Королева Марго

Он мне понравился с первого взгляда. Он красивый и умный, обаяшка с ямочками на щеках.

«Мне не нужны отношения», — сказал он в первый же вечер. — «Я хочу только секса. Был женат, спасибо, больше не надо».

«Фу ты, ну ты, какие мы нежные», — сказал мне внутренний голос.

Но у него были ямочки на щеках и улыбка, от которой у меня подкашивались ноги.

«Мне тоже не нужны отношения», — соврала я в тот вечер.

И сыграла с ним свою лучшую роль своей в доску девчонки, как будто и не осознающей всю силу своей женственности. Не переходя границ. Никакого мата и никаких пошлых шуток.

«Ты не такая, как остальные», — сказал мне он.

«На самом деле, точно такая же», — подумала я. Из тех, кто мечтает о муже и детях, Рождество, Новый год, отпуск, блаблабла, свадьба. Но я реалистка. Явно не с этим шикарным мужиком. Я, конечно, не думала: «Ах, я его переделаю, ах, он захочет со мной детей». И иллюзий, что внутри него прячется романтик, тоже не было.

Мы разговорились у бара, когда нам одновременно подали одинаковое пиво — тёмный «Гиннес». Мы чокнулись и разговорились. Почему «Гиннес»? Всегда и только такое?

Он рассказал мне о своей работе. Я искренне восхитилась. Продажники вызывают у меня восхищение. Он, как и все мужчины, любил поговорить о себе. А я в принципе люблю слушать — без всяких подтекстов. Все равно в компании лучше, чем одной.

«Моя бывшая — адская сука», — сказал он мне.

«О, и мой бывший — знатный сучонок», — ответила я ему.

И мы снова чокнулись. Он купил нам ещё по бокалу, и мы продолжили беседу обо всём на свете — от книг до сериалов. Мне было с ним легко. Продажники легко треплют языком. Лучше, чем моё прошлое свидание с молчуном, который молчал все два часа.

И так мы дошли до отношений. И он сказал, что ему нужен только секс. И я соврала, что и мне.

После третьего бокала — а я обычно так много не пью — он меня поцеловал. И я стекла под стойку бара. Первый поцелуй решал всё. Он был королём поцелуев. А, да. Звали его Роман.

«Поехали ко мне, покажу тебе свою кошку», — сказал он мне.

И я кивнула. Я не боялась его. Интуиция меня не подводит, и она не била тревогу. Он был не похож на маньяка или извращенца. Обычный самодовольный, смазливый мальчишка, который привык к женскому обожанию.

Жил он в хорошей, просторной квартире, и у него была кошка. Я тут же стала издавать все эти звуки, которые издают девушки при виде пушистых комков шерсти.

«А кто тут у нас такой хороший? Хозяин тебя не обижает?»

Кошка презрительно покосилась сначала на меня, потом на хозяина. Мол, опять кого-то приволок.

Я не строила себе никаких иллюзий и воздушных замков. Ясно, что я не первая и не последняя. Но мыслям об этом я не дам испортить себе вечер.

Потом мы сели за стол. Выпили чаю с бутербродами с сыром и всё обсудили. Что кто любит.

Я сказала, что не люблю, когда меня шлепают и хватают за шею. И смену поз каждые пять минут.

«Жаль, — вздохнул он, — а я хотел продемонстрировать знание Камасутры. Учил, учил, готовился...»

«А я не люблю, когда девушки начинают ругаться матом в постели», — сказал он мне.

«Жаль, — хихикнула я, — а то я учила, учила, готовилась, можно сказать, оттачивала мастерство. А тут и поматериться не выйдет».

«По закону жанра ты должна сидеть и строить мне глазки и соблазнять меня, Марго», — сказал он мне.

«А зачем?» — удивилась я. Ведь мы обо всём договорились.

«А давай сегодня не будем торопиться», — предлагает он. — «У нас вся ночь впереди».

Я протягиваю ему руку для шуточного рукопожатия, а он вместо этого приникает губами к тонкой коже на внутренней стороне запястья.

И меня словно бьёт током.

Запястье — моя тайная эрогенная зона, моя ахиллесова пята. И этот самодовольный щеголь умудрился попасть в неё с первой же попытки, даже не подозревая об этом.

Он замечает мою реакцию, и на его губах появляется довольная ухмылка.

— А ты у нас чувствительная девочка.

— Я уже давно не девочка, — отвечаю я, закусывая губу, чтобы не выдать дрожь.

Но он не останавливается. Его язык продолжает ласкать моё запястье, посылая по коже волны жара, а его вторая рука крепко держит мою, не давая вырваться. Не то чтобы я очень хотела.

Я у него в плену. И это сладкий, сладкий плен.

Он медленно проводит языком от запястья выше, по внутренней стороне руки. Моё тело содрогается в ответ, меня пробивает мелкая дрожь, и из груди вырывается тихий, непроизвольный стон.

Его губы находят мои, и он целует меня — жадно, требовательно, без разрешения и без нежностей. Именно так, как я люблю.

— Распусти волосы, — просит он, и его голос низкий, густой.

Я послушно снимаю резинку, и тяжёлые волны разом утягивают вниз, падая на плечи и спину.

Он запускает в них пальцы, перебирает пряди, и они струятся сквозь его пальцы.

— Они такие мягкие... — шепчет он, и в его голосе слышно неподдельное удивление.

— Шампунь «Шаума» с маслом виноградной косточки, — хихикаю я, прижимаясь лбом к его шее.

Он снимает с меня майку, и я остаюсь в одном лифчике. В удачном пуш-ап лифчике, который поддерживает мою грудь, как в хорошем порно.

Я расстегиваю ему пуговицы на рубашке. Одну за одной. Хорошо, что он в рубашке, а не в футболке. Люблю мужчин в рубашках.

Мы изучаем друг друга.

Его пальцы сражаются с застежкой лифчика на спине, а она такая сложная, что и сама подолгу с ней вожусь. Я глажу его по груди. Кожа нежная... Откуда у этих парней такая нежная кожа? Ведь явно он не пользуется скрабами и кремами, как я.

У него татуировка «love» на ребрах слева. Романтично. Я глажу эти буквы кончиками пальцев.

— Стой, — вдруг говорит он, и его руки прекращают свою битву с застежкой. Он отстраняется, чтобы посмотреть на меня. — Я передумал.

У меня на секунду замирает сердце. Сейчас начнется какая-то дурацкая игра. Но он не отходит. Он смотрит.

— Я хочу все запомнить, — тихо объясняет он. — Вот так. Ты, с распущенными волосами, в этом чертовом лифчике... И с такими глазами.

Он прикасается к моей щеке. Он прикасается к моей щеке. Прикосновение обжигающе нежное, и от него по спине пробегают мурашки.

— Ты сейчас выглядишь так, будто ждешь, что я тебя съем. И вроде бы боишься, и вроде бы хочешь этого.

Я молчу. Потому что он прав. Потому что этот внезапный переход от борьбы к созерцанию сбил меня с толку сильнее, чем любая пошлость.

— Ладно, — выдыхаю я. — Посмотрел?

— Нет, — он качает головой, и в его глазах зажигается знакомый озорной огонек. — Теперь хочу посмотреть, как ты сама его снимешь.

Он откидывается на кровать, подкладывает руки под голову и смотрит на меня с вызовом. Смотрит, как на мне играет свет от торшера, как вздымается грудь, как по моей коже пробегают мурашки.

И я понимаю, что игра только началась. И правила придумывает он.

— Ну, хорошо, — говорю я, стараясь, чтобы в голосе звенела все та же игривая легкость. — Сначала я, а потом ты.

Он достает телефон, и через секунду комната наполняется медленным, чувственным битом. И я начинаю. Чёрт, как это вообще можно сделать красиво? Застежка не поддается с первого раза, и я слышу его сдержанный смешок. Наконец-то она поддается, и лямки соскальзывают с плеч. Я снимаю лифчик и бросаю его ему в ноги.

Затем медленно провожу руками по груди, скольжу ладонями по бокам, запрокидываю голову, позволяя волосам коснуться спины. Я вижу, как горят его глаза. Как он замер, забыв дышать, сжимая в руке мой лифчик.

— Ну что, — выдыхаю я, останавливаясь, — твоя очередь. Покажи, на что ты способен.

Он медленно встает с кровати, и в его движениях вдруг появляется хищная грация. Он не раздевается. Он подходит ко мне вплотную, обнимает, и его губы снова находят мою шею.

— Стриптиз — это не про раздевание, Марго, — шепчет он мне на ухо. — Это про обещание. А я только что получил лучшее обещание в своей жизни.

И я понимаю, что проиграла. Потому что он снова перевернул все с ног на голову одним движением.

Он отстраняется ровно настолько, чтобы можно было смотреть мне в глаза. И его взгляд накрывает меня целиком. В нём уже не озорной огонёк, а что-то тёмное, серьёзное, почти незнакомое.

— Обещание, что ты не уйдёшь до утра, — его голос тихий, но в нём слышится сталь. — Что ты не схватишь свою одежду и не исчезнешь в лифте, как только мы закончим. Обещание, что эта ночь — не про «просто секс».

Он проводит пальцем от моего виска до подбородка, заставляя меня вздрогнуть.

— Ты показала мне не тело, Марго. Ты показала доверие. Играешь стерву, а сама... открылась. Как бутон. И это... — он обрывает фразу и наклоняется ко мне так близко, что наши губы почти соприкасаются, — это дороже любого стриптиза.

В его словах нет намёка на насмешку. Только странная, неподдельная нежность, от которой у меня перехватывает дыхание. Он видит меня. Насквозь. И ему нравится то, что он видит.

— Не надо слов, маэстро, — парирую я, и мой голос звучит чуть хрипло. — Просим, просим. Твоя очередь раздеваться.

Я отступаю на шаг, поднимаю руки в шутливой, оборонительной позе, стараясь вернуть себе ускользающий контроль. Но он не двигается с места. Он лишь медленно улыбается, и эта улыбка уже не мальчишеская, а знающая. Он понял. Понял, что задел за живое.

— Как прикажешь, — наконец говорит он и снимает рубашку одним плавным движением.

Но он не останавливается на этом. Его пальцы расстёгивают ремень, ширинка с характерным звуком расходится, и вот он уже передо мной — весь, во всей своей... романтичной и брутальной противоречивости.

— Ну что, ваша душенька довольна? — спрашивает он, и его глаза смеются.

Он замер, давая мне рассмотреть каждую линию напряжённых мышц. И в его позе — не столько вызов, сколько вопрос. Готова ли ты к тому, что будет дальше?

Я смотрю на него в трусах. И мне нравится то, что я вижу. Очень. Я облизываюсь, как кошка перед миской со сливками.

Он ловит мой взгляд и замирает, позволяя себя рассматривать. Позволяя мне видеть, как напряглись мышцы на его животе, как учащенно задышала грудь. Он не прикрывается и не позирует. Он просто стоит, и в этой нагой правде — тысяча раз сексуальнее любого стриптиза.

— Ну что? — выдыхаю я, и мой голос звучит чуть хрипло. — Идея была твоя. Продолжай шоу.

Он медленно улыбается, и на щеках появляются те самые ямочки, которые свели меня с ума в самом начале. Я выдыхаю. Пульс зашкаливает

Он делает шаг вперёд. Ещё один. И вот он уже так близко, что я чувствую исходящее от его кожи тепло.

— Шоу закончилось, — тихо говорит он, его пальцы скользят по моей талии, притягивая меня к себе. — А теперь — реальность.

Он подхватывает меня на руки, и мир наклоняется. Через мгновение я оказываюсь в мягком плену матраса, а он нависает надо мной, заслоняя свет.

Я притягиваю его к себе.

— Нет, нет, — он мягко, но неумолимо отодвигает мои бёдра. — Я войду в тебя только тогда, когда ты будешь просить меня об этом.

Его губы снова касаются моей кожи, выжигая путь по внутренней стороне бедра, намеренно избегая самой чувствительной точки. Это сладкая пытка. Я извиваюсь, и мои пальцы впиваются в покрывало.

— Рома... — в моём голосе слышится и мольба, и раздражение.

— Проси, — его дыхание обжигает кожу, он так близко, но не касается того, чего мне так хочется. — Скажи, чего ты хочешь.

Я закусываю губу, отказываясь сдаваться, но всё моё тело кричит о его прикосновении. Это его игра, и я проигрываю с разгромным счётом.

Я решаю получить максимум удовольствия от прелюдии.

Вместо того чтобы просить, я глубоко вздыхаю, позволяя телу обмякнуть в его руках. Я закрываю глаза и концентрируюсь на том, что он делает, а не на том, чего не делает.

Каждое прикосновение его губ к внутренней стороне бедра — это отдельное маленькое событие. Я позволяю дрожи пробежать по коже, позволяю себе постанывать, когда его язык выписывает медленные круги в сантиметре от цели.

Я растворяюсь в этом мучительном, сладком ожидании. И сама не замечаю, как мой стон превращается в его имя, выдохнутое без всякой просьбы:

— Роман...

Это не мольба. Это признание. Признание в том, что его игра — гениальна.

Он покрывает моё тело поцелуями, и я не останавливаю его. Он сам начал этот марафон нежности — ну что ж, пусть трудится. Я откидываюсь на подушки, как царица на троне, и просто принимаю это.

Мои пальцы бессознательно вплетаются в его волосы, когда его губы находят чувствительную кожу за ухом. Я издаю звук, нечто среднее между вздохом и мурлыканьем. Пусть думает, что это он меня соблазняет. На самом деле, я просто принимаю дань, которая мне причитается по праву.

Я закрываю глаза и растворяюсь в этом потоке. В конце концов, кто я такая, чтобы мешать художнику творить его шедевр?

Но он раскусил все мои маневры.

