Туманность Иуды. Глава 3

Глава 3. Пожар

    Я никогда не понимал этих обобщающих рассуждений о женщинах. Каждый раз, когда я слышал фразы вроде «женщинам нравится это» или «не нравится вот это», или «женщины любят, когда поступают так», то всегда внутренне удивлялся – неужели никто не видит, что все они разные. Внутри себя я говорил так – Генриетта любит голубой и светло серый цвет, любит их сочетание, она предпочитает это... или ей нравится кофе с круассанами. Это то, что касалось Генриетты, но далеко не всякой женщины. Всегда, когда мы приходили в кафе ранним утром... Да, у нас было всё иначе, - я чувствую, что поневоле улыбаюсь, вспоминая это -  мы встречались по утрам. Свидания обычно устраивают вечерами, и если получается, они продляются до утра... Но с Генриеттой мы встречались по утрам. Она уже сидела, ожидая меня в той маленькой кафешке в Вене на Огюстен-штрассе, но ничего не заказывала. Она ждала, когда я приду и только тогда, хозяин кафе, толстый и добродушный мужчина в белом булочном берете, словно бы сошедший с рекламной картинки, выносил нам кофе и горячие круассаны. Генриетта никогда не начинала сразу их есть. Она всегда брала круассан своими тоненькими пальчиками, подносила к лицу и замирала, вдыхая его аромат. Потом она делала глоток, и опять подносила круассан к лицу и нюхала его. Это было так мило. Скажите мне, если я начну говорить, что женщины любят ждать в кафе ранним утром и вместо того, чтобы сразу съедать круассан, замерев, нюхать его, словно бы совершают какое-то таинство... что мне ответят? На меня странно посмотрят, и скажут, что женщины не такие. Возможно. А Генриетта была такая.
- Почему ты сразу не ешь его? – Я улыбаясь спрашивал её.
- Тогда пропадёт вся тайна. – Тоже улыбаясь, отвечала мне она.
Она никогда не кусала круассаны. Она, надышавшись ароматом свежей сдобы, отламывала маленькие кусочки и только тогда раскрывала губы и съедала его, мечтательно закрыв глаза. Потом она распахивала их и с затаённым восторгом смотрела на меня, словно бы совершила что-то невообразимо удивительное. А я, забыв про кофе, с улыбкой наблюдал за ней, словно бы боясь спугнуть эти упоительные мгновения. Они и вправду были упоительны. Сейчас, лёжа на пыльном соломенном тюфяке, я в полноте осознаю это. Упоительные и абсолютно невозвратные.
Я странно спал. Я словно был и тут – на этом соломенном матрасе в тёмной русской избе в глубине дремучего леса, и там – ранним майским утром в Вене, когда закончив дежурство в управлении, я приходил в то кафе, а Генриетта уже ждала меня.
Нет, я, всё-таки, спал – я это понял по крику, который разбудил меня. В том момент, когда я выныривал, словно бы из каких-то мутных глубин, я с внутренним удовлетворением понял, что спал. Это было хорошо – в копилку к тому сну, что я успел отхватить в машине. Странно устроена человеческая голова – влетает часовой и орёт про тревогу и пожар, а первая мысль, которая тебе приходит в голову, это то, что ты смог уснуть и твоя болезнь дала тебе ещё немного времени, чтобы забыться, и желудок, кажется, даже принял ту жалкую галету с чаем. Это было так хорошо, что крики и переполох для меня были вторичны.
Нет, я, конечно, вскочил вместе с гауптманом, который на ходу засовывая руки в рукава шинели, и хватая портупею с кобурой, уже выбегал наружу вместе с разбудившим нас часовым.
- Что случилось? – успел крикнуть я ему в спину.
- Коровник. – Я услышал его крик уже из сеней.
Схватив ватник, лежащий в изголовье, я руками быстро похлопал себя по карманам галифе. Пистолет перед сном я сунул в саквояж, точно. Вытащив его из сумки, сунув в брюки, и нацепив фуражку, я, также, одеваясь на ходу, бросился следом за Генрихом Оттсом, успевая лишь заметить, как всклокоченная старуха, выглянув из-за занавеси, открыв рот, наблюдает за переполохом.
