К Вознесенскому

 В ноябре 1981 года, сразу после праздников, мы поехали со Светкой Шадт в Москву. Мы тогда были студентами 4-го курса факультета романо-германской филологии БГУ (бывший инфак). Я пробыл в Москве неделю, и эта неделя запомнилась мне на всю жизнь. А Светка осталась – каникулы ещё не закончились.
 
Она ехала к своему жениху и будущему мужу Серёжке Демьянову, её же однокласснику-вундеркинду, «перепрыгивавшему» через классы, а на тот момент – студенту МФТИ. А я ехал в Москву… за книгой! Дело в том, что эта книга, необходимая мне для написания дипломной работы (меня ещё не лишили права на это), была только в библиотеке им. Ленина в единственном экземпляре. Причина в том, что автор этой книги – фашист. А предметом моей дипломной работы было сравнение, как в литературе были отображены студенческие бунты во Франции в мае 1968 года писателями разной политической ориентации – коммунистом Робером Мерлем (роман «За стеклом»), беспартийным Паскалем Лене (повесть «Ирреволюция») и писателем-фашистом (не помню ни имени, ни названия произведения).
 
В Москве на вокзале нас, конечно, встретил Серёжка Демьянов.
Первым делом поехали в Долгопрудный, где располагался Московский физико-технический институт (МФТИ) и его общежитие. Здесь меня поразила доска объявлений – ничего подобного у нас в Уфе тогда не было. Кто-то искал учебник по математике определённых авторов, кто-то – басиста в рок-группу, кто-то – попутчика (попутчицу) в путешествие, кто-то – напарника (сменщика) на работу, кто-то предлагал одни книги в обмен на другие, кто-то – свои услуги репетитора, и т.д., и т.п. Здесь же было приглашение на спектакль студенческого театра. И через несколько дней я на этот спектакль сходил. Не помню ни названия, ни автора пьесы – она была о падении Римской империи, но навсегда врезалась в память цитата оттуда: «Когда государство посылает своих граждан умирать за себя, оно называет себя родиной». Возможно, это был «Ромул Великий» швейцарского драматурга Фридриха Дюрренматта, но в его пьесе фраза звучит несколько иначе: «Когда государство начинает убивать людей, оно всегда называет себя родиной». А мне запомнилось не так…

Демьянов устроил меня в общежитие МФТИ.
Ну как устроил? Показал несколько свободных комнат – живи, где хочешь. Комнаты были временно свободны – проживающие в них на каникулы уехали к себе домой. А комнаты оставили открытыми. «А почему не закрыли?» – спросил я тёзку. «Чтобы таким, как ты, приезжающим в Москву на каникулы, было где остановиться». Но дальше он удивил меня ещё больше: «У нас вообще не принято закрывать двери комнат на замки». «И что, – спрашиваю, – не воруют?» «Бывает, но не чаще, чем в тех общежитиях, где двери закрывают на замки».

Физтех, как называют в обиходе МФТИ, заведением был особенным. Не знаю, как сейчас, а тогда это был единственный ВУЗ, имевший при себе собственную психбольницу. А ещё – и это я тоже узнал от Демьянова – редкий студент МФТИ к концу учёбы не приходил к выводу, что Бог есть. Т.е. углублённое изучение физики приводило именно к этому. В государстве, в идеологии которого составной частью был атеизм, это было, несомненно, крамолой. И для борьбы с этой крамолой и был предназначен дурдом при институте. Не говоря уж о других отклонениях от официоза.

Демьянов со Светкой отправились в Москву – там у него жила тётка. А я остался обживаться. Народ здесь доброжелательный, приветливый, общительный. Я быстро стал своим. Студентов в общаге было немного – большинство разъехалось по домам. Но к позднему вечеру прибыли гости из Ленинграда. Оказалось, московские и ленинградские студенты часто ездили в гости друг к другу – московские садились на электричку и ехали до конечной станции в сторону Ленинграда. Она соответствовала конечной остановке ленинградской электрички в сторону столицы. Пересаживались на неё и добирались до города трёх революций. Соответственно ленинградские студенты пересаживались на московскую электричку. За проезд не платили, от контролёров бегали. Это называлось «добираться на перекладных».