Пока я изображала из себя расслабленную богиню, он следил за ритмом моего дыхания, за биением пульса на шее, за малейшим вздрагиванием кожи. И в тот самый миг, когда я решила, что полностью контролирую ситуацию, его палец уверенно и точно скользнул между моих ног.

Всё.

Притворство испарилось. Мысли остановились. Весь мой мир сузился до этого одного прикосновения, до влажного жара, разливающегося по жилам. Из горла вырывается короткий, обрывочный стон — честный, неподдельный, дикий.

Я больше не наблюдаю со стороны. Я — это дрожь, это напряжение, это стремительно нарастающая волна. И он это знает. Его губы касаются моей шеи, поглощая следующий стон, а палец продолжает свое дело — неумолимо, точно, как будто он читает карту моего тела, написанную специально для него.

Игра окончена. Началась реальность.

После оргазма я закрываю глаза и погружаюсь в ощущение.

Оно похоже на медленное падение в тёплый бассейн. Мой слух возвращается последним — я слышу его хриплое, учащённое дыхание где-то рядом с моим виском. Чувствую, как его рука лежит на моём бедре, тяжёлая и влажная.

Я не открываю глаз. Не хочу, чтобы это ощущение растворилось. Оно похоже на то, как будто всё моё тело наполнили густым, тёплым мёдом. Каждая мышца обмякла, каждый нерв успокоился. Даже воздух на коже кажется другим — более прохладным, бархатным.

Где-то вдали я чувствую, как он шевелится, но не отпускаю его. Рука сама находит его руку и сжимает её — слабо, без сил. Мол, не уходи. Ещё нет.

В этом пустом, тихом пространстве между нами нет ни обид, ни прошлого, ни будущего. Есть только тяжёлое, довольное тело и тишина, которая звучит громче любой музыки.

И в этот момент, когда он так легко добился того, что порой неподвластно другим мужчинам — тем, которые у меня были — его величества Оргазма... я поняла, что хочу ещё.

Это осознание пронзило меня острее любой дрожи. Оно было простым, ясным и безрассудным. Я хочу ещё этого гула в крови, этой пустоты в голове, этого ощущения, что ты на краю и не боишься упасть.

И пусть это стоит отсутствия будущего. Пусть это стоит утреннего стыда и неловких смс. Пусть это стоит того, чтобы снова надеть маску «девчонки, которой всё нипочём». Прямо сейчас, пока его рука всё ещё на моём бедре, а кожа пахнет им и сексом, эта цена кажется смешной.

Я открываю глаза, поворачиваю голову и встречаю его взгляд. В его глазах — сосредоточенная ясность и горящий огонь.

— Ещё, — говорю я. И это не просьба. Это констатация факта.

— Ого, — восхищённо выдыхает он, и в его глазах вспыхивает знакомый озорной огонёк. — Я уж думал, мы тебя потеряли на сегодня.

— Не дождёшься, — смеюсь я и протягиваю к нему руку, пальцы скользят по его мокрой от пота груди, чувствуя под собой бешеный стук сердца.

Он ловит мою ладонь, прижимает её к своим губам, и я чувствую, как он улыбается

— Ну что ж, королева Марго, — его голос низкий, обещающий. — Раз уж ты такая требовательная... Покажу тебе кое-что из запасников.

Он переворачивает меня, и мир снова уходит в стремительное пике. И в этом падении нет ни прошлого, ни будущего. Есть только мы, два чужих человека, которые нашли друг в друге то, чего так отчаянно не хватало. И этот ночной побег внезапно кажется единственной по-настоящему реальной вещью.

И я кончаю во второй раз — ещё сильнее, чем в предыдущий.

На этот раз во мне не остаётся ни мысли, ни звука — только белое пламя, которое прожигает всё изнутри. Тело выгибается в немую судорогу, пальцы впиваются в простыню, а из глаз сами собой вытекают слёзы. Кажется, будто я на несколько секунд исчезаю, рассыпаюсь на миллион частиц, чтобы заново собраться уже в его объятиях.

Он не отпускает меня, держит крепко, пока волны долгих, пронзительных спазмов не отступают, сменяясь полной, почти невыносимой чувствительностью.

Когда я наконец могу дышать, я просто лежу, прижавшись лицом к его шее, и слушаю, как бешено колотится его сердце — теперь уже в унисон с моим.

Он медленно проводит рукой по моим волосам, смахивая с виска капельку пота.

— Ну вот, — тихо говорит он, и в его голосе слышится отзвук того же изумления, что переполняет меня. — Кажется, мы только что установили личный рекорд.

И я понимаю, что это уже не просто секс. Это что-то опасное. Потому что так не бывает — найти в случайной связи человека, который читает твоё тело, как открытую книгу. И я боюсь спросить себя, что будет, когда он захочет прочесть и душу.

Слёзы продолжают течь по моему лицу, но это не слёзы раскаяния или грусти.

Они текут сами по себе, как дождь по стеклу после грозы. Это слёзы чистого, почти шокирующего освобождения. Освобождения от необходимости думать, контролировать, притворяться. От тяжёлого груза самой себя.

Я не пытаюсь их смахнуть или спрятать. Пусть видит. Пусть видит, какая я на самом деле — не колкая и циничная, а просто живая, с разбитым сердцем, которое всё ещё умеет так отчаянно биться.

Он не задаёт глупых вопросов. Не говорит «чего ты?» или «что случилось?». Он просто молча прижимает меня к себе ещё крепче, и его губы касаются моих мокрых век, солёных висков, дрожащих губ. Он целует мои слёзы, как будто они — самое ценное, что у него есть.

И в этом молчаливом приятии есть такая нежность, от которой хочется плакать с новой силой. Потому что, кажется, он меня понимает.

. Его пальцы медленно играют с моими волосами

— Нам было по шестнадцать, — тихо говорит он, глядя в потолок. — Мне и моей девушке. После одного раза у неё дома, пока родители были на работе, она стала плакать.

Он делает паузу, и я чувствую, как напряглось его тело.

— И я так испугался, что подумал... нечаянно сделал ей больно. Рванулся к ней, начал спрашивать, извиняться. А она сквозь слёзы: «Нет, всё хорошо... Я просто...» — он обрывает себя и качает головой, ловя мои слёзы большим пальцем. — Я тогда не понял. Сейчас... кажется, начинаю.

Его голос — всего лишь шёпот, но в нём содержится целая вселенная юношеской растерянности, страха и первой, настоящей ответственности за другого человека. И в этой истории — ключ к нему. К тому, почему он так внимателен, почему он так усердно старается, почему для него важен не просто результат, а мое состояние.

Так бывает, — говорю я, и мой голос звучит приглушённо, уткнувшись лицом в его плечо. — Это просто эмоции. Они должны куда-то выходить. Иногда — через смех. Иногда — вот так.

Я поднимаю на него глаза, всё ещё влажные, и пытаюсь улыбнуться.

— Ты не сделал ей больно тогда. И сейчас... — я кладу ладонь ему на грудь, — ты всё сделал правильно.

В этих словах есть странное утешение для нас обоих. Для него — отпускание давнего, детского чувства вины. Для меня — разрешение быть слабой, быть живой, быть чувствующей, даже если завтра от этого всего придётся отказаться.

Он не отвечает словами. Он просто обнимает меня, и в этом объятии есть что-то новое — не страсть, не азарт, а тихая нежность, от которой в горле снова встаёт ком. И мы лежим так, два бывших незнакомца, которые вдруг обнаружили, что они могут открыться друг другу

И я решаю уехать сейчас.

Не дать ему слишком много, чтобы хотелось ещё. Не спать с ним, чтобы избежать первого неловкого утра —похмелья, потухших глаз, тяжёлого молчания за завтраком и фразы «Я тебе позвоню».

Я резко поднимаюсь с кровати, и холодный воздух комнаты обжигает кожу.

— Мне пора.

Он смотрит на меня с немым вопросом в глазах, ещё не понимая, где сломался тот хрупкий мост, что только что связал нас

— Сейчас? Уже? — его голос хриплый от недавней страсти.

Я уже натягиваю платье, не глядя на него. Главное — не встречаться глазами. Не видеть в них того самого «чего-то», что только что казалось таким настоящим.

— Да. Родители волнуются, — вру я, застёгивая замок на спине. Самая идиотская отговорка, какая только могла прийти в голову.

Я не смотрю на него, пока собираю вещи. Чувствую его взгляд на себе — тяжёлый, недоумевающий. Но я знаю, что делаю. Инстинкт ведет меня.

У двери я оборачиваюсь — всего на секунду.

— Спасибо. Было... восхитительно.

И я ухожу. Быстро, пока не передумала. Пока не захотела вернуться к его теплу и той невыносимой нежности, что осталась там, на смятой простыне. Всё правильно. Лучше маленькая боль сейчас, чем большое разочарование потом.

Я выхожу на улицу, и ночной воздух бьёт в лицо, как оплеуха. Он протрезвляет. Возвращает меня самой себе — той, что не верит в сказки, не спит с незнакомцами до утра и всегда уходит первой.

И я знаю, что поступила верно. Уже в такси, глядя на уплывающие огни его дома, я почти убедила себя в этом. Почти.

А потом телефон коротко вибрирует.

Он: «Я не сплю. И не хочу спать. Если ты развернёшься — я буду ждать тебя у подъезда. Босиком».

Сообщение обжигает. В нём нет ни упрёков, ни попыток удержать. Только простая, оголённая правда. И образ — он, стоящий на холодном асфальте босиком, как последний романтик и одновременно как сумасшедший.

Таксист бросает через плечо:

— Девушка, едем по адресу?

Я закусываю губу. Проклинаю его. Проклинаю себя. Проклинаю эту ночь, которая не желает кончаться по правилам.

— Развернитесь, — тихо говорю я. Голос срывается. — Пожалуйста.

И я возвращаюсь. И мы любим друг друга до самого утра.

Не со страстью отчаяния, а с жадным, светлым любопытством. Мы изучаем тела друг друга, как карты сокровищ, и запоминаем. Я учу на ощупь веснушки на его плече, он запоминает, как я смеюсь, когда он целует меня под коленкой.

И мне не грустно. Не печально. Мне... весело. По-детски, беззаботно весело. Мы болтаем о ерунде, кормим его кошку сыром с бутерброда и снова смеёмся, запутавшись в простыне.

И вот, в этом смехе, при свете утра, пробивающемся сквозь шторы, я всё понимаю.

Чёрт. Я как-то читала о фриках, что снимают на видео первую брачную ночь. Чтобы помнить. И я понимаю: я — тот самый фрик.

Я хотела бы снять это на видео. Не пошлое порно, а вот это вот всё: его спутанные волосы на подушке, оставленные на столе бокалы, тень ресниц на его щеке, когда он засыпает. Чтобы пересматривать долгими зимними вечерами и помнить, что однажды всё было именно так — совершенно, смешно и по-настоящему.

Утром он приносит мне завтрак в постель.

На подносе — два кривых бутерброда, яичница-глазунья, где желток смешался с белком, и два пакетика сока, которые он, видимо, припас для особого случая.

— Всегда хотел попробовать, — смеётся он, садясь на край кровати. Под глазами у него фиолетовые тени, волосы всклокочены, а на щеке отпечатался шов наволочки. Он никогда не выглядел таким красивым.

Я принимаю поднос, и наши пальцы встречаются. Он не убирает свою руку.

— Ну как? — он смотрит на меня с немым вопросом, затаив дыхание. Не о яичнице. О нас. О прошедшей ночи. О том, что будет дальше.

Я отламываю кусок бутерброда. Хлеб чуть подгорел.

— Восхитительно, — говорю я. И улыбаюсь. Впервые за долгое время — совершенно искренне.

Утром мы ещё раз занимаемся сексом. И снова — его величество Оргазм. И как у него это выходит? Это точно лучшая его способность. Гораздо лучше, чем жарить яйца.

— Жарьте женщин, а не яйца! — придумываю я слоган, лёжа под ним и пытаясь отдышаться. — Ах да, моя профессия — придумывать слоганы.

Я хихикаю, а он смотрит на меня с такой нежностью и смешинкой в глазах, что становится тепло внутри.

— Гениально, — он целует меня в нос. — Но этот слоган только для одного клиента. Эксклюзивно.

Он провожает меня до такси, и его губы касаются моих волос.

— До встречи, королева Марго, — говорит он, и в его голосе нет ни капли насмешки, только обещание.

Я не отвечаю «до свидания». Это слово слишком пахнет окончательностью. Я просто задерживаюсь на секунду, чувствуя на своей голове тепло его дыхания, впитывая запах его кожи, смешавшийся с утренним воздухом.

Дверь такси захлопывается, мир снаружи становится аквариумом за стеклом. Я не смотрю назад. Потому что знаю — он стоит на том же месте. И потому что хочу сохранить в памяти именно этот кадр: его прощальный взгляд, полный тихой уверенности, что это — не конец.

И впервые за долгое время я не строю планов, не просчитываю ходы. Я просто еду, и на губах у меня играет та же самая улыбка, что и у него. Улыбка, в которой есть и нежность, и вызов. И общее будущее.

Таксист смотрит в зеркало заднего вида, его взгляд — смесь усталого любопытства и одобрения.

— Любовник? Молодость и случайная страсть? — спрашивает он, ловко объезжая яму.

Я ловлю свое отражение в стекле: растрёпанные волосы, счастливые глаза, на губах — его утренний поцелуй.

— Жених, — отвечаю я, и слово звучит непривычно и сладко, как первая конфета. — Женимся через месяц.

Таксист одобрительно хмыкает.

— Ну, счастья вам. В наше время редко кто по-настоящему...

Но я уже не слушаю. Я смотрю в окно на уплывающий подъезд и ловлю себя на мысли, что впервые за многие годы не боюсь слова «жених». Возможно, потому что за ним — его улыбка с ямочками, его нежные руки и утро, которое только началось.

Еду и думаю: а почему я решила, что не подхожу ему? Что он лучше меня?

