В поисках истины

Вооружись, читатель, шагомером!

«Шагомер ты мой, Шагомер!
Потому, што я с сервера, чо ли,
Я готов рассказать тебе вскоре,
Как искал я то, что не снилось тебе.»

ШАГ 1. В ПОИСКАХ ИСТИНЫ
 (версия «истина как гриб, но не съедобный»)
Джахангир Абдуллаев — «аффтар», сертифицированный специалист по ловле смысла сачком для комаров

Говорят, Лао-Цзы однажды сказал: «Утром познав истину, вечером можно умереть».
Но это ещё ничего. По одной древней рукописи (которую видел только один монах, и тот был пьян), продолжение звучит так: «А если познал вечером — то можно и не ложиться».
На этом фоне вся моя жизнь превратилась в масштабный перформанс с элементами философии и цирка, где я с утра ищу истину, а к вечеру понимаю, что нашёл только очередную рекламную акцию от вселенной: «Познай истину — получи сомнение бесплатно!»
Когда я впервые прочитал эту фразу Лао-Цзы, мне было лет пятнадцать. Я пытался понять, что он имел в виду, но у меня ломался мозг. А потом я увидел, как сосед дядя Саша, отец Ирины Виннер — бывшая вайф Алишера Усманова, каждое утро узнаёт цену на картошку, а вечером клянётся, что жизнь кончена. И понял: возможно, Лао-Цзы просто видел дядю Сашу в прошлых воплощениях.
Впрочем, философия — это так: утром ты уверен, что познал истину,
к обеду начинаешь сомневаться, к вечеру понимаешь, что это был глюк.
Истина вообще существо стеснительное: она приходит только к спокойным и уравновешенным людям, но почему-то постоянно заглядывает к идиотам. Возможно, у неё просто чувство юмора.
Попробуйте поспорить с кем-нибудь об истине. Результат будет один:
он скажет «белое», вы скажете «чёрное», а истина тихо уйдёт в соседнюю комнату и начнёт курить электронную сигарету.
Один мой знакомый философ, который не просто философ, а настоящий хфилосафф с бородой-метелкой, так и говорил:
— Истина — это то, что противоположно лжи.
— А ложь? — спросил я.
— То, что противоположно истине.
— А как определить? — не унимался я.
— Как день и ночь.
С ним невозможно спорить. У него логика, как у китайского чайника — загадочная и кипящая.
Я же решил искать истину честно: читал умные книги,
думал, размышлял, даже пару раз зависал в позе лотоса, пока ноги не начали протестовать.
Но чем больше я искал истину, тем больше она казалась мне грибом. Не тем, что растёт, а тем, который Курёхин бы объявил родоначальником цивилизации.
Истина — это, скорее всего, гриб-паразит, который растёт у каждого в голове, но всякий раз оказывается несъедобным.
И вот я пришёл к выводу: кто спорит — тот истину не ищет. Он ищет собеседника, который скажет: «Ладно, ты прав — только отстань».
Истину не найдёшь в споре. И в грибной — тоже. Её можно только поймать краем глаза, как редкого зверька. Но попробуй скажи это людЯм — засмеют. А я, между прочим, сурьёзно.
Поэтому, Админ… Ты меня слышишь, Админ?! Ежели можно,
поменяй мой статус «автор» на «аффтар». Почему?! Да патаму чта настоясчий автор ищет истину, а настоясчий аффтар её уговаривает: «Милая, ну хоть хвост покажи, что ли!»

ШАГ 2. Версия в форме рассказа/новеллы (художественная структура)
Название: «День, когда истина ушла в отпуск»
АННОТАЦИЯ

Гротескный философский рассказ о человеке, который однажды решил найти истину. Но истина оказалась непредсказуемым существом — вроде домашнего кота: живёт рядом, но приходит только тогда, когда не звали.

