Нехорошо об ушедших

Пришел ко мне знакомый поэт. Без звонка, так: под окно кабинета подошел, помахал руками – пусти. Окно высоко, хоть и первый этаж, но он как-то прыгал, прыгал, махал руками, пока я не увидел.

Открыл окно, сказал код домофона.

Зашел, не поздоровался – кивнул, прошел в кухню. Закурил, не спрашивая. Огляделся молча – куда пепел? Я ему так же молча блюдце сунул. Жду. Зачем пришел? Не друзья мы с ним, так – по цеху литературному коллеги, встречаемся иногда на собраниях. Я там, правда, гость нечастый, да и он, кажется, не особенно их уважает, собрания наши годовые-отчетные.

Тем более: зачем пришел? Надо что-то? Денег занять или как? Если денег, так давно лишних в руках не держал, все посчитано и распределено. Если «или как», так не выпиваю я, и тоже давно, не то чтобы не хочу – еще как хочу, бывает! Но возраст и печень с поджелудочной уже не позволяют. Те, кто меня хоть немного знает, в курсе. Он – из их числа, хоть и не друзья.

И зачем тогда пришел?

Он долго молчал. И выдал:

- Рассказ перепиши.

Я не понял.

- Какой рассказ? Кому переписать?

Он усмехнулся, стряхнул пепел.

- Не «кому», а заново перепиши. Набело.

Я опять не понял.

- Яснее можно?

Он грустно усмехнулся.

- Ну куда яснее-то! У тебя в рассказе… ты там мою жену дурой назвал… А она умерла. Еще до того умерла, как ты рассказ свой написал и напечатал. Мы с ней, конечно, последние годы не жили, развелись, застукал я ее и вообще… Но она умерла, понимаешь? Нельзя об ушедшем человеке так говорить: «дура»… - Он решительно ткнул бычком в блюдце: - Надо переписать.

Я начал понимать. Сел от него поодаль, как садятся подальше от заразных или психически нездоровых. Сказал осторожно:

- Рассказ – не о тебе и не о твоей жене. Я просто списал портреты для своих героев с тех людей, которые мне показались наиболее соответствующими. Нет в рассказе и не может быть обиды ни твоей жене, ни тебе.

Он снова усмехнулся.

- Ну, говорить-то теперь можно что угодно.

И наклонился ко мне:

- Значит, по-твоему, она – наиболее соответствующая определению «дура»?

Глаза его светились недобро, но не сумасшедше. Я видел сумасшедших, у меня есть друг-психиатр, он работает в клинике, показывал мне ненормальных, у которых глаза полны безумства и слюна до пола.

Этот просто меня не любил.

Он спросил медленно:

- Если она, по-твоему, соответствует этому определению, то я, проживший с ней тринадцать лет, какому тогда определению соответствую?

Что он от меня хотел услышать? Ну, что хотел, то и услышал.

Я так же медленно ответил:

- А ты соответствуешь определению «дурак», но не потому, что прожил с ней тринадцать лет, а потому, что пришел ко мне с дурацкими претензиями.

И резюмировал:

- Ничего я переписывать не стану, друг дорогой, ты меня своей софистикой не проймешь. Мой рассказ – художественный вымысел, фантазия, и ты, как литератор, это хорошо понимаешь, и если у тебя других пожеланий ко мне нет, то… работать мне надо.

Слово «пожеланий» я высказал как можно более внятно, почти по слогам. Так же внятно произнес слово «работа». И встал.

Встал и он. Он был чуть выше меня, и попытался презрительным взглядом смерить меня сверху вниз. Не очень получилось, скорее – карикатура вышла. Ну, не шло ему это. Он от этого еще больше обозлился.

- Ладно. Гонишь – уйду. Но запомни: просто так тебе это не обойдется.

Я усмехнулся:

- Запомню, постараюсь.

Я захлопнул дверь. В окно видел, как идет он по улице, что-то цедя под нос, не глядя по сторонам и не оглядываясь на мое окно. Я вытряхнул блюдце с окурком, проветрил квартиру. В семье курящих не было. «Расскажу жене вечером – посмеется». И пошел работать. Меня ждала начатая повесть, просили своего участия заброшенные стихи. И я забыл о происшествии, не рассказал о нем вечером жене.