Не он сказал. Не он намекнул. Это я сама с порога нацепила на себя табличку «девушка на одну ночь». Это я сама посмотрела в зеркало и увидела не ту, что может всерьёз заинтересовать такого — успешного, красивого, с ямочками.

Но он же не смотрел на меня свысока. Он слушал. Смеялся моим шуткам. Искал мой взгляд. Готовил тот ужасный завтрак. И смотрел на меня так, будто я и есть тот самый выигрышный лотерейный билет.

Может, он не «лучше»? Может, мы просто... разные? Он — гениальный продажник, а я — королева слоганов. Он уверен в себе, как скала, а я — мастер побегов и масок. И, чёрт возьми, возможно, именно моя пошатнувшаяся психика и умение уходить — это то, что не даёт ему заскучать.

Может, всё это время я боролась не с его превосходством, а с собственным страхом? Со страхом поверить, что я могу быть не на одну ночь. Что я могу быть  достаточно хороша.

И пока такси везёт меня прочь от него, я понимаю, что самый важный побег мне только предстоит. Побег от самой себя.

Этот вопрос не давал мне покоя.

Как я могла решить, что он лучше меня? Кто и когда внушил мне, что я не достойна шикарного парня?

Это было не вчера. Это началось давно — с обрывков фраз, с одобрительного кивка в адрес подруги, которую выбрал «перспективный» парень, с восхищённых вздохов над чужими удачными замужествами. Мир тихо, исподволь объяснил мне: твоя ценность — в твоей доступности, в отсутствии проблем, в скромных запросах. А красивый, успешный мужчина — это приз, который выигрывают другие. Более гладкие, более правильные, более «достойные».

И я поверила. Я надела эту форму «девчонки-без-претензий» и застряла в ней, как в панцире. Я сама стала своим тюремщиком, вынося себе приговор: «тебе такое не светит».

Но он... Он своим поведением, своим взглядом, своим «до встречи, королева» — опроверг этот приговор. Он сломал решётку, которую я даже не видела.

И теперь, глядя в потолок такси, я понимаю: главная битва была не за него. Она всегда была за меня. И первый шаг к победе — это задать себе этот вопрос

Дома за завтраком за меня как следует взялись родители.

— Где ты ночевала?

Сказать бы, что у мужика, — они бы сошли с ума. И я, как обычно, вру.

— У Лизки.

Мы с ней ещё с универа вечно прикрываем друг друга.

Выслушала всё: что лучше бы думала, где найти мужа, и прочее, и прочее. Вот так и подмывало им сказать как именно я провела вчерашнюю ночь.

«Я вчера познакомилась с парнем», — сказала я нейтрально и показала им его фото из соцсетей.

Мама аж присела.

— Он слишком красивый. Слишком хорош для тебя.

— Что-о-о? — закипела я. В глазах блеснули слёзы. — Серьёзно? Я не достойна красивого парня? Я что, уродина?

И, психанув, вылетела из-за стола в свою комнату, заперлась там и порыдала от души — будто мне снова тринадцать.

В комнате, отрыдавшись, я полезла в шкаф и вытащила коробку с фотографиями своих бойфрендов и милыми мелочами, что напоминали мне об этих романах: открытки, билеты в кино.

Я высыпала содержимое коробки на кровать. Этот архив был не галереей славы, а скорее собранием улик. Поначалу я просто скользила взглядом по знакомым лицам, чувствуя знакомый привкус горечи.

Но постепенно взгляд стал цепляться не за улыбки или обстоятельства съёмки, а за закономерности, за узор, который я никогда раньше не замечала.

И тогда все мои бывшие разделились не по именам или годам, а по ролям, которые я им отвела в пьесе собственной безопасности.

Вот Сережа, Коля, Вадим — «удобные». С ними не было ни трепета, ни азарта, лишь тёплое, сонное чувство контроля. Они были рады мне просто за то, что я есть, и в этой благодарности была моя власть и моя скука. Я выбирала их, потому что они не могли задеть меня за живое — чтобы ранить, нужно сначала зацепить, а они просто не достигали тех струн, что были натянуты внутри. С ними я всегда могла уйти первой, не рискуя ничего потерять, кроме собственного терпения.

А вот Андрей и Игорь — «проекты». В них я не влюблялась, а вкладывалась. Я видела их потенциал, их раны, их несостоятельность и с упоением примеряла роль спасительницы.

Я была их личным психологом, кассой поддержки и мотивационным спикером в одном лице. Это был другой вид контроля — не над отношениями, а над сценарием. Я писала историю о том, как хорошая девушка меняет жизнь неудачника. И каждый раз, когда проект проваливался — а он проваливался всегда, — я уходила с тяжёлым чувством выгорания и горькой мысли: «И всё зря».

И совсем тонкая стопка — «рискованные». Макс, от которого перехватывало дыхание. С ними всё было иначе: я уже не контролировала, я пыталась соответствовать. Я лепила из себя идеальный образ, собирая по крупицам то, что, как мне казалось, могло им понравиться. Эти связи сгорали быстро, оставляя после себя не боль разлуки, а стыд — чувство, что меня разобрали на детали, поиграли и отложили в сторону. Именно после них и родился железный зарок: только не красивых, только не блестящих, только не тех, перед кем хочется распустить хвост. Лучше уж безопасная скука, чем риск такого унижения.

И вот я сижу, перебирая эти карточки, и осознание накрывает меня холодной, ясной волной. Это не просто череда не самых удачных романов. Это — выстроенная, отточенная годами оборонная стратегия. Стратегия избегания угрозы.

Угрозой был любой, кто мог по-настоящему зацепить, заинтересовать, а значит — и потенциально отвергнуть. Поэтому я либо выбирала тех, кто заведомо был «ниже» (и потому безопасен), либо пыталась «поднять» до своего уровня тех, кто в этом нуждался, либо вовсе отказывалась от игры, натягивая маску циничной «девчонки без претензий».

Маска «мне тоже нужен только секс» — это просто новый, более изощрённый виток той же тактики: «Если я не претендую на тебя всерьёз, ты не сможешь меня всерьёз ранить».

Я посмотрела на экран телефона, где улыбался Роман с его ямочками, а потом — на разбросанные по кровати лица из прошлого. И меня пронзила мысль: он не вписывается ни в одну из моих категорий.

Он — сбой в программе, живое опровержение всей моей системы. Он красивый, но не играет в пренебрежение. Он успешный, но не смотрит свысока. Он не «удобный» — с ним не скучно. И он уж точно не «проект» — он цельный и завершённый сам по себе.

Тогда фраза матери «он слишком хорош для тебя» обрела новый, жуткий смысл. Это был не вердикт о Романе.

Это было озвученное вслух кредо моей собственной жизни. Правило, по которому я неосознанно действовала годами: твоя зона допустимого — это мужчины, которые тебе немного не дотягивают. Выходить за её пределы — запрещено. Красивое, яркое, сильное — это не для тебя. Это для других девушек, более гладких, правильных, «достойных».

Слезы давно высохли. Их сменило холодное, сосредоточенное чувство — не злость на мать, а ярость на саму себя. На эту невидимую тюрьму, которую я так старательно строила из кирпичиков страха, родительских взглядов и обид прошлого.

Я собрала фотографии обратно в коробку. Закрыла крышку.  Это было похоже на закрытие старого, отжившего своё дела. Я похоронила там не воспоминания, а карту, по которой больше не собиралась ходить.

И тогда из этой ярости родился новый вопрос, тихий и дерзкий. Уже не печальный, а полный вызова. «А что, собственно, делает меня «недостаточно хорошей»? Чей это приговор? И что, если... просто перестать сверять свою ценность с этой старой, сломанной меркой?

Что, если позволить ему быть тем, кто он есть, а себе — просто быть рядом, без масок и ролей, без попыток «соответствовать» или «контролировать»? Рискнуть не доказать, что я его достойна, а просто встретиться с ним на равных — два взрослых человека, которые пишут новую историю с чистого листа?»

Коробка уехала обратно в шкаф. А я осталась сидеть на кровати, уже не с архивом прошлого, а с новой, пугающей и волнующей свободой. Свободой идти без карты.

Я подошла к зеркалу и провела тихий, беспощадный инвентарь. Я — средняя. Это был не приговор, а констатация.

Рост — чтобы не замечали в толпе. Вес средний. Черты лица — не запоминающиеся. Всё было намеренно, демократично «нормально». Я была человеческим эквивалентом бежевого цвета — успокаивающим, ни к чему не обязывающим и абсолютно незапоминающимся.

Глаза. Вот они могли бы быть побольше. Сейчас они были просто функциональными органами зрения, обрамлёнными обычными ресницами. В них не было ни драматичной глубины, ни искромётного блеска. В них была усталость и привычка быстро отводить взгляд. Губы. Не тонкие, не полные — просто губы. Они не созданы для томного полуоткрытого вздоха на фотографиях. Они чаще всего сжаты в прямую линию или растянуты в социальной, безопасной улыбке. Единственное, что радовало в этой скучной геометрии — мешки под глазами. Да, они были. Но скромные, приличные, не выдающие масштабов ночных бессонниц. Даже в этом я не могла позволить себе экстрим.

Я запустила пальцы в волосы. Русые. Нет, не русые — это звучало бы хоть как-то поэтично. Это был цвет пыли на библиотечных полках, цвет выцветшей на солнце газеты, цвет «серой мыши». Он не был пепельным, не был тёплым орехом — он был невнятным. Он не притягивал взгляд, не отталкивал, он просто был. Как фон. Как тихий гул в ушах, к которому привыкаешь.

Но потом взгляд, скользивший по отражению с привычной долей презрения, вдруг споткнулся. Зацепился. Я наклонилась ближе к стеклу, почти касаясь его лбом.

В глазах. Не в их размере или разрезе. А в том, что пряталось за усталостью. В глубине зрачков, если смотреть не на них, а сквозь них, горел крошечный, неугасимый огонёк. Не искра — огонёк. Упрямый, как тлеющий уголёк под слоем пепла. Это была не красота. Это была живучесть.

И губы. В уголках, если перестать их сжимать, таилась едва заметная, ироничная складка.

Не для томных вздохов — нет. Для язвительных, точных комментариев, которые я обычно глотала. Для скептической усмешки, которую хорошие девочки не показывают. Эта складка говорила не о мягкости, а о наблюдательности. О том, что я многое вижу и предпочитаю помалкивать.

А волосы… Я взяла прядь и поднесла к свету. Да, цвет был невнятным. Но в этом свете я увидела не одну краску, а десяток полутонов: пепельный, льняной, тёплый соломенный, холодный стальной. Они не кричали, они перешептывались. Это была не броская красота, а сложная, тихая материя. Они были мягкими на ощупь — не как шёлк, а как старый, добротный бархат.

Я отступила на шаг. Отражение не изменилось. Я не превратилась в красавицу. Но я перестала видеть в нём недостаток. Я увидела стратегию.

Это лицо — не лицо жертвы. Это лицо наблюдателя. Того, кого не замечают, а потому — перед кем раскрываются. Того, кто может пройти незамеченным и всё запомнить. Эти «слишком средние» черты были не проклятием, а камуфляжем. Позволяющим видеть мир без прикрас, потому что мир, зачарованный яркими красками, на тебя не смотрит.

«Серая мышь»? Нет. Хищница с окраской под окружающую среду. Тихая, терпеливая, с глазами, которые замечают всё. И с губами, которые научились молчать, но могут и укусить. В этой невыразительности была не слабость, а сила иного рода — сила не привлекать ненужного внимания, чтобы сохранить энергию для чего-то настоящего. Для того самого огонька в глубине зрачков.

Я выпрямилась. В спине появилась незнакомая твёрдость. Я не стала красивее. Я стала собой. И в этой «среднести» вдруг открылась бездна — не пустота, а глубина, тихая, сложная и целиком моя. Я больше не хотела больших глаз или пухлых губ. Я хотела, чтобы этот внутренний огонёк горел ярче. Чтобы ирония в уголках губ стала смелее. Чтобы этот тихий, сложный цвет волос был для меня одной тайной, которую я ношу с собой.

Красота — это громкий, требовательный язык. А моё лицо говорило на другом — на языке полутонов, намёков, тихой, нерушимой устойчивости. И этот язык, как я вдруг поняла, тоже может быть услышан. Теми, кто умеет слушать не ушами, а тем же самым, спрятанным глубоко внутри, огоньком.

Воспоминания нахлынули не картинками, а звуками и обрывками фраз — тем, что говорили в мою сторону, когда я была ещё слишком мала, чтобы понять подтекст.

«Ах, Катя, какая же ты у нас красавица! Настоящая мамина копия!» — это было щедро, с восторгом, с аплодисментами в голосе. Сестра в белом платьице кружилась, и её золотые волосы ловили солнце. Я, Маргарита (дома — Риточка, а для всех остальных — давно выбранная мной «Марго»), стояла рядом, в таком же, но почему-то не кружилась. И ко мне голоса звучали иначе. Тепло, но с лёгкой, едва уловимой оговоркой. «А наша Риточка — умненькая». «Какие у Марго сообразительные глазки». «Марго у нас — папина дочка».

Это не было сказано со зла. Никто не говорил: «Ты некрасивая». Они говорили что-то другое. Они говорили: «Ты — другая». В семье, где главной валютой была унаследованная от матери красота, быть «другой» означало быть второсортной. «Папина дочка».

В этих словах была и нежность к отцу, и… сожаление. Сожаление, что лотерея генов выдала мне не выигрышный билет красоты, а утешительный приз — чьи-то черты, чей-то ум, чью-то «сообразительность».

Я вспомнила семейные альбомы. Страницы, посвящённые Кате, были густо населены: выпускной, первая любовь, свадьба. Кадры, где она смеётся, запрокинув голову, и свет падает на неё, как по заказу. Мои страницы были другими. Там я чаще была рядом. Рядом с сестрой на фоне ёлки — и взгляд взрослых невольно скользил мимо меня, Марго.