РАССКАЗ

Когда Джахангиру исполнилось сорок, он понял, что пора наконец разобраться с главным вопросом жизни — что такое истина. Не с той истиной, что пишется в школьных учебниках, а с той, из-за которой Лао-Цзы разрешает человеку умереть к вечеру.
«Ну а что, — подумал Джахангир, — если утром познать истину, а вечером умереть, то это хотя бы план. А то живёшь как-то бессистемно».
Он начал искать истину методично. С утра — книги, обед — размышления, вечер — лёгкая тоска. Но истины не было.
Один знакомый философ пытался помочь:
— Истина — это то, что противоположно лжи.
— А ложь?
— То, что противоположно истине.
После этой беседы Джахангир понял: истина — где-то рядом, но точно не с этим человеком.
Он пытался искать её в спорах. Но споры превращались в театр абсурда:
— Белое!
— Чёрное!
— Белое!
— Чёрное!
А истина в это время сидела на шкафу и наблюдала за ними, как кот за двумя тараканами.
Как-то ночью, листая книгу афоризмов, Джахангир заметил странную вещь: почти все великие мудрецы знали истину — но никто не объяснил, где именно они её нашли.
Утром Джахангир решил пойти по методу Пелевина: выйти на улицу и вести себя так, словно истина — это редкий Pok;mon. Вдруг повезёт.
И действительно — повезло. На углу улицы ему встретился старик с глазами, как два пуговичных гвоздя. Он смотрел на мир, будто видел его впервые.
— Ты ищешь истину, — сказал старик.
— Да.
— И хочешь её познать?
— Очень.
— Тогда слушай.
Старик наклонился и шепнул:
— Истина — это…
И в этот момент мимо пронёсся автобус маршрута №33 и заглушил последние слова.
Когда шум стих, старика уже не было.
«Ага! — понял Джахангир. — Значит, истина — скоростная, мобильная и бьёт по нервам».
Вечером он написал Админу: «Переименуйте меня в “аффтара”. Я пока не автор — я стажёр истины».
Пятница была 13-е. День, когда даже истина берёт отпуск. Но Джахангир не расстроился. Он понял главное: истина — это та штука, которую ищешь всю жизнь, но когда наконец находишь — оказывается, что это была не истина, а очередная мысль Лао-Цзы, переведённая через четыре языка и один автобус.


КАРМЕН-СЮИТА ДЛЯ ОДНОГО ИЛЛЮЗИОНИСТА
(новелла)


Эпиграф:

Ты хотела поэта.
Ты поэта взяла.
От поэта за это
Осталась зола.
— Никей («Таланты и поклонники»)


Когда Кларисса впервые увидела Брахиона, он сидел в подземном кафе «Условный Рефлекс», где подавали кофе со вкусом недописанных мыслей и пирожные, которые по какой-то причине шептали гостям комплименты на санскрите. Брахион был поэтом — но не обычным, а из тех, кого выносят не на руках, а на носилках после творческих вечеров, потому что они умудряются читать стихи так, что у половины аудитории отваливается критическое мышление и падает на пол, оставляя вмятины.
Кларисса подошла к нему с той решимостью, которая бывает только у людей, что никогда не читают инструкцию к бытовой технике, но уверены: «да разберусь».
— Ты поэт? — спросила она, снимая очки, чтобы он лучше видел, насколько она уверена, что судьба.
— Иногда, — сказал он, — а иногда — нет. Это зависит от количества кислорода в помещении и наличия благодарных слушателей.
— Я хочу поэта, — сказала Кларисса.
— Берите, — ответил он, будто торговал последними мандаринами в декабре. И она взяла. Полностью. Без гарантии и без чека.
Сначала всё было прекрасно: Брахион читал ей стихи о квантовой нежности, о том, что смысл жизни где-то лежит под диваном, а также о том, что каждый человек — это вибрирующая строка космоса, просто у некоторых струна фальшивая. Кларисса слушала, смеялась, хлопала, приносила ему виски «Разочарование Делюкс» и верила, что живёт с гением, а не с человеком, который способен три часа обсуждать, почему у буддистов нет будильников.
Проблемы начались после того, как она решила «вдохновить» его. Именно так — вдохновить. Она подарила ему зрение. Не метафорическое, а настоящее: зрение, которое видело не людей, а их контуры, намерения, жалости, маленькие корысти, слегка подгоревшие мечты и запылённые комплексы. Это зрение можно было разворачивать, как свиток, и рассматривать каждого прохожего на уровне прошивки.
Брахион был в восторге ровно десять минут. На одиннадцатой его начало трясти. На двенадцатой он понял, что Кларисса тоже состоит из намерений, желаний и комплекса «хочу-поэта-как-для-души-декор», и ему стало нехорошо.
На тринадцатой минуте он уже орал, что хочет обратно свою иллюзию, своё сладкое незнание, свои прекрасные человеческие заблуждения — иначе он сойдёт с ума и начнёт писать философскую сатиру, а от неё, как известно, умирают сначала авторы, потом читатели.
Но зрение не выключалось.
И тогда случилось неизбежное: Брахион стал видеть чушь — чистую, концентрированную, как бытовой спирт. Он видел, как мысли людей вспучиваются и лопаются, как мечты стекают по стенам, как слова летят из ртов наполовину сырыми, как эмоции пытаются спрятаться за позвоночником, но спотыкаются о комплексы. Естественно, он сорвался. Естественно, он написал стихи. И, естественно, эти стихи были настолько прекрасны и разрушительны, что пережили бы три ядерных зимы, но не пережили Клариссу. Она поняла, что теперь его невозможно контролировать. Нельзя вдохновлять того, кто видит тебя насквозь.
И тогда — тихо, аккуратно, почти нежно — она забрала у него зрение обратно. Просто вынула из него, как батарейку. И Брахион ослеп. Но необычно — его слепота была концептуальной: он не видел реальность, но прекрасно видел метафоры, аллюзии, символы и двойные смыслы. Он перестал замечать людей — зато видел их архетипы. Он не видел стол — но видел всю историю мебели человечества. Он не видел улицу — но видел путь героя. И так продолжалось, пока однажды он не понял, что слепота — это возвращённая свобода.
Он сел за стол, взял карандаш, написал: «Ты хотела поэта — получила пророка» — и куда-то ушёл. Никто не знает куда. Одни говорят, в буддийский монастырь. Другие — в пиар-отдел крупной корпорации. Третьи — что он стал подрабатывающим таксистом, который возит пассажиров и читает им стихи до тех пор, пока они не начинают видеть себя заново.
А Кларисса?
Кларисса до сих пор уверена, что всё сделала правильно. Она рассказывает друзьям, что была музой. Но все вокруг знают: если муза подарила поэту зрение, чтобы потом его же лишить — это не муза. Это Кармен-сюита. Только без оркестра. И с последствиями.