Первую ночь в Москве, точнее, в Долгопрудном, я провёл в захватывающе интересных разговорах в компании трёх студентов из Ленинграда и того, к кому они приехали. Я по большей части помалкивал, поражённый их бесконечной эрудицией и глубиной знаний буквально во всех областях человеческой деятельности. Всю ночь мы, что называется, гоняли чаи. Заварку выпрашивали у девчонок, время от времени делая обход их этажа. Из каждой двери, в которую мы стучались, давали небольшой бумажный кулёк, в который была насыпана заварка. Набрав таких кулёчков с полдюжины, а то и больше, шли к себе, где чай из каждого заваривали по очереди.

Чай из одного из этих кульков оказался каким-то особенным – только кипяток коснулся заварки, как мы все даже привстали и потянулись к тому невиданно насыщенному аромату, который стал наполнять комнату. Все пришли в радостное возбуждение. Гадали, что это за чай. Кто-то говорил – цейлонский, а ему в ответ – я пил цейлонский, нет, это не он; кто-то говорил – китайский, и опять – нет, я пил китайский, он другой. С нетерпением ждали, пока заварится. Наконец, стали пить. Божественно вкусно! Заварник, конечно, тут же залили повторно. И ещё раз залили, и ещё. Чай уже не заваривался, кипяток оставался прозрачным и ничуть не окрашивался, а мы продолжали это пить, потому что всё равно и аромат, и вкус ещё сохранялись!

За свою жизнь я перепробовал много разных чаёв, но вот тот, что мы пили в ноябре 1981-го года в общежитии МФТИ в Долгопрудном, увы, так мне больше не попался…

В ту же ночь один из моих новых знакомых (имени не помню, пусть будет Володя) предложил мне поучаствовать в «сносе» (или «сгоне»?). Он был не с физтеха, а, кажется, с МАИ. Снос?! Что это?! Володя разъяснил. Приобрести билеты в столичные театры очень не просто, желающих слишком много. Вот студенты и придумали своего рода игру. Правила такие. Студенты одного вуза (или двух и более – по договорённости) с вечера занимают очередь в кассы одного из театров. Стоят они в несколько рядов, сцепленные руками. Задача студентов другого вуза (или двух и более опять же) вытеснить их, «снести», «согнать». Как это делается на практике? Конечно, драки правилами недопустимы, противоборствующие стороны обязаны быть взаимно вежливыми, никаких грубостей, оскорблений и – упаси боже! – рукоприкладства. Тем более, что на подобных мероприятиях обязательно дежурит наряд милиции. «И как они реагируют?» — спрашиваю у Володи. «С пониманием. Люди-то не за водкой ломятся – к культуре тянутся. Как правило, не вмешиваются. Но изредка для острастки кого-нибудь из наиболее резвых забирают». «И что с ними делают?» «Ничего. Или в околотке продержат до утра и выпустят, или на окраину Москвы отвезут и тоже выпустят – до утра домой добираться будешь. А в деканат бумагу пошлют. Но в деканате тоже с пониманием отнесутся, оргвыводов не сделают, ещё и похвалят за тягу к искусству». «Ну и как же их сносить?» «Мягко. Надо затесаться в их ряды и продержаться до следующего наката. С каждым разом наших будет в их рядах всё больше. А когда мы будем преобладать, остальные сами уйдут, добровольно – таковы правила. И все билеты достанутся нам»…

