Улисс. Раздел I. Подраздел C. Блок 2. Лекция 37

     Раздел I. Историко-культурный контекст

     Подраздел С. Повседневная культура и быт

     Блок 2. Частная жизнь и домашний уклад

     Лекция №37. Гигиена и санитария: ванные, туалеты, водоснабжение

     Вступление

     Представьте, что вы просыпаетесь в Дублине 16 июня 1904 года. Солнце едва брезжит сквозь занавески, но ваш день начинается не с проверки смартфона, а с куда более фундаментального ритуала — встречи с ограниченным, капризным и часто попросту отсутствующим миром воды и санитарии. Вы встаёте с постели и сразу ощущаете прохладу нетопленого помещения: даже летом дома оставались сырыми, а зимой — пронизывающе холодными. Воздух пахнет старой древесиной, влажной тканью и едва уловимым запахом гари от вчерашних углей в камине. Это не романтический аромат старины — это повседневная реальность, в которой каждое действие требует усилий.
     Для нас, жителей XXI века, чистая вода, текущая из крана, и приватная, гигиеничная уборная — нечто само собой разумеющееся, невидимый фон цивилизации. Мы поворачиваем ручку смесителя, и вода льётся бесперебойно; мы нажимаем кнопку слива, и всё исчезает без следа. Для дублинца эпохи Джойса это был постоянный, насущный и полный социальных условностей фронт работ. Вода не текла по трубам сама — её нужно было носить вёдрами из колодца или уличного насоса, грея на плите, чтобы получить хотя бы тёплую. Уборная не была частью дома — чаще всего это было холодное, продуваемое ветром строение во дворе, куда приходилось идти в любую погоду, рискуя поскользнуться на обледенелой дорожке.
     Гигиена тогда была не личным делом, а публичным вызовом, экономической статьёй расхода и маркером статуса, врезанным в самое тело и его отправления. Стоимость воды, топлива для нагрева, мыла, свечей или керосина для освещения — всё это складывалось в ощутимую статью семейного бюджета. Богатые семьи могли позволить себе ванную комнату с чугунной ванной и служанку, которая носила воду; бедные обходились тазом в спальне или на кухне, где приходилось мыться в условиях постоянной нехватки тепла и приватности. Даже такая простая вещь, как мытьё рук, превращалась в ритуал: нужно было нагреть воду, найти чистое полотенце, убедиться, что рядом нет посторонних глаз.
     Каждый поход за водой, каждое посещение отхожего места, каждая попытка принять ванну были маленькими сражениями с городской инфраструктурой и общественными нормами. В бедных кварталах люди делили один насос на несколько домов, выстраиваясь в очередь по утрам. В многоквартирных зданиях жильцы спорили из-за права пользоваться общей уборной, а запах и шум становились источником постоянных конфликтов. Даже в зажиточных домах процесс мытья был трудоёмким: нужно было растопить плиту, принести десятки вёдер воды, наполнить ванну, следить, чтобы она не остыла. После купания воду приходилось сливать вручную, а саму ванну — чистить и полировать до блеска, чтобы она выглядела достойно.
     Именно в этой сфере — интимной, телесной, прозаичной — сходились в один узел все противоречия эпохи: колоссальный разрыв между богатыми и бедными, научный прогресс, наталкивающийся на вековые привычки, и тотальный контроль церкви и общества над самым частным. В Дублине начала XX века водопроводная система существовала, но охватывала лишь центральные районы; окраины оставались без централизованного водоснабжения. Канализация была примитивной, а сточные воды нередко попадали в реки, создавая угрозу эпидемий. Врачи и санитарные инспекторы писали доклады о необходимости реформ, но их призывы тонули в бюрократических проволочках и нехватке финансирования.
     Церковь и общество пристально следили за тем, как люди заботятся о своём теле. Чрезмерная забота о чистоте могла быть воспринята как грех тщеславия, а пренебрежение гигиеной — как моральное падение. Женщины особенно находились под пристальным взглядом: их внешний вид, запах, состояние одежды становились предметом суждений и сплетен. Даже такие мелочи, как наличие чистого белья или ухоженных ногтей, могли повлиять на репутацию. В этом контексте гигиена становилась не просто физиологической потребностью, а сложным социальным кодом, где каждая деталь говорила о статусе, благочестии и приличиях.
     Через замочную скважину ванной или дверь сортира можно разглядеть подлинный портрет дублинского общества — без прикрас, запахов и предрассудков. Здесь, за закрытыми дверями, разворачивалась настоящая драма повседневности: борьба с холодом, сыростью, нехваткой ресурсов. Здесь же проявлялась человеческая стойкость — умение находить выход из самых сложных ситуаций, сохранять достоинство в условиях, где даже элементарные удобства были роскошью. В этих бытовых деталях, казалось бы, незначительных, раскрывается подлинная суть эпохи — время, когда цивилизация делала первые шаги к комфорту, но для большинства людей этот комфорт оставался недостижимой мечтой.