Однако!

АЛЬТЕРНАТИВНАЯ КОНЦОВКА

…И всё бы так и осталось в дыму поэтических недоразумений, если бы в ночь на Страстную Пятницу в квартиру Клариссы не пожал гость. Он вошёл без стука — и, разумеется, без приглашения, как это обычно делали персонажи, появляющиеся тогда, когда у человека есть лишь одно слабое место: совесть. На нём был чёрный плащ, который пах тёплой золой и грозовой пылью.
Кларисса, до того спокойно перебирающая коллекцию чужих судеб, обернулась — и холод прошёл у неё по спине. Незнакомец смотрел на неё со странным вниманием, в котором было что-то одновременно насмешливое и снисходительное, как будто он видел тысячи таких Кларисс и каждая из них думала, что она первая.
— Простите, вы… кто? — спросила она с голосом, который напоминал марионетку, потерявшую нить.
— Я? — переспросил гость и слегка поклонился. — Лишь обозреватель человеческих поступков. В просторечии — следователь по особо тонким делам.
— Следователь? — вытянула шейку Кларисса. — Но я ничего…
— Что вы, что вы, — мягко перебил он. — Вы всего лишь взяли поэта. Вдохновили. Разрушили. Слепили заново. Это ведь, как говорят, женская природа?
— Я… хотела как лучше.
— Именно поэтому, — произнёс он, — и приходится вмешиваться.
С этими словами он подошёл к столу, где до сих пор лежал оставленный Брахионом листок со строками, написанными почти вслепую. Гость развернул лист и задумчиво покачал головой так, как покачивают врачи, глядя на очень сомнительный диагноз.
— Вы забрали у него то, что дали, — сказал он негромко. — Это нарушение.
— Какое ещё нарушение? — вспыхнула Кларисса.
— Мир устроен тоньше, чем вам кажется. В нём запрещено вмешиваться в дар, не будучи его источником. Это как подменить на базаре живого петуха деревянным: с виду — похоже, но зачем-то же петух должен кукарекать.
Кларисса попыталась возразить, но незнакомец уже не слушал. Он поднял лист, поднёс к свече, и пламя, едва коснувшись бумаги, расцвело пурпурным огоньком.
В этот миг в комнате будто прошла слабая, почти неуловимая тень. За окном ветер вздохнул так, как вздыхают люди, которые слишком много пережили.
— Где он? — спросила она шёпотом.
— Брахион? — уточнил незнакомец. — Поэт? Он сейчас там, где ему временно хорошо. Пьёт чай с одним профессором, который, как и он, слишком многое увидел. Они разговаривают о природе света и темноты, о женщинах, о свободе и о цене вдохновения. И поверьте, разговор у них получается куда более спокойным, чем у вас получился бы.
— Он вернётся? — сорвалось у неё.
Незнакомец посмотрел на неё с мягкой жалостью.
— Вернутся? — повторил он. — Поэты не возвращаются. Они переходят. Иногда — сюда, иногда — туда. Но к людям, лишившим их зрения — никогда.
Цвет сошёл с её лица, как пыль со старой иконы.
Гость щёлкнул пальцами. Свечи погасли. Тень от его плаща проступила на мгновение — и растворилась, будто её не было. Только открытое окно хлопнуло створкой, впуская ночной ветер, пахнущий магнолией и чем-то далёким, бесконечно печальным.
А на столе, где секунду назад лежал пепел от сожжённого листка, теперь лежала новая строчка — тонкая, ровная, написанная чужим почерком:
«И никогда не поднимай руку на дар, которого сама не понимаешь.»
Кларисса читала эту фразу долго, будто пыталась услышать между буквами голос Брахиона.
Но слышен был только ветер.
И в этом ветре прятался тихий, почти ласковый смешок — то ли незнакомца в чёрном плаще, то ли самой судьбы, уставшей объяснять людям, что поэт — это не украшение и не игрушка, а тлеющий уголь, который легко погасить, но невозможно вернуть.