Ближе к вечеру мы встретились с Володей у театра Маяковского. Нашли друг друга не сразу – было многолюдно. Соперники наши уже выстроились вдоль стены здания театра в четыре линии. Противостоящие им кучковались напротив, их («нас») всё прибывало. Володя познакомил меня со старшим и… удалился! Только теперь до меня дошло, что в моём лице он нашёл себе замену, что я – вместо него, а не вместе с ним. Старший отвёл меня к другому «старшему», но рангом пониже – не помню, как они там делились – на бригады, «десятки» или ещё как. Конечно, я не успел толком разобраться, кто за нас, кто против, когда раздалась команда, и мы двинулись на соперников. Началась куча-мала. Каким-то чудом я умудрился просочиться во вторую линию и закрепиться там, т.е. меня приняли за своего (ненадолго). Первая «атака» закончилась. Все отдышались, и началось выискивание «вражеских агентов», вследствие чего то там, то здесь стали выталкивать из своих рядов просочившихся с противной стороны. На меня какое-то время внимания не обращали, я уже было успокоился. Но тут мой сосед справа, кивнув на меня, спросил у моего соседа слева: «Ты его знаешь?» «Нет». «А ты?» – спросил у стоящего впереди. «Нет». Опросив ещё несколько человек и получив тот же отрицательный ответ, обратился ко мне: «С какого курса?» Я не знал, с какого курса он, поэтому пролепетал беспомощно: «Да ваш я, ваш!» «Общага у нас скольки этажная?» «Четырёх» – ляпнул я наугад и… угадал! Но радость моя была преждевременной – расколоть меня было не просто, а очень просто. «А сопромат у вас кто преподаёт?» Ответить мне было нечего. «Чужой!» – раздался мне приговор. И меня тут же выдавили из своих рядов…
За ночь мы предприняли ещё несколько попыток вклиниться в «оборону противника», но все они были безуспешными, даже первую линию не удалось преодолеть. Не солоно хлебавши, пошли по домам…

Ближе к обеду – я только-только успел отоспаться – явился Володя. И вручил мне… билет в театр! «Не понял, – говорю, – мы же проиграли!» «Ну, ты меня выручил, время потерял. Это тебе компенсация». Точнее, он давал мне два билета, но один я вернул – мне некого было пригласить. И билет был не в театр Маяковского, а в театр Спесивцева. Я о таком и слыхом не слыхивал. «Это экспериментальный театр», – сказал мне Володя и объяснил, как к нему добраться; адрес, впрочем, был на билете.
 
Делая эти записи, я, конечно, заглянул на сайт театра Спесивцева. Там указано, что театр основан в 1987 году. А я был на спектакле этого театра в ноябре 1981-го. Речь на сайте, правда, о другом здании (Спесивцев основал три театра). Я был в Московском Молодежном «На Красной Пресне». Вы могли его видеть изнутри в фильме «Душа». Ныне фильмов с таким названием несколько; я говорю о том, в котором снялась «Машина времени» и София Ротару в главной роли, режиссёр – Александр Стефанович. В Советском Союзе этот фильм (вышел на экраны, по-моему, в 82-м) посмотрели все (или почти все). За спиной у Ротару, поющей песни «Машины», краснокирпичная стена – это стена театра Спесивцева, её ни с какой другой не спутаешь.
 
Зал театра не походил ни на один зал другого театра – он был не вглубь, а вширь! Буквально несколько рядов для зрителей, но они неимоверно длинные! Сцена, понятно, такая же – узкая и длинная. Я не сразу понял, что спектакль – «Я пришёл дать вам волю» по роману Василия Шукшина о крестьянском восстании под предводительством Степана Разина в 1670–1671 годах – уже начался. Нет, я не опоздал, скорее, пришёл загодя, но актёры в одежде, соответствующей означенной эпохе, кто с топором, кто с другим инструментом или оружием, уже играли – они что-то мастерили на сцене и в зале, громко переговаривались, не обращая как будто никакого внимания на прибывавших зрителей. Т.е. они подготавливали нас к основному действию, погружали в атмосферу того времени. Не знаю, использовалось ли в то время слово «интерактивный», по-моему, нет, но сейчас сказали бы именно так – интерактивная постановка. И по ходу спектакля действие не один раз переносилось в зрительный зал, т.е. местом действия была не только сцена, но и всё пространство театра.

Труппу составляла сплошь молодёжь. Ребята выкладывались на все сто, играли на грани истерики. И всё это произвело на меня сильнейшее впечатление. Я очень благодарен Володе за то, что он познакомил меня с театром Спесивцева – я испытал бурю эмоций, он безусловно обогатил меня – и духовно, и интеллектуально. И я ещё долго пребывал под этим впечатлением…

Да, а как же Ленинка? В ней я побывал до того, как пошёл на «снос». В выдаче крамольной книги мне отказали (с фашистами всегда проблемы), потому что для её прочтения нужно было взять специальное разрешение (допуск) в КГБ по месту жительства, о чём меня, понятно, никто не предупредил. Так что основная цель поездки отпала сразу и быстро – на второй день моего пребывания в столице.
Но были ещё дела. Первейшее – посетить могилу Высоцкого. Я ещё был под сильным впечатлением от его смерти. Посетил. Даже дважды. Когда пошёл в первый раз, взял с собой бутылку водки – помянуть. Думал – как могилу найду? Только вошёл на Ваганьково, смотрю – могила, заваленная цветами, и людей полно. Дай, думаю, гляну, кого там только что похоронили (я думал – только что). Подошёл, а это могила Владимира Высоцкого! Как потом узнал, демонстрация 7 ноября свернула с маршрута, милиция ничего не могла поделать с людским потоком, и люди завалили могилу цветами. После чего вернулись на маршрут.
 