Едва-едва начало светать. Часов семь, наверное. Вчера я приехал сюда уже в кромешной темноте, и всё это царство мрака продолжало оставаться тёмным и непонятным. Покрутив головой, я, однако, сразу сообразил куда бежать – зарево от полыхающей постройки было видно, наверное, во всей деревне. Туда уже бежали все местные с вёдрами и длинными палками. Какие-то женщины с непокрытой головой, развеваясь  распущенными волосами, также одетые наспех, тяжело топая по снегу, пронеслись мимо меня. Я кинулся следом.
Эта картина полыхающего сарая на фоне едва светлеющего неба, мельтешение людей в военной и гражданской одежде выглядела единственным ярким и живым пятном на фоне серого окружающего фона. Словно бы напоминание мне, что в жизни ещё есть место чему-то яркому. Я, не зная, что делать, просто встал неподалёку и молча, наблюдал за происходящим. Мычание коров и суетливый людской гомон, где немецкая и русская речь смешались в единый шум, и какое-то однообразное кипение серой людской массы вокруг... Яркое пятно, даже в этой серой России. Всё-таки, ничто не делает человека большим эгоистом, чем собственное несчастье, отстранённо подумал я. Все эти коровы и постройки, столько людского труда. Столько отчаяния в этих суматошных действиях.
Горела стена возле двери и часть крыши. Причём крыша расходилась всё ярче прямо на глазах. Она была высокая, словно бы там был второй ярус. В австрийских деревнях на зиму крышу утепляли, заваливая туда приготовленное за лето сено. Русские, видимо, поступали аналогично. Что ж, более быстрой пищи для огня придумать сложно. Постепенно я заметил, что пожар тушат в основном русские, а немцы по большей части суетливо мечутся вокруг. Бабы уже выстроились в ряд у колодца, передавая друг другу вёдра с водой, а простоволосые мужики, кто в распахнутом тулупе, а кто просто в рубахе или какой-то непонятной куртке, носились вокруг коровника, поливая его водой. Какой-то бородатый мужик, довольно бесцеремонно оттолкнул солдата, бестолково топчущегося на месте, и попытался длинным багром выдернуть тлеющее бревно из угла здания. Не получилось.
- Бесполезно, - проорал он кому-то. – Надо выводить!
Двери сарая открыли ещё до моего прихода, и две коровы, надышавшиеся дымом, лежали на снегу, вывалив языки и пытаясь встать. Ещё одна, которой, по всей видимости, повезло больше остальных, стояла рядом и крупно дрожала. Ещё несколько истошно мычали в глубине коровника, кажется, забившись в угол, и не понимая в какую сторону спасаться от пламени.
- Куда!? – орал другой мужик. – Затопчут, и сам задохнешься!
Подбегали ещё деревенские, и с ходу включались в процесс тушения. Немцы, наконец-то, сообразили, хотя бы просто не толпиться рядом, и отошли чуть дальше, встав большим кольцом и не мешая местным заниматься делом.
Я вдруг увидел гауптмана Оттса. Он в дымящейся шинели носился вокруг коровника. То, хватая багор, и пытаясь вытянуть горящий венец, то вклиниваясь в стройный ряд женщин сноровисто передающих друг другу вёдра с водой, он с раскрытым ртом и выпученными глазами, скорее мешал, чем помогал, и мне вдруг стало его пронзительно жалко. Какой-то тоже немолодой немец с унтерофицерскими нашивками на шинели, что-то горячо говоря, пытался оттащить его от пожара. Наконец ему это удалось, и тот остановился, жадно вдыхая серый воздух открытым ртом и глядя на пылающую крышу.
- Угол, угол поливайти-и-и! – орал какой-то дедок.
- Щас рухнет, Фрол Степаныч!
Какой-то скособоченный мальчишка-подросток серой тенью метнувшись к женщине с ведром, что-то пискнул и та вылила воду ему на спину, потом на какой-то ворох тряпок и тот, под отчаянные вопли: «куда?!», бросился в раскрытую дверь коровника.
