Ничего в этой жизни хорошего нет

Он сидел в своей квартире в Академгородке. Тускло смотрел на чистый лист. Следовало бы написать: «Тоскливо смотрел…», - но он смотрел тускло. Не было тоски. Ничего не было – ни тоски, ни радости. Ни предвкушения чего-то, ни предвестия расставания с чем-то. Даже равнодушия не было. Для равнодушия нужна хотя бы… душа, что ли. Душу у него давно отняли. Осталась одна пустота.

Он сидел в своей… да нет, не квартире. В комнатушке. Еще точнее – в конуре своей, запущенной, заплеванной, зарастающей всюду грязью, по углам – паутиной. И не в Академгородке сидел, а на окраине, такой, что и рабочей не назовешь. И грезил, что сидит в квартире в Академгородке. И смотрит на чистый лист. Хотя даже лист был – грязный, засаленный, и ручка по нему ходила плохо. То есть – ходила хорошо, гладко, скользко ей было. А вот писать – не писала. Да и нечего ей было писать. Она – инструмент подчиненный, ходит – как поведут.

Он яростно поскреб ручкой по листу. Вышло: «Ничего в этой жизни хорошего нет». Он удивился, что вообще что-то вышло. Подумал – и засмеялся, хрипло, тускло, как будто нетрезво. Но – трезво, потому что пить давно было не на что. Прочитал вслух себе:

- «Ничего в этой жизни хорошего нет»… - и снова засмеялся. – Точно. Ничего. Вот и сказал. Вот и все… стихотворенье… села муха на варенье…

И вздохнул коротко, деловито.

- Пора идти, ладно.

Вырвал листок, аккуратно сложил его, чтобы пролез в карман. Похлопал по карману: пролез. Карман был на старом пиджаке, не то чтобы совсем уж позорном, чтобы в люди его не являть, но поношенном. Проверил другой карман – там тоже все было в порядке, все на месте.

Погасил тусклую, пыльную лампочку… нет – все-таки люстру: она у него сохранилась с той поры, когда жил в Академгородке. Но была все-таки тусклой, не мытой много… месяцев? лет? Как знать…

Вышел на остановку, дождался нужного автобуса, нашел свободное место, предъявил социальную карту – и задремал. Дремал до самой конечной, ничего во сне не видя.

Кондуктор-киргиз разбудил вежливо, коснувшись плеча: «Канец… дальше нет…» Он улыбнулся:

- Да-да… канец…

Сошел, вдохнул глубоко. Пахло Енисеем и травами. Он пошел вдоль берега, вдоль обрыва, в сторону храма. Храм открыли недавно, малое число прихожан еще не успело натоптать к нему большую дорогу. Да и настоятеля здесь до сих пор не было, и стоял он большей частью закрытый. Золоченые купола светили на закате… тускло.

Не доходя храма, он свернул ближе к обрыву. Снял пиджак, вынув из одного кармана сложенную бумажку, из другого – другое. Пиджак аккуратно расстелил на траве. Бумажку сунул под пиджак, чтобы не унесло ветром, но так, чтобы уголок высовывался. Должны же найти, увидеть. Улегся на пиджак, взял в руку то, что вынул из другого кармана, взвел курок, поднес ствол к виску. Выстрел прозвучал глуше, чем если бы он стрелял вверх или вдаль.

Но он стрелял в висок.

* * *
Два человека шли вдоль обрыва по тропинке. Два мужчины. Один небольшого роста, не сказать – щупленький, но и обратного не скажешь. Второй – рослый, с крутыми плечами, мордастый. Одеты так, как одеваются люди бедные, но себя блюдущие: чистенько и местами штопано. Шли себе, никуда не торопясь, без особых дел, вроде прогуляться. Стоял июльский душноватый вечер, солнце почти село, но еще тускло отражалось в золоченых куполах храма. Шли друг за другом, гуськом. Впереди – щуплый… нет, не щуплый – сухопарый, вот, наверное, правильное слово. За ним – плечистый, мордастый, тут иначе не скажешь. Сухопарый вдруг остановился, потрогал ногой травинку у тропинки, склонился. Сорвал травинку, растер, понюхал. Второй, ленясь обойти, топтался, спросил недовольно:

- Ну, чего? Чего опять?

Первый задумчиво спросил:

- Вот ты, Валентин, как представляешь себе конец жизни?

- Чьей?

Первый усмехнулся:

- Своей, чьей еще-то…

Мордастый хрюкнул, опять недовольно:

- Своей – никак, а вот твоей… Вот будешь так останавливаться, задумываться – дам по башке, скину тебя к Енисею – хрен кто найдет.

- А за что, Валентин?

