Камней тяжелей пелена

Пролог

Лечебница была – психиатрическая. Окна забраны крепкими решетками, на металлической входной двери – крошечное окошко, тоже зарешеченное. Рядом – переговорное устройство. Все, как у людей.

Из дверей вышли двое. Врачи. Обошли здание – туда, где табличка позволяла курить. Закурили.

- Погодка, а? – мечтательно глядя на прозрачное небо, сказал один. – За грибами бы рвануть.

- Рвани, кто мешает? Выходные впереди, – второй на небо не глядел, смотрел на пепел сигареты. Думал.

Первый вздохнул.

- Дача, чтоб ей… Урожай собирать надо. Жена не слезет. Грибы не любит, в детстве отравилась. И медведей боится.

Он снова вздохнул.

- Ладно, хоть здесь подышим… никотином, - он крепко затянулся, выдохнул медленно, с наслаждением. – Как там наша новая?

Второй усмехнулся:

- Так же все. Тайком из-под подушки порнуху свою достает – думает, не видит никто. Любуется и плачет. И молчит все больше – так, кивнет, когда спрашиваю, или головой помотает – не надо, мол, ничего. Мы ее особенно и не колем – галоперидол, и наблюдаем. До сих пор не уверен, что у нее шиза. Но и не косит, конечно.

Первый еще раз затянулся, бросил окурок.

- Подышали, ладно. Айда к нашим сомнамбулам.

Они вернулись в здание. Щелкнул кодовый замок.

Было раннее утро, и осень стояла – ранняя.

Глава первая
Он был не то чтобы красив – нет, так о нем не скажешь. Ну, высок, ну, строен, ну, ухожен… Мало ли таких? Много. А он был… внутренне благополучен. Вот таких мало. И этим своим внутренним благополучием, своей уверенностью не только в себе, но и в том, что окружающие в нем уверены, он их и заражал. Жену взял со своего курса, и взял так – рассеянно, между делом. Подошел как-то в университетском сквере, принял под локоток, спросил: «Анюта, если не ошибаюсь?» Она смешалась. На факультете она считалась красавицей, в узком и смугловатом, скуластом лице ее, в разрезе глаз было что-то восточное – татарское, что ли. Тонкая талия, тонкие, нервные запястья… Полчаса они бродили по скверу, потом выпили кофе в ближайшей кофейне, потом он предложил ей зайти к нему в общежитскую комнату – дело было осенью, конец октября, когда еще не холодно, но уже не тепло, уже пробирает, уже небо предвещает ноябрьскую сырость, и он предложил погреться. Сокурсников не было, он закрыл двери на ключ. Через час она вышла из комнаты его женой. Они очень быстро расписались, сняли квартиру. Доучивались семейно.

Доучились. Он стал работать на кафедре археологии и палеонтологии в том же университете, на историческом факультете. Собственно, и кафедру открыли при его непосредственном участии, по его инициативе. Еще в студенчестве он, несмотря на рассеянную, по задумчивости, женитьбу, поездил по экспедициям, накопал поселений и захоронений достаточно – и уже когда защитился, потом закончил аспирантуру, предложил создать на истфаке кафедру. Аргументы его собственные – археологические и палеонтологические – были так убедительны, что отказать вчерашнему студенту не смогли даже на уровне ученого совета. Председатель, он же, по традиции, ректор, развел руками:

- Убедили, Илья Федорович! Пробиваем в федеральном минобре.

Пробили. Завкафедрой его не сделали из осторожности – все-таки лет маловато, - определили старшим научным сотрудником. Решал, однако, все он.

Женитьба ничего не изменила. К жене он относился так, как взял: по-прежнему, рассеянно. Между делом. Утрами жевал какой-то завтрак, что она приготовила, думая при этом о своем, отвечал машинально на ее вопросы, уходил. Обедал в университете. Вечером приходил, так же машинально ужинал, ночью брал ее, как вещь берут из шкафа, и засыпал озабоченно, даже во сне решая проблемы кафедры.

Детей не было. Даже не стали выяснять – почему. Нет – и не надо, значит. Работали они в разных местах. Анне после окончания университета предложили должность в археологическом музее, сразу – старшего научного сотрудника. Не сказать, что зарплата соответствовала названию должности, но должность определяла статус. Кроме того, интуиция подсказывала: на кафедру к Илье идти не нужно. Да он и предложил только раз – дежурно, не ожидая согласия.

Через пару лет Илья защитил кандидатскую, стал подумывать о докторской.

Однажды, вернувшись из очередной экспедиции, он, совершив с женой что положено, вдруг попросил рюмку вина. Пил он редко и мало, и потому вино в доме водилось всегда. Анна удивилась, достала две рюмки, налила красного густого вина.

- А две зачем? – недоуменно спросил Илья.

- Ты один станешь пить? – усмехнулась Анна. – Алкаш, что ли?

Он спохватился:

- Прости… - И добавил неожиданно, почти горько: - Эгоизм мой – что с ним сделаю…

Жене вдруг стало жаль его. Подошла, обняла, погладила сверху по голове. Илья отстранился, тут же неловко обнял жену за талию.

- Прости… Твое здоровье.

Анна сняла его вялые руки, села. Внимательно смотрела на мужа, медленно тянула вино. Поставила рюмку.

- Что ж ты все извиняешься… Рассказал бы, что ли…

Он вздохнул. Допил, попросил налить еще, выпил половину.

- Я бы рассказал, да с чего начать и о чем рассказывать – непонятно.

И рассказал все-таки – сперва путано, сбиваясь. Потом последовательно и даже… почти художественно. Увлекаясь и детализируя.

Глава вторая
Экспедиция была археологическая. Примерно год назад на северо-востоке от регионального центра – там, где прежде и намеков не было на артефакты – местные любители археологии неожиданно для самих себя и для науки обнаружили несколько захоронений. Нашли практически в тайге уже, в нескольких километрах от районного центра. Чуть покопали, поняли – дальше нельзя, нужны профессионалы. Культуру самостоятельно определить не смогли. Сфотографировали, отправили снимки в Питер, в специализированный институт. Те переслали их в Сибирь, сотрудникам кафедры, которой тогда уже официально руководил Илья Федорович Белоглазов. Просто по знакомству отправили. Друзьям-сокурсникам. Сотрудники, будучи не в состоянии оценить масштабы и значение случайного открытия, поделились с заведующим. Тот связался с Питером, попросил подробности. Там поняли, что пахнет чем-то интересным. В результате так вышло, что экспедицию инициировал питерский институт, а в соратники взял сибирскую кафедру. Деньги на экспедицию при этом выделила областная казна. Региональный минобр поставили в соответствующую позу.

Илья решил поехать в экспедицию сам. Очень уж много было заманчивого в предполагаемом предмете исследования. Порой новые, неизвестные до сих пор артефакты могут развернуть представления или, по крайней мере, добавить в них что-то новое. Известен случай, когда один полевой многоопытный геолог, тщательно изучив все труды по исследованию проблемы Тунгусского метеорита, выдвинул собственную, сугубо геологическую, теорию – и заставил ученый мир как минимум призадуматься: а тот ли мальчик был? Теорию не опровергли. Ее и теперь обсуждают на международных симпозиумах.

Не то чтобы Илья стремился что-то перевернуть в науке – нет, ему и так было вполне комфортно. Но какому же приближенному к науке пусть даже университетскому функционеру не хочется если не свое слово – так хоть свою запятую в науке поставить?

К тому же как-то все мутно было в организации экспедиции. На кафедру вешали определенную ответственность как на соорганизатора, но рабочих при этом набирал питерский пришелец Борис Околышкин. Доктор наук и все такое, и вроде по чину ему возглавлять, но… со своим уставом в чужой монастырь… Куда проще поручить местным – найти местных. Илья не раз выезжал в самые экзотические уголки, и у него уже сформировалась команда почти постоянная.

Впрочем, всё – детали. Он махнул рукой и собрался.

Глава третья
Двоих полевых рабочих – больше не требовалось – выбрал Борис, но все-таки по рекомендации Ильи. Сибирский ученый сумел убедить гостя из северной столицы, что и места, и людей знает не просто хорошо – знает совершенно, и его рекомендации – страховка от случайных неприятностей. Борис начальнически наморщил лоб – и согласился. С видимым облегчением.

Почти перед отправкой – а отправляться нужно было километров за четыреста к северу – выяснилось, что у экспедиции нет повара. Припасы есть, а повара нет. «Штатная» повариха экспедиции, которую Илья прекрасно знал, доверял ей и брал во все полевые забросы, внезапно заболела. Да так, что муж, сообщивший о болезни по телефону, говорил, преодолевая икоту, вызванную страхом. Было – чего бояться. Надежду увезли на «скорой» с приступом жестокой боли в желудке ли, кишечнике, а диагноз показал заворот кишок. Когда муж звонил, Надежду резали. На скорое выздоровление рассчитывать не приходилось. Илья чертыхнулся. Как мог, успокоил мужа:

- Имя у вашей жены хорошее – Надежда. Все будет хорошо! – и отключился.

Сказал Борису:

- Найдем из местных. Денег в деревне нет, а у нас какие-никакие…

Борис опять сморщился вельможно, кивнул значительно.

В городе он жил в гостинице, ему сняли номер за счет института. За пару дней до отъезда Борис зашел на кафедру, предложил Илье:

- Забегай вечерком, обмоем будущую экспедицию. Да и познакомимся заодно поближе, а то все времени не хватает, суетимся. Можешь жену прихватить.

Илья удивился:

- Жену? Она при чем?

Он редко посвящал Анну в свои дела и планы. Чаще ставил перед фактом, не спрашивая и не ожидая реакции.

Забежать вечерком согласился.

Илья постучал, Околышкин открыл, лучась. Гостиничный номер был не шикарный, но такой… добротный. Комната одна, но все необходимое, включая минибар. - Сижу тут, смотрю всякую фигню! – показал рукой на плазму на стене. – Скучаю.

Телевизор выключили, Борис налил по рюмке хорошего коньяку.

- Или, может, ты виски предпочитаешь? Имеется!

Илья пожал плечами: он почти не пил, ему было все равно.

Выпили за удачу по рюмке.

- Лимон, сыр рассольный… - Борис разводил руками, играя гостеприимство.

Что-то в его поведении, в самой ситуации было не так. Илья не мог понять – что именно. Он медленно пил коньяк, закусывал лимоном, сыром. И наблюдал за начальником экспедиции.

Борис – высокий, тонкий, подвижный – был, пожалуй, красив. Открытый лоб, хищный хрящеватый нос, тонкие брови. Длинные, как у пианиста Луганского, пальцы. Все в нем выдавало аристократа, причем по разговору – именно питерского. «Дощь», а не «дождь»; «конечно», а не московское «конешно»; «парадная», а не «подъезд» - так он говорил об украшенном портиком входе в гостиницу.

И все-таки что-то в поведении ли, в облике Илью настораживало.

Наливая коньяк, Борис вдруг нагнулся через столик, интимно спросил:

- Слушай, а как тут у вас насчет баб? Ну, тех, которые по телефону вызываются?

Илья усмехнулся.

- Да как везде, наверное. Сам не проверял. Не было потребности.

Борис хохотнул в ответ – в смешке звучала неловкость.

- Прости, что спрашиваю. Но мы же – мужики? А как телефон найти?

Илье стало скучно.

- Думаю, у администратора на этаже таких телефонов – не один. Ну, или в интернете… погугли… Я пойду, ладно? А тебе – удачи.

Он поднялся.

Борис вскочил, засуетился.

- Ты прости, правда, дело такое… С женой разошлись несколько месяцев назад, не смогла вынести меня… - И посерьезнел вдруг как-то отчаянно. – Болею я, а ее моя болезнь сильно утомила.

- Что за болезнь? – машинально спросил Илья – и сразу увидел.

Борис вдруг покачнулся, взгляд потерял осмысленность, он сел на ковер. Руки судорожно задвигались, в уголках губ появилась пена.

- Вот черт! – вслух произнес Илья. – Эпилепсия, что ли? Что делать-то?

Он на всякий случай перевернул Бориса на бок – тот продолжал царапать пальцами воздух, бессмысленно глядя в пространство.

Номер гостиничного администратора не отвечал. Как позвонить в «скорую» с гостиничного телефона, Илья не знал. Связь с городскими службами, судя по инструкции в номере, строилась через внутренний коммутатор, а прямого номера «скорой» или полиции не было вообще. Илья чертыхнулся, достал сотовый.

Борис вдруг застонал, встал на колени. Глаза глядели мутно, но взгляд уже обретал смысл. Махнул рукой:

- Не звони, все прошло…

Встал, держась за стол.

- Прости. Нечасто последнее время бывает, но случается. Думал – вовсе избавился от припадков, а вот… поди ж… Надеюсь, поле вылечит.

Он осторожно прошел в ванную, умылся, причесался. Илья наблюдал, как он все это проделывал. Борис вышел из ванной, силясь, улыбнулся.

- Еще раз прости. И давай, наверно, прощаться на сегодня.

Он показал на дверь. Пожимая руку, задержал ее в своей.

- Не говори никому про это, ладно? Мне так хочется в поле!

Проходя через холл, Илья подошел к администратору – та сидела в наушниках, слушала музыку. Он жестом попросил снять наушники.

- Скажите, а вы телефонную трубку никогда не берете? Или у вас звук отключен?

Девушка лениво поправила прическу.

- Допустим, отключен. Преступление?

- Вообще-то да. Могло стать преступлением. У человека случился сердечный приступ, я не смог вызвать «скорую», не смог дозвониться на рисепшен. Обошлось. Но если бы нет – вас бы совесть не мучала?

Девушка снова поправила прическу.

- Все сказали? Вы же гость? Вы погостили? Уже почти 23 часа, гостям не положено находиться в гостинице дольше.

Всегда выдержанный Илья на сей раз взорвался.

- Ах ты, сучка! Учить меня будешь? Я тебя сейчас владельцу сдам – и работы лишишься!

Девушка снова лениво поправила прическу и нарочито зевнула.

- Владелец – это я. «Сучку» тебе прощаю. Спокойной ночи.

Глава четвертая
Илья никому не рассказал о болезни начальника экспедиции. Поверил: поле вылечит. Экспедиция – столичный начальник, Илья с парой практикантов, которых взяли по настоянию Бориса, хотя необходимости в них не было, зряшная трата бюджетных денег, и двое полевых рабочих – погрузили снаряжение, влезли и сами в старый, но сверхнадежный ГАЗ-66 с будкой. Поехали. Сначала по асфальту, потом по хорошей, местами не очень хорошей грунтовке. Борис ехал в кабине с водителем, остальные поместились в будке. Сквозь маленькие окна тускло светило солнце, сначала их открыли – было жарко, - но, когда выехали на грунтовку, пришлось закрыть.

Полевые рабочие были проверенные, не раз Илья работал с ними. Наверное, поэтому интересовали их уже не только деньги – куда от них, - но и сам процесс поиска нового был им интересен. Не то чтобы азарт, но – любопытство. Практиканты держались робко, их Илья почти не знал, встречал на лекциях, но были они не из успешных студентов и не из любимцев. Илья внутренне морщился, глядя на них. Борис настоял на их присутствии, скорее, из столичного упрямства: он – начальник. Ну, пусть.

В районный центр приехали к вечеру, но еще не затемно. Борис вышел, кивнул Илье – он тоже был нужен. Постучались, зашли в дом, где жил один из тех местных любителей, что копали прошлое. Парень – молодой учитель истории, мало что понимавший, но уже попробовавший себя в изучении артефактов – говорил, волнуясь и путая слова.

- Тут километров пять, может… Там поляна такая – можно встать, лагерь поставить. И рядом там мы и нашли.

- А что нашли-то? – Борис недоверчиво смотрел на парня, не верил. – Что именно нашли?

- Ну, кости нашли человеческие, еще там…

Борис перебил:

- Точно человеческие? Может, там скотину били? А вы приняли за человека?

Парень вдруг обиделся:

- Знаете, я деревенский житель, я уж скотину от человека отличу. Да ведь мы и отправляли фотографии найденных артефактов.

Илья вмешался.

- Простите, как вас зовут?

Парень ответил сердито:

- Михаил. А что?

- Вы, Михаил, простите моего коллегу, подождите нас минутку, мы сейчас кое-что обсудим.

Он крепко взял Бориса за руку, тот не успел возразить, отвел в сторону.

- Значит, так, Борис Сергеевич. Ты, конечно, начальник, но ты – на нашей земле. Сибирской. Нельзя вести себя так с теми, кто предложил тебе работу и, возможно, некоторую новую известность. Усек?

