Предательство 3

гл. 3
 Добрая сестра Марта старается давать Мариз работу полегче, однако девушка так устаёт, что мысли о любви, вине своей и чужой почти перестали её преследовать. Измученная страданиями душа, словно оделась в броню. Даже смерть, которую каждый день приходится видеть в Божьем доме, перестала пугать.
 Мариз привычным жестом закрывала глаза умершим и звала монахов, которые с такими же привычными к смерти как у неё лицами, брали труп, грузили на повозку и увозили для погребения. Девушка научилась не привязываться к страдающим; просто старалась добросовестно делать своё дело: мыла, кормила, стирала, выносила горшки, произносила вытверженные слова из священного писания.
 Часто приходил добрый епископ Гозлен и по-долгу беседовал с ней. Сёстры были довольны новой послушницей. Так ей казалось, пока случайно не услышала, как её обсуждают две пожилые монашки. Сёстры сетовали, что красивой новенькой всегда достаётся чистая работа и лучшая еда; сам епископ беседует с ней — простой послушницей, а их не удостоит даже взглядом. Девушка прорыдала весь вечер. Семью и любимого у неё забрала война, и здесь в Божьем доме она никогда не станет своею.
 Старый епископ слёг в апреле. Когда сестра Марта предложила Мариз за ним ухаживать, девушка с лёгким сердцем согласилась лишь бы что-то изменить в своей жизни.

 Епископ Парижский Гозлен аббат монастырей Гланфёй, Жюмьеж, Сент-Аман верный слуга нашей церкви, яростный борец с язычниками лежал на твёрдом ложе, годным скорее для воспитания духа, чем отдохновения и неги. Служба в храме прошла без него. Впервые епископ не смог встать. Некогда послушное тело взбунтовалось и отказалось повиноваться. Слёзы досады и обиды выступили на глазах старого человека. Смерти епископ не боялся. Вся его многотрудная жизнь, каждый поступок, долгие годы ученичества, служба церкви и государству, непримиримая и жестокая борьба с язычниками посвящена Господу Богу нашему. Верит суровый старец в посмертное воздаяние. Верит, что Господь простит ему прегрешения вольные и невольные за истовую веру и многотрудную службу во имя святой церкви, но уж очень не вовремя призывает его Господь к себе.
 Это чувство досады напомнило ему детство, когда строгий отец загонял разыгравшихся братьев домой. Маленький Гозлен любил дом, но часто плакал и капризничал, потому что всегда хотел довести игру до конца. Он с детства не терпел незавершённых дел в отличие от брата Гозфрида, который легко ввязывался в новые начинания, но часто их бросал, едва столкнувшись с первыми трудностями. Смеет надеяться Парижский епископ, что в глазах Бога непримиримая борьба с язычниками перевесит в конечном итоге прежние прегрешения — чрезмерную гордыню, обидчивость и властолюбие, вылившиеся в бунт против королевской власти. Но, может быть, он Гозлен невольно служил замыслу Господа Бога и только был простым орудием в деле воспитания императора?
 В дверь тихонько поскреблись, немного подождали из деликатности или робости, и в проёме возникла знакомая, грушевидная от малоподвижной жизни и долгого сидения за документами фигура брата Аскриха. Монах неслышно подошёл к ложу утиной, переваливающейся походкой и припал к руке епископа: «Благослови, отче». «Ну и задницу отъел святой отец», - добродушно подумал Гозлен, с трудом наложил крестное знамение на верного ученика и посмотрел вопрошающе:
 - С чем явился?
- Тут для Вас несколько донесений, и там… - сказал монах и замолчал, нерешительно переминаясь.
- Не тяни! Чего мямлишь,- подбодрил его Гозлен.
-Там братия во главе с аббатом Жозе пришла для проведения таинства соборования.
- Не слишком ли торопится братия? Я ещё жив. Давай бумаги. Смерть может немного подождать, дела нет, - нахмурился епископ. «По разуму ли толстый аббат из Дени метит на Парижскую кафедру?»- с неприязнью подумал Гозлен.
- Читай, — приказал епископ.
 Брат Аскрих зашелестел бумагами. Гозлен старался вникнуть в суть документа, но частью сознания не переставал думать, кто вместо него сможет возглавить сопротивление язычникам, если Богу будет угодно прибрать его в царствие небесное.
 По всем раскладам выходило, что граф Балдуин, больше некому. Новости из Италии вселяли надежду. Его Императорское Величество разослал повеление всем магнатам, вельможам и рыцарям империи собираться в Кьерси, чтобы выработать единый план борьбы с нечестивыми язычниками с севера. Но зная, как медленно мелется мука на жерновах земных канцелярий, реальных дел следовало ожидать не скорее осени. До того времени рассчитывать следует только на свои силы, кои следует беречь и укреплять. Любое правительство охотней всего помогает сильным и успешным.
 Сведения из Бургундии были тревожными. Сторонники, отложенного от власти само провозглашённого королька Бозона, продолжили борьбу и смуту против законного императора за свои особые, мифические свободы и вольности, якобы присущие магнатам Прованса и Бургундии от рождения и старинному праву. Глупцы не понимают, что только Париж и императорская армия стоят на пути алчных норманнов.
- Передай полученные сведения графу Балдуину! - сказал епископ своему секретарю. - Если со мной.., - старик смешался, - если я не смогу работать, служи Его Светлости как мне. Без тебя ему придётся трудно! Да и с тобой..,- старик махнул слабой рукой,- зови братию.
 Прячась за спины друг друга, в келью ввалились семь монахов под предводительством толстого аббата Жозе с евангелием, елеем, вином и серебряной чашей в руках, стараясь изо всех сил ступать торжественно и важно.