Ограды ещё не было. Памятника – тем более. Могила была огорожена барьерами, какие выставляют во время демонстраций. Здесь толпились люди. У кого-то был кассетный магнитофон с песнями, понятно, Высоцкого. Но никто не пил, и я не решился достать водку. Когда пришёл сюда во второй раз, пили почти все, а я с собой ничего не взял.

Какая-то женщина рассказала мне о демонстрации. И процитировала чью-то строчку: «Тебе не душно под цветами?!»
Из-под полы предлагали фотографии Высоцкого – живого, одного и с Мариной Влади, и мёртвого – в гробу. Я купил. «Жизнь кончилась, и началась распродажа».

Ближе к закрытию кладбища появился милиционер, настойчиво требовал покинуть кладбище. Люди уходили нехотя, не скрывая своего враждебного отношения к нему. Самые смелые цедили сквозь зубы ругательства в адрес не только милиционера, но и власти, но блюститель делал вид, что не слышит. Я ушёл одним из последних…
Позже написал об этом стихотворение «Ваганьково. Промозглая погода…» А Женька на эти стихи песню написал…

Не скажу точно, когда я впервые услышал песни Высоцкого.
Во втором подъезде нашей пятиэтажной хрущёвки на втором этаже жил с молодой женой тунеядец дядя Веня. Тунеядцем он считался по советским законам, т.к. нигде не был трудоустроен. Поэтому частым гостем у него был наш участковый. Но это не значит, что дядя Веня не работал – работал, и очень даже хорошо зарабатывал. Он был фотограф. Время от времени он ездил по деревням на заработки. А по возвращении пропивал заработанное. Не один – звал к себе дворовую шпану, щедрый был. Нередко с перепоя случались драки. Тогда приезжал наряд милиции. Да и без драк приезжал – соседи жаловались, что шумно. И требовали «прикрыть этот притон».

Дядя Веня был, по моим тогдашним представлениям, стареньким – лет пятидесяти. А его жене Тане двадцать с небольшим. Ревновал он её ужасно – молодых красивых парней в нашем дворе было предостаточно. И многие из них на пьянки к ним ходили. То ему покажется, что Татьяна подмигнула кому, то перепивший гость к ней полезет – короче, перепадало ей то и дело, не успевали одни синяки с лица сойти, как тут же появлялись новые. Бабы во дворе советовали ей заявление на него написать, посадят, мол, а ты избавишься от него. А так – пришибёт он тебя рано или поздно до смерти, шепнёт про тебя кто, что, мол, шашни водишь, пока он в командировках своих, и пришибёт. Но она не писала – боялась его до дрожи.

Мы часто гуляли с ней вместе во дворе – я выгуливал в коляске своего братишку, он на 12 лет младше меня, она – сына. Были фотографии нас, которые делал дядя Веня. Но, увы, сгорели на пожаре.

Вот тогда-то (мне было лет 13–14, начало 70-х гг. прошлого века) я впервые услышал песни Высоцкого – окна у дяди Вени были нараспашку, на подоконнике магнитофон, и на весь двор хриплый голос поэта.

Сначала это были просто песни, фон. Постепенно стал прислушиваться. В первую очередь – к песням на военную тему. Война-то была совсем недавно – я ещё помню безногих инвалидов, восседавших на квадратных деревянных «тележках» на колёсиках-подшипниках. Эти «тележки» представляли собой сбитые доски – и больше ничего. От асфальта фронтовики отталкивались деревянными чурбачками. У некоторых эти деревяшки были с ручками. Там, где асфальта не было, передвигаться им было сложнее, а если в гору – и вовсе беда.