Борис хотел возразить, дернулся. Илья сильнее сжал руку.

- Ты мне начальник – формально. На самом деле – никто. Я здесь – хозяин. А ты… повторить?

Борис обмяк. Усмехнулся.

- Ладно. Убедил. Пошли к аборигену.

Спустя четверть часа разбили лагерь на вполне подходящей поляне. Поставили палатки, определили место кухни. Михаил стал прощаться. Илья спохватился:

- Первое – вы нам очень помогли и, надеюсь, завтра поможете еще – расскажете и покажете, что и где нашли.

Михаил кивнул – хмуро, но уже почти дружелюбно.

- Второе: я попрошу отвезти вас домой сейчас. Согласны?

Тот решительно замотал головой:

- Я пешком, пять километров…

Илья перебил:

- Семь. С половиной. Ночью, - и отвел руку в знак отказа от возражения. – Но вы нам окажете еще одну услугу. Считайте, в обмен. Нам нужна повариха. Молодая, способная жить здесь, с нами – отведем ей отдельную палатку, - способная хорошо готовить завтрак, обед и ужин. Продукты, конечно, наши. Беретесь найти?

Михаил подумал.

- Пожалуй, знаю. Тогда поехали – сейчас же и договоримся. – Чуть помедлил и попросил: - Только тогда уже вместе поехали, ладно? Сами и договоритесь. Я ж не знаю условий.

Илья обернулся к начальнику экспедиции:

- Ты с нами?

Борис усмехнулся почти презрительно:

- Ну, это ж твоя вотчина, твои крестьяне – поезжай, договаривайся.

Впервые Илья почувствовал к нему отчетливую неприязнь.

Глава пятая
Михаил не обманул. Повариху звали Ольга, она работала в школьной столовой, в летние каникулы была свободна, и подработка ей совсем не мешала. Илью немного смутил ее взгляд – быстрый, острый, оценивающий. На повариху она походила мало – скорее, ее можно было принять за учительницу, притом старших классов.

- На большую компанию готовили? – спросил он.

- А сколько вас?

- Семь, с вами восемь.

Ольга усмехнулась.

- Я готовлю на ораву малолетних бандитов. В школе 250 человек, плюс-минус. Справляюсь. Управлюсь и с вами, - и опалила Илью улыбкой.

Он смутился.

- Верно. Чего я спрашиваю... – И встряхнулся мысленно, вернул себе строгость и безразличие. - Тогда завтра за вами приедут. Мы поставим отдельную палатку со всеми удобствами, - поправился: - Ну, почти со всеми, вы понимаете.

Ольга снова усмехнулась весело:

- В деревне живем. Все понимаем про удобства.

Пока возвращались в лагерь, Илья никак не мог избавиться от какого-то наваждения, ведьминого волшебства. Ольга не была красивой. Ее и привлекательной трудно было назвать. Обыкновенная русская, деревенская даже, баба. Талия совсем не узкая, круглая грудь, округлое, хотя и чуть вытянутое, лицо… Но почему-то же приходило на ум, что никакая она не повариха, а учительница? Что-то в ней было такое, что его, интеллигента, почти профессора уже, цепляло? Он никак не хотел мириться с этой мыслью, не мыслью – с ощущением этим. Никак не хотел признать, что впервые в жизни его всерьез заинтересовала женщина.

В конце концов, еще раз встряхнулся, силой воли прогнал наваждение.

- Работать надо. Будем работать.

Водитель Глеб покосился на него удивленно. Илья махнул рукой:

- Так, своим мыслям отвечаю. Не обращайте внимания.

С участниками экспедиции, исключая начальника, он был на «вы».

Окна палатки начальника светились – лагерь освещался генератором. На деревянном помосте стояла железная кровать – Борис отказался от раскладушки, настоял на прочной койке с хорошим матрасом. Околышкин сидел за столом на раскладном стуле, пил чай, смотрел кино на ноутбуке. Нынешний ужин ограничили сухим пайком, тарелка с его остатками стояла на столе.

Илья коротко отчитался:

- Повариху нашел. Ставим палатку для нее. Завтра утром отправляй за ней машину. Приедет, составим список недостающих продуктов, обсудим меню и прочее.

И осекся, наткнувшись на испепеляющий взгляд начальника экспедиции. Борис почти задыхался от гнева.

- Ты… ты мне диктуешь – что делать? Ты мне еще распорядок дня моего нарисуй… Я…

- Спокойно, Борис Сергеевич, - Илья мгновенно пришел в себя, усмехнулся. – Спокойно. Я тебе не диктую. Просто я в этих экспедициях провел уже лет десять – это навскидку. Может, больше. – Он нагнулся к шефу, почти шепотом спросил: - А ты? Давно дальше Питера выезжал? Я ведь вижу, ты – археолог кабинетный, тебя дальше камералки не пускали. Причину сказать?

Борис молчал. Илья помедлил.

- Давай так. Я буду делать вид, что ты – большой ученый, и потому здесь, а не потому, что там всем осточертел. А ты не лезь в дела экспедиции. Договорились? Впрочем, это – не вопрос.

Он вышел. Глотнул густой июльский настой: тайга. Ругнулся мысленно: «Скотина!»

Спал, между тем, спокойно.

О жене не вспомнил.

Глава шестая
Ольга и правда не всегда была поварихой. Она преподавала историю в старших классах, рассказывала школьникам о средних веках, иногда интересно, иногда скучно. Предмет свой и свою работу она не то чтобы не любила – была к ним равнодушна. В школе училась средне, но в институт поступила без труда, диплом получила, все – по настоянию матери. Отца не было, родители разошлись, когда мать носила ее уже четвертый месяц. Не разошлись, потому что официально не сходились, не регистрировались. Отцом был заезжий строитель-калымщик. Прожили год с небольшим вместе, но общего хозяйства так и не завели: пролетный гусь кормил доверчивую продавщицу сельмага обещаниями, ласкал ночами, но заработанное оставлял при себе. Как только узнал о беременности подруги – взял расчет у нанимателя и уехал в неизвестном направлении.

Погоревав сколько положено, Зоя родила Ольгу. Дальше – все, как у всех. Неполных семей, где нет мужиков, в сибирских деревнях немало, не новость. Мать очень хотела, чтобы из дочери вышло что-то путное. По ее представлению, залогом этому служил диплом – пусть не красный, но о высшем образовании непременно. Ольга не сопротивлялась, отучилась, получила диплом и попросилась в деревню – не в свою родную, а подальше от областного центра. Матери так и сказала:

- Насмотрелась я на вас всех, осточертели. Поеду свою, отдельную жизнь устраивать.

Мать сделала расстроенный вид, всплакнула. На самом деле вздохнула с облегчением. Так полюбовно и расстались.

Село, куда Ольга распределилась по своей воле, было райцентром. В школе, как во всякой районной школе, катастрофически не хватало учителей, и приняли ее с распростертыми, сразу дали квартиру – что квартиру: поселилась она в отдельном доме, в самом центре села, напротив школы. Преподавать пришлось не только историю, которой учили в институте, но и, по совместительству, русский язык и литературу.

И вот тут приключилась с ней беда. Первая в жизни, но настоящая.

Ольга влюбилась.

И не в кого-нибудь, не в коллегу-учителя, не в тракториста-дояра, не в председателя колхоза-совхоза (она, признаться, так и не знала – колхоз ли здесь, совхоз или что-то третье). Она влюбилась в своего ученика. Сергей Лаенко (ударение на втором слоге) выглядел значительно старше своего возраста, возвышался над одноклассниками башней, любого из них мог положить одной левой. К своим 16 годам он уже изучил интимные места женщин – одноклассницами брезговал, хотя с их стороны интерес проявлялся. Интересовали его приезжавшие на практику студентки. И постарше, и безопасней. Одноклассникам своими любовными подвигами хвастал, а на уроки иногда приходил нетрезвый, сияя синими кругами вокруг глаз. Пацаны завидовали, но компанию ему составить не могли.

- Сосунки! – презрительно говорил Лаенко. – Ничего вы в жизни не знаете. Но я вам завидую: у вас все еще впереди.

И снисходительно трепал спины.

Сначала Ольга его не заметила. Лаенко сидел на задней парте один, молчал, не выделялся. На третьем ли, четвертом уроке она пробежала ногтем по журналу.

- Прошу к доске Лаенко.

Сергей встал нехотя, как будто делал одолжение.

- Можно с места?

Ольга удивилась.

- Нет, конечно. Я же сказала – к доске.

Был урок русского языка, она эти уроки ненавидела, потому что сама не совсем твердо знала и язык, и программу.

Лаенко вышел к доске. Ольга ахнула: «Самец!» И прогнала мысль, даже покраснела.

- На прошлом уроке я давала диктант, писали мы о художниках. Там было слово «пейзажи». Напишите, пожалуйста, на доске это слово так, как вы написали его в диктанте.

Лаенко пожал плечами, взял мел… Класс загоготал. На доске вышло: «Пиежазы». Сергей повернулся к классу:

- Ржете? А по морде кому?

Не особенно испугались, но смех затих.

Ольга решила продолжить пытку.

- Там еще – помните? – была картина под названием «Золотые унитазы», мы это название упоминали и о художнике этом писали. Напишите, пожалуйста, слово «унитазы».

Ученик снова пожал плечами. Класс опять грянул. На доске отчетливо читалось: «угнетазы». Лаенко показал классу кулак, но это не очень помогло.

- Садитесь, Лаенко, - улыбнулась Ольга. – Учите грамматику. Русский язык заслуживает уважения.

Ученик аккуратно положил мел, внезапно очень внимательно посмотрел на учительницу. Так, что она вздрогнула. Не торопясь на свое место, он откровенно ощупал ее взглядом.

- Ладно. Пошел учить грамматику. – И вдруг засмеялся: - Напишу вам отчет об успехах.

…Ночью снился его липкий, пронизывающий, раздевающий взгляд, снились его огромные, совсем не детские руки. Он манил: «Ну, иди ко мне, детка! Иди, учителка!» Она проснулась. Выпила воды, потом, чертыхаясь, налила рюмку коньяку, выпила, морщась: не любила. Помогло. Уснула.

А наутро решила: пропаду, если не переведусь в другую школу.

Ее заявление в районном отделе образования рассматривали с недоумением.

- Ольга Николаевна, а что, собственно, не устраивает? – спрашивал заведующий, безуспешно пытаясь поймать ее взгляд. – Директор ведет себя некорректно? Дополнительные нагрузки? Так вы за них и получаете, прошу прощения, больше, чем школьный завуч. Несмотря на молодость и отсутствие стажа. Что же, в чем причина?

Ответить Ольга не смогла. Ее не перевели. Тогда и приключилась беда.

Звонок прозвенел. Она собрала журнал.

- Все свободны, а Лаенко прошу остаться.

- Зачем, Ольга Николаевна? – на лице ученика было недоумение, смешанное с иронией. – У меня свидание.

- Придется перенести, - жестко ответила Ольга. – Чем скорее закончим, тем больше шансов, что свидание состоится.

Класс опустел. Лаенко продолжал сидеть на своей парте. Ольга выглянула в коридор, убедилась, что там никого нет. Заперла дверь кабинета. Ученик наблюдал за ней внимательно, уже догадываясь. Ольга подошла к нему.

- Сергей, ты все понимаешь… Ты старше и опытнее всех остальных… Ты знаешь, чего я хочу…

Он знал. Он не спеша снял с нее блузку, лифчик, юбку, стал расстегивать свои штаны… И тут дверь открылась. Это было время, когда классы убирали уже не сами ученики, а школьные уборщицы. Вот уборщица и пришла убирать класс. Ключи у нее были свои. Она открыла, увидела, охнула – и, бросив ведро и швабру, побежала к директору.

…Иван Прокопьевич вызвал Ольгу Николаевну не сразу: завтра. Он долго изучающе смотрел на нее. Курил, хотя курение в школе было запрещено. Наконец тяжело задавил сигарету, спросил:

- Не стыдно?

Ольга усмехнулась.

- Давайте по делу, Иван Прокопьевич. Увольняете?

Он помолчал.

- Уволить вас – не проблема, и статья будет довольно оскорбительная для вас. И характеристика. – Он снова помолчал. – Давайте так. Вы хороший преподаватель. По крайней мере, истории. Вас любят ученики. Я спрашивал. Да и сам – вы знаете – пару раз был на ваших уроках. Знаете предмет и хорошо его… даете. Может, и без особой любви, но это – как повезет. Давайте мы вас спрячем на время.

Ольга недоуменно подняла брови.

- Вы умеете готовить?

Вопрос был настолько неожиданным, что Ольга встала. Директор жестом попросил сесть.

- Ну… готовлю ведь… для себя.

- Если не хотите круто изломать судьбу, придется научиться готовить не только для себя. Временно.

...На следующий день Ольга поступила на ускоренные курсы поваров. Через месяц повар школьной столовой Лариса отбыла в декрет. Ольга заняла ее место.

Историю с учеником в школе как смогли замолчали, директор строго настрого приказал уборщице никому не рассказывать о ней под страхом увольнения. Сергей Лаенко с горем пополам сдал выпускные экзамены и сразу же уехал в областной центр в поисках лучшей доли. И Ольга Николаевна стала понемногу забывать о нем, расценивая теперь свой порыв как досадное недоразумение.

Глава седьмая
Повариху в экспедиции приняли хорошо. Готовила она не мастерски, но вполне сносно, а полевой народ, будь то геологи, археологи или палеонтологи, в еде не притязательны. Для нее же такая работа была настоящими каникулами. Она спала в отдельной палатке, дышала свежим воздухом, просыпалась рано, чтобы приготовить достойный завтрак, – но могла вздремнуть и днем, пока обед дозревал на полевой печке. Никаких костров! Печка. Это условие она поставила сразу. Печку добыли, привезли. Экспедиционный шофер Глеб матерился затейливо:

- Я первый раз, что ли, в экспедиции? Первый раз, что ли, вижу поварих? Но чтобы такое – «печку мне подавай!» - первый раз слышу! А вот не поеду, не поеду – и все! – дальше шла забористая ругань.

Илье надоело с ним бороться. Он зашел в палатку к Борису, о чем-то они поговорили – вышел Борис. Подошел к Глебу.

- Столько хватит?

Глеб разом успокоился. Он привез хорошую газовую печку, баллоны к ней, сам подключил, сам проверил. «На предмет горения». Убедился: все четыре конфорки горят. Позвал Ольгу:

- Учись!

Она усмехнулась:

- Как-нибудь!

И наградила водителя обжигающей улыбкой. Такой, какая Глебу потом снилась, и он выходил среди ночи курить, косо поглядывая на палатку поварихи. Днем пару раз пытался ей помочь под разными предлогами, но встретил такой грубый и циничный отпор, что плюнул.

- Дурная баба! Чего надо – сама не знает. То глазами, как из пушки, наповал, то… А, ну ее.

Илья это видел. На второй день он, постучавшись, зашел к Ольге в палатку. Сказал ровно и без предисловий:

- Ольга Николаевна, экспедиция сугубо мужская, женщин, кроме вас, никого. Настоятельная просьба: никаких амуров. Иначе отвезу, откуда привез.

Она ответила так же ровно, как будто была готова к разговору:

- Что вы, Илья Федорович, какие амуры. – И, чуть помедлив: - Здесь, в лесу, их стрелы в ветках деревьев запутаются.

Илья иронии не принял. Стараясь не смотреть в глаза, подытожил:

- Я рад, что мы друг друга поняли.

И вышел на воздух. Выдохнул: «Ну, баба!..»

Глава восьмая
Фенечка плакала. Она подходила к низкому, деревянному, «старорежимному» (так она его называла) окошку, протирала его платком, смотрела на не слишком чистую, хотя и зеленую, деревенскую улицу – и плакала. Тем же платком утирала слезы. В тот же платок потом сморкалась рассеянно. Жалела себя. Чтобы понять – почему, надо обратиться к ее истории. К биографии.

Фенелопа Гаврииловна Курзина родилась в этом селе. Папа ее, Гавриил (именно так, с двумя «и») Курзин, работал хирургом в районной больнице. Иногда, забываясь, то пациентам, то случайным друзьям по рюмке (прикладывался немилосердно) рассказывал о своих военных подвигах в Афгане, о том, как из рядового вырос до майора, да вот все приказы о поэтапном повышении звания где-то затерялись, и демобилизовался все-таки рядовым. Пропали где-то в пути следования и свидетельства о ранениях – многочисленных, конечно.

- Все, значит, потерялось? – друзья сочувственно подливали в стакан хирурга и перемигивались между собой, давя смех.