Рядом с отцом в гараже, смазанным пятном на фоне его увлечений. Моя красота, если она и была, никогда не была самоценной. Она была контекстной, дополнительной, тихой.

Меня не называли некрасивой. Меня, Маргариту, просто не называли красивой. И в этой тишине, в этом отсутствии определённого слова, и выросло моё убеждение.

Оно не было высечено на камне обидной фразой. Оно проросло, как тихий мох, из тысяч мелких недоговорок. Из того, как мама дольше заплетала косы Кате. Из того, как гости сначала восторгались ею, а потом, будто вспомнив о правилах вежливости, находили что сказать и мне: «О, и Риточка тут! Подросла!»

Я была тенью невозможной красавицы. И быть тенью — значит научиться жить в полумраке, где яркий свет тебе не принадлежит. Я научилась не тянуться к нему. Я выработала свою экономику внимания: не требовать его к своей внешности, а заслуживать его чем-то другим. Смешной шуткой. Пятёркой в дневнике. Умением слушать. Я стала компенсировать. Моя ценность должна была быть приобретённой, а не данной от рождения, как у сестры.

«Похожа на отца». Да, я унаследовала его спокойные, внимательные глаза, его плотные, сжатые в задумчивости губы, его крепкую, не изящную кость. В нём это смотрелось как мужественная основательность. Во мне, девочке, — как отсутствие изящества. Я смотрела на него с тихой обидой: почему он не дал мне хоть немного маминых чар? Он, чувствуя это, как мог, старался: хвалил мои рисунки, называл «своей копией» с гордостью в голосе. Но его гордость была другого сорта. Это была гордость за сходство, за родство душ, а не за то, что вызывало восхищённый вздох на улице.

И вот теперь, спустя годы, стоя перед зеркалом, я, Марго, видела не просто «средние» черты. Я видела поляну, на которой давно и прочно раскинулась чужая палатка. Палатка под названием «Катина красота». Всё пространство семейного восхищения было занято ею. Моя территория начиналась там, где заканчивалось сияние её волос. В зоне «умненькой», «сообразительной», «надёжной».

Но, смотря в свои «папины» глаза, я вдруг задала себе дикий вопрос: а что, если эта палатка — не на моей поляне? Что, если эта красота — их история, их нарратив, их способ видеть мир? А у меня — своя земля. Не такая яркая, не такая очевидная. Более суровая, поросшая не яркими цветами, а крепкими корнями и ягодами, которые знаешь, где искать.

Быть «папиной дочкой» — это не приговор. Это наследство. Не фамильные бриллианты, а земля и инструменты. От отца я получила не черты, а взгляд. Способность видеть суть, а не оболочку. Терпение. Упорство. Ту самую «сообразительность», которая была не утешительным призом, а настоящим оружием.

Я, Марго, больше не стояла в тени сестры. Я стояла рядом с отцом. На своей земле. И смотрела на своё отражение уже не как на неудачную копию матери, а как на удачного наследника.

Наследника не внешности, а характера. И, может быть, это куда ценнее для долгой дороги, чем лицо мадонны, заставляющее оборачиваться себе вслед. Потому что оборачиваются — на миг. А идут рядом — всю жизнь.

Мысль ударила внезапно, с ледяной ясностью. Роман. Красивый, успешный, собранный. Тот, с чьей улыбкой мир вокруг него будто подстраивается под правильный свет. Конечно же, он из мира Кати. Из того мира, где всё сияет с первого взгляда и не требует долгих объяснений.

Представить их вместе было мучительно просто. Не в моём мире случайных баров и неловких утренних бутербродов. В её мире — на террасе ресторана с видом на воду. Он говорил бы что-то уверенное и умное, а она слушала бы, слегка склонив голову набок, и её золотые волосы падали бы идеальной волной.

Они были бы картинкой. Готовой, безупречной, не требующей подписей. Люди бы восхищали ах какая красивая пара! Они говорили бы на одном языке — языке людей, которые с рождения знают свою цену и умеют её демонстрировать.

Роман. Красивый, успешный, желанный. Живой эталон мужской «прокачанности». И он, по какой-то прихоти случая, оказался в моей, Марго, постели. Не потому что выбрал. Потому что так сошлись звёзды, пиво и взаимное любопытство. Не более

Я не строила иллюзий.

Все мои прошлые "удобные" и "проекты" были как тренировки на разваленном кардиотренажёре в подвальном зале. Они поддерживали мою форму "девчонки, которой довольно того, что есть". Они не давали прогресса, только консервировали самоощущение второсортности.

А Роман — это как если бы тебе вдруг подарили годовую карту в самый пафосный фитнес-клуб города, где все ходят в леггинсах за двести долларов и пьют смузи с коллагеном. Страшно? Ещё бы. Унизительно? Возможно. Но чертовски эффективно.

Я не хочу его завоевать. Я хочу пропустить через себя. Как курс сильнодействующих витаминов для анорексички. Как укол гормона роста для карликовой самооценки.

Пусть это продлится месяц. Или неделю. Или ещё одну ночь. Но каждая секунда рядом с ним будет инвестицией в новую Марго. Не ту, что мечтает стать Катей. А ту, что сможет в будущем смотреть на любого "Романа" и думать: "Интересный экземпляр. Посмотрим, на что он способен". Без трепета. Без мысли "я недостойна". С холодным, аналитическим любопытством равного к равному.

Я убрала телефон. Отражение в зеркале не изменилось. Но взгляд стал другим. Не испуганным, не влюблённым. Сосредоточенным. Как у хирурга перед операцией. Или у учёного перед экспериментом.

Роман был больше не любовником. Он стал учебным материалом. И я была готова к первому занятию.

Я решила использовать его как полигон. Как инъекцию чистого, концентрированного самоуважения. Первым делом нужно было просто привыкнуть. Привыкнуть к тому, что его взгляд останавливается на мне. Перестать внутренне съёживаться, думать «ой, что он во мне нашёл», и просто принять как факт: он здесь. Его присутствие, его интерес — уже неопровержимое доказательство, что я не невидимка. Что я могу привлекать такое. Не «удобное» или «нуждающееся в починке». А именно такое — завершённое, уверенное, сияющее. Каждый его взгляд, каждая улыбка в мою сторону должны были стать кирпичиком в фундаменте новой мысли: ты имеешь на это право.

Потом — язык. С ним нельзя было лепетать или подыгрывать. С ним нужно было говорить на равных. Оттачивать каждую шутку до остроты, каждую реплику — до точности. Каждый удачный спор, каждая парированная колкость должны были стать тренировкой для мышцы, которую я почти атрофировала — мышцы «я имею право на своё мнение перед лицом чужой, подавляющей уверенности». Нужно было освоить его территорию — территорию лёгкого, бесстрашного общения — и начать чувствовать там себя как дома.

И наконец — самый важный этап: демистификация. Нужно было перестать видеть в нём икону, неприступную вершину. Нужно было разобрать этот красивый механизм на детали. Увидеть, что прячется за улыбкой с ямочками: какие там трещинки, какие страхи, какие скучные, человеческие слабости.

Узнать, что он ненавидит по утрам, о чём тоскует, когда устал, какие у него дырки в броне самоуверенности. Понять, что даже «такие» — просто люди. Не лучше и не хуже. Просто другие. И когда эта мысль уляжется, исчезнет последний трепет. Останется лишь холодный, аналитический интерес равного к равному.

Я вытерла слёзы и села на кровать перед коробкой с фотографиями. Допрос самой себе был окончен, обвинительный акт составлен. Теперь наступило время для самого важного — поиска формулы сопротивления. Если вся моя система была построена на избегании угрозы, то Роман был этой угрозой в квадрате. Красивый, успешный, самоуверенный. Классический объект для бегства. Но бежать я уже не хотела. Хотелось найти точку опоры. И она нашлась там, где я меньше всего ожидала — в моём уме.

Я подошла к зеркалу ещё раз. Вглядывалась не в черты, а в то, что было за ними. И тут до меня дошло со всей ясностью: я — папина дочка. Настоящая.

Это была не просто констатация генетического сходства. Это было осознание наследства. Мама и Катя жили в мире чувств, впечатлений, сиюминутных реакций. Их сила была в эмоциональном резонансе, в умении очаровать, притянуть, получить желаемое через обаяние и красоту. Они говорили на языке, который все понимали с первого взгляда.

Отец же был другим. Он был тихим, наблюдательным, медлительным в решениях. Его мир строился на логике, причинно-следственных связях, на понимании устройства вещей. Он мог часами копаться в двигателе, потому что ему нужно было докопаться до сути поломки, до принципа.

Он слушал больше, чем говорил. Но когда говорил — попадал в самую точку. Его уважали не за внешность, а за проницательность.

И этот ум, этот способ смотреть на мир — он был у меня. Во мне.

Всю жизнь я считала это второсортным активом. На фоне Катиного сияния моя способность что-то анализировать казалась скучной, неженской, не стоящей восхищения. «Умненькая». В этом слове всегда звучала снисходительность. Как будто ум — это костыль для тех, кому не дали красоты.

Но глядя сейчас на своё отражение, я поняла: это не костыль. Это шпага. Острая, тонкая, смертоносная в умелых руках.

Красота Кати — она пассивна. Она работает, пока на неё смотрят. Она не выбирает, кого очаровывать. Она просто есть, как погода. Солнечный день — всем приятно. Но управлять погодой нельзя.

Мой ум — активен. Он не ждёт, когда на меня посмотрят. Он выбирает цель, анализирует её и находит путь воздействия. Он может быть тихим и незаметным, а потом — раз! — и бьёт точно в слабое место. В ту самую деталь, которую все проглядели.

Я вспомнила нашу ночь с Романом. Вспомнила, как он, самодовольный и уверенный, играл со мной, как кошка с мышкой. А я поддавалась, растворялась, позволяла вести. Но даже тогда, в этом сладком плену, часть меня наблюдала. Фиксировала.

Как он отреагировал на отказ. Как загорелись его глаза, когда я приняла вызов. Как изменился его голос, когда он говорил о своём шестнадцатилетнем «проступке». Я, сама того не осознавая, уже тогда собирала данные. Читала его, как отец читал чертежи двигателя.

Вот он — мой козырь. Пока Катя блистала бы на его фоне, как драгоценность в красивой оправе, я могу заглянуть внутрь механизма. Понять, как он устроен. Что его заводит. Что тормозит. Где спрятаны его слабые шестерёнки и где — источник его силы.

Это не значит, что я буду его чинить или «проектировать», как тех своих неудачников. Нет. Это значит, что я перестану быть для него объектом — красивой или не очень, желанной или нет. Я стану субъектом. Равной стороной. Той, что видит не только внешний лоск, но и чертеж под ним.

Мама сказала: «Он слишком хорош для тебя». Она видела разрыв в его категориях — красота, статус, успех. Она не увидела моих категорий. А в них у меня есть своя тяжелая артиллерия.

Я подняла телефон, нашла его фото. Улыбка с ямочками. Уверенный взгляд.

«Хорошо, Роман, — подумала я, и во рту появился новый, металлический привкус не страха, а азарта. — Ты хочешь «просто секса»? Или игры? Давай поиграем. Но правила будут не только твои. Ты привык, что тебя разглядывают. А я буду рассматривать. Ты привык покорять. А я буду понимать. Посмотрим, что окажется сильнее — твоя уверенность или моя проницательность».

Я не стану пытаться быть Катей. Я буду Марго. С её невнятным цветом волос, папиными глазами и острым, как бритва, наследием отцовского ума.

Я буду использовать его не для того, чтобы его завоевать. А для того, чтобы перестать бояться. Чтобы стоять рядом с ним не как «девчонка, которой повезло», а как человек, который знает себе цену. И знает, какую цену имеет он.

Я убрала телефон. В зеркале на меня смотрела та же девушка. Но теперь в её взгляде читалось не смятение, а расчёт. Спокойный, холодный, ясный.

Пусть наша следующая встреча будет тогда, когда он её захочет. Но теперь я буду ждать её не с трепетом, а с интересом исследователя. Мне было что предложить. Не только тело. Свое видение. Свою способность видеть насквозь. И в мире, где все гонятся за блеском, эта способность — редкий, дорогой товар.

Я наконец-то нашла своё оружие в этой необъявленной войне с самой собой. И теперь мне не терпелось опробовать его в деле.

Смс пришло через четыре дня. Ровно, чётко, без лишних слов.

«Воскресенье, 20:00. Ресторан «Поль». Формального повода нет. Просто хочу тебя увидеть. Роман.»

Сердце ёкнуло, но пальцы ответили ровным, почти деловым: «Подтверждаю. 20:00. Марго.» Без смайликов. Без восклицаний. Как подтверждение встречи в календаре.

Весь день перед встречей я чувствовала себя так, будто готовлюсь к казни. Каждое платье казалось не тем. Каждая причёска — глупой попыткой. В голове крутилась старая пластинка: «Он передумает. Он увидит меня при дневном свете и поймёт свою ошибку».

И тогда, за час до выхода, я поймала себя на краю паники, глядя на своё бледное отражение в зеркале. И сказала себе вслух, чётко и жёстко:

«Стоп, Марго. Это не свидание. Это собеседование. Ты идешь на собеседование».

Мысль ударила, как удар тока, но не парализовала, а структурировала хаос внутри.

Да. Именно так. Роман — не потенциальный любовник. Он — потенциальный работодатель. Только на кону не зарплата и должность, а доступ к нему самому. К его вниманию, к его времени, к его... чему бы то ни было.

А на собеседования я ходить умела. Более того — я на них была чертовски хороша. Потому что это была игра. Роль. Чёткий сценарий, где я знала свои сильные стороны и умела их подать. Где моя «среднесть» превращалась в преимущество — она не отвлекала, позволяя собеседнику слышать именно слова, а не смотреть на упаковку.

Я сделала глубокий вдох и переключила режим.