***

Следующая глава,
в которой профессор
раскрывает некоторые
тонкости бытия


Брахион вошёл в комнату осторожно, словно днем здесь могли храниться теневые запасы ночи. На столе, обложенном стопками серых, как московский март, бумаг, сидел профессор. Сидел он, впрочем, не столько на стуле, сколько над ним — создавалось впечатление, что тело лишь делает вид, будто подчиняется законам тяготения.
Профессор поднял глаза. Они были лукавы и спокойны, как у того человека, что в июльский полдень подошёл к Берлиозу на Патриарших — только этот был постарше, суше, и будто слегка подкопчён временем.
— А-а, Брахион… — протянул профессор, будто выговорив слово, которое никак не хотело становиться существительным. — Присаживайтесь. Если найдёте, конечно, место, свободное от реальностей.
Брахион сел на край стула, который сразу же попытался укатиться, но профессор лениво согнул воздух пальцами — стул покорно остался на месте.
— Я… — начал Брахион.
— Не надо, — сказал профессор. — Ваши объяснения догонят вас позже, если пожелают. А если нет — что ж, у каждого объяснения есть право на свободную жизнь.
Он достал из ящика тонкую папку, на которой большими буквами было выведено: «ИСТИНА. Отчёт №;».
— Вы искали истину, дорогой мой друг, — сказал профессор, не открывая папку. — И даже нашли. Но, знаете ли… истина — существо тонкое, пугливое. Она приходит утром, когда организм ещё не успел придумать себе оправданий. А к вечеру… — профессор щёлкнул пальцами, — всё. Её как не бывало. Убежала. В лес.
— Но… — Брахион нахмурился. — Разве можно познать её насовсем?
Профессор рассмеялся — тихо, но так, что лампа на столе мигнула и побледнела.
— Ох, милый мой, — сказал он. — Утром познавший истину вечером может умереть. А если не умер — значит, познал что-то другое. Возможно, меню. Или прогноз погоды.
И вообще… — профессор понизил голос, — Лао-Цзы был большой шутник. Но никто почему-то не смеялся.
Брахион почувствовал, как мысли его будто подсели на электричку, уходящую в неизвестном направлении. Профессор между тем поднялся, подошёл к окну и постучал по стеклу. В окне, как водится, отразилось не то, что было снаружи, а то, о чём думал прохожий под окном.
— Видите? — профессор указал на отражение. — Этот человек считает, что он ищет истину. Но на самом деле он ищет, кто бы подтвердил его мнение. Это две большие разницы, Брахион.
Поэтому, если вы хотите найти истину… — профессор обернулся, — снимите обувь. Не переносит истина обуви. Ей нравится, чтобы к ней подходили босиком.
Брахион послушно стянул ботинки. Профессор удовлетворённо кивнул.
— Так-то лучше. Обувь — это, знаете ли, наши предрассудки. Ходить в них удобно, но к истине в них не допускают. Пол у истины скользкий, философы всё время на нём подскальзываются.
Он подошёл к столу, открыл папку и… она оказалась пустой.
— Так и должно быть, — серьёзно сказал профессор. — Это лучшее описание истины, которое когда-либо давал человек. Всё остальное — попытки заполнить пустоту собственными догадками.
— Тогда… зачем вы меня позвали? — спросил Брахион.
Профессор приподнял бровь.
— Чтобы вы перестали искать ответы там, где их никогда не было, и начали задавать вопросы там, где ответы уже ждут.
Впрочем… — он усмехнулся, — даже если вы не поймёте, ничего страшного. Люди редко понимают, что им говорят профессора. Иногда это к лучшему.
Он закрыл папку, и та послушно исчезла.
— Ну что ж, — сказал профессор. — Можете идти, Брахион. Но если утром познаете истину — вечером будьте осторожны. Статистика по этому вопросу неумолима.
— А вечером… можно умереть? — спросил Брахион.
Профессор всплеснул руками.
— Можно всё! Но совсем не обязательно. Иногда, знаете ли, достаточно просто лечь спать. Это гораздо безопаснее.
И, помедлив, добавил:
— И не спорьте больше ни с кем. Истина — не барабан. По ней не стучат.
Брахион поблагодарил профессора и вышел, чувствуя, что мир снова стал чуть менее реальным, чем минуту назад.
Но зато — куда честнее.