- Все, - решительно рубил рукой воздух Гавриил Романович. – Буквально все!

Ничего не было – ни Афгана, о котором доктор слышал только по радио-телевидению, ни ранений многочисленных или даже одиночных, ни, конечно, офицерского звания и потерявшихся наград. Об этом в селе знали все. И прощали. Потому что диагностом и хирургом Гавриил Романович был таким, о которых книжки пишут. Волшебник. Врач от Бога. Казалось, он без всякого рентгена видит пациента насквозь. Других хирургов в районе не было, и так случалось, что Гавриила Романовича после суровой субботней парилки, после положенных двухсот граммов и пары-тройки бутылок пива вызывали на срочную операцию, увозили на «скорой». Машина мигала, выла сиреной, а в салоне сестра или дежурный фельдшер отмеривали доктору нашатырь, смешивали его с водой. В больнице все было готово. Вымыв руки, Курзин сначала проходился по голому пациенту ладонями, прикрыв глаза, потом только подставлял руки под перчатки – и командовал:

- Скальпель! Вскрываем!

Срывов, неожиданностей не было. Смерти случались, но не по вине хирурга. «Резать у нас умеют. Выхаживать – не очень», - так говорили об этой больнице.

А еще у Гавриила Романовича была страсть. Он очень любил книги. Его домашней библиотеке мог позавидовать любой столичный библиофил. Деревенский дом с деревянными «старорежимными» окошками состоял при этом из шести комнат. Оставшись единственным на весь район хирургом, Курзин убедил и местное начальство, и райздрав в том, что ему необходимы дополнительные площади «для медицинских экспериментов».

- Вы же помните, - говорил он, сидя верхом на стуле перед столом начальника райздрава, - как это было у профессора Преображенского? Ему и семи комнат было мало! Я, конечно, дома не оперирую, но экспериментирую с животными. Мне нужна площадь. Нужен размах. – И, помедлив, вкрадчиво: - Я у вас – единственный.

Начальник районного управления здравоохранения не читал Булгакова. Он вообще не читал книжек. Гавриил Романович получил разрешение занять вторую половину дома, построенного для двух хозяев. Он немедленно прорубил двери в соседнюю половину – и четыре комнаты из шести занял библиотекой. Никаких животных он не резал. Он вообще был равнодушен к животным.

В библиотеке было многое, от Майн Рида до Кортасара. Но особенно доктора Курзина занимала античная литература. Любил он греков, почитал римлян. Бредил именами, географией, героями, особенно после бани, когда расслаблялся. И когда жена его, бухгалтер районной администрации Раиса Яковлевна, забеременела и родила дочь, предложил назвать ее Пенелопой. Жена вздохнула:

- Я тебе ни в чем не противоречу. Ну, а как ее коротко звать станут – Пенька?

Курзин подумал. Осенило.

- А давай Фенелопой тогда? Феня, Фенечка… красиво даже.

Жена еще раз вздохнула – покорно. Так и родилась на свет Фенелопа Гаврииловна Курзина. Фенечка.

Папа – фантазер, хвастун и всезнайка – все подначки односельчан сносил снисходительно. Обижало его только то, что, несмотря на выдающиеся имя-отчество, не дало ему село кличку «Державин». Так далеко в историю литературы, да и вообще в историю, односельчане не забирались. Раиса Яковлевна была тиха, задумчива, капризам мужа не потакала, но и не противоречила. На вопросы соседей разводила руками, улыбалась: «Чем бы дитя ни тешилось…» Вопросы, впрочем, задавали нечасто. Гавриил Романович был достопримечательностью, а еще отличался щедростью: книги из личной библиотеки выдавал беспрепятственно и на любой срок, хотя всегда помнил – кому именно.

А вот Фенелопа, она же Фенечка, характером подлым и завистливым вышла непонятно в кого. Так бывает, когда дитя уродливо и обделено любовью. Фенечка красавицей не была, но и в уроды ее не запишешь. Такая… среднестатистическая. И любви родительской хватало. А вот чего-то ей в жизни не доставало.

Зависть генетически не передается. Это чувство не наследственное. И социально не всегда обусловленное. Бедные не всегда завидуют богатым. Жить во дворцах – не привилегия: мука. Жить в хижине – дар и послание. Которое, конечно, нужно прочесть и расшифровать.

Не очень красивые не всегда завидуют очень красивым.

Успешные не завидуют более успешным – только хотят стать такими же, и мучают себя новыми знаниями, новыми умениями, превращая их в навыки.

Бесталанные… вот здесь вопрос. Бесталанные часто завидуют талантливым. Тоже, впрочем, по-разному завидуют. Кто-то выбирает себе учителей – и приближается или понимает, почему он «не может так». А кто-то, даже выбрав учителя, но оставшись все тем же – бесталанным, - завидует люто. И зависть эта съедает все человеческое.

Фенечка не умела говорить. Совсем.

Нет, она не была немая. Она просто не умела говорить. Ее вызывали к доске – и доска резонировала ее молчанию. Класс подсказывал – она не следовала подсказке, только улыбалась. Потом, вернувшись на место с очередной «парой», она слышала: «Дура совсем? Тебе же подсказывали!» И снова улыбалась – даже не виновато, а как-то победно.

На переменах ее спрашивали – там-то она говорила:

- Тебе же подсказывали! Почему не ответила?

Она улыбалась виновато:

- Понимаете, я как к доске выхожу – немею. Ну, вот с вами же говорю, а там – не могу.

Одноклассникам это не нравилось. Считали – врет, прикидывается. И тайно ябедничает, наверно.

Фенечку стали обходить стороной.

Невнимание – хуже плохого внимания. Когда тебя не понимают – это одно, и это может быть и объяснимо, и исправлено со временем. Надо только научиться говорить на языке тех, кто тебя не понимает. Когда тебя не принимают, думая, что понимают – и потому не принимают, когда ты становишься таким вот внутриклассным изгоем – это не просто обидно. Это требует ответной реакции. Это заслуживает мести.

И она начала мстить.

И тайно ябедничать.

Она стала писать учителям анонимные записки. Записки были дурацкие – ну, а учителя в сельской школе какие? Встречаются, конечно, умные, но нечасто. Фенечка обращалась к тем, которые – чаще.

«Доброжелатель Вам пишет («Вам» - непременно с заглавной буквы, из придуманного уважения). Вчера в школьной курилке за школой, около школьного огорода, такой-то (имя-фамилия, класс) говорил о Вас вот что (цитата, чаще всего придуманная, но самая неприличная. Например, о том, что физичка приходит на свои уроки помятая и в рваной юбке, потому что ночами тайно пьет, а денег на новую юбку не хватает. Или о том, что в той же «курилке», которая, конечно, уже сама по себе – донос, старшие ребята – перечень фамилий – пьют из горлышка портвейн)». Таких доносов Фенечка написала много. Портвейн и правда – пили. И юбка у физички была штопанная. Но это – село, школа – сельская, возможности по найму учителей средние, уж кого прислали…

А Фенечка писала самозабвенно, увлекаясь, писала – как роман. О том, что географ по прозвищу «Жаба» (она указывала – кто дал ему это прозвище) часто демонстративно поворачивается к классу спиной, чтобы не видеть, как на его уроке старшеклассники на задних партах курят, пуская дым под столы, и пьют тот самый портвейн. О том, что Борис Иннокентьевич, преподаватель музыки и «изящных искусств», частенько дышит таким луково-чесночным перегаром, что, беря в руки баян, не попадает в кнопки. Что учитель химии Петр Яковлевич может запустить в ученика тряпкой или мелом и вытащить его за ухо в коридор и обругать матом. Писала… И расшатала равновесие учительской команды.

Преподаватели стали подозревать друг друга, возникли интриги. Те, кто еще в прошлом году сидели за одним новогодним столом и желали друг другу всего лучшего, теперь обходили друг друга соседними улицами. И в учительской старались не оставаться рядом.

Одноклассники вычислили подлости Фенечки раньше учителей. Однажды после уроков они встретили ее в переулке и молча окружили. Она сперва не поняла – что происходит. Пыталась пройти. Ее не пустили. Она пошутила неуклюже и испуганно:

- Вы меня насиловать собрались? Многовато вас.

В «оцеплении» стояли одни парни. Девчонки выпускного класса, которых Фенечка анонимно «уличала» в лесбиянстве и Бог знает еще в чем, на что фантазии хватало, - девчонки выпускного класса попросили парней освободить их от участия в экзекуции. Хотя некоторые тайком наблюдали – из окон домов, из кустов.

- Насиловать тебя… - Одноклассник, зачинщик, красивый и долговязый, засмеялся. – Да кому ты нужна, курица синяя? Трогать тебя – и то… Замараешься… Ну, скажи – что с тобой сделать? Морду тебе побить или юбку задрать и голой пустить по селу?

Фенечка сжалась. Одноклассник помолчал. Другие тоже молчали, только сходились тесно.

- Здесь нет ни одного, кому ты зла не принесла. Ты – анонимщица и стукачка. Ты не только нас перед учителями опозорила – ты и учителей опустила. Ну, что с тобой сделать, говори?

Он нагнулся над ней грозно. Парни сомкнули ряды. Фенечка заплакала, зажмурилась.

- Эй, вы, Аники-воины! А ну, кыш! Разойдись!

Голос раздался неожиданно и вовремя.

Ольга Николаевна случайно проходила мимо. Не вмешаться не могла, с ходу поняв, что происходит. На нее Фенечка тоже писала анонимки.

Старшеклассники нехотя, ворча, разошлись.

Ольга подошла к Фенечке. Сказала без предисловия:

- Будешь еще писать анонимные доносы – больше спасать не стану. – Подумала и добавила: - Сама удавлю. Этими руками.

И Фенечка влюбилась. Не по-женски – по-человечески.

Глава девятая
А вот теперь она плакала, глядя в «старорежимное» окно. От тоски плакала, от брошенности.

Ольга стала опекать Фенечку открыто. Приглашала домой, поила чаем, угощала сластями, которые удавалось в сельском «супермаркете» отыскать. Сажала ее напротив, смотрела внимательно. Зачем привечала? Сама не смогла бы ответить. Дефицит общения? Наверно. Хотя ведь и не общалась особо, так – гладила по головке и пирожные подкладывала. Фенечка таяла. А Ольга думала: «Зачем я это делаю? Отвечать потом… за прирученных…» Ей было жаль эту девочку, потерянную, запутавшуюся. Она не замечала, не распознавала любви, которой та дышит при одном только виде учительницы. Она эту любовь принимала как признание, как благодарность за то, что спасла доносчицу и анонимщицу от неминуемого возмездия.

Фенечка перестала писать анонимные доносы, и одноклассники перестали преследовать ее. Но по-прежнему обходили стороной и презрительно сплевывали в ее сторону.

А ей было все равно. У нее появилась любовь. Нет, не женская, Фенечка, как и Ольга, была нормальной ориентации, и красивые парни ей нравились больше, чем красивые девушки. Но Ольга… Ольга Николаевна заворожила ее, и даже не скажешь – чем именно. Кажется, после отца (мама не в счет – та принимала дочь как данность, как неизбежность) школьная учительница – была первой, кто отнесся к ней не только как к загнанной зверушке, а как к человеку. Но отцу было тоже не до нее, он упивался своей докторской славой, находил утешение в бутылочке, что не мешало ему читать книжки. И Ольга стала подругой, хоть и старшей.

Однажды Ольга спросила Фенечку:

- Скажи, а в библиотеке твоего папы – я слышала о ней – есть ли… - и назвала редкого писателя.

Фенечка почти подпрыгнула от ожидаемой радости.

- Не видела, но уверена: есть! Пойдемте? Хотя нет, не теперь: мне нужно папу предупредить. Он у нас такой… чопорный.

Слово «чопорный» она совсем недавно услышала от Ольги Николаевны.

Много усилий не потребовалось, впрочем. Фенечка уговорила папу показать учителке-историчке-русичке знаменитую библиотеку.

Гавриил Романович важно ходил по комнатам, барственно указывал рукой:

- Здесь у нас – испанцы, Маркес, Кортасар, Борхес… Здесь – наша классика русская: Толстой, Достоевский, Чехов, Тургенев, прочие… Это советская классика: Трифонов, Битов… Искандер… Домбровский, Гроссман – как же. Много. Всех – только по корешкам, наизусть и сам уж не помню. Здесь – эмигрантская проза. Гладилин, Некрасов… Аксенов, конечно, как без него. Тут вот дальше – исключительно постмодернисты: Поповы оба, Саша Соколов, прочие. Даже Сорокин есть. И поэзия – вообще отдельная комната. Ну, а вот тут – античная литература, только вряд ли она вам интересна.

- Отчего же? – Ольга невольно пыталась попасть в тон – вельможный, покровительственный. Сама же внутренне вскипала. «Доктор уездный будет меня литературным вкусам наставлять?» – Отчего же вы думаете – неинтересно? Еще как. Именно античка мне интересна в первую голову.

И она процитировала:

«Не летописец певец, не слепой переписчик эпохи.
Он – сочинитель судеб. Этим уж сказано все.
Малого стоит поэт, что не в слове призванье находит,
А в отражении сцен, где случайным свидетелем стал».

И, не дав раскрыть рта изумленному хозяину, продекламировала дальше:

«Тронь же мои паруса, северный ветер соленый!
Из Аквилона в Борей ты превратишься легко.
Двигай мой круглый корабль, вымысла полный и смысла.
Время, ступай себе вспять! Мимы, начните рассказ» .

Гавриил Романович был оглушен и покорен. Осторожно спросил:

- Овидий?

Ольга засмеялась мстительно.

- Похоже? – Выдержала паузу. – Нет. Друг мой давний, пробующий себя в драматургии. Пьесу сочиняет про Овидия. Учился, кстати, когда-то в вашей школе. Теперь где-то в столицах – не то в обычной, не то в северной.

Курзин помолчал, переваривая. И вдруг захохотал.

- Ольга Николаевна, вы меня развели, как лоха! Отныне вы – моя гостья в любое время, я – ваш друг!

Фенечка была счастлива.

* * *
А теперь плакала, глядя в окно и не сглатывая слез. Об утраченном, о недостижимом плакала.

Когда с Ольгой случилась беда, когда ее отставили от преподавания, Ольга перестала приходить к Курзиным. Она и Фенечку от себя отлучила, прислав ей краткую записку: «Не ходи».

А потом, летом, в какую-то ночь или какое-то утро, вдруг исчезла и вовсе. Фенечка это знала, потому что каждую ночь приходила под окна и тоскливо смотрела сквозь, надеясь увидеть. Не получалось. Окна были плотно закрыты шторами. Света не было.

Школу она в этом году окончила нормально – звезд не схватила, но оценки были такие, что позволяли подать документы в вуз на бюджет. Она не захотела. И сумела так представить родителям свое нежелание, что они разом согласились.

- Не нашла я – кем быть. Не хватило мне школы. Давайте я еще годик на вашем иждивении посижу, пообщаюсь с теми, кто куда-то поступил, в город скатаюсь, с Ольгой Николаевной посоветуюсь. Пойму – чего хочу.

Мать согласилась машинально, ей было все равно. Отец энергично кивал:

- Правильно, дочка! Профессию выбирают один раз, чтобы не ошибиться. Вот как я: выбрал – и на всю жизнь!

Глава десятая
Ольга в экспедиции прижилась сразу, сразу стала своей. Не избегала общения, участвовала в «слабоалкогольных» вечерних посиделках – такие, конечно, случались. Выслушивала анекдоты, смеялась вместе со всеми. В ответ рассказывала истории из жизни школы, живописала ученические ляпы. На проявление внимания, попытки ухаживания реагировала участливо, снисходительно, даже позволяла себя порой слегка подпоить, но оставалась непреклонной. Илья смотрел на это с удовольствием – и ловил себя на том, что удовольствие испытывает не как наниматель и ответственное лицо, а… как ревнивый любовник. И ругал себя за это. И ночами вставал – и пил коньяк.

Единственный человек, к которому повариха была равнодушна и равнодушие это подчеркивала, – начальник экспедиции. Потому ли, что Борис Сергеевич с первого дня повел себя с ней как-то развязно, как барин с холопкой. По другой ли какой причине. Ольга его не жаловала, даже взглядом обходила равнодушно. Бориса это злило, хотя вида он не подавал. Точнее, старался не подавать.

Трагическое всегда случается внезапно. Так и вышло.