     Часть 1. Водный дефицит: роскошь, текущая по расписанию

     Вода в Дублине 1904 года не была безусловной данностью, доступной по первому требованию. Она была ресурсом, который нужно было заслужить, оплатить или добыть с трудом. Централизованное водоснабжение, обеспечиваемое системой Водохранилища Гранд-канала и округа Вексифорд, покрывало город неравномерно. В георгианских особняках, переоборудованных в многоквартирные дома, водопровод мог существовать лишь на первом этаже, и то с перебоями. Жильцы верхних этажей, как и обитатели рабочих кварталов и трущоб, зависели от уличных колонок, водоносов или дождевых бочек. Вода подавалась по часам, часто лишь несколько раз в неделю, и её нужно было запасать в массивных керамических кувшинах или цинковых баках, которые становились рассадником водорослей и бактерий. Качество оставляло желать лучшего — мутная, с заметным привкусом торфа и металла, она была скорее гигиенической необходимостью, чем удовольствием.
     В бедных районах люди выстраивались в очереди к общественным колонкам ещё до рассвета. Женщины с вёдрами и кувшинами обсуждали новости, делились сплетнями, но в этих разговорах всегда звучала тревога: хватит ли воды на все нужды, не сломается ли насос, не поднимут ли цену. Водоносы, обычно мужчины крепкого телосложения, брали плату за доставку воды в верхние этажи — услуга была дорогой, но необходимой для тех, кто не мог сам носить тяжёлые вёдра. Некоторые семьи собирали дождевую воду в большие бочки, установленные во дворах, но её хватало лишь на самые базовые нужды — мытьё посуды или стирку. В сырые дни бочки покрывались зелёной плёнкой, а вода приобретала затхлый запах, но даже такую использовали, экономя каждую каплю.
     Наличие в квартире отдельного крана с холодной водой считалось признаком среднего достатка. Это означало, что семья могла позволить себе жильё в доме с относительно современной инфраструктурой, где вода подавалась хотя бы на нижний этаж. Горячая вода была уделом истинной элиты, так как требовала либо слуг, постоянно подогревающих её на плите и носящих вверх, либо дорогостоящего и опасного газового нагревателя. Такие устройства были редкостью: они требовали регулярного обслуживания, могли взрываться при неправильной эксплуатации, а их установка обходилась в сумму, недоступную большинству горожан. В некоторых домах пытались решить проблему с помощью дровяных водонагревателей — громоздких конструкций, занимавших половину кухни и требовавших постоянного присмотра. Их топили утром и вечером, но даже тогда горячей воды хватало лишь на самое необходимое.
     Утреннее умывание часто сводилось к ополаскиванию лица и рук в тазике с водой, которой пользовалась вся семья по старшинству. Сначала умывался глава семьи, затем взрослые дети, потом младшие. Вода быстро становилась грязной, но экономить её было необходимо. Зубы чистили золой или толчёным мелом, используя палец вместо щётки. Даже такое простое действие, как мытьё рук перед едой, превращалось в сложный ритуал: нужно было нагреть воду, найти чистое полотенце, убедиться, что рядом нет посторонних глаз, особенно если семья жила в одной комнате. В многодетных семьях полотенце меняли раз в несколько дней, а в особо стеснённых условиях — лишь когда оно становилось совсем мокрым и липким.
     Полноценная ванна была еженедельным, а то и ежемесячным событием, тщательно планируемым и превращавшимся в домашний спектакль. Чугунную или оцинкованную ванну, если она была, приходилось таскать в кухню или ставить перед камином, наполнять вёдрами, подогретыми на огне. Этот процесс отнимал столько сил и времени, что мылись, как правило, по пятницам или субботам, готовясь к воскресной мессе. Вся семья участвовала в подготовке: дети носили воду, женщины следили за температурой, мужчины поддерживали огонь в камине. После купания воду приходилось сливать вручную — через вёдра или специальные желоба, ведущие во двор. Саму ванну нужно было чистить щётками и песком, полировать до блеска, чтобы она выглядела достойно, ведь её могли увидеть гости. Иногда ванну использовали дважды: сначала взрослые, потом дети — это считалось допустимой экономией, хотя и снижало уровень комфорта.
