Февраль в июле

Люди говорят, что время лечит. Время не лечит. Оно лишь сглаживает острые углы воспоминаний, превращая их в гладкие, холодные камни на дне души. Иногда, в тишине, я перебираю их, эти камни, и они обжигают пальцы ледяным жаром былого. Вот этот — цвета заката над морем в ту самую ночь. Помнишь? Ночь была не просто темнотой. Она была как песня, сотканная из аромата свежих роз и солёных брызг. Или мне только казалось? Кажется, я навсегда обречена путать явь и грёзу. Сквозь дали звёзд — ты помнишь, как мы смеялись, пытаясь сосчитать самые яркие? — эта ночь глядит на меня теперь. Не ласково, нет. Задумчиво-устало. Как взрослый смотрит на ребёнка, который всё ещё верит в добрых фей.

А я верила. В тот миг, когда прохлада моря, словно добрая фея под вуалью грёз, поднимала своё опахало, я была уверена, что сказка возможна. Не где-то, а здесь. С нами. Мы стояли на краю причала, и лёгким дуновением, казалось, плыла не ночь, а наша общая колесница, унося нас в загадочную даль, куда скрывалось солнце. Я была полна им — этим солнцем, этой далью, тобой. Я думала, мы плывём. Оказалось, я просто парила на его последних лучах, как наивная бабочка. А потом свет погас.

Теперь я понимаю, что такое быть раненой птицей. Это не про физическую боль, от которой есть лекарства. Это про абсолютную потерю ориентации. Небо, которое было нашей стихией, становится чужим и бесконечно высоким. Крылья, что несли, теперь болтаются беспомощными тряпками. А в груди — эта дурацкая, неумолчная дрожь, этот стук отчаяния вместо сердца. За окном — июль. Настоящий, знойный, пахнущий нагретым асфальтом и спелым абрикосом. А я смотрю на это буйство жизни и чувствую в душе февраль. Поздний, безрадостный, когда снег уже грязный, а до настоящей  весны ещё бесконечно далеко. Этот внутренний февраль — самое странное. Он не кричит. Он тихо леденет изнутри, сковывая каждую мысль о будущем инеем сомнения.

Поэтому я пишу. Стихи и слёзы на исписанном листке — это не красивая метафора. Это моя реальность. Блокнот с кожаной обложкой, купленный когда-то для планов, теперь стал кладбищем несбывшихся мечт. Каждая строчка — это попытка поймать ускользающее, как пытаются запечатлеть форму дыма. Ты понимаешь? Мечта настолько несбыточна и призрачна, что даже воспоминание о ней рассыпается при прикосновении. Она подобна тому дивному замку, что мы с тобой, смеясь, строили на утреннем песке у самой кромки воды. Мы так старались: башни, зубцы, флаги из водорослей. А потом пришёл прилив. Не сразу. Сначала волна лизнула фундамент. Потом унесла одну башню. Потом вторую. Мы стояли и смотрели, как море, равнодушное и вечное, стирает наше творение, наш мирок, нашу любовь. Так призрачна любовь и зыбка красота! Они существуют только в пространстве между двумя сердцами, а когда одно уходит, всё рушится, как тот песчаный замок.

Ночь прошла. Как в сладком, дурманящем сне, от которого просыпаешься с горьким привкусом реальности на языке. С утра моросит дождь. Не яростный ливень, который смывает всё, а мелкий, назойливый, сумрачный. Он соответствует всему. И я делаю единственное, что могу в такой день. Иду на тот же пляж. Там нет нашего замка. Давно нет. Песок гладкий и безразличный. И я пишу. Пишу твоё имя на песке. Крупными, детскими буквами. Это не заклинание. Это прощание. Пусть буквы лижут буйные ветра, пусть стирает их прилив. Я не буду смотреть. Я оставлю это имя здесь, на границе суши и моря, между прошлым и забвением. Отдам его стихиям, раз уж не смогла удержать в руках.

И тут, среди этого упадка, рождается странная, новая мысль. Она звучит во мне тихо, как голос из другого измерения: «Ты не плачь, не жалуйся, душа». Я утешаю саму себя, как утешают потерявшегося ребёнка. Всё пройдёт. Да, я знаю этот трюизм. Всё пройдёт, как роса по утру. Боль разлуки утихнет не спеша, устав от собственной монотонности. И этот унылый пейзаж в моей душе — этот внутренний февраль с голыми деревьями надежд — я когда-нибудь сотру из памяти. Не верю я в это. Но я заставляю себя в это верить. Потому что альтернатива — окаменеть полностью, превратиться в одну из тех гладких гальтин, что вечно перекатываются волнами, не помня ни тепла, ни ладони, её согревавшей.

Пусть в прошлом всё. Пусть прошло уже немало лет, или может быть всего лишь один сезон — для души время течёт иначе. Но я всё же верю. Не в конкретное возвращение, нет. Я верю в когда-нибудь. В то, что звёзды, те самые, что смотрели на нас задумчиво-устало, однажды вспыхнут снова. Не для него. Для меня. Их прохладный, чистый свет не осветит путь назад — такой путь невозможен. Но он, возможно, покажет дорогу вперёд. В другую сказку. Не в ту, что рухнула, а в новую, которую, быть может, я сумею построить не на песке, а на чём-то более прочном. На пепле старых грёз, уплотнённом временем и слезами. И в этой надежде, такой же зыбкой, как и всё остальное, есть своё горькое, окрыляющее изящество.

Я всё ещё пишу. Стихи и слёзы. Любовь осталась призрачной, а красота мира теперь кажется мне хрупкой, как первый ледок на луже. Но в этом осознании есть своя страшная правда и своя свобода. Я больше не строю замков, обречённых на гибель. Я пишу их историю на песке, зная, что их смоет. И в этом акте — и отчаяние, и величайшее смирение, и та самая надежда, что теплится, как одинокая звёздочка в февральском небе моей израненной души. Она говорит: пока ты чувствуешь эту боль, пока ты видишь эту красоту, даже сквозь слёзы, — ты жива. А значит, у истории может быть продолжение. Пусть и на другом листке. Пусть и другими чернилами.