Костюм? Чёрное платье-футляр. Ничего лишнего. Классика, которая говорит: «Я серьёзный человек».

Макияж? Естественный, почти невидимый. Акцент на глазах — чтобы смотрели в глаза, а не на губы.

Причёска? Собранные в низкий пучок волосы. Строго, деловито. Никаких игривых локонов.

Настроение? Собранность. Внимательность. Любопытство к вакансии, а не обожание к интервьюеру.

Когда я вошла в «Поль» — модный, полутемный ресторан с низкими диванами и приглушённой музыкой — я уже была не Марго, трясущейся от нервов. Я была кандидатом Маргаритой Петровой, пришедшей обсудить условия сотрудничества.

Он уже сидел за столиком у окна. Увидел меня, встал. Улыбнулся своей знаменитой улыбкой. Внутри всё оборвалось, но я лишь кивнула, позволила помочь сесть, положила сумочку рядом на диван — аккуратно, как папку с резюме.

— Ты выглядишь потрясающе, — сказал он, его взгляд скользнул по платью, по собранным волосам.

— Спасибо, — ответила я ровно, как благодарят за деловую любезность. — Место отличное.

Он явно ждал другого. Ждал, что я буду смущённо улыбаться, опускать глаза, краснеть. Ждал той девчонки из бара, что таяла от его поцелуев. А перед ним сидела спокойная, собранная женщина.

Официант принёс меню. Я изучила его не как список лакомств, а как техническое задание. Выбрала нейтральное, средней цены блюдо — чтобы не показаться алчной, но и не скромничать чрезмерно. И сухое вино — один бокал. Для расслабления атмосферы, но не для потери контроля.

— Как твои дела? — спросил он, откинувшись на спинку стула, изучая меня.

— Продуктивно, — ответила я. — Закрыла два проекта. Изучаю новый рынок — косметику для мужчин. Интересный вызов.

— Да? — он оживился. Это была его территория — рынки, вызовы. — И какие инсайты?

И тут я позволила себе первый ход. Не кокетливый взгляд, не двусмысленный комплимент. А профессиональный инсайт.

— Основная ошибка, — сказала я, отхлебнув вина, — что бренды говорят с мужчинами на женском языке. «Уход», «увлажнение», «сияние». Мужчинам нужно другое. «Контроль». «Эффективность». «Результат, а не процесс». Как в твоих продажах, правда? Ты же продаёшь не продукт, а решение проблемы. Или иллюзию этого решения.

Он замер с бокалом на полпути ко рту. В его глазах вспыхнуло то самое восхищение — интеллектуальное.

— Ты снова попадаешь в точку, — сказал он медленно. — Именно так. Но мало кто это понимает, даже в маркетинге.

— Потому что мало кто умеет думать, как другой, — пожала я плечами. — Это навык. Как и твой навык слышать не слова клиента, а его страх провала.

Мы заговорили. О работе. О психологии потребителя. О том, как устроены разные рынки. Я не пыталась блеснуть, я делилась наблюдениями. Спокойно, аргументированно, изредка с лёгкой иронией. Внутри меня всё ещё тряслось. Каждая клеточка кричала: «Он такой красивый! Он смотрит на тебя! Он улыбается!» Но я глушила этот крик железной логикой: «Это собеседование. Ты демонстрируешь компетенции. Сосредоточься».

Блюда принесли. Я ела аккуратно, не торопясь, поддерживая разговор. Когда он рассказал забавный случай из практики, я рассмеялась — но это был не счастливый смех влюблённой, а оценка юмора коллеги. «Хорошая история, подходит для нетворкинга», — промелькнуло у меня в голове.

В какой-то момент он спросил, глядя прямо в глаза:

— Марго, а чего ты хочешь?

Вопрос был опасный. На свидании он означал бы: «Чего ты хочешь от меня? От нас?» В режиме «собеседования» он обрёл другой смысл.

— От этой встречи? — уточнила я, выигрывая время.

— В целом.

Я положила вилку, вытерла губы салфеткой. Театральная пауза, как на важных переговорах.

— Интересных проектов. Нового опыта. Возможности применять свой ум там, где это даёт видимый результат, — сказала я. И подумала, глядя на него: А ещё — перестать бояться того, что кажется слишком хорошим для меня. Научиться просто быть рядом. Без надрыва.

В этом была правда.

Он молчал несколько секунд, переваривая. Потом медленно кивнул.

— Я тоже этого хочу, — сказал он. — Интересных проектов и нового опыта.

Когда он оплачивал счёт (я не спорила, кивнув в знак благодарности — как кандидат принимает предложение об оплате проезда на собеседование), он спросил:

— Повторим? Поедем ко мне?

Я поднялась, поправила платье. Всё внутри меня кричало «да». Но я знала: никто не ценит то, что достаётся слишком легко.

— Прости, надо ещё поработать сегодня, — сказала я. — А завтра рано вставать. Как-нибудь в другой раз.

Он кивнул, но я видела, что ожидал другого ответа.

— А когда тогда?

— Время покажет, — улыбнулась я впервые за весь вечер по-настоящему. — Скоро.

На улице он вызвал мне такси. Когда машина подъехала, он не пытался поцеловать меня. Он просто взял мою руку, поднёс к губам и коснулся тыльной стороны ладони. Жест был старомодный, почти рыцарский.

— До следующей встречи, королева Марго, — сказал он тихо.

— Пока, — кивнула я и села в машину.

Только когда такси тронулось, и его фигура растворилась в ночи, я позволила себе выдохнуть. И задрожать. Всей трясло — руки, колени, зубы стучали. Адреналин отступал, оставляя после себя пустоту и дикую усталость.

Но под этой дрожью было что-то новое. Не стыд. Не страх. А гордость.

Я прошла его. Я выдержала этот страшный экзамен — быть рядом с ним, не распадаясь на части. Я говорила с ним на равных. И он смотрел на меня не как на трофей или развлечение, а как на интересного собеседника. Может быть, даже как на равного.

Таксист спросил адрес. Я назвала, откинулась на сиденье и закрыла глаза.

«Собеседование прошло успешно, — подумала я, и на губах дрогнула улыбка. — Приглашение на следующий тур получено. А это значит — я справилась. Не как Катя. Как Марго».

И это было самой большой победой за последние годы.

Он позвал меня в тот же бар. «За тем самым Гиннесом, который свел нас», — написал он. Это было похоже на ловушку, нарочито расставленную на знакомом поле. Я надела джинсы и простую водолазку. Никакого оружия в виде платья. Решимость была моим единственным доспехом. Правило первое: мы — друзья, которые случайно переспали. Бывает.

Он уже сидел за стойкой. Его лицо озарилось не просто улыбкой — каким-то внутренним светом. Я кивнула, как кивают приятелю, и села на соседний стул. Между нами — полметра воздуха. Безопасная, дружеская дистанция.

— Я начал без тебя, — он указал на почти пустой бокал. — Не сомневался, что придёшь.

— Гиннес здесь и правда хорош, — сказала я, избегая его взгляда, изучая пену в бокале. — Разумный повод выйти из дома.

Мы заговорили о пустяках. О сериалах, оттепели, его кошке-вредине. Лёгкий, непринуждённый треп. Я смеялась, кивала, вставляла реплики. Была идеальным собеседником. И только другом.

А он — нет.

Сначала намёки. Его стул сдвинулся ближе. Плечом он почти касался моего, тянулся за орешками. Его рука на стойке описывала круги, мизинец задевал мой локоть. Каждое прикосновение — как удар током низкого напряжения. Я не отдергивалась. Делала вид, что не замечаю. Говорила о музыке из колонок, будто мои нервы не кричали в унисон.

А потом — главный вызов. Мы спорили о дурацком фильме, он, смеясь, развернулся ко мне. Левая рука легла на спинку моего стула. Правая, под предлогом жеста, мягко опустилась мне на колено. Над коленом. И начала медленно, почти неуловимо, двигаться вверх по бедру.

Внутри всё застыло. Сердце колотилось в горле. Мурашки побежали под джинсами.

Правило второе: не давать ему понять, что его прикосновения достигают цели.

Я сделала глоток, посмотрела мимо него, на полку с виски, и продолжила ровным голосом:

— Нет, ты не прав, кульминация там искусственная. Сценарист выдохся. Классическая ошибка — зрелищность вместо смысла.

Моё бедро горело под его ладонью. Его пальцы слегка сжались. Он смотрел куда-то в пространство между нами, будто увлечён спором. Но его большой палец начал рисовать на джинсовой ткани маленькие, медленные круги.

Тепло разливалось от этого места по всему телу. В мозгу завыла сирена. Он знает. Проверяет границы.

Я наклонилась вперёд за бокалом — естественное движение, позволившее деликатно сместить ногу. Его рука соскользнула, повисла в воздухе, затем так же небрежно вернулась на стойку.

— Может, ты и права, — сказал он, и в его голосе появилась новая, хрипловатая нота. Не разочарования. Заинтересованности. Как у игрока, чью первую комбинацию разгадали. — Сценарий слабоват. А вот операторская работа…

Он снова говорил о фильме. Но весь его вид, его поза, его взгляд, прилипший к моим губам, говорили о другом. Он понимал мою игру. И ему это начинало нравиться. Ему нравилось, что меня нужно расшифровывать.

Весь вечер — этот странный, напряжённый танец. Он искал лазейки — касался руки, поправлял несуществующую пылинку на плече, наклонялся так близко, что его дыхание смешивалось с запахом моего пива. А я — парировала. Отстранялась с улыбкой, переводила разговор, зажигала сигарету (почти не курю), создавая дымовую завесу.

На улице он спросил:

— Подвезти?

— Я пешком, хочу пройтись, — ответила я, закутываясь в шарф. Дрожь уже подбиралась к голосу, но я подавила её. — Спасибо за компанию. Было здорово поболтать.

Он стоял передо мной, руки в карманах, и смотрел так, будто видел впервые. Видел не тело. Загадку.

— Марго, — произнёс он моё имя медленно. — Со мной так ещё никто не играл.

— Я не играю, — честно сказала я, глядя ему прямо в глаза. Без вызова. Констатация. — Я просто здесь. Как друг.

Он рассмеялся коротко, сдавленно.

— Хорошо. Как друг. До следующей дружеской встречи тогда.

Он не попытался меня поцеловать. Просто кивнул и пошёл ловить такси. Я развернулась и пошла в холодную, трезвую ночь.

Только отойдя на два квартала, я позволила себе остановиться, прислониться к ледяной кирпичной стене и выдохнуть. Дрожь, которую сдерживала весь вечер, вырвалась наружу. Руки тряслись. Колени подкашивались. Я чувствовала на коже, на бедре — отпечаток его ладони. Фантомный, жгучий.

Но под этой дрожью, под этой слабостью, зрело что-то новое — ощущение власти. Не грубой, как у него в постели. Тонкой. Хрупкой. Ценной.

Я не поддалась. Не расплавилась. Я выдержала тест. И он отступил. Принял мои правила. Пусть временно. Признал моё право на дистанцию.

Телефон вибрировал в кармане. Его сообщение:

«Ты невыносима. И чертовски интересна. Друг.»

Я улыбнулась в темноту, чёрным окнам спящих домов. Улыбка была усталая, но победная.

Отлично, — подумала я, отправляясь дальше. — Раунд окончен. Ничья. А может, и не ничья. Следующий — будет сложнее. Но я буду готова.

Целый месяц. Тридцать дней, в течение которых Роман, красивый, успешный, привыкший к моментальной капитуляции, натыкался на самую странную стену в своей жизни — на мою вежливую, непробиваемую дружбу.

Он приглашал ужинать. Я приходила — в строгих, не дающих повода платьях, с безупречным макияжем и готовностью обсуждать все что угодно, кроме нас. Я говорила о последней книге, о новом клиенте, о политике, о погоде. Я смеялась его шуткам, но смех был как у коллеги — оценивающий, а не растворяющийся. Я ловила его взгляд на своей шее, на губах, на сгибе локтя, и спокойно переводила разговор на архитектуру ресторана или качество стейка.

Он пригласил в галерею. Идеальное свидание для того, чтобы бродить в полумраке, плечом к плечу, обсуждая абстрактное и чувственное. Мы бродили. Я часами говорила о композиции, о технике, о символике, об упадке современного искусства. Я была увлеченным, эрудированным гидом. Когда он встал слишком близко у полотна «под Кандинского», и его рука едва коснулась моей спины, я сделала шаг вперед, будто чтобы рассмотреть деталь, и завела монолог о влиянии Баухауса. Его рука повисла в пустоте.

Он позвал в кино. В темноте, где так легко сделать первое движение. Я смотрела на экран так внимательно, будто сдавала по фильму экзамен. Когда он протянул ко мне руку с попкорном, я взяла щепотку кончиками пальцев, не касаясь его кожи, и пробормотала «спасибо», не отрывая взгляда от происходящего на экране.

И каждый раз, в конце вечера, он заводил одну и ту же пластинку. Сначала мягко, потом все настойчивее.

«Пошли ко мне. Выпьем вина. Кошка скучает».

«Классная у тебя кошка, — отвечала я, улыбаясь, уже натягивая перчатки или застегивая сумку. — Но прости, занята. Дела. Завтра рано вставать. Крайний срок».

«В воскресенье вечером? Тоже крайний срок?»

«Увы. Работа не ждет».

«Марго. Тебе платят за то, чтобы ты жила в каком-то адском цейтноте?»

«Платят за результат, — парировала я. — А для результата нужна концентрация. Была рада, Роман. До связи».

И уходила. Быстро, пока не дрогнуло что-то внутри. Пока не захотелось обернуться и увидеть его лицо — смесь недоумения, раздражения и того самого, неподдельного интереса, который я взращивала в нем, как капризный цветок.

Он звонил. Присылал смешные мемы про кошек. Делился музыкой, которая «напоминала ему наш разговор о чем-то». Он вкладывал в эти сообщения двойное дно, а я читала только первый, поверхностный слой. Отвечала с дружеской теплотой и профессиональной дистанцией. Словно мы были старыми приятелями из института, которые иногда видятся, чтобы скоротать время.