Ночью, под утро уже, меня взяло странное беспокойство – такое, от которого просыпаются. Как будто ветер внезапный поднялся на улице, или гром громыхнул вдалеке, или… не знаю – что еще. Я открыл глаза. Во рту было сухо. Кружка на тумбочке оказалась тоже сухой. Я встал, побрел на кухню. Болела голова, и вообще в организме происходило что-то постороннее – так бывало раньше, когда я крепко выпивал вечерами и потом от полуночи до утра мучился, то хватаясь за стакан с водой, то стремясь вынести на улицу свое паническое недомогание. На кухне не стал зажигать верхний свет, включил крошечную подсветку над раковиной, налил воды из-под крана, выпил. Не очень полегчало, но стало отпускать. Вода – великое дело. Вздохнул, налил еще, поднял стакан – и в стекле увидел какое-то движение. Жена встала? Обернулся – и чуть не выронил стакан. На стуле, где утром курил поэт, сидела его жена. Ладно бы – просто сидела: она была в ночнушке! Я отродясь ее в ночнушке не видел. И вообще-то встречался с ней раза три при жизни, и всякий раз хотелось отделаться, как от назойливого насекомого или приставучей породистой и невоспитанной псины. Зудела, зудела… Дура она была, и ничем это переделать нельзя, никакими словами не переписать. Последний раз видел ее на похоронах, пришел туда из чувства цеховой солидарности и ко гробу не подходил, только цветы поставил и ушел сразу.

И вот – она, сидит, курит, смотрит на меня зелеными глазами, ночнушку поправляет. Ну, не может же такого быть! Если и приходят покойники, так курить они все равно не должны! Я тряхнул головой. Она засмеялась тихо:

- Да не тряси головой, не поможет! Не приснилась я тебе. Дай лучше пепельницу или блюдце, сорить не хочу.

Я дал блюдце. Она стряхнула пепел, затянулась снова.

- Я вот чего пришла. Ты рассказ перепиши.

Я только заметил – стакан по-прежнему был у меня в руках, вода в нем мелко дрожала. Я поставил стакан, стал понемногу успокаиваться

- Какой рассказ? – спросил тихо: жена спала. Не вышла из спальни и кошка. И не спряталась: говорят, кошки потустороннее чувствуют, боятся его, прячутся. Эта же – нет, так и лежала у жены в ногах, свернувшись.

- Тот рассказ, что ты сейчас сочиняешь, - так же тихо и спокойно сказала она. – Ты там моего мужа дураком назвал – неправильно это. Перепиши.

Я, кажется, совсем успокоился. Сны случаются и такие вот – объемные, в тактильных ощущениях.

- Я не сочиняю никакого рассказа. Мужа твоего видел сегодня, мы о тебе говорили, о рассказе. Я ему все объяснил. Что тебе-то нужно еще?

Она вздохнула, погасила окурок – движением, точь-в-точь как у него. Встала – ночнушка приподнялась, как от ветра, хотя никакого ветра в кухне и вообще в квартире не было. Мелькнули голые, спелые, совсем не покойницкие, бедра, на мгновение розовым подмигнула грудь – она ее тут же спрятала. Вздохнула.

- Не понял ты… Что же, как знаешь. Только нехорошо об ушедшем так говорить: «дурак»… Прощай.

Исчезла, будто не было.

Я сел. Допил воду, тряхнул головой. Блюдце с окурком реально стояло на столе. Я потрогал стул, на котором она сидела. Стул отдавал теплом. Больше ничего реального не было. Запаха дыма не осталось.

Я не могу долго хранить в себе даже самые сильные впечатления. Выкинул окурок, вымыл блюдце, пошел спать. И уснул ведь!

Утром жена смотрела на меня подозрительно.

- Странный запах на кухне. Ты не курил, случайно?

Я посмотрел на нее изумленно:

- Сдурела? Двадцать лет уж, как бросил, или больше. И курева-то дома нет, ты же знаешь.

- Странно. От соседей, что ли? Или из подъезда?

Я проводил ее на работу, поцеловал в щечку. Утренние наши расставания нравились мне своей… незамутненностью, что ли, в них была искренность, которой уже не содержат вечерние встречи, когда, измученная офисом и клиентами, она приходит домой, или когда я встречаю ее у крыльца офиса и мы оба бредем не спеша, рассказывая друг другу о событиях минувшего дня. Рассказываем от души, но уже слегка уставшие, покрытые пленкой дневных забот, суеты, чужого присутствия и вмешательства.

Утром – другое дело. Мы – это мы, и никого больше.

И вот я ее проводил, вернулся в зал, сделал зарядку, стал на кухне готовить завтрак.

Телефон зазвонил обычным своим голосом, хотя мне показалось – вызывающе.

- Привет! Ну что, ты идешь? – голос друга-литератора был деловым, как будто мы уже обсуждали что-то и предварительно о чем-то условились.

- Куда?

- Ну на прощанье.

Я ничего не понял.

- Какое прощанье? С кем?

Пауза.

- Я ж тебе вчера сообщение отправлял – не пришло? Поэт умер. Позавчера еще, ночью. Сегодня прощаемся. В одиннадцать, в зале, где всегда последнее время…

Комната поплыла. Вот, значит, как. Кто же ко мне приходил вчера утром?

Ночью – знаю, кто.

А утром-то – кто?
16.05.2019