – оробел Костик.
— Сигареты, коньяк, жвачка. Понял теперь?
— Да.
— Как тебя звать-то, Касомов?
— Костя Сомов.
— Костя. Костик. Мамин хвостик. Будешь Сом! Так нормально.
— Сом, значит…
— А я — Гром. Серёга Громов. Всё просто. Так вот, там — за забором без денег делать нечего, но если разжиться рубликами, – парень хмыкнул, — то можно много чего купить. Коньяк, конечно, дорого, но сигареты можно. И жвачку. Я уже покупал. А деньги я у Обрубка… Ну, ты понимаешь: цап-царап. Или у дяди Вовы брал.
— У директора?
— У него родного! А если денег не было, то я воровал сигареты у вожатых. Они все ходили туда и покупали себе чевохот.
— Что они покупали?
— Чего хотели… Ну, ты балда!
От всех этих разговоров у Костика на душе помрачнело. Но сосед по палате говорил без остановки:
— Тут Витёк есть, местный киномеханик. В его родной деревне, в Обуховке,
он служит в милиции. Там он сержант, а здесь нам кино крутит. И в городке он бывает по работе; солдафоны, видишь ли, тоже кино любят, собаки. Так вот, мы прежде, в июне, уже засылали Витька в их магазин, и он приносил нам много чего интересного. Но он в лагере появляется не каждый день. Когда его не будет, мы с тобой за забор лазить будем. Через дыру. Деньги-то у тебя есть?
— Нет.
— Досадно. Кстати, наши — те, кто с первой смены — почти все здесь. Вон, Пятак, у окна дрыхнет. У двери — Смирный, Ляжка. Рядом с ними — Плат. В столовой мы все вместе сядем. Сдвинем из двух столов один и — вшестером будем, понял?
— А так можно? – удивился Костик.
— Так нужно. И повторяю, в кино ты у меня ходить будешь! – новый приятель самодовольно улыбнулся.

По лагерю пронёсся сигнал подъёма — надсадный, с хрипотцой, будто кто-то трубил, сидя в глиняной амфоре. Палата начала мучительно оживать и вся вдруг всколыхнулась: пионеры заворочались, принялись потягиваться, зевать и кашлять. Зажёгся свет. Одним из первых спрыгнул с кровати сосед Костика, и в этот самый миг кто-то оглушительно рявкнул во всю глотку: «Второй отряд, выходим умываться и бегом на зар-р-р-ядку!» – это прорычал вожатый. — Так, Сомов, тебе, гляжу, особое приглашение нужно? – Сергей сдёрнул одеяло. — Подъём, сказал! Да, кстати, Сомов, сегодня у нас с тобой отдельный разговор будет, – нервно произнёс он. — Нам вчера было не до тебя, но сегодняшним вечером мы устроим собрание совета отряда. Но прежде, девочки, мы выберем председателя нашего отряда, физрука, флагоносца и, конечно же, председателя совета дружины… Дел уйма. Это всех вас касается, сони!
— И у меня с тобой разговор состоится, – цокнул языком Громов и мрачно взглянул исподлобья на вожатого.

Обрубков поспешно вышел из палаты, однако с улицы доносились его беглые возгласы: «Выходим умываться, второй отряд!» Костик Сомов, свесив ноги с кровати, погрузился в печальные размышления о том, что, вне всяких сомнений, ему предстоит провести в этом лагере целую смену, пережить её и постепенно приспособиться к установленному распорядку дня, лагерной обстановке. Решительно намереваясь справиться со всеми роковыми невзгодами, он полагал, что сумеет быстро найти общий язык с прилипчивым соседом и его приятелями. Но в это утро, третьего августа, мрачная мысль не оставляла Костика: казалось, в жизни существует глубокая и необъяснимая несправедливость. Он спрашивал себя: «Почему в лесу бесследно исчез именно его отец? Почему мать вышла замуж за скверного дядю Васю? И почему ему суждено пребывать в неуютном корпусе пионерского лагеря, чтобы впоследствии, после окончания смены, оказаться в совершенно неизвестной ему среде — школе-интернате?»
— Вот, правда, за что мне всё это? – шёпотом спросил он самого себя.
Придвинув к себе влажные кеды, Костик принялся обуваться.