Илья, хоть и влеком был жаждой новых открытий – а находки в ходе раскопок случались интересные, - все-таки на работах был занят не всегда Установки рабочим давал четкие и старался не мешать. Вместо того чтобы стоять над душой, уходил в лес, думал о своем. Или вообще ни о чем не думал. Слушал птичек и «согласное жужжанье насекомых». А Борис и вовсе не ходил на раскопки, сидел в своей палатке, занимался отчетами. Появлялся только с утра, фотографировал раскоп – и возвращался в лагерь. Тихонько попивал. Коньяком он запасся персонально и основательно.

Илья шел в лагерь от раскопа. Змейкой, червячком ли шевельнулось в нем чувство вины. Несколько недель уже он не звонил Анне. Телефон остался в палатке, и Илья невольно торопился. Но так уж соблазнительно пахли рыжие цветы неизвестно чего – Илья не очень разбирался в растениях, - так уж завлекательно манила в гущу полузаросшая тропка, так звеняще пели птицы… А главное – в лагере была Ольга, она готовила в это время обед, и не встретиться с ней было невозможно. А ему так хотелось встретиться!

И никак нельзя было это делать.

Илья свернул на тропинку. Побрел медленно, срывая головки цветов и сминая их, растирая яростно. «Ну, баба!»

Тропинка петляла в кустах, то пряталась, то возвращалась. Птицы здесь всегда вели себя как-то странно: то орали немилосердно, то умолкали разом и надолго. Так было и теперь: поорали – и замолчали вдруг. Илья знал это место хорошо, много раз гулял, думая о своем или вообще ни о чем не думая. Тропа выходила к реке, к обрыву. На берегу, почти на обрыве, стояла старая могучая сосна. Век назад или чуть меньше в нее попала молния и расщепила верхушку, но дерево не погубила. Одним своим видом сосна внушала уважение.

Еще не выйдя из кустов, Илья услышал странный звук. Как будто сдавленно мычало животное. Или будто душили кого. Он вышел.

Ольга стояла, обхватив дерево обеими руками. Руки были туго связаны у запястий, так туго, что – Илья как-то успел это заметить – начали синеть. Просторные летние брюки, в которых Ольга ходила в экспедиции, аккуратно спущены, сняты и трусики. Рот заклеен обыкновенным скотчем. Поза была настолько неестественна, что Илья невольно засмеялся.

Борис дико обернулся. Ощерился.

- Присоединиться хочешь? Давай, поделим!

Он двинулся на Илью.

Краем глаза Илья заметил кровь на затылке женщины. Перестал смеяться. Мутная ненависть поднялась к горлу.

- Ты собираешься вот так ее насиловать? Так ничего не получится. Давай я тебе покажу, - и, прыгнув навстречу, ударил Бориса ребром ладони в горло.

Потом сразу сделал захват – и, кажется, перестарался. Шея оказалась хрупкой. Илья свернул голову начальнику экспедиции, даже не успев толком разозлиться. Борис обмяк.

На несколько секунд Илья растерялся. «Не рассчитал, дьявол! Что делать?» И споткнулся о камень – остроугольный, окровавленный. Решение пришло быстро. Он сильно ударил Бориса по затылку камнем, которым тот оглушил Ольгу. Затем сбросил в реку и тело, и камень. Версия простая: начальник экспедиции пошел подышать свежим речным воздухом, с ним внезапно случился эпилептический припадок, он упал, ударился головой о камень-валун, которых у берега великое множество, потерял сознание и захлебнулся. Светлая память и царствие небесное.

Илья отер руки травой, обернулся. Ольга очнулась, смотрела на него внимательно, без страха. Он подошел, одним движением сорвал скотч. Она охнула.

- Руки…

- Ничего, ничего, - пробормотал он, развязывая веревку. «И откуда веревку такую взял, скотина!» Его пронзила острая жалось к поварихе – такая, что захотелось обнять ее. Он встряхнулся.

- Одевайтесь, - и отвернулся.

Ольга вдруг засмеялась.

- Зачем? Ты же меня изнасиловать хотел? Так давай… насилуй.

Илья обернулся удивленно. Она растирала посиневшие руки и смотрела на него насмешливо, и не думая одеваться.

- Думаешь, Илья Федорович, я твоих взглядов не вижу? Я же какая-никакая, все же учительница. Немного психолог, значит. Ну, как поступим-то? Можешь считать это платой за спасение.

Он медленно подошел к ней близко. Страсть, какой прежде не бывало, нахлынула на него вдруг, накрыла волной. Он взял ее так, как будто и правда насиловал. Ольга на минуту даже, кажется, испугалась.

- Ты хочешь мне шею свернуть, как тому уроду?

И в этот момент наступило главное. Она задохнулась.

- Илья… миленький…

Когда все случилось, Илья спросил между делом:

- А что вы делали-то здесь?

Ольга усмехнулась.

- Мы и теперь на «вы»?

Илья нахмурился, собрался мгновенно.

- Для экспедиции – да.

Она вздохнула.

- Ладно. Супчик грибной любите, гражданин начальник? – И кивнула в кусты. Илья раздвинул кусты. Корзинка была полна грибов. – Порадовать хотела экспедицию. Порадовала… себя, выходит. А тебя?

Он, не отвечая, поднял корзинку, показал в сторону лагеря.

- Пойдем. Переварить надо. И грибы, и… тебя.

* * *
Начальника экспедиции хватились вечером, но отсутствие его отметили как-то лениво.

- Умотал начальник. Ученый, в дерьме моченый, - ядовито пошутил кто-то, и все засмеялись. Бориса Сергеевич в экспедиции не любили.

- Куда умотал-то? На чем? Пешком, что ли, ушел? Может, поискать все-таки? У него же эпилепсия. Упал где-то. Мало ли…

Несмотря на случившееся, Ольга успела приготовить и обед, и ужин, и теперь разыгрывала участие так искренне и непосредственно, что Илья невольно позавидовал и залюбовался. «Театральное мастерство тебе преподавать в институте». Поварская косынка удачно закрывала ссадину на ее голове. В косынке она нравилась ему еще больше.

Вслух сказал:

- Вообще-то Ольга Николаевна права. Поискать надо бы. Мало ли, и правда.

После ужина пошли искать. Тропинок в грибном лесу было множество, но Илья, как умелый режиссер, сумел направить поиски куда надо. Бориса нашли. Тело так и осталось прибитым к берегу.

- Ну, вот…- вздохнул Илья. – Что ж ты, Борис Сергеевич, не уберегся…

Местной полиции сообщили, полицейские вынули тело, уложили в «буханку», отвезли в морг. Вскрытие было формальным: справка об эпилептической болезни сделала свое дело. Бориса даже в Питер не стали отправлять – родственников не было. Из института, где он работал, коротко сказали: «Хороните, где погиб». Если бы полиция работала тщательнее, если бы тело обследовали внимательно и соотнесли повреждения с местом, где тело нашли, наверняка возникли бы подозрения. Валуны в реке – гладкие, и так разбить голову, как это сделал Илья острым камнем, нельзя. Да и сила удара рукой, держащей камень, и результат от удара упавшего в бессознании на круглый валун – разные. Но полиции было все равно. Несчастный случай – и нет проблем.

* * *
Жене Илья рассказал не все. Ничего не сказал об отношениях с Ольгой. Не из страха или жалости: из экономии. Ольгу он приберег. На будущее. Рассказал только об убийстве. И закончил, допив вино:

- Понимаешь, терзает меня не то, что я его убил. Терзает – что совесть меня не мучает.

И был, кажется, искренен.

Глава одиннадцатая
Фенечка не знала – что ей делать. Можно донести – и стать героиней. Можно шантажировать – и выправить жизнь, уехать от ненавистной, осточертевшей деревенской скуки. Одно невозможно: забыть нельзя.

Она все видела.

Так вышло, что в этот день Фенечка решила все-таки уйти от своей тоски. Время стояло грибное, и она пошла в лес. Не то чтобы специально за грибами – скорее, просто развеяться, но пару пластиковых пакетов на всякий случай взяла. Корзинок в доме не водилось.

Едва выйдя из дому, она встретила молодого учителя истории – и вдруг подчинилась внезапному порыву.

- Михаил Петрович, здравствуйте!

Тот спешил куда-то, ответил и хотел пройти мимо.

- Михаил Петрович, я хочу вас спросить – не знаете ли, куда уехала Ольга Николаевна? И когда вернется?

Михаил уставился на нее недоуменно.

- Никуда она не уехала. Она археологов кормит. Поваром в экспедиции.

Фенечка задохнулась.

- Вот как! Спасибо…

Об экспедиции в селе, конечно, знали, но особого любопытства раскопки не вызывали. Прибегали туда сельские ребятишки, археологи показывали им выкопанные кости, черепки, но и такой интерес скоро кончился. Что живым смотреть на мертвых? Да и непонятно ничего. Но где археологи вели раскопки, в селе знали. Фенечка, спеша и комкая мыслями свою предстоящую встречу с учительницей-поварихой, выбирая слова, какие скажет ей, быстро пошла, почти побежала по лесной тропке. Тропинок в лесу много, вдоль некоторых дорожками выстроились обабки и маслята. Ей было не до грибов. И с нужной тропы она, торопясь, сбилась. Когда поняла – подосадовала на себя: «Спешишь! Зачем? Если она в экспедиции, так, наверно, обед уж готовит». Остановилась передохнуть, заодно уж и маслят с обабками подобрать.

И услышала – сначала смех, такой до боли знакомый, потом крик – сдавленный, как будто смех задушили. Больше ничего не услышала. Фенечка осторожно раздвинула кусты, у которых присела отдохнуть. Увидела – и ахнула. Сама себе зажала рот, прянула назад, споткнулась. Но убежать не смогла, стала, покрываясь липким страхом, смотреть сквозь кусты. Незнакомый долговязый мужчина деловито заклеивал ее учительнице рот скотчем. Та была без сознания. Он подтащил тело к сосне, поднял, стал вязать руки. Фенечка наблюдала за этим с какой-то животной жадностью. Так в советское время смотрели запрещенное кино в подпольных видеосалонах, стараясь ничего не пропустить, все сохранить в памяти. Она и запомнила – все, до деталей.

Когда Борис снял с Ольги брюки и трусики, Ольга застонала, приходя в себя. В это время, раздвинув кусты, на поляну вышел еще один мужчина. Все, что было дальше, Фенечка видела и слышала отчетливо.

…Когда все закончилось, Илья сказал Ольге:

- Идите вперед. В лагере нас не должны видеть вместе.

И они ушли разными тропами.

Фенечка, оглушенная увиденным, сидела на траве, машинально кроша пальцами грибные шляпки. «Что же делать? Что теперь делать?» Она встала, отряхнулась, медленно пошла в сторону села.

Над головой что-то треснуло, под ноги свалилась сосновая шишка. Фенечка испуганно подняла голову. На сосне сидел огромный – старый, наверное – ворон. Он деловито переходил с ветки на ветку, скусывал крепким клювом сохранившиеся на ветвях шишки и бросал их на землю. Фенечка усмехнулась.

- Ты, значит, тоже все видел?

Ворон что-то проворчал в ответ.

- Ну, и что нам теперь делать? Как быть?

Ворон посмотрел на нее одним глазом. Замер. Как будто задумался. Помотал головой… и сказал:

- Иди к ней.

Фенечка остолбенела.

- Что? Ты говорящий?

Ворон что-то пробурчал в ответ. Снова занялся своим делом: шишками.

Фенечка вздохнула. Почудилось, конечно. Вороны – именно вороны, где ударение на первый слог – иногда так говорить умеют, что это вполне можно принять за человеческую речь.

Но совет был, кажется, правильный.

Дома Фенечка первым делом приняла душ, села и стала думать. Грибов она так и не собрала, да не до грибов ей было. Первый шок прошел, но ясности пока не наступило. Она встала, побродила по дому, машинально что-то поела, хотя не хотелось. Пошла зачем-то в папину библиотеку. Взяла книгу наугад, наугад открыла – и прочитала:

Плачь и рыдай, молодая жена,
Сердце излей слезами,
Какая судьба тебе суждена,
Решается небесами.

И дальше прочитала:

И тихая ль пристань тебе суждена,
Неведомо никому,
Иль камней тяжелей грехов пелена
Утянет тебя ко дну.

Закрыла книгу, посмотрела на обложку: Шмуэль Иосеф Агнон. «В сердцевине морей». Кажется, она поняла – о чем говорил ей старый ворон. Ничего ей не почудилось.

* * *
Вечером Гавриил Романович пришел с работы поздно, возбужденный. Под хмельком, но потребовал за ужином еще рюмку. Раиса Яковлевна не противоречила, только внимательно смотрела на мужа.

- Что случилось-то? Чего ты такой… дерганый?

- А вы и не знаете, курицы? – он и ждал вопроса. – В экспедиции у археологов начальник помер. Который из Питера. Пошел в лес прогуляться, подошел к старой сосне – тут его хватил эпилептический удар, он свалился в реку, треснулся башкой о камень – ну, и… Налей-ка мне еще.

Жена плеснула. Он покосился на рюмку.

- Жалеешь? Добавь. Вскрытие пришлось делать мне, других-то нет. Но это так, для протокола. Эпилепсия – она и есть эпилепсия. Кого захочет догнать – настигнет где угодно. Ладно, светлая память и земля пухом. Хотя, археологи говорят, человек был так себе… никчемный.

Он опрокинул рюмку, стал жадно есть.

Жена вздохнула.

- Налей и мне. Помянем.

Фенечка слушала, уткнувшись в тарелку. На предложение отца «выпить пять капель» отрицательно помотала головой.

- Нет, не могу. Что-то голова побаливает. Да и поздно уже. Пойду. Спокойной ночи.

Глава двенадцатая
Утром, когда старшие Курзины разошлись по работам, Фенечка отправилась в лагерь археологов. Дорога в семь с половиной километров занимала достаточно времени, чтобы еще раз все как следует обдумать. Она мысленно писала сценарий встречи, вслух проговаривала слова, которые скажет. «Ольга Николаевна, я все видела, но я никому про это не расскажу никогда! Я слишком верна вам! Я вас очень люблю!»

Почему она решила признаться учительнице, что видела? Зачем? Наверное, вот почему. Она не могла не встретиться с Ольгой, она умерла бы, если бы не встретилась. Но и не могла бы делать вид, что ничего не знает. Это очень трудно. И человек, который тебя хорошо знает, скоро отличит – искренна ты или делаешь вид. И перестанет тебе верить. А Фенечке так нужно было, чтобы ей верили! Поэтому она не могла делать вид.

Все вышло совсем не так, как ожидала.

В лагере было пусто. Рабочие и стажеры трудились на раскопе. Фенечка подошла к самой большой палатке – она была уверена, что в ней живет тот начальник, который… словом, Илья Федорович. Она робко постучала о стойку. Никто не отозвался. Откинуть полог, отстегнуть молнию она не решилась. Оглянулась растерянно – и услышала голоса. Они раздавались из соседней палатки, поменьше. В «апартаменты» бывшего начальника экспедиции Илья не стал переселяться. Из чувства не то брезгливости, не то… суеверного. Даже остатки коньяка не стал забирать – попросил кого-то из рабочих. Сказал: «Найдем уникальный артефакт – разопьем!»

Фенечка подошла осторожно, прислушалась.

- Ты теперь от меня так просто не отделаешься, Илья свет Федорович, - весело говорила Ольга – ну, конечно, она, Фенечка не могла спутать ее голос. – Ты теперь мой вовеки!

Смех, поцелуй… Фенечка слушала жадно – так же, как жадно смотрела тогда, в лесу.

- Не собираюсь я от тебя отделываться, - спустя паузу, прозвучал приглушенный, какой-то тусклый баритон. – Да и не смогу, пожалуй.

Снова пауза и поцелуй.

- Подожди, - сказал баритон. – Сядь. Давай говорить серьезно.

Ольга хохотнула, но, видимо, подчинилась.

- Давай. Говори.

Перенесем наш мысленный взгляд в палатку. Посмотрим – как это было. Послушаем, не подслушивая.

Илья встал, прошелся, машинально выпил воды. Хотелось чего покрепче, но он удержался.

- Все вышло неожиданно – но ожидаемо и желаемо. По крайней мере, с моей стороны.

Ольга хихикнула снова, но уже машинально. Посерьезнела.

- С моей тоже.

- И хорошо. У меня такое впервые, чтобы я не смог… оторваться, забыть… как хочешь. О жене вспоминаю, виноватым себя чувствую – но это от… воспитания, что ли? От желания выглядеть прилично, сохранить лицо? Стыда не чувствую. И вины. Отказываться от тебя не собираюсь. – Помолчал. – Но и от привычной своей жизни – тоже. И не только из-за того, что карьеру могу поломать. Времена не советские, я – не номенклатура, ничего не поломаю. Просто вышло так, что Анну я взял сам. Она мне поверила. Я, может, циник, но путь от циника до отморозка еще, видимо, впереди.