- А за то, что достал ты меня своими дурацкими вопросами, мыслями идиотскими. Жалею уже, что приютил тебя. То среди ночи вскакиваешь, строчишь что-то, то – как сейчас… Ну, гуляем же, идем же, какого тебе надо?

Первый вздохнул неопределенно.

- Черт его знает, какого… Может, выпить охота, оттого и мысли голову шевелят?

Второй опять хрюкнул:

- Размечтался… Пропили мы с тобой все, Костян, что было, и назанимали – дальше некуда. Терпи. Воду пей.

Первый отряхнул руки, снова вздохнул.

- Ну да, ну да… Ладно. Дальше пойдем или ну его к лешему?

- Леший – дело лесное. В выходные там вон, за храмом, компания пикниковала – может, бутылки остались те, что принимают? Глядишь, хоть на пивко наскребем. Айда! – он нетерпеливо топтался.

- Ну, айда, - первый шагнул в сторону храма.

И тут они услышали выстрел. Глухой какой-то… утробный.

- Стреляют, что ли? Салют какой? – спросил мордастый.

- Вряд ли салют. И праздника нет, и не видно никакого следа. Да и выстрел какой-то… не стреляют так, когда салют. Пойдем, посмотрим.

- Боязно…

- Не бзди. Пойдем.

Они обошли храм, вышли к обрыву. Тело увидели сразу, оба, и оба сразу остановились.

- Оба-на, - сказал первый, - кажись, трупец.

- С чего ты взял-то?

Второй шагнул ближе, нагнулся. Занервничал вдруг. Человек лежал на животе, неловко вытянув ноги, поза неудобная. Правая рука сжимала пистолет, из правого виска сочилась кровь, а левого просто не было – пуля вышла вместе с височной костью. Трава рядом была бурого цвета.

Он склонился над трупом, вдруг зачем-то повернул его.

- Ты что? – задохнулся первый. – Ты охренел? Зачем ты его трогаешь?

Второй поднял голову. Лицо – белое, как известка. Сказал трясущимися губами:

- Юрка это… брат мой… Юрка это…

Он задохнулся.

- Ладно, ладно, - сказал первый. – Точно не обознался? Ты отойди, передохни, расскажи – полегчает.

Мордастый послушался, осторожно положил мертвую голову на траву, о траву отер руки, встал, отошел.

- Я его три года назад потерял. Он, как только жена его, Томка, спуталась с кем-то… знать бы – с кем! У него с той поры голову повело. И Томке не повезло. Не смогла она жить с тем козлом, повесилась. Юрка узнал – поклялся отомстить, да вот… не пришлось… Квартиру свою в Академгородке продал так, что я и не знал об этом, в один день продал. И уехал куда-то. Я думал – в другой город – но, вот… - он показал на труп и зарыдал в голос, уже не сдерживаясь.

Субтильный подошел к нему, погладил по косматой шевелюре.

- Ладно, ладно, чего плакать-то? Ну, случилось так, что поделаешь?

Второй яростно отбросил руку, повернул мокрое лицо.

- Дурак ты, Костян, дурак и сволочь! Мы братья были, понял? Мы с детства друг на друга надышаться не могли.

- Голубые, что ли? – второй едва успел отскочить – кулак просвистел мимо.

- Спокойно, ты, недоделанный! Я ведь тоже кое-что умею – смотри, как бы на ответ не нарваться.

Второй, впрочем, тут же и успокоился.

- Да ладно, правда, что это я? Чего тебя бить-то? Все равно что мешок с говном пинать… Юрка стихи писал, пьесы писал, его даже ставили в театре… забыл – каком. А вот как жена ушла – сломалось в нем что-то. Пить стал и – вот, квартиру продал и смылся. Ну, вот и встретились, - он опять заплакал.

Первый немного подождал. Потом осторожно подошел.

- Можешь рассуждать сейчас здраво?

Мордастый утер слезы, успокоился, посмотрел на товарища внимательно.

- Попробую.

- Тогда давай рассуждать. Мы с тобой нашли его случайно, так? Но мы с тобой – как бы это сказать… не бомжи, конечно, но элементы, социально неблагополучные… непривлекательные и ненадежные. Ментам повесить на нас убийство – святое дело. Тем более, ты его ворочал. Это им статистика, раскрываемость повысит. Надо что-то с этим делать.

Товарищ не понял, смотрел на тощего вопросительно.

- Не понял? – усмехнулся тот. – Ну, смотри. Брата ты уже лишился, это факт, тут и медицины не надо. И помочь он, твой брат, тебе уже ничем не может, может только навредить. Что это значит?

- Ну, что? – второй все еще не понимал.

- Надо его сбросить вниз, - первый посмотрел на второго жестко, не мигая. – Там, в овраге, под кручей, его еще долго никто не найдет. А может, и вообще никогда и никто не найдет.