Помню и одноногих, и одноруких фронтовиков – инвалидов было много.
Помню, как приходили они во двор с разного рода поделками – свистульками, игрушками, вырезанными из дерева и разрисованными. Конечно, весь двор сбегался в таких случаях. А некоторые приходили, чтобы чинить обувь, или лудить посуду, и наши мамки несли им дырявую обувь и дырявые кастрюли – нового взять было негде или не на что. Помню, что многие у нас во дворе – и за его пределами тоже – ходили в армейской форме: гимнастёрках, галифе, шинелях, потому что другой одежды у них просто не было.
 
Со временем инвалиды встречались всё реже, пока не пропали совсем. И люди в форме попадались тоже всё реже – производство гражданской одежды увеличивалось год от года.

Во дворе мы часто играли в войну. Фильмы о войне смотрели обязательно. Читали книжки про войну. Знали имена героев. Мы не знали войны, не знали голода, лишений, бомбёжек, но война не была для нас абстракцией, она присутствовала. И была ли семья, в которой не было погибших на войне, воевавших? Мой дед-красноармеец пропал без вести в феврале 44-го. Остались на фронтах войны пятеро моих дядек – маминых старших братьев. Их было девять в семье – пять братьев, четыре сестры. Остались только сёстры.
 
Поэтому неудивительно, что сначала до меня стали доходить песни о войне. Позже, в старших классах школы, я тоже стал писать песни на военную тематику. И, конечно, писал я их под влиянием песен Высоцкого. Если и подражал (да не «если» – наверняка), то не отдавая себе в этом отчёта. По большей части они не сохранились. Но одну из них, «Бубновый туз» называется, написанную в 1977-м году (10-й класс), я через 11 лет подправил. Тогда же Женька написал музыку к ней. Сделали магнитофонную запись. А сам я решился её спеть под гитару только в 2019-м – на конкурсе «Салют Победы», где я выступал от 80-й школы. Пел и играл ужасно. Но третье место дали…

Другим делом было посещение Андрея Вознесенского. Почему именно его? Вообще-то он не был моим любимым поэтом (любимые умерли задолго до моего рождения), ранний, впрочем, нравился. Просто в это время он был на пике своей известности: в газетах и журналах – Вознесенский, по радио – Вознесенский, на телевидении – Вознесенский. Позже один знакомый сказал мне: «А почему не к Александру Иванову? Написал бы пародию на твои стихи – вот тебе известность на всю страну. Не написал бы – значит, стихи у тебя хорошие. В любом случае ты в выигрыше!» Была такая популярная на советском телевидении передача – «Вокруг смеха». Вёл её пародист Александр Иванов, человек остроумный и талантливый. Он читал с телеэкрана свои пародии на плохие стихи современных поэтов.
 
Но я пошёл к Вознесенскому. Как узнал адрес? Да очень просто. На улицах Москвы стояли киоски Мосгорсправки, на каждом – вывеска: «Справочное бюро № такой-то». Вот в один из таких киосков я и обратился. Придумал легенду: я – студент МФТИ, профорг, мне поручено организовать встречу поэта со студентами. «Вообще-то давать такие справки нам не положено», – улыбнулась женщина в окошке. Я её прекрасно помню – настоящая русская красавица, в теле, щёчки румяные, глаза бездонные, и – умные. Конечно, она меня враз раскусила – врал я беспомощно, заикаясь, бекая-мекая, морда от стыда пылала, готов был сквозь землю провалиться. Но на бездарную мою хитрость не обиделась, всё поняла – ещё один провинциальный поэт приехал счастья попытать – и прониклась желанием помочь. «Я попробую…» Куда-то позвонила, кого-то долго уговаривала, но адрес получила, вписала его в заготовленный бланк и вручила мне. За что взяла с меня 5 копеек. Улыбнулась и пожелала удачи… Этот квиток каким-то чудом сохранился у меня до сегодняшнего дня.