Он опять помолчал. Ольга слушала не перебивая, серьезно.

- В общем, так. Я беру тебя с собой. Образование твое вполне позволяет устроить тебя ко мне на кафедру, сначала младшим научным сотрудником, дальше… поглядим. Такого персонала у нас не хватает хронически, и начальство задумываться не станет. И буду я… - он усмехнулся немного вымученно. – И буду я жить на две семьи. Как тебе такая перспектива?

Ольга встала, медленно подошла к нему.

- Думаешь, у меня есть выбор?

Она хотела поцеловать его. Но в это время полог палатки распахнулся.

- Простите, что без стука, - растерянно выдохнула Фенечка. – Возьмите меня с собой.

Если бы это было пьесой, здесь должна последовать ремарка: «Немая сцена». Но это не пьеса.

Илья невольно выругался.

- Кто вы? Откуда взялись? Что вы делаете здесь?

Ольга остановила его.

- Погоди. Это моя ученица. Фенелопа Гаврииловна Курзина. Хороший человечек и очень ранимый. – И, чуть помедлив: - Не будем наносить ей новых ран. Рассказывай, Фенечка.

И Фенечка рассказала, что видела все, что никого не осуждает, что никому ни о чем не расскажет никогда – да и кто ей поверит-то! Что очень привязана к Ольге Николаевне и очень хочет уехать из села в город. Что хорошо окончила школу и могла бы и хочет куда-то поступить, только не знает – куда.

- Возьмите меня с собой, а?

Илья озадаченно и напряженно молчал. Ольга подошла к Фенечке, обняла.

- Сядь.

Та послушно села.

Илья все-таки налил себя рюмку, выпил. Повернулся к Фенечке.

- Хорошо. Если я помогу вам поступить в институт, вы действительно станете учиться? Скажем, на историческом?

- Да! – Фенечка ответила так непосредственно, так искренне, что он засмеялся. И тут же снова стал серьезным.

- Одно условие. Вы никогда, ни при каких обстоятельствах, ни с кем не станете делиться тем, что знаете о нас с Ольгой Николаевной. А родителям скажете, что… вот что вы скажете родителям. Я беру вас сейчас в экспедицию на оставшиеся недели, что мы здесь пробудем. Вы станете помогать на раскопе, будете помогать Ольге по хозяйству – прошу прощения, Ольге Николаевне, будете делать… черт знает – что вы будете делать! Что скажу, то и будете делать. И родителям потом скажете: вы так мне понравились в своих трудах праведных, что я решил устроить вам протекцию на истфак. Согласны?

Илья низко наклонился над ней и спросил еще раз, вкрадчиво:

- Согласны?

Фенечка выдохнула.

- Можно не отвечать, - сказал Илья. – По рюмке – за сделку!

Глава тринадцатая
Все сложилось, как Илья обещал. Ольгу взяли на кафедру младшим научным сотрудником. Однако рекомендации заведующего кафедрой Белоглазова весили достаточно, чтобы подъем по карьерной вертикали просматривался отчетливо. С поступлением Фенечки тоже не было проблем, протекция сыграла роль существенную, хотя и не ключевую: Фенелопа Гаврииловна на вступительных экзаменах не ударила в грязь лицом. В сентябре она стала студенткой первого курса исторического факультета университета.

Из дома уехала легко, даже удивилась этой легкости. Раиса Яковлевна равнодушно пыталась отговаривать, зато отец рубил воздух ладонью.

- Ты, мать, молчи, если чего не понимаешь! Дочка поработала в экспедиции, пожила в палатке, побывала на раскопе. Копала же? – Фенечка молча кивнула. – Вот! Она прониклась, понимаешь? Нашла себя! Помогать будем, но держать не станем. Езжай, и с Богом.

Анна некоторое время переживала по поводу случившегося с мужем. Боялась не того, что кто-то что-то раскопает, начнется расследование, откроется правда… Она, как и Илья, жила в реальном мире. Ни расследование, ни правда никому не нужны. Да и, по рассказу Ильи, Борис и правда оказался мерзавцем. Туда и дорога. Боялась она другого: что у мужа на почве осознания вины… не за содеянное – за то, что как раз вины-то он и не ощущает, - что вот из этой коллизии может вырасти психическое расстройство.

Переживала напрасно. Боялась зря. Тот вечер, когда он признался ей в убийстве, был, кажется, самым лучшим за многие годы. Они и ночь провели, не как всегда: страстно, будто молодожены.

А дальше все пошло по-прежнему. Хотя – не по-прежнему. Илья стал подолгу задерживаться на работе, приходил поздно, оправдываться и не пытался. Однажды только на вопрос – чего так поздно? – удивленно поднял глаза.

- Работаем. Обрабатываем то, что накопали в районе. – И добавил, помедлив, как постскриптум, после которого уже – никаких вопросов: - Кое-чем, видимо, скоро обогатим коллекцию вашего музея.

Правду в его словах она расслышала. Но услышала и неправду. Задумалась – и ничего не придумала.

Глава четырнадцатая
Илья был с Ольгой каждый вечер. Иногда – и утро. Он тогда вставал раньше обычного, ссылался на срочные дела, пил чай с наспех сооруженным бутербродом – и убегал на остановку. Машиной они не обзавелись – оба были равнодушны к вождению. Анна провожала его задумчиво.

А вечером Илья с Ольгой ехали к ней, на съемную (от университета) квартиру, разными маршрутами. Конспирация… Своих ключей у него не было, не брал из осторожности: «Жена найдет случайно – что скажу?». Приходил всегда через четверть часа или еще позже, звонил условленно, с порога хватал ее в охапку – и…

- Ты знаешь, я такого в жизни не испытывал, - признавался он, сидя в халате – Ольга специально для него завела махровый, с павлинами, халат, - попивая вино ли, коньяк. – Я никогда не был… страстным, - ему даже слово это произносить было как-то неловко, не вписывалось оно в его лексикон. – А вот с тобой… Что ты со мной сделала, скажи?

И они снова кувыркались в постель, наспех снимая то, что успели до этого надеть.

Анна чувствовала запах… нет, не так: присутствие чужой женщины, но поделать ничего не могла. Не на кафедру же идти, не разбираться же. Сама мысль об этом была унизительна. И она терпела. Мучилась – и терпела. И не узнала бы ни о чем толком, и мучилась бы вечно, если бы не случай. Да не случай: то, что произошло, скорее, из ряда закономерностей.

Глава пятнадцатая
Фенечка неожиданно влюбилась. Втюрилась – так, пожалуй, точнее. Потому что – внезапно, горячо – и ненадолго. Зато жгуче и с безумной ревностью, которой, с ее-то страстью к доносительству и интригам, просто не могло не быть.

Она страшно ревновала. До зубовного скрежета, до хронической бессонницы и кратких запоев, из которых выходила с капельницей. Студентка! Вырвалась из деревни, свободы вкусила. Любовь ее была мучительна. Она готова была отдать за нее все. Если надо – жизнь. Свою или чужую. Прикажет: «Умри!» - не задумается. Велит убить – не спросит, за что. Так ей казалось. А предмет ее страсти ее не видел. Не то чтобы не замечал – не видел просто. Не была она для него ни подругой жены (женат с первого курса) и однокурсницей любовницы (была любовница, была). Не была никем. Обходил ее стороной. Сноб городской. Обходил из чувства брезгливости, как невольно обходят стороной чумазых городских бродяг, хотя заразиться от них можно разве что равнодушием к жизни. Описывать подробнее и называть его нет смысла. Он нам больше не пригодится.

Фенечка поняла скоро, что предмет страсти – придуманный, случайный, «с голодухи». От неопытности. Разом остыла – и вспомнила про Ольгу Николаевну. Захотелось не то чтобы поделиться – просто прислониться к теплому плечу. Раньше ее это спасало. Она знала, где живет ее бывшая учительница. Пришла вечером с тортиком, без предупреждения, без звонка. Долго давила кнопку. Ольга открыла, наконец. Фенечка хотела броситься ей на шею – и наткнулась на взгляд, полный досады и… неприязни? Остановилась.

- Не впустите?

- Почему же… Входи. Но в гости пригласить не могу. Другого гостя жду.

- Так что же? – Фенечка невольно приняла тон – сухой, почти официальный – и переняла его. – Я ведь его знаю.

- Это не значит, что будет рад твоему присутствию.

Фенечка не пошла дальше прихожей. Низко поклонилась учительнице. Усмехнулась:

- Простите, что вообще зашла. Тортик вам на счастье.

И вышла, не пожелав слушать больше ничего.

На улице расплакалась. «Вот как, значит… Отделались…»

В кармане задребезжал сотовый. Его подарил ей Илья, когда она поступила в университет. Предварительно внес номера – свой и Ольги Николаевны. Звонила она.

- Фенечка, ты прости… У нас сложные обстоятельства… В другой раз обязательно заходи, будем рады – и я, и Илья Федорович.

- Ольга Николаевна, я хоть и интриганка в прошлом, но слово свое сдержу, - прервала ее Фенечка. – Не бойтесь, я никому вашей тайны не выдам. – И добавила зачем-то: - Живите с миром. Не беспокойтесь обо мне.

И отключилась.

Больше телефон не звонил.

Что оставалось после этого? Утереть оставшиеся слезы, а остатки стипендии просадить в ближайшей забегаловке. И подцепить кого попало, и пойти к нему домой, и проснуться в похмельном недоумении. И с чувством глубокого отвращения к жизни и к себе.

Если бы не это чувство – наверное, она не сделала бы того, что сделала.

Глава пятнадцатая
Илья пришел домой немного раньше обычного. С середины дня длилось заседание кафедры, решались важные вопросы, в том числе кадровые, он здорово устал, и они с Ольгой согласно покивали головами. Свидание пропускалось.

Он открыл, разулся, снял куртку. Дома стояла странная тишина. Илья насторожился. Обычно Анна, приходя с работы всегда раньше него, включала музыку. Прошел в кухню. На плите стоял готовый ужин. На столе – записка. «Прости, Илья, жить так больше не могу. Не знаю – где ты, с кем ты. Не знаю даже – кто ты? Искать меня не нужно, я уехала. Захочешь подать на развод – подпишу. Детей у нас, слава Богу, нет».

Он вздохнул. Что ж… Сожаления не было. Никогда он жену не любил, взял – по рассеянности, из самолюбия, из желания доказать самому себе – такой вот я… неотразимый. Таким и был. Благополучным внутренне.

Запоздало шевельнулось: узнала-то откуда? И усмехнулся: а разница? У баб – свое чутье. Может, и не узнала, а – почувствовала. Илья открыл шкафчик, налил коньяку. Выпил. Ну, так теперь, значит, и шифроваться не нужно будет. Снова усмехнулся и снова налил. Светлая память браку.

…Анна чувствовала и знала давно, но ничего, наверное, не стала бы предпринимать. Так и терпела бы, и мучилась, думая: перебесится, пройдет. Не сотрется же у него там ничего… между ног… И на мою долю останется. Если бы не подтолкнули ее.

Фенечка позвонила на домашний – мобильного Анны она не знала.

- Анна Никитична? – голос был вкрадчивый, почти ласковый.

- Кто вы? – Анна не расположена была разговаривать с незнакомыми. – Если что-то предложить хотите – у меня все есть, не тратьте напрасно время и ресурс.

- Нет-нет, я не менеджер банка и не сотовый оператор, - заторопилась Фенечка. – Я ваш друг.

- Что-то не помню таких друзей, - усмехнулась Анна. – Кто вы все-таки?

Фенечка на мгновение заколебалась.

- Я могу представиться, хотя вам вряд ли…

- Можете – представьтесь, - оборвала ее Анна. – Ну? Или отключусь и заблокирую вас.

- Хорошо. Меня зовут Фенелопа Гаврииловна Курзина, я…

- Дальше можно не объяснять, - опять оборвала Анна. – Я знаю, кто вы и откуда. Муж рассказывал. Что вам нужно от меня?

Фенечка усмехнулась почти злорадно, подумала мимолетно: «Ну, баба…»

- Скорее, вам нужно от меня.

- Слушаю. Не томите.

И Фенечка рассказала об Ольге, о лесном происшествии, о том, где и когда Илья Федорович встречается со своей любовницей. Анна слушала не перебивая. Горечь подкатывала, но не захлестывала.

- Ну, хорошо. Спасибо говорить не стану, доносчикам и ябедам никогда не сочувствовала. Ваш-то интерес какой? Вы мне это почему рассказали? Из чувства мести?

Фенечка помолчала. Ее душила злоба. «Вот сука, я ей откровенно все, а она… - И вдруг почувствовала уважение. - Ну, баба!»

- Да так… А какая, собственно, разница – почему и зачем? Нет у меня интереса. До свидания.

Анна помяла трубку, усмехнулась.

- Интереса нет? Дедушке покойному расскажи. Папе с мамой, если живы. Может, поверят. Интриганка…

И снова усмехнулась.

- Но ведь я поверила? Потому что – правда. Зараза!

Глава шестнадцатая
Искать Анну он, конечно, не стал. Хотя найти ее было проще простого. Они родились в одном селе, центре большого и богатого (относительно других) района. Выяснилось это уже после свадьбы. Собственно, свадьбу они тогда не устраивали, Илья так предложил, просто расписались очень скоро, найдя двух почти случайных свидетелей. Своих родителей у Ильи не было, оба погибли в той же, родной, деревне, в лесу, трагически. Ну а Анна просто не решилась позвать своих. Да ее родители и не возражали: нашли друг друга – ну и живите на здоровье. Даже в гости приехать не просили.

Развели их заочно, так же скоро и без проблем.

Илья с Ольгой стали жить вполне открыто в его квартире.

Фенечку Ольга не то чтобы вовсе забыла, но и вспоминать о ней повода не было. И в университетских коридорах они не встречались, так выходило. А все же вспомнила. И стало неловко, что напрочь отодвинула от себя молодую подругу, почти воспитанницу. Вспомнила свои же мысли о прирученных. Подкараулила ее специально после занятий, преградила путь, не дала обойти, хотя та порывалась.

- Ладно, ладно, - примирительно и в то же время повелительно сказала Ольга Николаевна. – Дуться вечно будешь? Мало ли что случается в жизни. Переменилось все. В гости тебя ждем. Сегодня же.

Фенечка выдохнула.

- Ольга Николаевна…

Та махнула рукой.

- Знаешь ведь квартиру Ильи Федоровича? В восемь вечера. Только не вздумай тортики покупать – терпеть не можем!

На четвертый этаж Фенечка вечером взлетела – не взошла. И лифт вызывать не стала. В пакете – французский «Реми Мартен», лимоны. К двери подошла за пять минут до назначенного времени, отдышалась. Ровно в восемь нажала кнопку звонка. Ольга открыла удивленно.

- Как ты в подъезд попала? Домофон же.

- Впустили добрые люди! – весело отозвалась Фенечка. – Гостей принимаете?

- Гостей – нет, а тебя примем, - вышел из комнаты Илья. И уставился на пакет. – Что там у тебя? Не тортик ли?

Фенечка засмеялась.

- Нет, Илья Федорович!

…Они просидели долго. До полуночи или того дольше. О чем говорили – и не вспомнить толком. Так, обо всем – и ни о чем. Косточки от жареной курицы Фенечка бережно собрала в пакет.

- Собачкам. Около общаги нашей живут.

И вдруг вскинулась.

- Боже! Двенадцать же! Меня в общежитие не пустят!

Илья с Ольгой переглянулись, засмеялись оба.

- Успокойся. Какое общежитие? У нас переночуешь. Место есть.

Ночью Фенечка долго ворочалась, не могла уснуть. Эмоции переполняли. Ближе к утру, когда силы совсем оставили и чувства притупились, уснула. И вдруг проснулась от неясного, от тревоги, которая шла изнутри. Она лежала лицом к стене – и всей спиной чувствовала чье-то присутствие.

- Доносчица… сука… своими руками…

Фенечка повернулась в ужасе. В проеме двери медленно растаял силуэт. Из окна сочился тусклый, карандашный предрассветный сумрак. Она села на постели. Встала, тихонько вышла в коридор, хотя волосы на голове вот-вот норовили подняться дыбом. Из спальни хозяев доносилось мирное сопение. «Что это было? Кто это был?»

Фенечка вернулась в постель, но уснуть уж больше не смогла Ворочалась, успокаивала себя – померещилось, свет так лег на шторы, вернулись старые воспоминания… Не помогало. Уснула все-таки, когда уже совсем рассвело.

