Признание в смертном грехе

Я сначала расскажу о себе. Чтобы понятно было, почему я его убил.

1
Я когда-то был директором завода. Это был крупный завод, он принадлежал одной финансовой группе, под которую копала другая финансовая группа. Реалии середины девяностых, когда уже в голову не стреляли и битой по ногам не били, а – чего мелочиться! – просто нанимали юристов и отнимали целые заводы. А иногда – города и края-области. А уж тот, у кого отнимали, сам потом стрелялся или с этажей прыгал.

Мой завод был не простым объектом. Там хранились стратегические запасы кобальта и никеля. Я за них отвечал головой и свободой. Когда финансовые группы стали делить куски собственности и искать – где жарче под солнцем, мою голову решили сбрить, а свободу отнять. Органы – те самые, которые кончаются на «б», завели на меня дела. Дел было девять, и все они сразу поползли в нашу свободную печать. Свободная печать рассказывала, что я украл кобальт и прихватил никель, что я не плачу рабочим зарплату, что я раздаю площади в аренду и кладу аренду себе в карман, что торгую станками и непонятно, какой страх меня удерживает от того, чтобы продавать людей в рабство. Жулик, Бендеру не снилось. Страшный тип. Таких – только за решеткой и держать.

Меня держали. Неделю, правда, но все равно было… неуютно. Решетка – решетка и есть. А случилось так. Приехали маски, поставили меня к стенке, показательно перевернули кабинет, забрали дохлые компьютеры у меня и в бухгалтерии, мне нацепили наручники и повезли без объяснений. Трое суток сидел в СИЗО, говорить ни с кем не хотелось, и сокамерников не запомнил. В голове никаких мыслей, крутилось только: «Вот суки! Ну, не суки ли?» А через трое суток пришел в камеру хрен в костюме, кем-то представился – не запомнил я, кем. Говорит: «Там японцы приехали по вашему договору, договор надо соблюдать, подписать документы надо о готовности к поставкам, надо вам побриться, переодеться – и на завод. Мы увезем». А потом, говорю, обратно вернете? Он плечами пожал: «Постановления об освобождении не было…» Я хотел из штанов вынуть – природная интеллигентность удержала. Сложил, как мог, громадный (мне показалось так – громадный) кукиш. «Хотите поиметь – везите меня, как есть. Ни бриться, ни переодеваться не стану». Он бить не стал, только вздохнул с сожалением.

Японцы, когда увидели меня небритого – у меня щетина за три дня растет будь здоров, - все сразу поняли, залопотали, заулыбались, откланялись. Переводчику сказали, что документы нуждаются в доработке, вот они там, в Токио или где, доработают – и вернутся.

Финансовая группа, которой принадлежал завод, наняла других людей с окончанием на «б», дела мои развалили, меня освободили. Заодно, от греха, освободили от должности. Не помогло. Завод отняли, разграбили, и теперь там калейдоскоп торговых и офисных центров.

Я потом занимался разным. Варил варенье из сосновых шишек – не сам, целое производство было. Делал чипсы из оленины. Держал пару ресторанов с национальной кухней в одной из южных республик.

Надоело. Бизнес осточертел. И я продал все сразу, подряд, не очень торгуясь.

Денег у меня и раньше было достаточно, никель с кобальтом не воровал, но платили мне, директору, хорошо, и оставалось, чтобы накопить. И вот я подумал: что я люблю в жизни больше всего? Жена, дети, семья в совокупности – это само собой. А еще? А еще я люблю вино. Очень хорошее вино, элитное, которое в бутылках, покрытых пылью и паутиной, как патиной. Едва ли не с юности я мечтал завести себе винный погребок. Мечты сбываются. Я купил себе подвал в центре города – такой, который можно оборудовать по своему вкусу. Сводчатый, с низкими потолками. В подвале я сделал гостевую комнату, обставив ее стильной, ручной выделки, мебелью. Но главное – я отделил большую часть под винный склад. На стеллажах, специально заказанных, разместил те самые, заветные, бутылки с паутиной и пылью. Франция, Испания, немного Италии – не очень ее жалую, - Новый Свет… На любой вкус и размер.

И я стал этим подвалом, этим винным погребком гордиться. Приводил туда самых близких друзей, мы выпивали, говорили на разные темы. Только одной темы не касались никогда: моего недавнего прошлого. Я сразу говорил:

- Видите, вон там, на стеллаже, бутылка большая? Это не декорация. Это оружие.

И понимали.

2
О прошлом можно не говорить. Забыть его, не думать о нем труднее. Я думал. Оно меня доставало. В критические дни я уходил к себе в подвал, запирался там и напивался в стельку. Я – не алкаш, мне это не свойственно, но вот тогда напивался. И плакал. И, будь у меня пистолет – наверное, мог бы пустить пулю не в потолок.

Лукавлю. Пистолет был. Прикладывал, и не раз. Но пулю все-таки пустил в потолок. И хорошо.

Снилось мне ночами, что я этим, с окончанием на «б», кажу огромный кукиш, свернутый из того, что в штанах. Что делаю с ними непотребство, а потом мочу в сортире. И еще многое снилось.

Однажды проснулся в поту – и подумал: ну, ладно, сделать ничего нельзя, но отомстить-то можно? И я написал пьесу. Она была обо мне, о моих врагах, о моих злоключениях – но все было в давние, древние, века. Наши правители там были – цезари и рядом, наши олигархи – купцы и менялы. Я сроду не читал исторической литературы, и вообще античной литературы не читал, Тацит для меня – что-то сродни сорту угля, а Публий Овидий Назон звучит раздельно: «Публий», «Овидий», «Назон». Примерно как Маркс, Энгельс, Ленин. Девственен я в смысле культуры.