Второй инстинктивно потянулся руками к горлу первого – тот отступил.

- Ты не торопись, придушить меня ты всегда успеешь, в крайнем случае ночью, в твоей же квартире. Ты подумай лучше. Вот сейчас подумай, пока не поздно еще, пока никто в полицию не стуканул о выстреле и двоих сомнительных типах. Потом-то хрен мы отмажемся, Валентин. – Вдруг усмехнулся враждебно: - Или ты хоронить его собираешься? Я тогда пошел, Бог тебе в помощь.

Валентин всхлипнул, понял.

- Ладно, черт… что делать… Скидывай. Только сам, ладно? Не могу я, брат мой, понимаешь?

- Понимаю. Давай, отойди подальше.

Процедура заняла минуту или две. Тело долго шуршало травой. Валентин стоял, отвернувшись, плакал. Костян подошел, обнял за плечи:

- Ну, все, все… Пойдем, выпьем, помянем раба божьего.

Второй изумленно уставился, даже плакать перестал.

- Помянем? На что? Деньги-то откуда?

- Ну, были там у него, в куртке, бумажки. Ощущение, что он и сам о них забыл – такие мусоленные, грязные. Да нам-то что? Пойдем, Валентин. Мертвому уже не поможешь, а мы-то живые…

* * *
Денег хватило на плохую водку, дешевое пиво, пару банок рыбных консервов и буханку «социального» хлеба. Продавщица поморщилась при виде мятых бумажек, но взяла – каких еще денег ждать от бомжей? Хватило и на пару пластиковых стаканов. Вернулись на кручу, сели прямо на траву. В июле она здесь – желтая, как осенью: выжженная, скользкая. Зато сухо. Разлили. Выпили, не чокаясь. Валентин опять хлюпнул носом. Костя… да нет, пусть уж остается Костяном. Костян потрепал его по плечу, налил по новой.

- Ладно, друг, не хлюпай. Давай еще по одной. Светлая память.

Выпил, положил стакан на траву. Зашуршал.

- Он тут записку оставил. Послание в будущее, - Костян на всякий случай отклонился. Но второй мял в руках пластик стакана, вот-вот прольет. Кажется, даже не сразу осознал – о чем говорит товарищ. Выпил, наконец, встрепенулся:

- Что? Что ты говоришь? Какая записка? Кому?

- Откуда знаю? Говорю же – послание…

- Да пошел ты с посланием своим! Читай давай. Может, он мне что написал?

Костян развернул бумажку, разгладил. Вечера в июле даже на Енисее долгие. Солнце уже село, но буквы хоть тускло, но еще читались. На грязноватой бумаге виднелись слова: «Ничего в этой жизни хорошего нет». И рядом – нарисованный человечек: палка-туловище, четыре палки враскоряку, овал сверху – голова… Валентин завыл:

- Это ж мне послание, мне! Это он так в детстве рисовал – ручки-ножки-огуречик!.. Это мне привет, ты понял, Костян? Мне! Значит, он хотел, чтобы я его нашел. А ты его – в обрыв… У-у-у, сука! – он замахнулся, но не ударил.

Костян спокойно смотрел на него. Знал, что не ударит. Усмехнулся.

- Ладно, друг, не дури. Тебе – не тебе, какая разница теперь? Я его не убивал, я труп убрал, чтобы нас с тобой по дурости не повязали. Он – труп теперь, а не брат никакой. Ни тебе, ни…

Он вдруг как-то странно усмехнулся, остро взглянул на товарища. Налил еще, кивнул – пей.

Выпили. Субтильный зацепил пластмассовой ложкой кильку, положил ее на кусок хлеба, сжевал. Снова усмехнулся.

- Я тут отолью пойду, а ты готовься пока. Сопли утри. Расскажу тебе кое-что.

Мордастый посмотрел недоуменно, покачал головой. На дне бутылки еще плескалось, но глаза у напарника сделались уже мутные, странные.

Он вернулся, сел поодаль, на самом краю обрыва, как будто опасаясь товарища.

- Я бы никогда тебе про это не рассказал, но сейчас… чего уж… - Костян вздохнул глубоко, как перед прыжком. – Это я у твоего Юрки жену увел. Это со мной она жить не смогла, у меня в квартире повесилась. Я потому теперь бездомный, что… ну, не смог я потом жить в той квартире. Она мне каждую ночь являлась. Проснусь среди ночи – она висит. Говорю – чего тебе? Она молчит и язык синий показывает… зараза… Замучила меня. Чуть не чокнулся. Квартиру даже продать не смог – просто бросил. Поджег напоследок – слыхал, наверно. И документы свои сжег, чтобы не докапывались. Потому к тебе и пришел.

Валентин встал, задыхаясь, шел к товарищу. Тот усмехнулся.