- А что, сударыня, не пора ли глазки раскрыть? – веселый голос Ольги Николаевны порвал сон. – Как вы насчет чашки кофе с утра и омлета?

Фенечка потянулась. Улыбнулась сперва натужно, потом почти счастливо.

- Снилась чертовщина какая-то. Доброе утро! Встаю!

Глава семнадцатая
Прежде чем уехать из города, Анна позвонила в родное село. В школу. Успела сказать директору только, что переезжает по семейным обстоятельствам, по причине развода с мужем, что историк по образованию, что…

- Анна Никитична, ничего больше не говорите! – директриса, начавшая разговор суховато и даже лениво, казалось, пустилась в пляс. – Нам до зарезу нужен историк! Просто необходим! А, может, и географию потянете?

Позвонила и родителям. Отец восторга не выказал, но и отказать не посмел. Коротко уточнил только – когда ждать? Мать, судя по голосу (связь была громкая), обрадовалась. Анна вздохнула: «Ладно, на первое время крыша будет, а там, глядишь, школа что-то придумает».

Чтобы понять, нужно рассказать историю ее родителей.

Никита Сергеевич Ачкасов был из коренных, старожил. Своим происхождением гордился, хотя родословной как следует не знал.

- Мы – из ясачных! – гордо говорил о себе, хотя и значение слова понимал не вполне. Был уверен, что в жилах его течет кровь сибирских инородцев, плативших казне ясак и справлявших не то дорожную, не то почтовую службу. Круглое лицо, курносый нос и глубокие, мелкие, недобрые медвежьи глазки ничем инородческим не отдавали. Когда просили рассказать подробности, обижался и показывал крепкий кулак: - Щас растолкую!

От него отставали.

В молодости занимался борьбой, со сборной области катался на престижные соревнования, брал первые места, едва не попал в сборную России, но проиграл решающий ковер коллеге из соседней области, и уж больше в лидеры не выбился.

- Интриги, - объяснял всем. – Знаете, сколько в спорте завистников?

Школу окончил средне, в областной пединститут поступил, конечно, на спортфак. Отучился два курса – отчислили без скандала только потому, что ректору скандал был не нужен. Никиту заподозрили в создании банды, которая грабила мелкие магазины и не гнушалась поздними прохожими. Ориентировка пришла из милиции. Ректор долго общался за закрытыми дверьми кабинета со следователем, затем собрал «тайную вечерю» - преподавателей, которым мог доверять. Это не было официальное совещание, просто нужно было принять верное решение. На следующий день вызвал Ачкасова к себе. Молча протянул ему документы. Тот сделал вид, что не понимает.

- Уходите по-тихому, или вас посадят, - пояснил ректор. – Вы мне безразличны, но пятно институту ни к чему.

Никита пытался возразить – ректор молча слушал его полуграмотный лепет. Наконец, встал, еще раз подвинул лежащие на столе документы.

- Никита Сергеевич, вы взрослый человек и хорошо понимаете, о чем я говорю. Лично мне вы ничего плохого не сделали. – Он помолчал и, усмехнувшись, добавил: - Пока. Надеюсь, и не сделаете. Но я знаю, что все обстоит так, как мне объяснили полицейские. Пока гром не грянул – перекреститесь и уходите. Иначе неприятностей не избежать.

Ачкасов взял документы, зло посмотрел на ректора.

- Бойся теперь по улицам ходить, старый хрыч, - и стал запихивать бумаги в карман.

Ректор побледнел, но справился с собой.

- Ничего, если двери откроете без моей помощи?

Никита зарычал, хлопнул дверью.

Мстить ректору побоялся. Да не то чтобы побоялся – ничего он не боялся, даже тюрьмы. Романтика, идиотизм девяностых, бесшабашность и беспредел. Просто не стал. Вернулся в село, погулял неделю от души, срывая зло на бомжах и родителях. Ребенком он случился поздним, и старые родители подействовать на него уже не могли. Он куражился ночами, пил водку и подносил отцу – тот отворачивался, сплевывал. Говорить не мог: перенес инсульт, только мычал яростно и махал одной работающей рукой. Мать корила сына:

- Как не стыдно? Отец ведь, болен он, что ты издеваешься над ним?

Никита смеялся пьяно.

А потом вышло невероятное. Сборная области должна была выступить на чемпионате Сибири по вольной борьбе. Чемпион минувших лет, надежда команды, внезапно заболел, да так, что скорого выздоровления не предвиделось. Пневмония – дело серьезное. Никите позвонил тренер:

- Выручай! Любые условия…

Тот расправил плечи. «Нужен, значит, еще!»

Из условий поставил только одно: в гостинице живет один в номере. Тренер согласился безоговорочно.

Тренировки проходили в месте сбора, в Новосибирске, лихорадочно. Форму набрал на удивление скоро. Тренер кивал одобрительно: не зря о нем вспомнил. И не ошибся. На соревнованиях Ачкасов стал первым в своем весе, уделав всех соперников поэтапно. Когда победно склонял голову перед медальным золотом, сжимал в руках триумфальный кубок, внезапно и тоскливо подумал: «Вот, последний бой… Больше не случится… Молодые подперли…»

В номер пришел пьяный и расстроенный. Рухнул, не раздеваясь. Впереди были три дня, которые спортсменам определили на «разграбление» столицы Сибирского округа.

Никита ни с кем из команды не общался, кроме тренера. Сидели в кафе, тянули пивко, вспоминали былые дни. Было скучно и… как-то искусственно.

- А помнишь, как ты на России этого Чингисхана уложил? Красиво так! Потом, правда…

Никита вдруг вскинулся.

- Чего ты его Чингисханом величаешь?! У него же имя есть… правда, не помню – какое. – И засмеялся своей же неуклюжести. – И правда, не помню.

Тренер на него смотрел настороженно. Никита всегда был непредсказуем. Он потянул еще пива, допил, перевернул зачем-то кружку.

- Ладно, Андрюха. Ты хороший тренер, я хороший борец. Был. В прошлом все. Больше бороться не стану. Я тебя выручил, ты мне дал возможность вспомнить о… богатырском прошлом. Ну, и заработать дал, конечно, - он усмехнулся. – Больше тебя не выручу. Даже ради заработка. Иссяк.

Встал, оставил на столике деньги.

- Нас же только послезавтра выселяют? Похожу по городу один. Да и отосплюсь, пожалуй. Бывай.

Тренер остался, задумчиво перебирал бумажные купюры.

Наутро случилось вот что. Никита забыл повесить на двери табличку «Не беспокоить». Просыпаться привык рано – и рано пошел в душ. Фыркал, пел без слуха и голоса. Не слышал, как горничная поскреблась в двери. Не получив ответа, открыла и начала уборку, тоже припевая негромко. Была она не русских кровей, татарских, и звали ее Альфира. 20-летняя горничная была по-настоящему красива – и не только из-за кровей, а просто по обычным меркам. Мужским.

Никита вышел из душа голым. Замерли оба. Альфира бросила пылесос, попыталась бежать – двери номера не хотели открываться, она зачем-то их захлопнула, обычно горничные, убираясь, так не делают. Никита завороженно смотрел на нее – вдруг сказал негромко:

- Стой.

Она остановилась, обернулась, подняла руки к лицу, заслонив глаза.

Он медленно подошел, отвел ее руки – почти насильно. Она заплакала. Он сказал:

- Я ничего тебе не сделаю. Ничего, чего бы ты не хотела. Я хочу жениться на тебе. Ты согласна?

* * *
Братья приехали на следующий день – она извинилась, сказала:

- Я должна была им сообщить. Родители наши далеко, в деревне, а братья здесь. Прости.

Никита кивнул.

Братья –сибирские татары, потомки Кучума, - приехали втроем. Младший пытался драться сразу – вынул нож, замахнулся… Нож улетел, парень тоже.

- Кто еще?

Братьям было 32, 28 и – младшему, самому ретивому, – 18. «Как они так рожали, с таким интервалом?» - после подумал Никита.

- Ну, говорим или деремся?

Братья сели. Младший потер руку.

- Нож забери. Мне он зачем? – сказал Никита. – Ладно, ребята, давайте так. Мне 25 лет. Ей, - он кивнул на Альфиру – та все это время стояла в дальнем углу комнаты. - Альфира, сколько тебе?

- Двадцать один.

- Я хочу жениться на вашей сестре. Я обещаю вам… - помедлил и усмехнулся. – Обещаю торжественно, что буду о вашей сестре заботиться, не дам ее в обиду. И что у нас будут дети. А если что не так пойдет – вы знаете, где меня найти. И уж в следующий раз, - он усмехнулся, глядя на младшего, - и уж в следующий раз не промахнетесь. Идет?

Свадьбу играли в деревне, бурно, пышно, с русским деревенским колоритом и с примесью татарской традиционной свадебной кухни. С гусем, губадией, и почему-то с перемячами.

Глава восемнадцатая
Альфира резко поменяла жизнь Никиты. Эта мягкая, добрая, покладистая женщина, девочка почти, растопила его сердце, заставила поверить в то, что в этой жизни есть не просто люди – есть те, кто дороже людей. Есть тот – может быть, единственный, - кто способен пробудить желание жить вечно. Ее татарские глаза одной вспышкой могли погасить его гнев. Раньше такого не случалось ни с кем, хотя Никита был… ну, не то чтобы ходок, но, пока стоял на пьедестале, на любом из трех мест, поклонницами не брезговал. Он снова поступил в институт, окончил, стал работать в районной школе учителем физкультуры.

После свадьбы, очень скоро, ушел отец. Никита плакал искренне, твердил про себя: «Не успел… Покаяться не успел… Обижал, а даже руку в руке не держал, когда он уходил – прозевал…» А через месяц и матери не стало. Он только вздохнул тяжело.

- Одни мы с тобой, Альфира, остались.

- Не одни, - сказала Альфира. И улыбнулась сочувственно и загадочно. – Не одни.

Ну, какая уж тут загадка…

Родилась дочь. А Никита очень рассчитывал на сына. Жену из роддома забирал заметно разочарованный, хотя и старался виду не подавать. Альфира заметила. Усмехнулась:

- Вернуть? Удочерят.

Никита извинился, вздохнул.

- Дочь – так дочь.

Но внутренне не смирился. И относился к Анне отечески, но прохладно. Скорее, как отчим, чем как родной отец. Была причина, о которой не догадывалась Альфира. Была у Никиты тайна.

Глава девятнадцатая
Федора Белоглазова знал весь районный центр, да и район весь. Он руководил местной заготконторой. В некоторых районах области такие отрыжки советского времени не сохранились, а здесь контора не только сохранилась, но активно жила и процветала. И Федор процветал вместе с ней. В эпоху повальной приватизации он умудрился вскочить на этот скорый поезд, и контора принадлежала ему лично. Впрочем, жителям было все равно – кто хозяин. В государство они давно не верили, как не верят в чуму или домового. В заготконтору несли «меха и малицу», кедровые орехи, дикоросы – Федор… ну, не он лично, конечно, а его наемный персонал – тщательно отбирал, сортировал по достоинствам, пускал в переработку ли, в прямую продажу. Платил глава заготконторы честно, по заслугам, и односельчане и жители района его уважали. За то еще уважали, что, имея большие (по сельским меркам) деньги, не хамил, не был чванлив. «Не загордился».

Первый квадроцикл в селе появился у Федора. Начало 90-х прошлого века, о такой технике только слышали, в глаза ее никто не видал. А он купил – один из первых, сошедших с конвейера Харьковского завода имени Малышева и назывался ЗИМ-350. За бешеные, конечно, деньги. Как не загордиться? И здесь старался остаться верным себе, катал желающих бесплатно, хоть и недалеко.

Вмешалась жена. Ирина.

- Ты бы мотоцикл-то приберег для нас. Что ты его расходуешь?

Ирина школу окончила с трудом. И семья вроде была вполне благополучная, папа с мамой – сельские почти интеллигенты, мама – директор ЗАГСа, папа – средний начальник в милиции. А вот образование девочке не далось. Зато красавица – писаная. Тонкие брови, в меру высокий лоб, чистая кожа лица, талия… не осиная, но тонкая все же, не деревенские мерки. Ну и – ножки, грудь и все прочее. Федор влюбился, пошел за ней, как на поводке или – по-деревенски – на уздечке. И женился. Ирина не то чтобы совсем уж пыталась рулить мужем, но, назовем это так: мягко воздействовала на его решения.

По маминой протекции Ирину приняли в ЗАГС. Там она проявила редкую активность, показала себя незаурядным, как теперь сказали бы, маркетологом и продвиженцем. И даже режиссером. По ее инициативе акт регистрации молодоженов перестал быть формальностью. Церемонии превратились в настоящее театрализованное действо – с костюмами, режиссурой, каждая регистрация стала мини-спектаклем, на который приходили зрители по билетам. Головное начальство сначала насторожилось: билеты – это деньги, как их проводить? Ирина нашла решение, плату за представление назвали благотворительной помощью. Количество свадеб в районе увеличилось, молодые желали освидетельствования только в этом ЗАГСе. Заодно Ирина договорилась и с местным батюшкой, и венчание стало либо началом, либо продолжением (кому как удобно) процедуры гражданской регистрации. Больше стало и желающих пойти под венец. А венцом собственной карьеры Ирины стало неожиданное предложение возглавить этот самый ЗАГС.

- А как же мама? – спросила она, скорее, по инерции. Потому что решение приняла сразу.

Начальник областного управления ЗАГСов усмехнулся.

- Торжественно, с почетом отправим на пенсию. Согласны?

Мама, узнав, не обиделась. Или сделала вид. Вздохнула, посмотрела на дочку с уважением.

- Далеко пойдешь. Если не остановят, конечно.

С той поры Ирине нередко приходилось отлучаться из дома – уезжала на симпозиумы, семинары, ее повсюду приглашали, чтобы делилась опытом. И вот… «Бывают странные сближенья», - обронил ненароком поэт.

Глава двадцатая
В номере было душно, и Ирина вышла на балкон. «Удивительный город!» - подумала. Действительно, в совсем небольшом городе, почти городке, оказалась вполне приличная гостиница с приемлемым рестораном. Только вот душновато было в номере без кондиционера. Она села в пластиковое кресло, придвинула столик, поставила на него бокал с коктейлем. Семинар она провела на высоте, слушатели попались понимающие и благодарные. «Откуда в таком городке такие квалифицированные и – главное – заинтересованные работники ЗАГСа?» - изумлялась про себя, публично же искренне хвалила. Деньги получила достойные, претензий к устроителям не было. Завтра предстояло еще наведаться к главе местной администрации, он через помощника настоятельно просил остаться на торжественный прием в честь готовящегося дня города. Сам праздник отмечался всегда публично, шествием и маскарадом, и должен был состояться через два дня, а вот прием у мэра предполагался закрытый, для местной элиты. И гостей, которых мэр лично назначал. Ирина немного досадовала – отъезд ее по этому поводу несколько откладывался, причем на сколько – неясно: мэр просил остаться и на публичное торжество, обещал, что лично отправит ее домой, несмотря на пиковый сезон и отсутствие билетов на поезд. Ирина неопределенно покачала головой помощнику мэра: «Ну, не знаю…» Помощник еще раз подтвердил: «Все будет в лучшем виде! Но главное – ждем вас завтра!» Она кивнула. Не то чтобы с неохотой: развлечение, какое-никакое. Заодно попытаться понять – где они кадры берут? Она поднялась с высот районного ЗАГСа, который теперь знает едва ли не вся страна, но ведь это – редкий случай, почти уникальный. Этот городок почти равен селу – откуда, где воспитывают специалистов? Было интересно профессионально, но не только. Она с некоторым оттенком стыда поняла: ревнует.

Это чувство позволило отставить сомнения. Она пойдет на закрытый прием и останется на день города.

На соседнем балконе кто-то кашлянул – Ирина едва не уронила бокал.

- Господи! Напугали.

Балконы были сопряжены, отделены только тонкой решеткой. Сосед, тоже с бокалом в руке, вежливо поклонился.

- Простите, Ирина Вадимовна! Не ожидал вас здесь увидеть. И уж никак не хотел напугать, простите еще раз.

Она вгляделась.

- Никита Сергеевич? Ну, а вы-то как здесь?

- Семинар. Кустовой. Для спортивных учителей и тренеров. По совокупности прежних заслуг и нынешних достижений. – Он усмехнулся. – Заодно предложили на дне города поставить номера борцовские с местными ребятишками из спортивной школы. Мне, как бывшей спортивной знаменитости….