Но пьесу написал. Она была сплошным диалогом, перебиваемым историческими отсылами, взятыми из интернета. Мне нравилось.

Я прочел близкому другу.

- Ну, как тебе?

Я приготовился к похвале, напыжился. Друг посмотрел задумчиво. Сказал:

- Ничего… Но я-то что… Я-то – физик-теоретик… Давай я тебя сведу с одним литератором, он и стихи пишет, и прозу, и пьесы, он слова всякие знает правильные – давай?

Немного поцарапал он мне самолюбие. Но я согласился.

- Что ж, мнение профессионала всегда интересно. Я вот тоже иногда мастер-классы у себя в подвале провожу – как пить вино правильно, чтобы удовольствие получить. Знакомь, в общем.

Литератор пришел на следующий день. Познакомились. Оглядел подвал, оценил эксклюзивную мебель. Показал большой палец:

- Супер! Где взял?

Мы с ним сразу – на «ты». Понравился он мне. Я рассказал про мебель, про подвал. Сели – он молчит, и я молчу. Жду – что скажет про пьесу? А он так выразительно на бутылку большую смотрит. Я спохватился.

- Выпьем?

- С удовольствием!

У него морщины на лбу распрямились.

Я порасспрашивал для вежливости – «что ваша светлость предпочитает в это время суток», хотя вижу отчетливо: лох, ничего в вине не понимает, хоть что налей – примет за милую душу, смаковать станет. Достал хорошего вина – не стану говорить, какого именно, все равно это, - налил. Говорю:

- Нюхай сначала, запахи вкушай.

Он носом покрутил, закатил глаза. Вкусил.

- Ну? – спрашиваю.

- О! – опять глаза закатил.

Скучно мне стало. Ничего не понимает и, главное, врет. Ну, ладно. Не затем позвали.

Выпили мы понемногу – тут он вроде вкус почувствовал, оживился, искренность в разговоре появилась.

- Хорошее вино. Ты извини, что я тут картину гнал – я и правда в вине мало понимаю, а нос у меня хронически заложен, так что запахи и оттенки – не мое.

Вот, думаю, зараза, что ж сразу не сказал? Но понравилось, что раскололся. Проникся я к нему после этого еще больше. Теперь, думаю, не соврет, когда о пьесе вспомнит.

А он все пьет и пьет, собака. Я не выдержал.

- Давай, пока не напились. Ты пьесу прочел?

Он бокал поставил, повертел его на столе.

- Прочел, да.

- И?

И тут случилось преображение. Он вдруг оставил бокал, развалился в кресле, закинул ногу на другую ногу. Посмотрел на меня с сочувствием. Он вдруг стал мэтром. Я почувствовал себя подмастерьем, учеником, начинающим… не знаю – кем.

- Понимаешь, старик… Знаешь, как писал Хемингуэй? Он первую страницу текста всегда выкидывал. Он так разгонялся. А потом писал правильные новеллы, романы – неважно. Вот у тебя вся пьеса – первая страница текста. Ты никак разогнаться не можешь. Ты все мстишь, мстишь – это с первых строк видно, - и так кулачками все время делаешь, сжимаешь их, лупишь воображаемого противника. Но это – бой с тенью. Из написанного понимаю только, что тебя прижали, ущемили тебя, а сделать ты с этим ничего не смог. Но это – правда жизни, еще точнее – факт твоей биографии, в художественную правду не перешедший. Не сумел ты трансформировать свою биографию в художественную правду. Ну, не получилось.

И – задумчиво:

- Если хочешь, могу тебе помочь. Бескорыстно. Только все равно это будет пьеса для чтения – есть такой жанр. Вряд ли кто-то станет ее ставить на сцене. Драматургии нет, действия нет, все – статика, диалоги. Движухи нет.

Он еще раз покрутил пустой бокал. Посмотрел на большую бутылку.

- Если ты меня звал за этим, то – вот, все. Другого не скажу.

И – как приговор:

- Литературы здесь нет. Есть частное сведение счетов.

И он снова посмотрел на большую бутылку.

В груди заныла пустота. Может ли пустота ныть? Не знаю. Заныла. Я сказал:

- Я понял тебя. Я тут еще рассказ написал маленький – прочти, пожалуйста, мне твое мнение очень важно. А я пока вино открою.

Открыл планшет, сунул ему в нос рассказ. Он склонился – слепошарый, как и я. И хорошо.

Я осторожно снял с полки большую, на два с четвертью литра, бутылку. Я обернул ее полотенцем. Я подошел к нему сзади.

Череп я не раскроил и – главное! – бутылку не разбил. Он свалился сразу, без звука. Жизнь его покинула легко.

Я распеленал бутылку, поставил ее на место. Передохнул. Подвал у меня – под старой постройки домом. Когда мы заходили, нас никто не видел, вход отдельный, ключи у меня. Я его вечерком вывезу, брошу на загородной свалке. Пусть покоится с миром.

У литераторов такая судьба – умирать внезапно.

3
…Но терзает меня совесть. Грызет, сосет нещадно. Вывез, бросил, документы сжег. Потом нашли, наверное, похоронили как бомжа… Он мне снится, падла. Снится мне – и пальцем грозит: «Движухи нет! Нет движухи-то!» И смеется. И пальцем тычет туда, где большая бутылка у меня стоит.

Возьмите меня, а? Я покажу, куда бросил, расскажу – как убил. Сил нет. Ну, нет сил совсем.

А не возьмете… Я тогда еще одну пьесу напишу. Про то, как все это случилось.

Это зачтется, как чистосердечное признание, как явка с повинной?

18.07.2019