- Ай, щас рухнет! – чей-то стон разлетелся над толпой.
- Да, поливайте вы, поливайте, мать вашу! – орал дед.
- На крышу кидайте! – выла растрёпанная баба.
- Бесполезно. – кричали ей.
- Ай, сгибнет малец. – Скулил кто-то рядом.
Вдруг в дыму раскрытой двери показался сгорбленный мальчишка, который выводил за рога упирающуюся корову. Морда животного была окутана мокрой тряпкой.
- Ещё! – пискнул он, и две женщины одновременно плеснули в него водой. Он развернулся и, сорвав мокрую тряпку с коровы, опять скрылся в дыму.
- Куда-а-а! Егорка, дурень!
Коровы отчаянно мычали. Рядом голосили бабы и что-то орали мужики, продолжая поливать пылающую крышу. Жар бил в лицо даже мне, стоящему поодаль. Я видел, как у многих местных уже были опалены волосы и бороды на красных обожжённых лицах. Что-то с треском зашумело внутри. Я вдруг увидел, как наша Bappka, размахивая руками, кинулась к раскрытой дымящейся двери.
- Держи её, Иваныч! – Закричал кто-то.
Но в раскрытом проёме опять показался парнишка, тащивший корову. Как только он вышел, послышался шум и топот, и ещё несколько коров, видимо, сообразив, куда надо бежать, выскочили следом за ним. А полыхающая крыша всё никак не падала. Она трещала, горела и только страшные крики оставшихся коров, уже ничуть не похожие на обычное мычание, едва слышались за этим пылающим шумом.
Парнишка что-то пищал и рвался внутрь, но бабка и ещё несколько человек вцепились в него, не пуская и что-то крича. Вдруг раздался треск, и пылающая громадина крыши, с каким-то долгожданным торжественным удовлетворением, рухнула вниз.
По всей толпе прокатился вздох. Смолкли коровы внутри и люди снаружи. Все замерли, и словно в каком-то диком спектакле наблюдали развязку.
- Чё встали! – заорал дедок. – Растаскивайти-и-и брёвны-ы!
- Да чего, Степаныч, пусть уж догорает. – крикнул кто-то.
- Растаскивайти-и-и! Вашу мать, мясо доставайт-и-и-и! – Дедок сунул багор хромому мужику. – Бабы, чё встали! Нас поливайт-и-и!
Все словно бы очнулись. Снова заработала цепочка женщин от колодца, быстро-быстро замелькали вёдра, поливая мужиков спереди, которые подскакивали к горящему срубу и баграми растаскивали его по брёвнам.
- Брёвны, брёвны поливай-ти-и-и! – Визжал дедок.
Кто-то из местных женщин толкнул меня, кидаясь к коровам. Я сделал шаг в сторону и удивлённо, словно бы только сейчас сообразив, где я нахожусь, огляделся по сторонам. Уже было достаточно светло и я, наконец, отвлёкшись от завораживающего зрелища пожара, осматривал деревню. В рассветающей серой мути видны были только крыши домов, истоптанные тропинки серого снега, да кольцо солдат с винтовками за плечами.
Немцы отошли и встали ещё более широким кольцом. Гауптман и пожилой унтер в очочках, оба простоволосые, в распахнутых шинелях устало смотрели за работой местных. Высокий красивый лейтенант в фуражке и полностью застёгнутой шинели, с парабеллумом в кобуре, что-то выкрикивал, отдавая приказы. Среди солдат сразу началось осмысленное движение. Постовые быстро вернулись на места. Усиленные наряды были отосланы во все концы деревни. Дополнительные два взвода были высланы к железной дороге. Это, по всей видимости, и был Курт Бенеке, у которого, как мне было сказано, можно было получить «решительное содействие». Во всеобщей суматохе только он быстрее всех проявил офицерскую сознательность, сразу наведя порядок среди личного состава.