Вознесенский жил на Котельнической набережной. В его доме на первом этаже был книжный магазин. И я пошёл в этот магазин – просто чтобы оттянуть время. В голове был полный сумбур, я просто не знал, что буду говорить Андрею Андреевичу. Поэтому смотрел книги. Одну даже купил. Не помню ни названия, ни авторов (их было два, французы). Позже я её, конечно, прочёл. Это был памфлет, высмеивающий общество потребления, дошедшего до крайности. Одноразовые рубашки, одноразовые костюмы. Вещь, только что купленная в магазине, ломалась по дороге покупателя домой, перед его дверью – не донёс. Человек разворачивался и шёл обратно в магазин за точно такой же вещью. Читалось всё это весело. Но поверить, что такое будет когда-нибудь в реальной жизни у них там, на Западе (а про нас я и вовсе молчу!), было просто невозможно. Теперь не смешно. Оказалось, это был не памфлет, а удивительной точности прогноз…

Так и не придумав ничего путного – в смысле, что я скажу Вознесенскому – я пошёл-таки к нему. Из подъезда, в который мне было нужно, как раз вышла женщина, и я вошёл. Женщина обернулась и хотела было что-то сказать, но дверь за мной закрылась. Я сообразил, что любой желающий сюда не войдёт (кодовых замков на подъездах у нас в Уфе тогда и в помине не было). Да уж – таких подъездов я раньше не видал. Поражал простор. Всё огромное – высота потолков, ширина лестничных маршей. Перила массивные, дубовые, наверно. В углу было оборудовано место консьержа, на столе горела настольная лампа. Но никого не было. Думаю, он отлучился буквально на минутку, потому что, когда я уходил, он смотрел на меня совершенно растерявшийся – в униформе, в очках, седой и седоусый. Я сказал ему «до свидания» и вышел, а он так и остался стоять с открытым ртом…

Лифт тоже был огромным и совершенно непонятным, но я и не собирался им воспользоваться, т.к. понятия не имел, какой этаж мне нужен.
 
Пошёл пешком. Пролёты, понятно, тоже огромные, и, когда я нашёл нужную квартиру, я, признаться, запыхался. Ну вот, я преодолел все препятствия, вот она – дверь, за которой Вознесенский. Я отдышался, почти успокоился, составил в уме несколько фраз и, наконец, позвонил. Дверь открыла молодая женщина в светло-зелёном халате. И я услышал от неё то, что я в своих предположениях совсем не предусмотрел: «А Андрея Андреевича нет, он в Лондоне».
 
«Как в Лондоне?!» – вырвалось у меня.
На какое-то время – полный ступор.

Женщина стала закрывать передо мной дверь – и это вывело меня из ступора. «Можно, я оставлю ему свои стихи?!» – чуть ли не выкрикнул я. «Да, пожалуйста», – она распахнула дверь и пригласила войти. В прихожей (дальше я не был) я достал самопальный сборник и отдал ей, но тут же спохватился – там же нет моего адреса! Не помню, то ли я попросил у неё бумагу, то ли нашёл у себя в сумке, но помню, что, опустившись на корточки, писал то ли на стуле, то ли на табуретке сумбурное письмо поэту и свой адрес, на который просил его прислать отзыв на мои стихи. Отдал записку, и, наконец-то, с облегчением покинул квартиру поэта.

В новогоднюю ночь Вознесенский прочитал с экрана телевизора своё новое стихотворение «19-82». Ага, подумал я, вернулся! Значит, скоро ответит.
Но ответа я не дождался. Месяца три ждал. Потом меня вдруг осенило (как будто осеняет как-то не вдруг) – в том моём состоянии я написал не тот адрес! Незадолго до поездки в Москву мы переехали, и я, разволновавшись, по инерции мог написать не новый адрес, к которому ещё не привык, а старый, по которому жил свои первые двадцать с лишним лет. Но я так себя, конечно, успокаивал.

Я поехал на Ленина, 104 в нашу старую квартиру. Там оказалась какая-то бабка, дверь она мне не открыла, и всё грозилась вызвать милицию. Вызывайте, говорю, только телефона у вас нет. И хотя милицией она меня пугать не перестала, но всё же на вопросы мои ответила. Выяснил, что и письма, и открытки нам ещё долго приходили, но за ненадобностью новые хозяева квартиры всё выбросили.

После этого я перестал ждать ответ от Вознесенского.

А позже, уже после его смерти, в интервью его вдовы Зои Борисовны Богуславской я прочитал, что Вознесенский «не работал с молодыми авторами» и просто не читал то, что ему присылали. Выбрасывал…

31.01.24.