На этот раз улыбка у него вышла невеселая, и он приветственно поднял бокал. Она ответила. Ей неожиданно понравилось, как он сказал, да и сам он… неожиданно понравился.

- Вас огорчает, что используют вашу… былую славу?

Он не смутился.

- Да нет, чего ж огорчаться? Слава была, отчего не использовать? И они используют, так ведь и я пользуюсь…

Ирина снова неожиданно для себя вдруг произнесла:

- Наши комнаты ведь рядом? А чего мы на балконе? Удобнее в номере. Вы ко мне или я к вам? Пообщаемся.

Общались они все оставшиеся дни – теперь уже точно не помнят, не то три дня этих было, не то пять. Встречались на приеме у мэра, виделись на публике, пожирали друг друга глазами, а ночью… Это была страсть, порочная, звериная. И конечная. Ни он, ни она не собирались менять образ жизни.

Через положенное время Ирина поняла: беременна. Родился сын. В том, что ребенок его, Федор Белоглазов не сомневался: жили ведь, и жили активно. После каждой командировки жены он накидывался на нее, она не сопротивлялась – отчего же не быть ребенку? Но она точно знала: Илья – сын Никиты Сергеевича. И как-то, почти на бегу, когда никто не видел их вместе, сообщила об этом Никите. Тот задохнулся.

- Точно?

Ирина вздохнула.

- Точнее не бывает. – И добавила встревоженно: - Только об этом никто не должен знать! Обещай!

Никита усмехнулся.

- За дурака меня держишь?

Глава двадцать первая
Жизнь в сибирском селе протекает размеренно. Здесь все подчиняется сезонности. Зимой в тайгу ходят охотники, иногда школьники – на лыжах, встречать рассвет. Порой те же школьники ставят петли на рябчиков, ловят, несут домой с победой. Но особенно оживает окрестная тайга летом. Сначала – по весне, хотя и с захватом лета – черемша, после – грибы, ягоды, дудка – это все на пропитание и заготовку. Да и просто послушать птиц, помолчать или пошуметь вместе с деревьями – занятие! Никита Сергеевич это любил. За этим и пошел в исхоженную тайгу в июле, какого числа – уже забыл.

Но не забыл, что случилось.

Было тепло, но не изнуряюще жарко, деревья прикрывали от солнца. Птицы пели на разные голоса – находилось, что слушать. Вдруг разом замолкли. Где-то вдалеке послышался рокот, почти рев, мотора. Дорога вдалеке, а звук – из тайги. «Федор», - вздохнул Ачкасов. И повел плечами. Не хотел он встречаться ни с Федором Белоглазовым, ни с его женой. Прислушался к звуку мотора – свернул туда, где этот звук, по его оценке, должен оказаться в стороне.

Свернул – и задумался. Вот ведь свела судьба случайно, стихийно сплела с женщиной, не требуя и не обещая продолжения. Черт ли дернул или Бог нашептал? Как знать… Но родился мальчик, и Никита всей своей плотью… да что плоть – всей душой ощущал: его это сын! И даже то, что назвали его при рождении Ильей, вызывало в нем согласие. Илья. Муромец. Богатырь. В него. В отца.

Несколько раз он Илью видел – сначала в коляске, потом на маминых руках, а после уже топавшим самостоятельно. Ирина при встрече делала вид независимый, здоровалась, высоко подняв голову. Не понять – брезговала встречей или гордилась достижением. Ни влечения, даже малого, ни мысли о возможном тайном свидании не возникало и него, и у нее. Оставили все случаю.

Из задумчивости Никиту вывел крик – недальний, протяжный, крик ужаса. Крик смерти. Только тут он осознал, что звук мотора пару секунд назад вдруг сопроводил громкий хлопок – как праздничный фейерверк. И мотор затих. Никита, не раздумывая, бросился на голос. Ломая ветки, продираясь через кустарник, прибежал – и увидел…

* * *
…К Белоглазовым неожиданно приехала бабушка – мама Федора. Прасковья Антоновна с первого взгляда влюбилась во внука, и тот ей ответил полной взаимностью. Он охотно шел к ней на руки, показывал ей игрушки, слушал присказки, которые звучали как причитания. Зато с невесткой не задалось. Ирина бабушке показалась холодной, казенной, от семьи далекой. Прасковья Антоновна так Федору и сказала:

- Она свой ЗАГС больше любит, чем тебя и дитя.

И тут же поправилась неловко:

- Но ты же сам выбрал. Да и сын – вон какого родила-то!

Ирина, скоро разглядев отношение свекрови, не преминула отомстить. За завтраком, собираясь на работу и допивая чай, поинтересовалась вдруг:

- А почему в паспорте у вас – Парасковья, а не Прасковья?

Федор поперхнулся.

- Ты мамин паспорт смотрела? Зачем?

Ирина усмехнулась.

- Отстал от жизни. Ее временно прописать надо, пока она у нас… гостит. Да сиди, все уже сделано.

Прасковья, Парасковья ли, Антоновна спокойно дожевала бутерброд, допила чай, утерла губы салфеткой. Поднялась.

- За завтрак спасибо. А имя… Прасковья, Параскева, ну и Парасковья тоже – все производное от греческого. Означает «канун праздника». Вот уеду от вас – и настанет вам праздник, – усмехнулась. – А ты ведь, Иринушка, тоже греческих корней. Неужто, в ЗАГСе-то работая, и не знала?

Ирина смешалась.

- А значит твое имя – благочестие и верность.

Бабушка еще подумала минутку.

- Честь – благо великое. Не у всех она случается. И верность тоже. Ну, да ладно. Приятного аппетита.

Уже пошла, но обернулась.

- А муж тебе – Богом дарованный, Федор. Загляни в святцы, если мне не веришь.

И ушла к себе, в отведенную комнату.

Бабушка была редкой, невостребованной в наше время, профессии: переводила с греческого, латыни и древнееврейского. Невестка об этом не знала.

Ирина и Федор некоторое время посидели, ошарашенные.

- Ну, мама… - проговорил, наконец, Федор. – Уделала…

Ирина резко отодвинула чайную чашку.

- Поехали кататься. На квадрике. По лесу.

- Тебе же на работу.

- К черту! Отменю. Есть кому за меня пахать. Поехали, а? А то с ума сойду.

Федор уже накатал на квадроцикле заметную тропу по тайге. Старался двигаться аккуратно, чтобы не повредить корни деревьев. Четырехколесная рогатая тварь, однако, была норовистой, как деревенский бык, и тропа потому все-таки раскаталась, зияя проплешинами вывернутого дерна. Он чувствовал себя виноватым, старался по крайней мере не трогать целину.

Они въехали в лес. Федор сбросил скорость, через плечо спросил жену:

- Может, остановимся? Птичек послушаем, тишину лесную…

Ирина согласилась. А едва остановились, птичек и тишину слушать не стала, вдруг впервые попросила мужа:

- Можно, я попробую… порулить?

Федор удивился, с опаской глянул на жену.

- Ты ж никогда за рулем не сидела.

Она усмехнулась.

- И что? Все когда-то случается впервые. Ты же все равно контролировать будешь. Да что там сложного-то – газ, тормоз… Я же вижу, как ты с ним управляешься. Можно?

Это уже не было вопросом. Федор вздохнул.

- Хорошо, садись. Только не разгоняйся.

Ирина, по неопытности, газанула с места. Квадроцикл прыгнул, едва не задев сосну рядом с тропой. Федор крикнул, обнимая жену за талию сзади:

- Сбрось обороты! Не газуй!

Она выровняла машину, поехала аккуратно. Федор гладил ее по плечу.

- Молодец, вот так и надо. Главное – не газуй.

Ирина внезапно обозлилась.

- Что ты меня, как девочку, учишь? Что я – тупее тебя?

Она обернулась и нечаянно нажала на газ. Машина прыгнула, врезалась в сосну, раздался хлопок – как после выяснилось, соскочил топливный шланг. Бензин выплеснулся на горячий мотор. Квадроцикл мгновенно охватило пламя. Федор даже закричать не успел. Кричала Ирина – ее, горящую, выбросило через руль, она каталась по земле и кричала пронзительно. Смертельно.

Когда Никита, изодранный кустами, исколотый ветками, нашел их, Федор стал уже головешкой. Ирина, казалось, была жива. Одежда на ней местами догорала, местами дымилась. Никита подбежал, захлопал остатки пламени, поднял женщину на руки, обжигаясь. Та застонала, не приходя в сознание. От жилья Белоглазовы уехали недалеко, и Ачкасов, как мог скоро – спортсмен все-таки, хоть и бывший – принес ее на околицу села. Дальше не получилось. Ирина умерла у него на руках. В сознание так и не пришла.

Он сидел на обочине дороги, плакал сухими слезами. Не от потерянной любви – от сознания, что не смог спасти.

Проезжавший мимо тракторист вместо того чтобы остановиться и подвезти, ударил по газам и с круглыми глазами прибежал к участковому.

- Там, у леса, Хрущев с бабой… Убил ее, видно…

Участковый, едва вспомнив о фуражке и пистолете, взлетел в кабину трактора.

- Вези!

Никиту – село ему дало прозвище «Хрущев» за имя-отчество – на всякий случай посадили в райотдельский «обезьянник», но, скоро разобравшись, выпустили. Начальник районного отдела милиции даже извинился. Ачкасов молча махнул рукой.

На похоронах сына и невестки Прасковья Антоновна не плакала. Сидела тихо над закрытыми гробами, перебирала сухими губами. После похорон забрала внука и уехала к себе в деревню.

Там Илья и воспитывался. Школу окончил хорошо, до медали чуть не дотянул, но все-таки хорошо. Да при такой-то бабушке – как иначе? Поступил в университет – и почти сразу получил известие: умерла Прасковья Антоновна. Сделала свое дело – и ушла.

На похороны, как положено, съездил, скоро продал дом – и о деревне забыл.

…Когда Анна сообщила родителям о том, что они с Ильей собрались пожениться, Никита охнул и попытался сесть мимо кресла. Альфира внимательно наблюдала за ним. Подошла, погладила по голове.

- Не переживай. Повлиять мы не можем. Даже если ты расскажешь им свою историю.

Никита вскинулся.

- Ты знала?

Альфира усмехнулась.

- Это вы, мужики – псы или волки, кто знает. А мы – кошки. Рыси. Мы за сто верст чуем и знаем.

Никита застонал, взял ее ладони, прислонил к горящим щекам.

- Прости меня… Тебя мне Бог послал…

- Он соединил нас.

Она села рядом.

- Будешь мучиться? Не надо. Единокровный брак продлится недолго, вот увидишь. Главное – чтобы они не нажили детей.

И снова усмехнулась странно.

- А детей не будет. И на свадьбу не поедем.

Альфира была и знахарем, и провидицей. Главное – лекарем. Собирала в тайге и выращивала на своем участке целебные травки, делала вытяжки, настои, настойки. Лечила от простуды, избавляла «от лишних нервов», от бессонницы, от переутомления. Составляла целые программы по оздоровлению, стоили они недешево, зато работали надежно. Половина района приезжала к ней лечиться. Потому районная больница и единственная в райцентре платная клиника ее не любили. Конкурент. Альфира только усмехалась:

- Так вы попробуйте – может, и у вас получится! Могу рецептами поделиться.

Глава двадцать вторая
Анна стала работать в школе, ей дали отдельную квартиру рядом со школой, родители не возражали. И эта – новая, по существу – профессия ее очень скоро захватила. Она вела историю, «потянула» и географию, иногда заменяла учителя русского языка и литературы. Она полюбила рассказывать, и ее уроки отличались от обычных, школьных, академических личностным подходом. Она начинала так:

- Когда я была… А знаете, почему он так называется?..

Или так:

- Когда я работала в музее археологии… А знаете, откуда эта находка?..

Или:

- Стихи я начинала сочинять в пятом классе, потом бросила… Ну, прочесть вам мои графоманские вирши?

Это не было заигрыванием – скорее, игрой. И на эту игру охотно покупались ученики, и учились хорошо, и учительницу боготворили. Директриса несколько раз сидела на занятиях Анны, крутила головой, пребывая в сомнениях – в конце концов, согласилась.

- Есть результат – что еще нужно?

И в этой школе у Анны неожиданно сложилась новая судьба.

Она очень скоро перезнакомилась со всеми учителями, кроме одного. Спорторганизатор и учитель физкультуры Сергей Лаенко (ударение на втором слоге) постоянно пребывал в командировках. Соревнования, тренировки, показательные выступления… Анне о нем рассказывали взахлеб:

- Парень – золото! Молодой, но активный. Создал несколько спортивных школьных команд, они в области «золото» хватают, в республиканских соревнованиях участвуют! Приедет вот – познакомься непременно!

Лаенко заменил в школе Никиту Сергеевича – того с почетом отправили на пенсию, и он со вздохом не то сожаления, не то облегчения передал бразды спортивного правления преемнику.

Познакомиться не удавалось. И вот…

Анна сидела в учительской одна, что-то писала в журнал. Не слышала, как отворилась дверь. Вздрогнула на кашель – осторожный, чтобы не спугнуть.

- Здравствуйте. Лаенко Сергей Владиславович. А вы – Анна Никитична?

…После, когда лежали в постели, Анна, все еще не в силах прийти в себя от счастья ли или просто от любовного натиска, спрашивала:

- Как так, Сережа? Откуда ты взялся на мою ли голову или на судьбу мою? Ты ведь младше меня лет на пять минимум – почему ты? Почему не другой?

Он гладил ее по волосам, утешал. Говорил:

- Я раньше, еще в старших классах, бабником был жутким. Ровесниц не трогал. Выбирать старался тех, что постарше – студенток. Тихо, тихо! Ты-то при чем? Я ж о прошлом.

Он прижал ее крепче.

- Отрезвила меня одна… вот сейчас снова затрепещешь: учителка. Так получилось, что ни ей пользы, ни мне. Я-то школу кончил и уехал, а на ней пятно, наверно, осталось.

Подумал и добавил:

- А может, и не осталось пятна.

И снова сжал Анну в объятиях.

- А ты – моя! Навсегда.

Через неделю они расписались. И даже повенчались в местной церкви. И Анна стала Лаенко.

Однажды вечером, когда Анна была одна – Сергей возил ребят в область на очередные соревнования, - к ней пришла мать. Так, проведать. С Альфирой Анна всегда встречалась с удовольствием, в маме было что-то такое, что вызывало доверие бесконечное. Мать посидела, выпила чаю, отставила чашку.

- Наверно, понимаешь – не просто так пришла. Расскажу тебе историю.

И рассказала.

- Ты только на отца не сердись. Всяко бывает, - Альфира давно научилась говорить по-местному, по-деревенски. – Всяко… Он, когда вы с Ильей задумали жениться, даже напился с горя, чего давно не бывало. А вот сказать тебе не мог. Потому и на свадьбу мы не приехали. Как бы он там себя повел, как бы сдержался?

Мама помолчала. Анна пыталась определить – как относиться к тому, что услышала, и пока не смогла. Муть какая-то в душе. Судороги ума.

- Ты и на Илью не сердись. Он тоже ничего не знал и не знает. Теперь ведь что? Сложилось у тебя – Сергей вот. И детки, даст Бог, народятся. И у Ильи что-то там сложилось… без тебя. Ну так что, что – без тебя? К лучшему.

Анна поднялась, молча подошла к матери, обняла ее.

- Мама… Спасибо, что рассказала. Груз с души сняла. Спасибо.

Глава двадцать третья
Ольга с Ильей жили хорошо. Защитив докторскую, став профессором, он подтянул Ольгу до старшего научного сотрудника кафедры, и она стала Николаевной. Надо отдать должное: училась легко и скоро, и своему статусу соответствовала. Илья метил ее в скором будущем в заведующие кафедрой.

Вмешались… обстоятельства? Провидение? Господь? Неизвестно.

В честь очередного дня рождения супруги (они поженились) Илья подарил ей замечательный и дорогущий альбом абстрактной живописи. Поцеловались. Открыл заложенную заведомо страницу, показал:

- Видишь? Это мы с тобой. В том, заповедном, лесу.

На листе были какие-то абстрактные, пересекающиеся линии, но главное – цвет. Цвет агрессивный, яростный и… эротичный. Ольга выдохнула:

- Это – точно про нас. Как оно тогда вышло…

И поцеловала Илью.

А ночью случилась истерика.

Ольга сидела, стуча зубами о кружку с водой, которую принес Илья, и кричала придушенно:

- Нет! Не хочу! Не хочу вспоминать!