Про то, что тыловая служба расхолаживает, я слышал не раз. Обычно это с обидой произносили те, кто хлебнул лишений на передовой. Я сам, по роду службы, был скорее работник тыла. Мы тогда оперативно сработали в Минске в начале лета 42 года, предотвратив покушение на гауляйтера Кубе. Тем же летом, только в Праге, был ранен Рейнхард Гейдрих – обергруппенфюрер СС, глава протектората Моравии и Богемии. Гейдрих тогда ехал без охраны, с одним водителем. Двое недоумков из чешского сопротивления вынырнули из подворотни, когда его автомобиль притормозил на повороте. У одного сразу же заклинило автомат, а водитель, вместо того, чтобы нажать на газ, растерялся и остановил машину. Не растерялся лишь сам Гейдрих – он выхватил пистолет и открыл огонь. Тогда другой чех кинул гранату. Взрывом Гейдриха ранило, но он продолжил стрелять. Те двое скрылись, а Гейдриха увезли в госпиталь, где он умер только через неделю, от заражения крови. Я помню свои мысли о том, что своего подопечного мы уберегли, а Рольф, своего обожаемого обергруппенфюрера, на которого молился и которому так старался подражать – нет. Хотя это было не в его ведении, конечно. Тот категорически пренебрегал охраной. Просто вспомнилась эта неизменная привычка Рольфа напоказ быть во всём лучше. Он в самом начале войны сказал, что поступит в СС. Туда набирали лучших, но только немцев. Хотя, зная Рольфа, можно было не сомневаться, что он найдёт пути, чтобы добиться своего. Война избавила меня от него. Я уже говорил, что это было единственное хорошее на этой войне. Я не понимал этого тогда, я чувствую это сейчас. Я остался на службе и мог видеть Генриетту. Потом, когда началась война уже с Россией, а был призван и назначен в Абвер. Разведка это не полиция, конечно, хотя розыск и основы оперативной работы были очень похожи. В разведке круг полномочий шире и, конечно, имеется своя специфика. В Минск меня перевели уже из Варшавы ранней весной 1942 года. А чуть позже я был легко ранен – пуля прошла по касательной, а стрелявший был немедленно уничтожен охраной. Вильгельм Кубе тогда назвал меня: «этот невежливый австриец, который меня толкнул». Это была похвала, конечно, но с привкусом большой досады. Его охраняло СД, а спас, получается, Абвер. Мы знали, что Кубе перевели в Минск гауляйтером от Рейхскоммисариата «Остланд» прямо из концлагеря Дахау, вернув звание группенфюрера. И Кубе, приняв должность, показал своё неистовое рвение. В Минском гетто по его приказу немедленно расстреляли 2278 заключённых. Я, слыша обо всём этом, только внутренне радовался, что военная разведка тут не причём. Расстрелами занимался СС. Я только недавно прибыл в Минск в чине лейтенанта – сказалось моё образование и служба в полиции – и почти сразу включился в разработку местного подполья. Там был информатор, которого я не знал. Его знали мои начальники, и все их планируемые акции мы готовились купировать заранее.
Это внезапное покушение было полной неожиданностью для всех. Это был их собственный агент СД из местных, который на улице открыл огонь по гауляйтеру. Я успел метнуться вперёд и толкнуть Кубе, получив одну из его пуль. Дальше, по стрелявшему открыли огонь охранники из СД. Всё произошло настолько быстро, что Кубе, такое впечатление, больше разозлился на меня, нежели на того, кто стрелял. Только потом, осознав, что произошло, он горячо поблагодарил меня и даже навестил в госпитале, неизменно улыбаясь и называя «невежливым австрийцем». Тогда же я стал оберлейтенантом, получив вдобавок, стараниями Кубе, железный крест первой степени. Такие вручали за храбрость в бою, обычно второй степени, это была самая известная награда, Кубе же пошёл на принцип, и позаботился о первой степени. То ли очень хотел утереть нос своему СС, то ли показать, что он выше всех этих межведомственных склок.
Майор Хейфиц навестивший меня в палате сразу после визита гауляйтера, не скрывал своего удовольствия.