- Ты подожди. Дотянуться успеешь… Я ж тебе это просто так, по-дружески рассказал. Томка хорошая баба была, и по дому, и… умная. Поговорить с ней было, о чем. Не как с тобой. Она книжки читала. Но… - тут он усмехнулся. – Понимаешь, книжки книжкам – рознь. Если ты жизнь переменила свою – чего ты к прошлому-то тянешься? Она тянулась. Она Юркины пьесы доставала где-то, читала их тайком. Я нашел, ну… влепил ей. Она ответила. Знаешь, что такое семейная драка? Самое паскудное, что в жизни может быть. Гнусное и пошлое. Я когда-то был – эстет, а тут…

Валентин стоял, завороженный рассказом. Простонал – не прохрипел:

- Дальше. Дальше давай…

Первый усмехнулся.

- Ну, что дальше… Сказала – лучше повеситься, чем с тобой жить. Ну и вешайся, говорю. И ушел на работу – я работал еще тогда, хрень бульварную редактировал. Пришел – и нашел, висит. И знаешь? Даже не огорчился. Каждый себя сам определяет в жизни и смерти, что бы там ни говорили нам попы. А потом вот – ночи эти бессонные… Ну, как я мог там жить?

- А квартиру-то зачем поджег? Там же еще вокруг люди, могло все плохо кончиться.

- Люди? А ты их видел? Уроды, а не люди. Не жалко мне их было нисколько – алкаши, круче нас с тобой, теперешних. Маргиналы. Книжек в глаза не видели. Ну, и не сгорел ведь никто.

Валентин вздохнул тяжело.

- Гад ты, - сказал. – Все-таки гад. Давить тебя надо. Зря я тебя к себе взял.

Костян усмехнулся недобро.

- Ну, гад, допустим. Дальше? Давить меня станешь? Пробуй. Я тебе еще одну вещь скажу. Почему ко мне Томка ушла? Потому что я лучше всех вас, уродов недоделанных. Я – интеллектуал, а вы – козлы вонючие.

Не глядя на товарища, он булькнул в стаканы остатки водки, открыл пиво.

- Ну, пить-то будешь? Или – все, дружба врозь, на одном гектаре теперь со мной не сядешь?

Валентин стоял молча, как будто задумался. Потом вздохнул тяжело, взял стакан с водкой, взял пиво. Выпил водку, запил из горлышка.

- Ты, выходит, двоих порешил, сукин ты сын…

- А ты поругайся еще – и тебя к ним отправлю, - Костян достал из кармана пистолет, который забрал у самоубийцы. – Мне и Томку не жалко – тебя, что ли, придурка, жалеть? Ты «жи-ши» с буквой «ы» пишешь. И Волга у тебя из Енисея вытекает. Давно ушел бы от тебя, только жить негде. – Он опять усмехнулся злобно: - Ты мне вроде по башке хотел дать, в обрыв скинуть? Ну, давай, чего ждешь-то? Не так все повернулось? И ключ от квартиры твоей – у меня. Понял, морда, идиот двухметровый?

Валентин вдруг с неожиданной прытью кинулся на товарища – и успел бы, пожалуй, тот не догадался привести пистолет в боевое состояние. (Да и – что там! – не умел он владеть оружием, ни боевым, ни каким еще.) Камушек помешал. Обыкновенный такой, тускло отсвечивающий в траве камушек. Большая нога ступила на маленький камушек, Валентин оступился, заскользил на сухой траве – и полетел с кручи вниз.

Он и кричать не стал.

Тело долго шуршало травой.

Костян подошел к краю, поглядел вниз – и ничего не увидел. Круча – метров двести, а то и все триста. Внизу – скальник и кусты. Вариантов нет. Если и найдут, так нескоро. Да и что найдут-то?

Обнаружил, что в левой руке по-прежнему держит пластиковый стакан с водкой. Не расплескал даже. Выпил, запил пивом. Бутылки скинул вниз – где-то там, далеко, они звякнули. На траве белел бумажный лоскут – он поднял. «Ничего в этой жизни хорошего нет», - прочитал. Усмехнулся.

- Это точно. Ничего. Жизнь дается человеку только раз, и та… - хотел сказать грубо, но только сглотнул. Смял бумажку, бросил в обрыв.

Подумал и добавил:

- Да и смерть – не лучше.

Он еще осмотрел место трапезы, скинул вниз остатки консервов, размахнулся и закинул далеко – кажется, прямо в Енисей – пистолет. И пошел, нащупав в кармане ключи от чужой квартиры.

Навстречу ему, на фоне серого вечернего июльского неба, тускло желтели купола храма. Они молча спрашивали – как он будет теперь с этим жить?

Так же, как жил без этого.