Я знала, что внутри у него клокочет. Он не привык к такому. Его мир был миром прямых линий: увидел — понравилось — получил. А я превращала прямую в лабиринт. В игру, где правила писала я, а он все еще пытался понять, где тут, черт возьми, вход.

Прошло четыре недели. После пятого ужина, где я снова ушла «поработать», он написал не сразу. Молчал до утра. А потом пришло сообщение:

«Марго. Я не могу перестать думать о том, какой ты интересный человек. Я забыл, что так бывает — чтобы с кем-то можно было говорить пять часов подряд и не хотеть, чтобы это заканчивалось. Ты чертовски умная. И красивая — не так, как все. И со мной никто никогда так не спорил о Кандинском. Кошка скучает. И я тоже.»

Я прочитала. Перечитала. Стояла с телефоном у окна, и слова горели на экране, обжигая что-то внутри, что я тщательно запирала весь этот месяц.

Он не играл в угадайку. Не давил. Он... признался. Признался в самом страшном — не в желании, а в интересе. В том, что я ему интересна. Не как тело, не как временное развлечение. А как человек. Со своим умом, со своей странной красотой, со своими мнениями о Кандинском.

Это было опаснее любого намека, любого приглашения «просто заскочить». Потому что на намек можно было не ответить. На приглашение — сказать «занята». А на это... на это нужно было отвечать. Чем-то настоящим.

Он развернул мое же оружие против меня. Я месяц выстраивала оборону из своего ума, из своей «непохожести», из своей способности быть интересным собеседником. И теперь он брал это и возвращал мне, говоря: «Да. Это то, что цепляет. Именно это».

Кошка скучает. И я тоже.

Просто. Без пафоса. Без требований.

Я почувствовала, как щит в моих руках стал невыносимо тяжелым. Месяц я таскала его на каждом «свидании-не-свидании». Месяц я отбивала его прямоту своей кривой тактикой. А он взял и... разобрал эту тактику на части, показав, что видит каждую деталь и ценит именно ее.

Я села на подоконник, прижав телефон к груди. Горло сжало. Не от страха. От чего-то другого. От признания. От того, что меня увидели. Именно ту, кем я пыталась казаться — умную, интересную, не такую, как все. И это было одновременно самым лестным и самым пугающим комплиментом в моей жизни.

Он ждал. Не за столиком. Не в темноте кино. Он ждал здесь, в тишине моей комнаты, внутри этого смс, которое разрушало все мои укрепления одним простым признанием.

Я устала. Я действительно устала от щита.

Пальцы сами нашли клавиатуру. Я не думала о тактике. Не придумывала хитрый ответ. Я просто сдалась. Капитулировала перед его прямотой, которая оказалась самым изощренным ходом.

«Хорошее вино обязательно. И расскажешь, в чем именно я не права насчет Кандинского. Воскресенье. 20:00. И кошке от меня привет.»

Отправила. Без улыбок. Без «просто дружеских» подмигиваний. С чистым, белым флагом, который на самом деле был самым большим риском. Потому что я соглашалась прийти без щита. Просто как Марго. Та, которая умная. И красивая — не так, как все.

Ответ пришел через минуту.

«Вино уже куплено. Аргументы подготовлены. Жду. И кошка передает, что очень рада.»

Я отложила телефон, прижала ладони к горящим щекам и впервые за месяц позволила себе испугаться по-настоящему. Не тактически. Не стратегически. А просто, по-человечески. Потому что в воскресенье меня ждал не Роман-соблазнитель. Меня ждал Роман, который сказал, что я ему интересна. И с этим было не спрятаться за дружбой. С этим можно было только встретиться лицом к лицу.

Дверь открылась. Он стоял на пороге в простом свитере, закатав рукава. Без улыбки. С выражением спокойного ожидания.

— Заходи, — сказал он просто.

Я переступила порог. Квартира пахла кофе и его кожей. Кошка на диване лениво открыла один глаз и снова его прикрыла. Все было знакомо до мурашек, но сегодня эта знакомая обстановка давила на виски тихим гулом.

На столе — вино, два бокала, открытый альбом Кандинского.

— Подготовился, — кивнул он на книгу, помогая снять пальто. Его пальцы коснулись моих плеч, задержались на долю секунды. Месяц тренировок заставил мое тело автоматически напрячься, собраться. Но он просто повесил пальто и двинулся к столу.

Мы сели. Разлили вино. Я сделала первый глоток — прохладное, терпкое — и начала говорить. Голос звучал ровно, как на презентации. О композиции, о дисбалансе, о перегруженности формы. Я смотрела то на репродукцию, то в окно, в ночную черноту. Все по плану. Все окей.

Он слушал, обхватив бокал ладонями. Кивал в нужных местах. И когда я закончила, он не стал спорить. Просто отодвинул книгу в сторону и посмотрел на меня. Взгляд был тяжелый, прямой, без привычной игривой искры.

— Довольно, Марго, — сказал он тихо, но так, что слова легли в тишине комнаты бетонными плитами.

У меня внутри что-то коротко и сухо щелкнуло, как выключатель. Но лицо осталось спокойным. Я подняла бровь, вопросом.

— Довольно Кандинского? — спросила я, голос все так же ровный. Все ок.

— Довольно всего этого, — он не отвел взгляда. — Месяца. Разговоров. Уходов. Ты выиграла. Ты здесь. Давай уже просто... будем.

Он протянул руку через стол. Не для пожатия. Ладонь вверх, открытая. Предложение. Или ультиматум.

Я смотрела на его руку. На линии жизни и судьбы, пересекавшие ладонь. Внутри все сжалось в ледяной, неудобный комок. Но снаружи я лишь слегка наклонила голову, будто рассматривая интересный объект.

— Я и так просто здесь, — сказала я, и даже сама себе поверила в этот легкий, слегка удивленный тон. — Как друг. Смотрю с тобой Кандинского.

Он не отдернул руку. Не нахмурился. Уголки его губ дрогнули в чем-то, что было далеко от улыбки.

— Нет, — произнес он так же тихо. — Не как друг. И Кандинский нас обоих уже достал.

И тогда я поняла, что игра в «все окей» закончилась. Потому что он перестал в нее играть.

Тишина стала густой, физически ощутимой. Я подняла глаза от его ладони к его лицу. В его глазах не было ни требования, ни нетерпения. Была усталость. И в этой усталости было что-то такое... общее. Что-то, от чего тот ледяной комок внутри начал медленно, мучительно таять, обнажая истину, которую я так долго держала взаперти.

Я сделала движение, которое не планировала. Не рывок, а медленное, почти невесомое смещение. Я встала и обошла стол. Он не шелохнулся, следил за мной взглядом.

Я остановилась перед ним. Теперь он смотрел на меня снизу вверх. Я видела тень ресниц на его скулах, маленькую родинку у виска. Все было не ок. Все было ужасно, страшно, и гул в висках нарастал.

Я наклонилась. Медленно, давая ему и себе последний шанс отступить. Он не отступил. Он встретил мой поцелуй на полпути. И это не было победой или поражением. Это было прекращением огня.

Поцелуй был не жадным, а глубоким, почти вопросительным. И когда его руки обняли меня, а мои сами собой обвили его шею, когда я почувствовала под пальцами знакомую текстуру его волос и запах его кожи, я поняла одну простую вещь.

Я не сдалась. Я не расплавилась. Я просто устала держать щит. И позволила ему упасть. Со страшным, оглушительным грохотом, который слышала только я. А снаружи был только тихий вздох и тепло его рук на моей спине.

Щит упал. И то, что вырвалось наружу, было не тихой нежностью, а тихим безумием.

Это была не страсть. Это был разряд. Накопленное за месяц напряжение, страх, ярость на саму себя, бешеное желание и столь же бешеное сопротивление — всё это выплеснулось одним сконцентрированным, абсолютно трезвым помешательством.

Я не целовала его. Я исследовала. Зубами, языком, ногтями. Я не принимала его ласки — я брала своё. Каждое движение было расчётливым, почти холодным, но исполненным такой яростной энергии, что он сначала замер от неожиданности, а потом ответил с тем же накалом, с той же готовностью сойти с ума.

Мы не добрались до спальни. Остались на полу, у дивана, на ковре. Это не было любовью. Это был акт взаимного разоружения под честное слово. Без нежностей, без сантиментов, только чистый, почти животный катарсис.

Я довела его до предела, сама находясь на краю, и когда всё закончилось, в комнате повисла тишина, густая, как смола. Мы лежали рядом на ковре, дыша на разрыв лёгких, глядя в потолок. Тела были мокрые, разгорячённые, а внутри — пустота. Та самая, желанная, очищающая пустота.

Он первым нарушил тишину, повернув голову ко мне. В его глазах читалась та же опустошённость, смешанная с лёгким шоком.

— Чёрт, Марго... — его голос был хриплым. — Это было... интенсивно.

Я не ответила. Просто поднялась на ноги, нашла своё платье и натянула его. Движения были чёткими, экономичными. Адреналин отступал, и на смену ему приходила знакомая, холодная ясность.

Он поднялся на локте, наблюдая за мной.

— Когда... — он начал и запнулся, что с ним было редкостью. — Когда я тебя снова увижу?

Я закончила поправлять платье, подошла к зеркалу в прихожей, чтобы собрать растрёпанные волосы в хвост. В отражении я видела его — сидящего на полу, с улыбкой и вопросительным взглядом.

Я поймала его взгляд в зеркале и уронила фразу так же спокойно, как если бы говорила о погоде:

— Мне не нужны отношения, Роман. Я подумаю.

В его глазах мелькнуло что-то — не разочарование, не обида. Уважение. И даже какая-то доля чёрного, разделяемого юмора. Он кивнул, медленно, понимающе.

— Ясно, — сказал он. — То есть это было... своего рода стресс-интервью?

Я обернулась, наконец глядя на него прямо. На его скомканную одежду, следы моих ногтей на плече. Уголок моего рта дрогнул.

— Скорее финальный раунд переговоров. С испытательным сроком для обеих сторон.

Он усмехнулся, низко, про себя, и упал на спину, закинув руки за голову.

— Жду результатов, — сказал он в потолок. — И следующего раунда. Если сочтёшь возможным.

Я взяла сумочку, открыла дверь. На пороге обернулась.

— Кошка выглядит удовлетворённой, — заметила я, кивнув в сторону зверя, который с невозмутимым видом умывался на подоконнике, словно только что не был свидетелем небольшого приватного апокалипсиса.

— Она не одна такая, — пробормотал он, не открывая глаз, но я услышала улыбку в его голосе.

Я вышла, закрыв дверь без звука. На лестничной клетке было прохладно и тихо. Я спустилась, вышла на улицу, вдохнула ночной воздух.

И только тогда, в полном одиночестве, позволила себе улыбнуться. Широко, по-дурацки, до ушей.

Я не сказала «нет». Я сказала «я подумаю». И это была не уловка, не игра. Это была правда.

Всё, что было до этого — месяц бегства, сегодняшняя капитуляция, безумный секс — было испытанием. Испытанием его, испытанием себя, испытанием... этого.

И теперь, с чистым (пусть и слегка измотанным) телом и холодной головой, мне действительно нужно было подумать. Взвесить все «за» того парня, что лежит сейчас на полу в гостиной, и все мои старые, железобетонные «против».

Я зашагала по ночному городу, и шаг мой был легким, уверенным. Впервые за долгое время я чувствовала не тревогу, не страх, а право выбора. И это чувство было слаще любого оргазма. Потому что оно было только моим. И я собиралась им распорядиться.

Прошёл ещё месяц. Месяц чёткого, почти делового графика. Каждую среду, около десяти вечера, на его телефон приходило сообщение: «Свободен?» Ответ был всегда одинаков: «Да. Дверь открыта.» Я приезжала. Мы почти не разговаривали. Иногда — бокал вина, стоя у окна. Чаще — сразу. Это был не секс от желания или страсти.

Это был ритуал. Церемония подтверждения власти. Моей власти над ситуацией, над ним, над своими демонами. Я приходила, брала то, что хотела — не его, а ощущение того, что я могу это взять, — и уходила. Всегда первой. Никогда не оставаясь до утра. Он подчинялся. Без возражений.

Даже с каким-то странным, изучающим спокойствием. Как будто наблюдал за экспериментом, в котором согласился быть подопытным. И вот в очередную среду, когда я, уже одетая, искала на полу вторую сережку, его голос раздался из глубины комнаты.

Он не вставал с кровати, лежал, закинув руки за голову.

— Марго, — сказал он ровно, без интонации. — У меня есть чувство, что ты меня используешь.

Моя рука замерла над паркетом. Воздух в комнате вдруг стал густым и тяжёлым. Я медленно выпрямилась, застегнула серёжку. Повернулась к нему.

Он смотрел на меня. Не с обидой, не с гневом. С пониманием. И в этом понимании было что-то невыносимое.

— Использую? — мой голос прозвучал холоднее, чем я планировала. Последний бастион. — Мы договорились. Никаких отношений. Просто секс. Ты же сам с этого начал.

— Я начинал с «просто секса», — поправил он тихо. — Но не с… этого. Не с вот этого еженедельного забора образцов. Ты не приходишь ко мне, Марго. Ты приезжаешь на точку. Как на процедуру. Снять стресс. Подтвердить что-то для себя. Я — не человек в этой схеме. Я — функция.

Слово «функция» повисло в воздухе, звонкое и точное, как пощёчина. Оно било прямо в цель, в самое ядро моего месячного «плана». Ведь именно так я к нему и относилась. Как к самому качественному, премиальному инструменту для терапии самооценки.

Я хотела парировать. Сказать что-то колкое, вернуть контроль. Но слова застряли в горле. Потому что он был прав. До жуткой, унизительной правоты.