 Мариз неслышно вошла в келью епископа и присела у изголовья. После церемонии елеепомазания Его Преосвященство забылся сном. Девушка слишком много видела умирающих в Божьем Доме, чтобы не понять, что старец уходит. Жалость к умирающему и обида на Бога острой сталью резанула по сердцу. «Всемогущий Творец, почему ты забираешь всех, кто мне дорог? - с отчаянием подумала девушка. - Разве мало тебе милого батюшки, бедняги Жобера? Теперь ты решил забрать моего духовного отца. Забери лучше меня! Ты опрокинул мою чашу счастия, а чашу беды я испила сполна». Наполненная полумраком из-за занавешенных окон келья со спящим старцем становится зыбкой, расплывается. Беззвучные слёзы ручьём текут из прекрасных глаз.
- Не плачь, прекрасное дитя. Бог милостив. Нам неведомы его планы,- слышит Мариз тихий голос, в котором нет ни капли страха, только вера и надежда. Ласковые глаза смотрят прямо в душу несчастной девушки с изболевшегося лица с впалыми висками и старческими большими ушами. От слов участия Мариз начинает самозабвенно рыдать. Вздрагивают худенькие плечи. Старец гладит руку девушки большой, слабой рукой.


- Если старик уйдёт, тебе придётся командовать всем этим гадюшником. Ты готов?- вопрошает аббат.
- Кто у нас спрашивает готов или нет? - с трудом подбирая нужные слова, отвечает граф. - Всякому приходит свой час испытаний, как наступает время бросать зерно в землю и жать созревший колос, появиться на свет божий или уйти в мир иной.
- Да ты у нас философ! - смеётся Эбль. - Я рад твоему настрою. Уныние - смертный грех. Пойдём к моей сестрёнке - выпьем, хоть великий пост не миновал, воюющим и путешествующим дозволяется послабление.
 Друзья направляются к знакомому дому с маленьким садиком.
 На душе графа муторно. Мысли о жене всё чаще тревожат ум. Ревность словно беспокойная крыса завелась в сердце. На людях она прячется, но стоит наступить тишине, крыса вылазит из норки и начинает скоблить по-живому.
 «Если Элинор с детьми осталась дома, не поехала ко двору императора Карла, мы проживём вместе долгую и счастливую жизнь, - загадывает Балдуин, - клянусь, я найду в себе силы расстаться с Алейной!» Про прекрасную Мариз и чувство к ней бедняга старается не думать.
 
 Епископ Парижский Гозлен умер после продолжительной и тяжёлой болезни 16 апреля 886 года, не дожив до шестидесяти шести лет один месяц и три дня. Язычники радостными голосами стали кричать об этом через высокие стены защитникам города, когда официальные власти о скорбном событии ещё молчали. Похоронили старца на острове Сите при многочисленном скоплении народа и глубокой скорби всех парижан.

 Величайший защитник королевства Его Светлость граф Парижский Балдуин с унылым видом сидит в канцелярии покойного епископа и безуспешно борется с сонной одурью, которую наводят на его бедную голову многочисленные бумаги, кои зачитывает неумолимый отец Аскрих. Каждая бумага архиважная и наиважнейшая, как настаивает учёный монах, и потому требует особого внимания Его Светлости.
 Жирная весенняя муха надоедливо гудит на мутном стекле большого окна в частом переплёте рамы. Скучный и серый, как пыль, голос монаха смешивается с гудением беспокойной и упрямой твари и от этого кажется ещё противней.
- Слушай меня, монах. Вижу, ты в курсе всех этих дел. Их слишком много, чтобы я в них вник зараз. Давай как гуманные люди будем этому псу хвост резать постепенно. Кусочек сегодня, два завтра. Условимся считать, что я тебе доверяю. Но упаси тебя Бог обмануть. Муки, кои принял Святой Себастьян, для тебя покажутся невинной шалостью!
Брат Аскрих в ужасе осенил себя крестным знамением, услышав греховные слова нового повелителя.
- Не трусь, монах, - сказал граф, - веди дела со всем тщанием, как прежде. Я в тебя верю. А меня ждут обязанности военной службы. И Его Светлость постыдно ретировался с поля бумажной битвы.