- Вы знатно утёрли нос этим лакейским шаркунам из СД, Вальтер. Подполковник Крибиц просто в восторге. (Прим автора. Вильгельм Крибиц, глава Минского отделения Абвера). Этого болвана Штрауха сейчас возят мордой по коврам все кому не лень. А особенно не лень самому группенфюреру Кубе. (Прим автора. Эдуард Карл Штраух –оберштурмбанфюрер СС, начальник службы безопасности СД в оккупированном Минске). Что ж, вы очень неплохо начали, продолжайте в том же духе. Сейчас начинается второе лето войны в России. Знаете, как про него говорят в вермахте? – Он, сощурившись, вопросительно посмотрел на меня. – Лето больших надежд, Вальтер! Прошлых ошибок мы уже не допустим. Поскорее выздоравливайте и возвращайтесь в строй. Вы нужны нам.
Да, это было лето больших надежд: выход шестой Армии к низовьям Волги, захват огромной территории до Большого Кавказского Хребта, наш десант на Эльбрусе, и моё собственное лёгкое ранение и награждение. Лето больших надежд, которое потом сменилось осенью больших разочарований и зимой огромного уныния. Шестая Армия Фридриха Паулюса просто перестала существовать в этом проклятом Сталинграде. А Манштейн со своей танковой армией, так и не смог прорваться к нему. Затем нам пришлось отступить с последнего плацдарма, откуда открывалась возможность прямого прорыва на Москву. Мы оставили Ржев. Та самая операция «Бюффель». Да, мы выровняли фронт, мы укрепились на новых выгодных рубежах, мы высвободили значительные силы, а на линию соприкосновения каждый день прибывали эшелоны с пополнением, танками, артиллерией. И всё говорило нам о том, что противник не сможет сковырнуть нас с этих позиций, но... Проклятое «но» говорило, что этой войне не предвидится, ни конца, ни края. Русские и не думали сдаваться... Хотя все эти крушения общегерманских надежд стали для меня лишь фоном к моей основной боли. В Минском госпитале, уже готовясь к выписке, я получил письмо от Генриетты. Последнее. То самое.

Я вздохнул, отвлёкшись на воспоминания. Я тоже стоял без головного убора, в спешке выбежав след за Оттсом. Голова стыла на утреннем ветру. Я, растирая руками замёрзшие уши, увидел, как гауптман, что-то жестикулируя, говорит местным.
- По домам, бабоньки, разбрай-и-й-тии! – махнул рукой дедок в сторону коров. Те две наглотавшиеся дыма коровы, уже встали и на подгибающихся ногах, всхрипывая, и тоже пошли с местными женщинами, трясясь, мотая головами и кося мокрыми слезящимися глазами в сторону дымящегося пожарища. Мужики на месте продолжали баграми растаскивать брёвна. Я вскоре увидел, как всех праздно смотрящих, солдаты стали выталкивать за пределы охраняемой зоны. Только наша бабка продолжала что-то жалобно скулить, склоняясь над своим кособоким мальчишкой, который бестолково пуча глаза и монотонно мыча, сидел прямо на снегу в мокрой одежде.
- Тащи в дом его! Застынет! – орали ей бабы.
Гауптман стоял с красным лицом, некрасиво разевая рот и дыша, а пожилой унтер, что-то говоря, застёгивал на нём шинель. Тот, откинув его руки, снова принялся, уже знакомым мне движением, растирать грудь. Потом он повернулся и пошёл к сидящему на снегу пареньку. Встав рядом с бабкой, он, чуть склонившись и кивая, начал что-то говорить мальчишке. Я только расслышал: «Toll, gut gemacht…» (Замечательно, ты хорошо поступил... нем.)
Он, будто ещё, желая что-то ему донести, стал вдруг склоняться ещё ниже и ниже, и внезапно, лицом вперёд, завалился прямо на паренька, пихнув его плечом, и ткнувшись лицом в истоптанный снег. И я, и пожилой унтерофицер, не сговариваясь, кинулись к нему.