И я села рядом с ним и погладила его по лицу.

Я села на край кровати. Пружины мягко подались подо мной. Я посмотрела на его лицо — знакомые ямочки сейчас были скрыты напряжёнными скулами, а в глазах стояла не привычная самоуверенность, а какая-то усталая ясность.

Моя рука сама потянулась к нему. Кончики пальцев коснулись его щеки, провели по линии скулы, поступившись всей моей железной логикой. Кожа была тёплой, чуть шершавой от щетины.

— Что ты хочешь, Роман? — спросила я тихо. Не как вызов. Как вопрос. Впервые — не как игрок, а как человек, который действительно не знает ответа.

Он прикрыл глаза на секунду, прижавшись щекой к моей ладони. Потом открыл их и посмотрел прямо на меня.

— Поехали на выходные. За город. Ты и я. Без графиков. Без «процедур». Просто... поедем. — Он сделал паузу, и в его голосе прозвучала знакомая, но смягчённая ирония. — Или ты снова занята?

Это было не приглашение. Это был ультиматум в форме просьбы. Шанс. Последний вагон, отходящий от платформы, на которой я застряла, бегая по кругу своего плана. Выйти из клетки, которую сама же и построила.

Я смотрела на него. На того самого «инструмента», который вдруг заговорил человеческим голосом и попросил чего-то большего, чем роль в моём спектакле. И я поняла, что могу сказать «нет». Сохранить контроль. Оставить всё как есть — безопасное, предсказуемое, мёртвое. И, возможно, больше никогда не получить от него такого взгляда.

Или я могу сказать «да». И потерять контроль над абсолютно всем.

— Да, — сказала я. Просто. Без оговорок, без «но», без «посмотрим». — Да, поедем.

Он не заулыбался с триумфом. Он просто медленно выдохнул, как будто выпуская воздух, который долго держал в груди. Его рука накрыла мою, прижимая её к своей щеке.

— Когда? — спросила я, и мой голос прозвучал хрипло.

— Завтра. Я всё организую. Ты только будь готова. И возьми тёплые вещи.

Он говорил о свитерах и ботинках, но мы оба понимали, о чём речь на самом деле. «Будь готова» означало — будь готова к тому, что не будет стен, графиков и ролей. Будь готова к тому, что может быть страшно. Или скучно. Или по-настоящему.

Я кивнула, не в силах выговорить больше ни слова. Потом встала, чтобы уйти. На этот раз он не стал меня останавливать. Но когда я уже взялась за ручку двери, он сказал сзади:

— Марго.

Я обернулась.

— Спасибо, что согласилась, — произнёс он. И это «спасибо» было лишено всякого торжества. Оно было... благодарным. Как будто я оказала ему услугу, а не согласилась на его условия.

Я снова кивнула и вышла.

На улице я не пошла сразу. Прислонилась к холодной стене его дома. В груди бушевало странное смятение — паника, смешанная с диким, щекочущим нервы предвкушением. Я только что согласилась на что-то, что не вписывалось ни в одну из моих категорий. Не «удобное», не «проект», не «рискованное». Что-то другое.

Он вытащил меня из игры. Не силой, а предложив другую реальность. И я, скрепя сердце, дала себя вытащить.

Я достала телефон. Не для того чтобы писать ему. Я открыла прогноз погоды. На выходные обещали снег. Я улыбнулась в темноту, и улыбка была нервной, неуверенной, живой.

За город. Без щита. Честное слово. Что может быть страшнее? И что, возможно, может быть лучше?

Это был не домик в лесу. Это был коттеджный отель — тот самый, из глянцевых журналов, куда приезжают «красивые люди». Панорамные окна на заснеженные ели, камин во всю стену, дизайнерский интерьер в стиле «сканди-люкс». Здесь не было места потертым свитерам и простоте. Здесь всё было про эстетику. И, как ни странно, именно здесь я наконец выдохнула.

Мы приехали на его машине, и я, к своему удивлению, не чувствовала себя Золушкой в карете. Я была в хороших, тёплых вещах, которые сама себе купила, с дорожной сумкой, которую выбрала за её функциональность, а не за логотип. Я не пыталась «соответствовать» месту. Я просто была в нём.

Он забронировал всё — спа, ужин, прогулку на снегоходах. И впервые я не видела в этом демонстрацию его превосходства. Я видела заботу. Желание показать мне что-то красивое, потому что, кажется, ему нравилось видеть, как я это красивое принимаю.

Вечером мы собирались на ужин в ресторан отеля. Я надела простое чёрное платье — не самое дорогое, но то, в котором чувствовала себя собой. Делала макияж у огромного зеркала в ванной, а он, уже готовый, прислонился к дверному косяку в своей идеально сидящей рубашке и наблюдал. Не с тем оценивающим взглядом, который заставлял меня раньше ёжиться, а с… удовлетворённым.

— Ну что, красавица, готова? — спросил он, и в его голосе не было ни капли привычной иронии. Была лёгкость.

— Секунду, — бросила я, нанося последние штрихи помады.

И в этот момент я подняла глаза и поймала наше отражение в зеркале.

Он — высокий, собранный, с той самой улыбкой, которая сводила с ума с первого взгляда. Я — рядом. В своём чёрном платье, с собранными в низкий пучок волосами цвета «пыли на библиотечных полках», со своим «папиным» лицом, на котором сейчас играло спокойное, уверенное выражение.

И мы смотрелись. Не как «он и его случайная спутница». Не как «шикарный мужик и девушка, которая старается». Как пара. Равная. Гармоничная. Его яркая, брутальная красота не подавляла мою тихую, сложную. Она её… дополняла. Как тёмное дерево и светлый бетон в интерьере этого отеля. Разные текстуры, но один стиль. Одно качество.

Во мне что-то щёлкнуло. Тихий, но безоговорочный внутренний звук.

Я не хуже его.

Я — другая. У меня другая красота. Другая сила. Но она — того же порядка. Она того же уровня. Мы были из разных миров, но стояли на одной ступени.

Он заметил, что я замерла. Подошёл сзади, положил руки мне на плечи. В зеркале наши взгляды встретились.

— Всё в порядке? — спросил он тихо.

— Всё, — ответила я, и моя улыбка в отражении была не вымученной, а настоящей, широкой, почти удивлённой. — Просто поняла кое-что.

— И что же?

Я повернулась к нему, разорвав магию зеркала, но оставив внутри то новое, твёрдое знание.

— Что мы хорошо смотримся вместе. И что твой вкус в отелях, на удивление, неплох.

Он рассмеялся, и я почувствовала, как смех его вибрирует через руки на моих плечах.

— Это самое романтичное, что мне говорили, — пошутил он, но в его глазах светилось что-то серьёзное, понимающее. Он тоже видел. Видел то же, что и я, в зеркале.

Весь вечер я носила это открытие в себе, как тёплый, сияющий камень у сердца. За ужином я не анализировала каждое его слово, не строила стратегию. Я наслаждалась. Вкусом еды, видом из окна, его рассказами. Я шутила, и он смеялся — не из вежливости, а потому что было смешно. Я спорила с ним о вине, и он слушал, и в его взгляде было уважение.

Позже, в номере, когда огни камина рисовали на стенах танцующие тени, не было сумасшедшей страсти или холодного ритуала. Была близость. Нежная, доверительная, лишённая прежней борьбы за власть. Потому что власть вдруг стала не нужна. Когда ты понимаешь, что стоишь на равных, — нечего делить.

Утром, за завтраком с видом на заледеневшее озеро, он сказал:

— Знаешь, я тут подумал… о нашей «дружбе».

— И? — я отломила кусочек круассана, глядя на него через стол.

— Она была адски сложной. И адски интересной. Но то, что сейчас… — он сделал паузу, ища слова. — Это проще. И в этой простоте… как-то больше всего.

Я кивнула, запивая соком комок, внезапно вставший в горле. Не от грусти. От признания.

— Да, — просто сказала я. — Мне тоже так кажется.

Мы молча доели завтрак. В этом молчании не было неловкости. Было согласие. Согласие с тем, что игра окончена. Что щит можно не таскать. Что можно, наконец, просто быть рядом. Потому что ты видишь в зеркале не его тень и не свою фантазию, а двоих людей, которые подходят друг другу.

И это, пожалуй, было самой большой победой. Победой не над ним и не над страхом. Победой над старой версией себя, которая смотрела в зеркала и видела только недостатки. Теперь я видела — равного.

До обеда мы гуляли и дурачились, и он смешил меня.

За обедом он вдруг сказал

— Марго… — он сделал паузу, ища слова, глядя куда-то мимо меня, на сверкающее на солнце озеро. — Это были лучшие выходные в моей жизни.

Слова повисли в воздухе между нами, простые и оглушительные. Не «мне было хорошо с тобой». Не «было здорово». Лучшие. В его жизни, полной побед, сделок, впечатлений.

Я перестала жевать. Комок в горле стал размером с яблоко. Я просто смотрела на него, пытаясь прочитать на его лице — шутка ли это, преувеличение, тактика. Но лицо его было спокойным, открытым.

— Правда? — выдохнула я, и мой голос прозвучал хрипло от неожиданности.

— Правда, — он кивнул, и его взгляд вернулся ко мне, тёплый и прямой. — Никаких игр. Никаких масок. Просто… ты и я. Такие, какие есть. Я забыл, что это может быть настолько… — он снова запнулся, не находя подходящего громкого слова, и махнул рукой. — Настолько.

Он не сказал «настолько просто». Он сказал «настолько». И в этой недоговорённости было всё. Настолько насыщенно. Настолько настоящее. Настолько страшно и безопасно одновременно.

Я кивнула, не в силах выговорить ничего в ответ. Потому что понимала. Потому что чувствовала то же самое. Эти выходные не были победой над страхом. Они были перемирием со страхом. И с самой собой. И с ним.

Мы молча доели обед. Но это молчание теперь было другого качества. Оно не было тяжёлым итогом. Оно было лёгкой опорой, на которую можно опереться. Мы пили кофе, и наши взгляды то и дело встречались — и в них не было прежнего вызова или расчета. Был тихий, взаимный вопрос: «И что же мы будем делать с этим теперь? С этим новым знанием о том, как может быть?»

Игра не окончена. Она просто сменила правила. Теперь ставки были выше. Теперь на кону была не самооценка и не проверка границ. На кону было это хрупкое, новорождённое «настолько», которое могло разбиться от одного неверного слова или, наоборот, вырасти во что-то большее.

Когда мы собрали вещи, чтобы ехать обратно в город, он взял мою сумку, и его пальцы ненадолго сомкнулись вокруг моей руки.

— Не исчезай, Марго, — сказал он негромко, глядя не на меня, а на наши соединённые руки. — Пожалуйста.

Это было не требование. Это была просьба. Первая по-настоящему уязвимая просьба, которую я от него слышала.

— Не исчезну, — ответила я так же тихо. И это было обещание. Не ему. Себе самой. Потому что я больше не хотела исчезать. Ни в его жизни. И ни в своей собственной.

Мы сели в машину. Он завёл двигатель. И я, глядя в боковое зеркало на удаляющийся, сверкающий на солнце отель, поймала своё отражение. В нём не было торжества. Была ясность. Ясность того, что битва за самоощущение выиграна. Но история — только начинается. И впереди уже не игра на выбывание, а что-то гораздо более сложное и ценное: попытка построить что-то из этого самого «настолько». И я, кажется, была готова попробовать.

Дорога обратно в город была другой. Не в смысле пейзажа за окном — те же сосны, замещаемые сначала дачами, потом промзонами, потом первыми многоэтажками. Другой была тишина в салоне. Не напряжённая, не заполненная невысказанным. Спокойная. Общая.

Я смотрела на его профиль, на руки, лежащие на руле, на сосредоточенную складку между бровей, когда он обгонял фуру. И ловила себя на мысли, которая уже не была мыслью, а стала новой правдой, осевшей в костях, как знание о том, что земля круглая.

Он — обычный человек.

Да, красивый. Неотразимо, до зубной боли, красивый. Со стилем, который выглядит непринуждённым, но на который уходят часы и тысячи. С деньгами, которые дают эту роскошь — коттеджи, вина, уверенность. С обаянием, от которого у меня в первые дни подкашивались ноги.

Но под этим всем — просто человек. Который по утрам не сразу открывает глаза, а зарывается лицом в подушку. Который может пересолить суп. Который боится, что сделка сорвётся. Которому одиноко в своей просторной квартире, и поэтому он завёл кошку. Который боится сказать что-то не то и спугнуть то хрупкое, что родилось между нами за эти выходные.

Он не бог. Не титан. Не приз, выигранный по недоразумению. Он — ровня.

И если после всего этого бардака — моих побегов, его терпения, моей тактики и его прозрений — он всё ещё здесь. Если он везёт меня обратно, а его рука тянется к моей не для того, чтобы обладать, а для того, чтобы просто коснуться... Если он выбирает меня снова и снова, несмотря на все мои шипы и лабиринты...

То он это понимает. Он видит во мне равную. Не украшение, не функцию, не проект. Не «папину дочку» на фоне сестры-красавицы. Равную. Со своей силой, которая в упрямстве и уме. Со своей красотой, которая не бьёт в глаза, а раскрывается, как сложная карта, тем, у кого хватит терпения её читать.

Город накрыл нас серым зимним пологом, гудками, спешкой. Но внутри машины, в этом коконе тишины и понимания, было по-прежнему тихо и светло.

Когда он остановился у моего дома, он выключил двигатель и повернулся ко мне.

— Ну что, вернулись в реальность, — сказал он с лёгкой усмешкой.

— Реальность она и в коттедже была, — пожала я плечами, развязывая ремень безопасности. — Просто другая. Более честная.

Он кивнул.

— А что теперь? — спросил он. Не как тот, кто требует плана, а как тот, кто предлагает составить его вместе.

— А теперь, — я открыла дверь, и в салон ворвался холодный городской воздух, — просто жизнь

Я вышла, но не захлопнула дверь сразу, обернувшись.