В этой главе
«Профессор и Брахион»,
или как искать истину,
если она прячется


Брахион вошёл в комнату. Сначала он подумал, что профессор спит, но профессор был жив, только слегка прикидывался мебелью. Он сидел за столом, который, казалось, пытался его съесть, и поправлял очки, которых у него не было.
— Ах, вы пришли, — сказал профессор. — Садитесь. Только осторожно: стул кусается, когда скучно.
Брахион сел. Стул тихо застонал, но не покусал.
— Я… хотел бы поговорить о истине, — сказал Брахион.
— Правда? — профессор лениво повернул голову. — Чудесно. Правда — это когда вы надеетесь, что её можно найти в книгах, а она сидит у вас за спиной и тихо хихикает.
Брахион подумал, что профессор говорит шутки, но это были не шутки.
— А… как её найти? — спросил Брахион.
Профессор хрипло рассмеялся.
— Найти? — повторил он. — Истина — это как кошка. Она приходит, когда ей удобно. Иногда — утром, иногда — ночью. А иногда — вообще не приходит, а вы всё равно уверены, что нашли её.
Брахион вздохнул.
— А если познать её… утром, например?
— Тогда вечером можно умереть. — Профессор пожал плечами, как будто это самое обычное дело на свете. — Или просто лечь на диван и включить сериал. Эффект почти тот же.
Брахион сел прямо. Он всегда думал, что философы любят давать длинные объяснения. Этот — нет. Он говорил коротко, хрипло и с оттенком «мне всё равно, что вы поняли».
— А зачем я вообще пришёл? — спросил Брахион.
— Чтобы перестать искать ответы там, где их нет. — Профессор кивнул на комнату, полную книг, коробок и каких-то непонятных баночек. — Они никогда там не были. А если вы будете искать там дальше — к утру обнаружите, что пропала обувь. И не ваша.
Брахион посмотрел на свои ботинки. Они были целы. Профессор засмеялся ещё громче.
— Ладно, — сказал Брахион. — Значит, истина — это…
— Нет, — перебил профессор. — Это не «это». Это когда понимаешь, что «это» — не важно. Главное — научиться идти босиком.
Брахион снял ботинки.
— И что дальше?
— Дальше вы выходите и смотрите на мир, как будто никогда его не видели. — Профессор поднялся, открыл окно. — Но знайте: большинство людей смотрят на мир через очки, которые сами же придумали. Поэтому они ничего не видят, но уверены, что видят всё.
Брахион вышел из комнаты. Мир выглядел чуть менее реальным, чем минуту назад, но зато с лёгкой хрипотцой и иронией, которую невозможно объяснить. Он понял, что профессор прав. И что босиком ходить иногда действительно полезно.