Так бывает в карточной игре. Ты думаешь, что у тебя на руках сильные карты и сейчас ты загонишь противника в угол, как неожиданно, он выкидывает свой козырь и всё меняется. Сразу и необратимо. Так бывает и в жизни. И на войне. Только на войне чаще. Я разделяю жизнь и войну. И все кто были на войне, разделяют. Война это не часть жизни, это какое-то иное, почти неживое, состояние. Или это  один так ощущаю? Возможно это из-за моей болезни. Здесь был тыл, но всё равно была война. И тогда в госпитале, в Минске... там тоже был тыл, но всё равно была война. Пусть понятная для меня, а в плане награды и поправки, где-то, даже приятная, но всё равно, это была война. И всё казалось простым и предсказуемым. Вот завтра-послезавтра меня выпишут, я вернусь в «Абвернебенштелле Минск», в звании оберлейтенанта, с наградой. И в этот момент меня нашло письмо Генриетты... Её последнее письмо. И всё изменилось. Сразу и необратимо. Как будто всё закончилось для меня. Это была рука Генриетты, несомненно. Короткое, но убийственное по своему содержанию. Там же были мои прошлые письма. Разорванные и вложенные в отдельный конверт поменьше... Весь тот день я ничего не ел, будучи оглушённым, а наутро, когда врач настоял, чтобы я, всё-таки, что-то съел на завтрак, вместе с первым же куском меня согнуло от жестокой рези в желудке. Мой добрый врач, желая меня ободрить и поддержать, на завтрак, откуда-то, достал для меня круассаны...
Я остался в госпитале. Мне стало хуже. Потом ещё хуже. Майор Хейфиц навесил меня ещё раз. Я очень смутно помню, как он говорил мне что-то утешительное. Я был не в себе. В итоге меня перевели куда-то в сельскую местность, какой-то, то ли госпиталь, то ли санаторий. Всё изменилось сразу и необратимо. Как неожиданный выстрел оттуда, откуда я и не мог себе представить. А потом, меня, более напоминавшего развалину, нежели офицера, направили в отдел перлюстрации в Смоленске. Меня убило письмо... и теперь, как окончательное подтверждение приговора, я должен был с утра до вечера читать чужие письма. Письма...

Сейчас, поднимая ткнувшегося лицом в снег гауптмана, я остро ощутил то же самое гадкое чувство. Неожиданный козырь судьбы. Выстрел. Раз – и всё резко поменялось. Генрих Оттс с перекошенным лицом, словно бы застыл, глядя перед собой в пустоту и хрипло дыша.
- Лейтенант, помогите! – крикнул я. Тот уже подбегал, на ходу подзывая солдат. Несколько «шутце», закинув карабины за плечи, подскочили к нам и вместе мы споро подняли гауптмана и быстро понесли в дом. Мой желудок, вспомнив о своих обязанностях, наполнил внутренности вспышкой боли. Я охнул, и, чуть споткнувшись, прошипел бегущему рядом солдату – «возьмите», а сам, схватившись за живот, медленно опустился на снег, прислонившись к забору. Скоро и меня так понесут, отстранённо подумал я. Скоро будет и моя очередь.  Мимо прошла наша бабка, охая, и ведя за руку скособоченного мычащего мальчишку.

***

«...Впрочем, знаешь Франц, я тебе уже писал, что победа добывается не только на поле боя, и цена ей не просто личная храбрость. Это готовность пойти на то, чего враг не может ожидать. А кто-то рассуждает ещё проще. Есть цель, и есть способы её достижения, остальное не важно. Я тебе писал про этого молодого русского, которого мы зовём “Pottwal”... это удивительный человек, у него свой взвод из местных «хиви». Он и вправду ведёт себя как кашалот – кого заглотил, того уже не выпустит. Наше командование его ценит и доверяет особо ответственные задания. В этой деревеньке, рядом со Сверичами, именно он очень помог нам. Мы знали, что там есть люди помогавшие партизанам, и хотели просто сжечь там всё, но он сказал унтерштурмфюреру – «надо сначала внушить им мысль, что мы ограничимся казнью одного-двух, кого они выдадут. А когда мы узнаем, то можно будет закончить со всеми. Позвольте мне?» Наш унтерштурмфюрер тоже любит нестандартные подходы, в чём мы ещё раз убедились. Мы согнали жителей деревни в одну толпу на улице, а этот Поттваль вытащил из общей массы детей и поставил их в шеренгу перед толпой. Те кричали и пытались бежать к матерям, но его «хиви» крепко их держали.  Впрочем, матери сами рвались к ним из толпы, но наши солдаты схватили их за волосы и те лишь болтались, словно на виселице, разевая рот. Да, это было забавно наблюдать.