     В беднейших семьях ванной мог служить большой жестяной таз, а мытьё происходило в общей комнате, лишь символически отгороженное простынёй, что стирало границы между приватным и публичным даже в пределах собственного дома. Дети мылись в том же тазу, где только что купалась мать, а вода использовалась повторно для стирки белья. В таких условиях гигиена становилась не только физическим, но и психологическим испытанием: ощущение постоянной нехватки, необходимость делить пространство и ресурсы формировали особый тип сознания, где каждая капля воды имела значение. В домах с земляными полами вода быстро впитывалась, оставляя грязные разводы, а зимой замерзала, превращая мытьё в мучительную процедуру.
     Даже в зажиточных домах существовали свои ограничения. Служанки тратили часы на то, чтобы нагреть достаточное количество воды, а хозяйки следили, чтобы не было перерасхода. В некоторых семьях вводили «водные графики»: один день — стирка, другой — купание, третий — мытьё полов. Эти расписания диктовали ритм жизни, подчиняя его капризам инфраструктуры. В дождливые дни, когда вода из колонок становилась особенно грязной, семьи откладывали гигиенические процедуры, надеясь на улучшение погоды. Хозяйки нередко жаловались на то, что даже при наличии ванны процесс мытья занимал полдня, а после приходилось ещё долго проветривать помещения, чтобы избавиться от сырости.
     Качество воды напрямую влияло на здоровье. Мутная жидкость с привкусом торфа нередко становилась причиной желудочных расстройств, а жёсткость воды портила кожу и волосы. Люди пытались смягчать воду добавлением соды или уксуса, но это лишь частично решало проблему. В бедных кварталах, где воду брали из открытых источников, риск инфекций был особенно высок. Врачи предупреждали о связи между грязной водой и распространением тифа, но альтернативы у большинства жителей просто не было. В городских больницах регулярно фиксировали вспышки кишечных заболеваний, особенно среди детей, чьи организмы были наиболее уязвимы к загрязнённой воде. Санитарные инспекторы время от времени проводили проверки, но их рекомендации чаще оставались на бумаге из-за нехватки средств на модернизацию системы водоснабжения.
     Существовали и неформальные правила использования воды. Например, в многоквартирных домах жильцы договаривались, кто и когда может пользоваться общим насосом, чтобы избежать конфликтов. В некоторых кварталах устанавливали «часы воды» — строго отведённые промежутки, когда можно было набирать запасы. Нарушение этих негласных правил могло привести к ссорам и даже судебным разбирательствам. В зажиточных семьях строго следили за тем, чтобы слуги не тратили воду на личные нужды, а в бедных — чтобы дети не играли с водой, случайно не пролив её.
     Таким образом, вода в Дублине начала XX века была не просто жидкостью, а сложным социальным маркером. Она разделяла богатых и бедных, определяла распорядок дня, влияла на здоровье и даже на моральные нормы. В её дефиците отражалась вся суть эпохи — время, когда технический прогресс уже стучался в двери, но для большинства людей оставался недоступной роскошью, а борьба за элементарные удобства превращалась в ежедневный подвиг. Вода становилась не только физической необходимостью, но и символом статуса, вокруг которого выстраивались целые ритуалы, формировались отношения и складывались судьбы.