И вдруг – совсем трезво и мирно, отставив кружку, хитро:

- А ты ведь мне денег должен. Помнишь – обещал денег за то, что я никому не скажу, как ты его убил? Денег-то дай!

Илья, как мог, успокоил жену, пообещав денег дать утром. Ольга уснула.

Утром, конечно, ничего не помнила. Илья спросил:

- Как ты себя чувствуешь?

Ольга удивилась:

- Почему спрашиваешь? Никогда не спрашивал по утрам. Все хорошо.

И, помедлив:

- Голова немного побаливает. Мы вчера выпивали? Не помню что-то.

Илья успокоил:

- Не выпивали. Голова – ну, может, магнитные бури. Пройдет.

Через пару дней-ночей истерика повторилась, только теперь уже с биением стеклянной кружки о дверь, с требованием уйти навсегда, с предложением развестись. И – главное:

- Ты убил человека! Тебе не стыдно? Как ты можешь жить с осознанием этого?

Илья посоветовался с другом-психиатром, описал симптомы. Без подробностей, конечно, без признания в убийстве. Процитировал – но списал это на сновидения.

- Тяжелый случай, - вздохнул друг. – Клиникой попахивает. Но давай пока не станем горячиться – с ножом ведь не кидается, душить тебя не пытается. Повременим. Там посмотрим, что дальше.

Дальше было некоторое время мирно. Они работали, ходили слушать музыку в филармонию, хотя оба мало что в музыке смыслили, гуляли по городу, заходили в музеи. Вдруг в художественном музее… а может – в галерее современного искусства, не вспомнить уже, - Ольга приникла к абстрактной картине. Стояла – и шептала:

- Про нас это! Про нас с тобой!

Вдруг обернулась – Илья не узнал ее лица. Дикое, перекошенное, и глаза… приснятся – не проснешься.

- Денег-то мне дашь? Ты же должен. Обещал…

Из музея Ольгу увезли на «скорой».

В клинике она пробыла два дня. Друг позвонил Илье, сказал:

- Знаешь, признаков серьезного отклонения нет. Она сразу же, на следующий день, пришла в себя. Ничего не помнит, правда, но и сумасшедшей ее признать нельзя. Забирай, в общем.

- Ну, а диагноз-то какой? Что случилось?

Друг внезапно рассердился.

- Нет диагноза! Временное выпадение памяти – не диагноз! Вези домой, отпаивай чаем. Успехов.

Несколько недель прошли в спокойствии. Илья исподволь наблюдал за Ольгой, не находил отклонений. Однажды, работая на кафедре, описывая находки из той самой тайги, из родного села, она вдруг негромко и неестественно вскрикнула. Зажала рот рукой и подошла к Илье – он в это время случился на кафедре. Сотрудники насторожились.

- Смотри, смотри… Илья Федорович, - спохватилась Ольга и покосилась на остальных, - смотрите. Я описываю местонахождение – а это ведь там именно. Именно там! И камень такой же – острый, кровавый. И у меня рубец еще не зажил. Ты же помнишь… простите – вы же помните рубец этот?

Илья увел ее из общей комнаты, как мог – успокоил. Ольга настаивала:

- Нет, что ты меня утащил? Пойдем, покажу тебе. Это там именно случилось, именно там! И рубец – пощупай!

Блуждающий взгляд выдавал болезнь. Илья все-таки убедил принять успокоительное, отправил Ольгу на такси домой. Сотрудникам объяснил коротко:

- Ольга Николаевна переутомилась. Будет несколько дней отдыхать.

Дома случилось объяснение. Ольга не плакала, только глотала воду и беспокойно смотрела на Илью.

- Я и сама чувствую, что-то не так. Видения какие-то… убийство… смерть – прошлая и будущая. И душит меня кто-то, и насилует.

Вдруг взяла его за руку, не взяла – вцепилась.

- И ты умрешь. И я знаю – как.

Илье пришлось снова звонить другу-психиатру.

Ольгу взяли на учет.

На ее работе на кафедре это не сказалось. Профессор Белоглазов объяснил:

- Да, случаются нервные и психические срывы – от переутомления, перевозбуждения, пере… черт знает – от чего! На качестве работы это не сказывается. – И усмехнулся: - За нож не хватается? Смертью никому не угрожает? Работаем!

Фенечка к ним приходила. Часто на ужин. Жила она по-прежнему одна, как-то, после обжигающей и короткой влюбленности, не случилось спутника жизни. И, в общем, уже не хотелось: привыкла.

Изменив судьбу и поменяв жену, Илья почувствовал вкус к хорошей еде. А готовить Ольга Николаевна умела неплохо. И ужины поэтому – семейные или с Фенечкой – удавались всегда. Юная подруга… хотя теперь – какая уж юная? Но молодая. Так вот, молодая подруга психических отклонений Ольги не замечала, да и не было их в ее присутствии. Шутили, понемногу выпивали, подолгу не засиживались. Фенечка сказала как-то:

- Не делилась с вами. Взяла кредит, купила ипотеку. Надоело в казенной общаге жить. Ничего?

Илья покрутил головой:

- Отважно… Ипотека – кабала. С другой стороны, будет свой угол.

Махнул рукой.

- Молодец, чего там! Обретаешь себя.

Фенечка почему-то смутилась.

- Спасибо…

Илья посмотрел на нее удивленно. Поднял бокал с вином:

- Твое здоровье!

Глава двадцать четвертая
Из района, того самого, памятного, позвонил учитель истории Михаил.

- Илья Федорович, мы тут снова случайно нашли… Почти там же, но новое захоронение. Не знаю, может, ничего особенного. Но мне кажется – интересно. Приедете?

Илья внезапно обрадовался возможности на какое-то время оторваться от дома. И тут же почувствовал укол стыда. Ну, а Ольга как же? Как ее одну теперь оставить? Натворит беды… И все же ответил Михаилу:

- Приеду, конечно!

В конце концов, есть успокаивающие, которые Ольга стала принимать регулярно, и это, кажется, помогло. И есть друг-доктор, которому можно… можно даже оставить ключи… на всякий случай. Да ведь и Фенечка еще есть.

Ольга сообщение мужа о том, что он на неделю или больше уедет в ее почти родное село, приняла на удивление спокойно.

- Езжай, конечно! Это ведь работа твоя. Я ж помню, с каким энтузиазмом ты на раскопы приезжал.

И, помедлив, добавила:

- Я туда не поеду ни при каких условиях. Ну, понимаешь ведь…

Илья обнял жену.

- Не бойся, все – в прошлом. Ничего не повторится.

И встряхнул ее слегка за плечи.

- Ужин-то мне прощальный… нет – отвальный приготовишь?

Ольга легко засмеялась.

- Конечно!

- И Фенечку позовем!

Ольга согласилась.

Ужин удался. Ольга приготовила кролика в горчичном соусе, сделала легкий салат. Выпили вина. Все понимали – куда едет Илья, все помнили, что случилось у старой сосны. Но воспоминания эти, эта боль и эта сладость, все эмоции, окутавшие эти воспоминания, - все как-то отодвинулось. Никому не хотелось, чтобы они были рядом, - они и отошли. В конце концов, именно те заветные события сделали этих людей близкими, и чего их ворошить с изнанки?

Улучив момент, когда Ольга уходила не то на кухню, не то в туалет, Илья попросил Фенечку:

- Ты, пожалуйста, звони ей. А лучше заходи. Мало ли…

Та все поняла, обещала.

Хорошо и расстались. Фенечка поцеловала обоих, перекрестила.

- Храни вас Бог!

И ушла.

Илья с Ольгой выпили еще по бокалу, улеглись.

А ночью Илья проснулся от зубовного скрежета – не собственного. Ольга металась в постели, скрипела зубами и бормотала:

- Не вернешься! Знаю! К нему уйдешь!

Илья осторожно растолкал ее.

- Снится кошмар?

Ольга не сразу пришла в себя, потом прислонилась к мужнину плечу.

- Прости… Снится. И хочу себя уверить – неправда снится, а вот не получается. Прости…

До утра больше приступов не было.

Утром, когда Илья вскинул на плечи рюкзак – небольшой, ненадолго уезжал, - Ольга попросила шутя:

- Ты мне хоть открытки с нового раскопа шли – интересно же!

Илья улыбнулся.

- Да у тебя этих открыток – целый альбом! Помнишь – тот, что я тебе подарил? Те же кости, только в разных ракурсах.

Жена вдруг как-то сжалась непроизвольно, но тут же выпрямилась и улыбнулась.

- Да, верно. Ну, пока.

Улыбка вышла мучительной, и это Илья запомнил.

Глава двадцать пятая
До районного центра на этот раз Илья Федорович добирался на маршрутном автобусе. Постеснялся просить машину в университете, поездка дальняя, результат неочевиден, интерес почти частный, достаточно того, что командировка оплачивается. Пропылился, тряска вынула внутренности, а еще предстояло топать семь с половиной километров под нетяжелым, но все-таки рюкзаком. Чертыхнулся, отряхнулся от пыли, вскинул рюкзак…

- Илья Федорович! – Михаил почти бежал. – В машину!

Илья вздохнул облегченно.

На раскопе не оказалось ничего выдающегося, но Илья все-таки ободрил местных энтузиастов:

- В Питер и в другие ведущие институты и музеи мы ничего из найденного, конечно, посылать не станем – там снобы, им это не интересно. Заберу в наш областной музей. Не все, конечно.

Илья показал – что отобрать, как упаковать. Попросил:

- Миша, только вы же понимаете – на автобусе рейсовом везти это не могу. Можете машину организовать?

И решил еще пару дней побыть здесь, отдохнуть – благо, поселили его в районной гостинице, в единственном одноместном номере со всеми удобствами.

Неудержимо тянуло в тайгу и на берег.

И пошел. Знакомой тропой – надо же, за несколько лет… сколько? Помнить не хотелось. За несколько лет – не забыл. И тропа не заросла.

Вот и поляна та, заветная. И сосна старая, глядящая в реку. Река неглубокая, но прозрачная – июль, макушка лета, а кто-то на кафедре – католик, вероятно – называл июль «тонзурой лета». Илья прошелся к краю, коснулся сосны. Здесь оно все случилось… здесь. И судьба новая случилась – здесь. И жизнь, в общем-то, сложилась, протоптала новую тропинку - отсюда. Почему же тревожно так? Что мешает поверить, что все – хорошо?

Сверху вдруг завозились, заворчали, упала шишка. Илья испуганно понял голову. Ворон – старый, видно, совсем старый – деловито переходил с ветки на ветку, скусывал старые шишки и бросал их вниз. И бормотал что-то. Илья невольно усмехнулся:

- Спросить у ворона – он мудрый, - спросить – как жить дальше? К чему стремиться? Куда идти?

И вдруг услышал:

- К нему иди.

Илья запрокинул голову – ворон все еще сидел на сосне, внимательно смотрел на него. И, кажется, повторил – так Илье показалось, что повторил:

- К нему…

Голова закружилась. Он невольно приник к стволу, обнял.

- Тьфу ты, черт! Погубить ведь так можешь.

Ворон вдруг засмеялся – Илья мог бы поклясться, что засмеялся по-человечески. И перелетел на другую сосну.

Илья вздохнул. Идти пора. Неуютно стало. Он сделал шаг – нога вдруг подвернулась на кривом корне, простирающемся поверх земли, рука соскользнула с янтарного ствола, он потерял опору – и полетел головой вниз в реку.

...- Очевидный диагноз, - Гавриил Романович попыхивал трубочкой, разговаривая со следователем районной прокуратуры. – Видимо, потерял опору, упал в реку, ударился о камень. Ну, примерно как тот, его начальник бывший, питерский. Но есть странность.

Курзин помедлил. Следователь насторожился.

- Понимаешь, Коля… Будто ему предварительно голову свернули… Шейные позвонки поломаны – так бывает, когда башку откручивают. Что-то не так здесь.

Следователь встал, потянулся, снова сел, побарабанил пальцами по столу.

- А ты можешь этот факт… не отразить? Ну, вот смотри: там ведь не было больше никого, наши там все обследовали. Ни единого следа постороннего. И что получится, если ты про это напишешь? Мне на фига искать невидимку? И не найду никогда, и биографию себе подпорчу. Да и не поможет ведь это никому и ничему. Ну?

Курзин отложил трубку, внимательно поглядел на прокурорского.

- Да ведь и правда. Что с того, что я это обозначу? Ни пользы, ни корысти.

…Илью Белоглазова хоронили с почестями, хоть и не очень пышными. Доктор наук, профессор, а все-таки для науки успел сделать не так много. Не центральная аллея славы на кладбище, хотя и рядом. Ольга на прощании плакала безутешно, Фенечка сидела рядом, как могла – утешала. В дальнем ряду, в толпе стоял Никита Сергеевич Ачкасов по прозвищу Хрущев, утирал платком не то пот, не то слезы.

Глава двадцать шестая
Пора заканчивать повесть. Невесело она кончается. Что ж, в жизни немногое кончается весело.

Ольгу обнаружила соседка. Она увидела раскрытую дверь – для раннего утра это было не совсем обычно, - окликнула хозяйку. Никто не отозвался. Соседка осторожно вошла. Ольга лежала на полу в коридоре – соседка определила: живая, но без сознания. Правая рука что-то судорожно сжимала. Соседка вызвала «скорую», Ольгу увезли с подозрением на инсульт. Подозрение не подтвердилось. Когда пациентка пришла в себя, стало ясно: нарушение психики. Она не могла или не хотела говорить, долго не хотела разжать кулак – силой этого делать не стали, уговорили. Оказалось, в кулаке – смятая страница из альбома абстрактной живописи. Тот самый альбом, тот самый. Страница – репродукция абстрактной картины. Опять же – той самой. Линии – багровые, огненно-рыжие, ядовито-фиолетовые – причудливо извивались, пересекались в перспективе, рождая странную фигуру, которая притягивала и пугала одновременно. В ней было что-то стыдное, неприличное… похабное. Английская подпись в русском переводе выглядела примерно так: «И в насилии есть наслаждение». Ольга ни за что не захотела расстаться с репродукцией, заплакала, а потом вцепилась в санитара, когда он не хотел ее вернуть. Доктор помог: «Оставь. Пусть». Ольга успокоилась, спрятала картинку под больничную рубаху, спокойно дала увести себя в палату.

Она вообще вела себя спокойно, только ни с кем не разговаривала, не отвечала на вопросы. Ей ставили уколы, она ходила в общую столовую, что-то равнодушно ела, снова уходила в палату, подолгу сидела на кровати, доставала из-под подушки свое сокровище, разглаживала, рассматривала его. Бормотала тихо: «Хорошо, это хорошо. Ничего, что сначала больно, потом – хорошо… Тебе хорошо – и мне будет хорошо, надо только потерпеть… Я потерплю…»

Приходила Фенечка. Когда пришла в первый раз, Ольга подошла к решетке, посмотрела на подругу, что-то шевельнулось в ее взгляде такое, от чего Фенечка отшатнулась. Таким, как Ольга, не буйным шизофреникам, чьи реакции к тому же были прочно запечатаны психотропами, позволялось под наблюдением санитаров выходить за решетку к посетителям, сидеть на скамейке. Ольга постояла у решетки, скользнула взглядом по Фенечке – мотнула головой санитарам и вернулась в палату. Фенечка заплакала.

Потом она еще приходила, приносила фрукты, еще что-то. Приношения вежливо забирали, объясняя: «Если отдать ей – все равно в палате отберут, а так мы будем выдавать порциями». Врали или нет – не проверишь.

Ольга стала выходить, садилась не рядом, смотрела мимо Фенечки, молчала. За две недели в клинике она сильно изменилась. Скулы выдались, волосы стали прямыми и жесткими, взгляд укрепился отрешенно-равнодушный. Она как будто все время обращалась внутрь себя, окружающее ее раздражало, она терпела – но и только.

Фенечка гладила ее по волосам, шептала ласковые слова – Ольга молчала, не противясь, но и не выказывая никаких чувств. Потом вставала, подходила к решетке, ей открывали – она, не оборачиваясь, уходила в палату. Фенечка снова плакала. Однажды сердобольная санитарка шепнула ей, когда рядом не было никого:

- Вы не приносите ничего больше. Подруга ваша ничего не принимает, от всего отказывается, вы нас, дармоедов, подкармливаете.

Фенечка посмотрела на женщину с благодарностью, промокнула слезы, вышла. Было прохладно. Она поежилась.

Осень кончалась. Небо крыли тучи, вот-вот обещал посыпать дождь, а то и снег. Фенечка с тоской посмотрела вокруг. Листьев на деревьях почти не осталось.

Не осталось и надежд.
17.03.2025