А этот Поттваль, ты не представляешь, подходил к каждому ребёнку и спрашивал – «где твоя мама?» – Ребёнок, плача показывал, и он построил их напротив друг друга в две линии: воющие матери и плачущие дети. Да, там было всем ясно, что ничего хорошего им не готовится. Ах, Франц, дальнейшее вызывает у меня смесь восторга и отвращения... Но война есть война, и ничего с этим поделать мы не можем. На одной чаше весов жизни солдат и офицеров нашего Рейха, а на другой этот недочеловеческий мусор. Нас учат правильно смотреть на вещи. Между детьми Германии и этими грязными вшивыми полудетёнышами, я выбираю детей Германии. Я делаю это выбор осознанно, поэтому пишу тебе о том, что было дальше.
Этот Поттваль - я забыл его русское имя – приставлял пистолет к голове ребёнка и задавал вопрос матери «кто помогает партизанам?» И если та молчала или кричала, что не знает, он нажимал курок... Потом он подходил к следующему ребёнку, и к следующему... В общем, Франц, мы всё узнали. У них, как мы и думали, нашлись те, кто помогал, также мы обнаружил небольшой тайник: там было немного еды, около сотни патронов, и две гранаты. Мы показательно повесили старика и его двух внучек, а затем унтерштурмфюрер отдал приказ… и дальше, всю грязную работу делали хиви, а мы лишь наблюдали. Они загнали всех в амбар, облили бензином и подожгли... Они же и стреляли в тех, кто выбегал... Потом в Сверичах этого Поттваля наградили офицерским парабеллумом, ты можешь себе это представить?»

Притихнувший было желудок, теперь щедро платил мне за мой, относительно спокойный сон в грузовике, в избе ночью, и за скачки к горящему коровнику. Настало время расплаты. Боюсь, что это был очередной приступ. Меня согнуло и я, как и гауптман чуть ранее ткнулся лицом в снег у забора. Я чувствовал холод на своём лице.
Помню, как меня тормошили и поднимали подбежавшие солдаты. Сквозь боль, я слышал, как они спрашивали, кто я. Потом, я помню, как лежал уже на своём же тюфяке, и когда я немного пришёл в себя, то увидел вокруг, знакомую мне избу. Серый дневной свет струился через два маленьких окошка, а я действительно лежал на своих сдвоенных лавках. Кто-то из солдат снял с меня сапоги, а моя фуражка лежала рядом на стуле. Я осторожно вздохнул и повернул голову.
- Господин Шольтман, господин Шольтман. – услышал я чей-то шёпот.
- Да. – Послышался ответ.
- Кажется, он очнулся.
Пахло нашатырным спиртом и ещё какой-то медицинской гадостью. Опять этот запах. Он преследовал меня в госпиталях, заставляя мой желудок тревожить меня сильнее. Я старался дышать ртом, вспоминая случившееся. Странно вот так очнуться. Как будто взял недочитанную книгу, отложенную давно и снова начал читать с того места, где лежит закладка... читаешь и пробуешь вспомнить, о чём же говорилось ранее.
- Герр оберлейтенант? – я чуть скосил глаза. Стол был отодвинут в сторону, и на нём лежало что-то большое. Словно бы ворох одеял или шинелей.
-  Герр оберлейтенант? – снова раздалось рядом. Я услышал тихие шаги и, обойдя стол, передо мной остановился тот самый пожилой унтерофицер в тонких очках, с которым мы поднимали упавшего Генриха Оттса с земли. У входа, перед висящим одеялом, стоял смутно знакомый мне по вчерашнему вечеру, фердфебель.
- Да, я слышу вас. – Ответил я.
- Вам лучше? – он участливо смотрел на меня.
- Да. – Я опёрся рукой на лавку и попытался приподняться. И он и фердфебель, вместе бросились ко мне и помогли мне сесть, облокотив меня на стену сруба.