— Спасибо. За выходные.

Он улыбнулся — не той победной улыбкой с ямочками, а другой, более мягкой, взрослой.

— Это взаимно, Марго. До завтра?

— До завтра, — кивнула я и закрыла дверь.

Я поднималась к себе, и каждый шаг отдавался в груди не тревогой, а уверенностью. Той самой, которую не купишь, не наденешь, не изобразишь. Которую можно только заработать. Пройдя через страх, через уничтожение своих же схем, через риск показаться уязвимой.

Он был обычным человеком. И я — тоже. И это было не разочарованием. Это было освобождением. Потому что с обычным человеком можно строить что-то настоящее. Можно ссориться и мириться, можно быть слабой и сильной, можно делить не только роскошь, но и скучную, повседневную жизнь.

Я зашла в квартиру, бросила сумку в прихожей и подошла к зеркалу. В отражении смотрела на меня женщина, которая знала себе цену. Не ту цену, которую ей назначили родители или общество. А ту, которую она сама, кровью и нервами, вычислила в схватке с миром и с одной конкретной, красивой его частью по имени Роман.

Я улыбнулась своему отражению. И впервые в жизни улыбка эта была спокойной. Без надрыва, без вопроса «достаточно ли я хороша?».

Я была достаточна. Он своим выбором подтверждал это каждый день. А теперь это, наконец, подтвердила я сама.

Всё началось как обычно — или как стало «обычно» за последнее время. Страсть, лишённая нежности, движение, лишённое сомнения, две тела, отлаженно выполняющие ритуал снятия напряжения. Я уже привыкла к этой роли — эффективной, холодной, контролирующей. Роли, которая меня больше не пугала.

Но в какой-то момент, среди этой знакомой, почти механической ярости, что-то сломалось. Не во внешнем мире. Внутри. Просто щёлкнуло, как переключатель.

Его губы были у меня на шее, руки держали мои бёдра с привычной, уверенной силой. И вдруг я поняла: я не хочу быть этой — той, что приехала ради секса в среду. Я устала от этой роли. Устала от собственного спектакля, который, кажется, уже даже ему наскучил.

Я замерла. Не от сопротивления, а от ошеломительной ясности.

— Стой, — выдохнула я, и мой голос прозвучал не как приказ, а как просьба. Почти испуганная.

Он мгновенно остановился, отстранился, давая мне пространство. В его глазах — не раздражение, а вопрос. Глубокое, внимательное «что?».

Я откатилась на спину, глядя в потолок. Сердце колотилось, но уже не от возбуждения, а от страха перед тем, что я собиралась сделать.

— Я не хочу так, — сказала я в потолок.

— Как? — спросил он тихо, не двигаясь.

— Как… функция. Как ритуал. Я устала притворяться, что мне ничего не нужно, кроме этого.

В комнате повисла тишина. Потом я повернула голову и посмотрела на него. И сделала самое страшное — позволила ему увидеть эту усталость, этот страх, эту неуверенность. Всё то, что я так тщательно прятала за маской контроля.

— А как ты хочешь? — его вопрос был таким же тихим, но в нём не было вызова. Был интерес. Настоящий.

Я не знала, что ответить. Потому что «как я хочу» было чем-то размытым, неизведанным. Но я знала, чего не хочу. Не хочу играть.

— Я не знаю, — призналась я честно. — Но… давай просто попробуем. Без ролей. Без «я — крутая», а «ты — красивый». Просто… я и ты. Какие есть.

Он смотрел на меня долго-долго. Потом медленно кивнул.

— Хорошо, — сказал он. И это «хорошо» было не согласием на условия, а приглашением. Приглашением в неизвестность для нас обоих.

И тогда я начала заново. Не с поцелуя, а с простого прикосновения. Положила ладонь ему на грудь, почувствовала под пальцами бешеный стук его сердца. Он был таким же взволнованным, как и я.

Всё пошло иначе. Медленнее. Неувереннее. Иногда я была страстной — но эта страсть была не для демонстрации силы, а из желания, настоящего, неотфильтрованного. Я кусала его плечо, цеплялась за волосы, не думая о том, «как это выглядит». Иногда я была пугливой — вздрагивала от неожиданного прикосновения, прятала лицо у него на груди, когда становилось слишком интенсивно. И позволяла себе это. Позволяла быть разной. Настоящей.

А он… он следовал за мной. Отвечал на мою страсть такой же яростью, но уже не для победы, а как эхо. Мою робость встречал такой нежностью, что у меня к горлу подступали слёзы. Он читал меня. Не как противника или функцию, а как открытую, живую книгу, которую можно листать медленно, с интересом.

В какой-то момент я засмеялась. Просто так. И он рассмеялся в ответ, прижавшись лбом к моему плечу. Этот смех был больше, чем любой оргазм. Это был звук общего падения масок.

Когда всё закончилось, не было молчания двух солдат после боя. Была тишина двух уставших, счастливых путников, которые наконец-то нашли общий язык. Я прижалась к нему, слушая, как его сердце успокаивается, и чувствовала на своей коже не следы битвы, а отпечаток близости.

— Вот видишь, — прошептал он мне в волосы. — Когда ты не играешь… ты невыносимо прекрасна. Разная. Настоящая.

Я не ответила. Просто обняла его крепче. Потому что он был прав. И потому что я наконец-то согласилась с этой правдой. Перестала бороться с ней и с собой.

Я решила быть собой. Со всеми парадоксами. Страстной и пугливой, сильной и уязвимой, умной и глупой от ощущений. И просто получать от этого удовольствие. Не как роль. Как дар, который я наконец-то разрешила себе принять.

Я не знаю, что будет дальше. Мы стали официальной парой — странное, бюрократичное словосочетание, которое теперь значится в наших соцсетях и в головах наших родителей. Он познакомился с моими.

Моя мама, увидев нас вместе за одним столом (где я уже не ежилась, а спокойно наливала ему чай), наконец-то выдохнула и сказала: «Ну надо же». Без восторга, но и без старой, гнетущей оговорки. Просто констатация факта: «Ну надо же, вышло-таки».

Отец пожал ему руку крепко, по-мужски, и они ушли в гараж «посмотреть на двигатель» — что, я подозреваю, было его версией отцовского благословения.

Я познакомилась с его родителями. Его мама, элегантная и чуть отстранённая, смотрела на меня не как на добычу своего сына, а с любопытством. «Рома нам столько о тебе рассказывал, — сказала она. — Говорил, вы много спорите». И в её глазах я увидела не осуждение, а уважение. Она поняла: я здесь не для того, чтобы украсить его жизнь. Я здесь, чтобы быть в ней. На равных.

Я живу в его квартире. Вернее, теперь это наша квартира. Мои вещи смешались с его на полках, мой шампунь стоит в его душевой, а моя любимая кружка (с надписью «Не разговаривай с копирайтером, пока он не выпил кофе») теперь мирно соседствует с его коллекцией эспрессо-чашек. Кошка, эта невозмутимая свидетельница начала наших отношений, теперь спит у меня на животе, громко мурлыча, признав наконец мои права быть здесь рядом с ними.

Я не знаю нашего будущего. Не строю воздушных замков о свадьбе и детях. Не просчитываю варианты на пять лет вперёд. Потому что впервые в жизни мне не страшно жить одним днём. Не страшно, что завтра он передумает. Потому что если передумает — это будет его решение, а не моя недоработка.

А всё пошло по-другому с той самой секунды, когда я наконец поверила, что достойна его. Не потому, что стала лучше. Я сняла его с пьедестала, на который сама же и водрузила в тот самый первый вечер у бара. Перестала видеть в нём трофей, который нужно удержать, и начала видеть партнёра, с которым можно идти рядом.

Иногда я ловлю себя на том, что смотрю на него и улыбаюсь. Не потому, что он мой. А потому что я — своя. И мы вместе — это выбор, а не завоевание. И этот выбор мы делаем заново каждый день. Иногда — за завтраком. Иногда — вот так, как сегодня вечером...

Мы ссоримся. Впервые по-настоящему, не игровым тоном, а с плохо скрываемым раздражением в голосах. Повод идиотский — я снова забыла купить корм для кошки, которую теперь считаю и своей, а он срывается, потому что устал после тяжелого дня.

В его голосе прорывается та самая сталь, что была в самом начале, когда он говорил о «просто сексе». А в моём — не привычная готовность отступить или закричать в ответ, а холодное, точное: «Говори тише. Я не твой клиент, которому ты продаёшь своё плохое настроение».

Он замолкает. Комната наполняется тяжёлым, колючим молчанием. Кошка, виновница торжества, смотрит на нас с подоконника с философским презрением.

Раньше в этот момент я бы уже внутренне скрутилась в комок. Мысли метались бы по накатанной колее: «Всё, он понял, какая я ненадёжная. Сейчас скажет, что это ошибка. Я всё испортила». Я бы или заплакала, или стала извиняться, или натянула маску безразличия и ушла, хлопнув дверью.

Но сейчас я просто стою. Дышу. Чувствую, как гнев остывает, оставляя после себя лёгкую усталость и… любопытство. Что будет дальше? Как мы выйдем из этого?

Он отворачивается, проводит рукой по лицу. Плечи, которые только что были напряжены, слегка опускаются.

«Чёрт. Извини», —говорит он в стену. — Это не из-за корма. Просто день дерьмовый».

Я знаю, что это не просто слова, чтобы замять конфликт. Это — его белый флаг. Его признание в уязвимости. И это дороже тысячи идеальных ужинов при свечах.

«И я извиняюсь, что забыла, — отвечаю я. Голос уже без ледяных осколков. — Но кричать действительно не надо. Мы же взрослые люди, а не подростки».

Он оборачивается. В его глазах нет ни злости, ни разочарования. Есть та же усталость, что и у меня, и смутное облегчение.

«Взрослые, да, — он качает головой, и в уголке рта дрогнула та самая ямочка. Теперь она вызывает у меня не головокружение, а что-то вроде нежности. — Но иногда я в этом сомневаюсь».

Я подхожу к холодильнику, достаю две банки крафтового пива — уже не «Гиннес», мы нашли то, что нравится нам обоим. Протягиваю ему одну.

«На, — говорю. — Пей и рассказывай про свой дерьмовый день. А я послушаю. И закажу корм. Сейчас».

Мы садимся на пол у дивана, прислонившись спиной к мягкой ткани. Он говорит о проваленных переговорах, о тупом начальнике. Я слушаю, иногда вставляю колкое замечание, и он хрипло смеётся. Кошка спрыгивает с подоконника и устраивается у меня на коленях, громко мурлыча, как будто давая своё одобрение нашему перемирию.

И вот, сидя на полу в почти темноте, с банкой пива в руке, я понимаю самую важную вещь.

Солнце бывает с пятнами. И мы будем ссориться. Из-за корма, из-за разбросанных носков, из-за того, кто моет посуду, из-за усталости и просто потому, что мы — два разных, живых человека.

Но я больше не боюсь этих пятен. Не боюсь этих ссор.

Я не боюсь, что меня разлюбят за забытый корм. Не боюсь, что он уйдёт, потому что я ответила резко. Не боюсь, что в один день магия исчезнет, обнажив пустоту, потому что магия — это как раз и есть вот это: умение разделить не только бокал вина в шикарном отеле, но и тяжёлое молчание после глупой ссоры. Умение показать друг другу не только блеск, но и потрёпанные края.

Я смотрю на его профиль, освещённый голубым светом уличного освещения. Он уже не король поцелуев с обложки. Он — человек. Уставший, иногда раздражительный, иногда трогательно неумелый в быту. Мой человек.

И я — его. Не идеальная, не всегда собранная, со своей историей шипов и побегов. Но — достаточная. Достаточная, чтобы быть рядом в шикарном ресторане. И достаточная, чтобы выдержать этот взгляд и не разбиться, когда в его глазах нет восхищения, а есть лишь усталость.

Я прижимаюсь плечом к его плечу. Он не обнимает меня, просто наклоняет голову, чтобы его висок коснулся моей.

«Закажи самый дорогой корм, — говорит он в тишину. — Пусть эта королевишна знает, во что нам обходится её благосклонность».

Я смеюсь. И это не тот смех, что бывает в кино перед поцелуем под занавес. Это простой, бытовой, немного усталый смех. Смех людей, которые знают, что завтра может быть новый глупый повод для ссоры. И которые больше не верят, что от этого что-то может разрушиться.

Я заказываю корм в приложении, и мой палец на секунду замирает над экраном. «Знаешь, — говорю я, глядя на светящийся прямоугольник, — а ведь всё началось с того, что мы одновременно заказали одно и то же пиво».

Он поворачивает голову, и в его глазах, отражающих голубой свет телефона, мелькает та самая, самая первая ухмылка. Не снисходительная, а узнающая.

«И слава богу, что ты его заказала, — говорит он тихо. — А то я бы, наверное, до сих пор пил свой «Гиннес» в одиночестве и думал, что я такой умный, что мне ничего не нужно»

И я поняла, что самое страшное — не пятна на солнце. Самое страшное — верить, что солнце должно быть идеальным, чтобы его любить. А я наконец-то разрешила этому солнцу — и ему, и себе — просто светить. Как умеет. Как получается.

И в этой свободе от страха оказаться недостаточно идеальной — и есть та самая, единственно возможная, идеальная любовь.

Споря о фильмах. Молча проходя мимо того самого бара, где для нас когда-то подали два одинаковых «Гиннеса». Всё началось с пива. А продолжилось — вот этим. Тишиной. Доверием. Правом быть разной. Правом быть собой.

Я долго думала, что нас свел случай. Одинаковый «Гиннес», одинаковая тоска в баре. Потом поняла: случай свел два одиноких тела. А всё остальное — уже не случай. Это была работа. Самая сложная работа в моей жизни — перестать бежать от собственного счастья, потому что мне казалось, я его не заслуживаю.