 Ревность как горящий, крошечный уголёк легко тухнет, если на него наступить, пока он мал. Но если подлое чувство раздуют подозрения, людские пересуды или долгое расставание — берегись! Подобно лесному пожару, ревность выжжет твоё сердце, оставив на месте благоуханной зелени безжизненные, дымящие головни.
 Балдуин старательно раздувал безжалостное пламя в своей груди. Собственная измена только усилила подозрения и вселила сомнения в способность людей противостоять соблазнам, превратив его теперешнее существование в непрерывный кошмар, с которым он не мог справиться.
 Все невидимые, каждодневные, тусклые дела хозяйственного устройства, коими раньше заведовал покойный епископ, обрушились на графа, сколько он не пытался перевесить их на брата Аскриха и городской совет. Приходилось вникать в каждую мелочь. Скоро граф почувствовал, что его седалище чаще болит от заседаний, чем от конского седла. Дела и многочисленные заботы управления городом походили на страшную мифическую гидру из греческих мифов. Стоило снести одну голову, на её месте тут же вырастали новые.
 Его Светлость впал в уныние, и ни пьянки с весёлым аббатом, ни нарочитая страстность любовницы не могли вывести графа из тяжёлой депрессии. На стены враги больше не лезли. С приходом тепла норманны во всю развлекались охотой на оленей и христиан в окрестностях Парижа, окончательно запустевших, после года непрерывных грабежей. По Сене шныряли суда и перехватывали любые лодки или купеческие барки, пытающиеся доставить товары парижанам. Запасы продовольствия оскудели. Призрак близкого голода вновь встал перед горожанами.


 Тёплый майский вечер накануне дня Святого Германа. Зала в доме Алейны. В открытое окно проникает лунный свет и запах первой зелени. Тёплое пламя масляных ламп чуть колышется движением воздуха. В комнате шестеро. Юный Эльфус старательно и с великим почтением учит Алейну игре на лютне. Прекрасная ученица увлечена уроком. Чёрные глаза сияют, на высоких скулах проступил лёгкий румянец. Молодая женщина просит учителя держаться проще, но мастер продолжает оставаться почтительным и робким, опасаясь лишний раз глянуть на прекрасную ученицу, а если их руки в процессе обучения соприкасаются, мило краснеет.
 Леа и Фифи играют в кости на желания. Граф и аббат сидят за столом с кружками вина и тихо разговаривают, сдвинув головы, так что их почти не слышно.
- Что ты собираешься делать? - спрашивает Эбль Балдуина.
- Наши магнаты забились по замкам, как барсуки по норам. Им достаёт сил оборонять свои лены от шаек мародёров, но если падёт Париж, участь их будет печальна. Попытаюсь донести до их заплывших жиром мозгов, что снабдить нас припасами и пополнением в их интересах, - говорит граф излишне эмоционально и громко для секретного разговора. Аббат глазами показывает — тише, брат.
- Как собираешься выбраться наружу?
- Выйду с небольшим отрядом. Кони на свежей траве набрали силу. Норманнам нас не догнать, - беспечно машет рукой Балдуин.
- Если только опять в засаду не попадёшь. Сохраняй свои планы в тайне! - говорит Эбль хмурясь.
- Сохранил! - отвечает граф. - У меня всё готово - отправляюсь этой ночью. Ты останешься за старшего и возглавишь оборону!
Аббат делает удивлённые глаза.
- Алейне говорил?
- Нет ещё. Может сам завтра ей сообщишь о моём отъезде?
- Нет уж уволь! Сам отдувайся. Будь спокоен, сестра врагам тебя не выдаст. Она точно не норманнский шпион, - смеётся аббат. Большая голова с толстым носом в обрамлении косматых чёрных волос делается похожа на голову весёлого льва, если только бывают на свете весёлые львы.


 Два часа до рассвета. Граф торопливо одевается. Алейна помогает натянуть поверх стёганой куртки тяжёлую кольчугу. Щедро умасленный металл оставляет на нежной коже грудей след в виде смазанных от движения колец. Балдуин смеётся и вытирает их горячей и твёрдой рукой.
- Такого красивого пажа и оруженосца у меня ещё не было.
- Я прекрасно справилась со всеми твоими завязками и застёжками, не то что ты с моими, - поддразнивает его женщина, - скоро вернёшься?
- Не знаю. Как соберу подкрепления. Ведь война идёт, - пожимает плечами мужчина. «Собираешься семью посетить?» - хочет спросить женщина, но не спрашивает. Вместо этого произносит деланно безразличным тоном:
- Мальчика у меня оставишь?
- Пусть остаётся. Не обижай его. Ему тут будет безопасней, и мне за тебя спокойней. Граф надевает поверх кольчуги тёмную накидку и торопливо целует женщину в солёные от любви губы.