- Спасибо. – Я выдохнул, и, откинувшись назад, обвёл глазами комнату. Прямо на столе передо мной лежал накрытый шинелью гауптман Оттс. Он не шевелился.
- Что с ним? – я почувствовал, как холодный пот выступает на лбу.
- Он умер. – Ответил унтерофицер. – С полчаса назад.
Он устало присел на табурет рядом со мной. Фердфебель тактично отошел обратно ко входу.
- Что у вас с желудком? Язва? – он сочувствующе смотрел на  меня. – Вас вырвало кровью, там у забора...
- Да, язва. – Я поморщился, не представляя, что мне теперь делать и что вообще будет дальше. Во рту было сухо и противно. – Можно воды?
Унтерофицер, остановив жестом кинувшегося было фердфебеля, сам прошёл за занавесь и принёс оттуда кружку холодной воды. Я осторожно её выпил.
- Сердце? – спросил я, кивая на тело.
- Да. Рано или поздно это должно было случиться. – Он печально посмотрел на лежащего гауптмана, и присел рядом со мной.  Я незаметно повёл носом, это от него так остро пахло госпиталем.
- Вы врач? – спросил его я.
- Фельдшер. Конрад Шольтман, к вашим услугам.
- Вальтер Майлингер, - представился я.
- Надеюсь, хотя бы вы, повремените умирать. – Вдруг промолвил он. – Думаю, что вам надо в больницу.
 – Да, два офицера за один раз было бы многовато. – Грустно сострил я.
- Господин оберлейтенант, - он укоризненно посмотрел на меня, - для нас даже один офицер, это много, неоправданно много. Тем более, командир роты.
- Кто теперь принял командование?
- Лейтенант Бенеке, как и велит устав.
- Он уже знает?
- Да, я сразу сообщил ему. Сегодня пойдут поезда, а у нас тут такое... Он сразу же выслал усиленные патрули вдоль линии в обе стороны. Всю роту поднял в ружьё. Сейчас никто не отдыхает.
- Он сообщил уже в штаб полка?
- Думаю, да. Скорее всего, радист уже сообщил. – Он покивал коротко остриженной головой. – Думаю, в Любцах уже знают.
- И что теперь? – я имел виду себя, но кажется, задал этот вопрос вслух.
- Теперь нужно составить рапорт о смерти, приложить половину жетона. А вас, я бы попросил тоже расписаться, Бенеке сейчас не до этого, а вы старший офицер...
- Хорошо. Можно ещё воды. – Попросил я. Фельдшер сходил за занавеску и принёс мне ещё одну полную кружку.
- Может разогреть? – Спросил он.
- Не надо. – я мотнул головой. – Кстати, - спохватился я. – Не выяснили, почему загорелся коровник?
- Не знаю. Бенеке, скорее всего уже занимается этим вопросом. Он у нас очень энергичный офицер.
- Я успел заметить. – Я позволил себе небольшую улыбку.
Выпив воду, я как был, босиком, чувствуя ногами холодные доски пола, подошел к столу с телом. Гауптман Оттс лежал, и на его лице застыло странное удивлённое выражение, как будто он опять хотел спросить: «что не так с этой жизнью, Вальтер? Что не так с этой жизнью?» Что ему ответить? Что не так? Всё не так. Не так. Он так ничего мне и не рассказал. Впрочем... Впрочем, здесь достаточно военных людей, чтобы выяснить их мнение по поводу всех здешних странностей. Если они на самом деле есть. Это можно сделать уже сегодня, а завтра уехать отсюда. Желудок снова потянуло, и я грустно усмехнулся про себя. Выяснить сегодня и уехать завтра? Смешно. Смогу ли?
- Здесь становится холодно? – вдруг заметил фердфебель. – Неужели сегодня ещё не топили?
- А-а? – Фельдшер повернулся к нему. – Да, старуху и мальчишку сюда не пустили. Они рядом, в сарае, кажется. – Он вздохнул и растёр лицо руками. – Сейчас всё оформим, уберём тело, и скажем ей затопить печь.