     Часть 2. Архитектура уединения: от ночного горшка к ватерклозету

     Туалет в современном понимании — закрытая комната со смывным бачком — был в Дублине начала века такой же редкостью, как телефон. Быт большинства горожан вращался вокруг двух архаичных объектов: ночного горшка и внешней уборной. Ночной горшок, или «пампоти», был верным спутником каждой спальни. Изготавливаемые из фаянса, фарфора или оцинкованной жести, часто с крышками и изящными узорами, они прятались под кроватью или в специальных тумбочках-ночных столиках. Их опорожнение было ежедневным утренним ритуалом, который ложился на плечи служанок или младших членов семьи. Содержимое выливалось либо в сточную канаву, либо в общую выгребную яму во дворе. В богатых домах горшки нередко украшали цветочными орнаментами или позолотой — даже эта интимная деталь должна была соответствовать статусу жилища. В некоторых аристократических семьях горшки передавались по наследству как часть приданого или фамильного имущества, а их оформление порой отражало модные тенденции эпохи.
     Сама уборная, обычно расположенная в глубине двора или в конце сада, была местом испытания. Это была холодная, промозглая, часто ветхая каморка с деревянным сиденьем над кирпичной или деревянной выгребной ямой. Зимой стены промерзали насквозь, а щели в полу и дверях пропускали ледяной ветер. Летом в помещении стояла удушающая вонь, привлекающая тучи мух. Бумагой служили старые газеты, каталоги или просто тряпки. Запах был неотъемлемой частью этого пространства, а страх падения в зловонную глубину — распространённой детской фобией. Многие дети до школьного возраста предпочитали пользоваться ночным горшком, лишь бы не идти в эту мрачную постройку. В некоторых семьях старшие дети сопровождали младших до уборной, держа их за руки, чтобы те не оступились на неровном пороге.
     Очистка ям, проводившаяся ассенизаторами по ночам, была дорогой и унизительной процедурой, о которой соседи старались не говорить, но чьи «ароматы» выдавали её с головой. Ассенизаторы работали в тяжёлых кожаных костюмах, защищавших от брызг, и пользовались длинными черпаками с сетками. Их труд оплачивался щедро, но считался крайне непрестижным — порой они даже скрывали своё лицо под широкими капюшонами. В некоторых кварталах жители договаривались о коллективной оплате очистки, чтобы снизить расходы, но такие соглашения часто приводили к спорам: кто-то считал, что соседи экономят на общем деле, а кто-то жаловался на слишком частые вызовы ассенизаторов. Иногда между жильцами возникали конфликты из-за того, что кто-то «перегружал» яму, не экономя воду или выбрасывая в неё мусор.
     В таких условиях посещение уборной становилось кратким, сугубо утилитарным актом, лишённым какого-либо намёка на комфорт или уединение. При этом даже этот примитивный санузел был доступен не всем. В перенаселённых трущобах один туалет мог приходиться на десятки жильцов, превращаясь в рассадник болезней и очаг социальной напряжённости. В многоквартирных домах бедняков уборная нередко находилась прямо в общем коридоре — за хлипкой перегородкой или занавеской. Здесь не было ни дверей, ни замков, ни даже элементарной ширмы. Люди вынуждены были справлять нужду на глазах соседей, что становилось источником постоянного стыда и раздражения. В таких условиях даже простейшие гигиенические процедуры превращались в мучительный ритуал, требующий ловкости и скорости. В некоторых домах уборную использовали и для стирки — в углу ставили корыто, а воду сливали прямо на пол, что ещё больше усугубляло антисанитарию.
     Прогресс, однако, уже стучался в двери, по крайней мере, состоятельных домов. Ватерклозет — туалет со смывом, соединённый с канализацией, — начал появляться в новых домах для среднего класса и, конечно, в особняках. Это был символ современности и гигиены, но и он был окружён суевериями. Многие боялись, что из него могут вылезти крысы или что смыв создаёт опасный вакуум, способный «высосать душу». В некоторых семьях старшие поколения категорически отказывались пользоваться ватерклозетом, предпочитая старый ночной горшок. Они утверждали, что «шум воды пугает духов», а «холодный фарфор сиденья отнимает здоровье». В провинциальных газетах того времени встречались статьи, предостерегавшие от «дьявольских приспособлений», способных нанести вред телу и душе.
     Установка ватерклозета была дорогим удовольствием и требовала подключения к городской канализации, которая, как мы помним из рассказа о городском хозяйстве, тоже была далека от совершенства. В новых кварталах с современной инфраструктурой система работала относительно стабильно, но в старых районах трубы часто забивались, а стоки переливались в подвалы. Владельцы домов, решившиеся на модернизацию, вынуждены были регулярно вызывать мастеров для прочистки, тратя на это немалые суммы. Кроме того, сами ватерклозеты требовали ухода: их нужно было чистить щётками с едкой содой, протирать уксусом, чтобы избавиться от запаха, а иногда даже подкрашивать эмалью, если появлялись сколы. В зажиточных домах для обслуживания сантехники нанимали отдельного работника, который следил за исправностью труб и бачков.
     Ватерклозеты, появившиеся в зажиточных домах, отличались разнообразием дизайна. В особняках встречались модели с резными деревянными корпусами, инкрустированными панелями или даже позолоченными ручками. В домах среднего класса ставили более скромные варианты — из чугуна с эмалевым покрытием, но и они считались предметом роскоши. Иногда ватерклозет размещали в отдельной комнате, иногда — в углу спальни, за перегородкой. В любом случае его наличие говорило о статусе семьи: это был не просто предмет быта, а знак принадлежности к «цивилизованному» обществу. В некоторых домах ватерклозет превращали в мини-кабинет: рядом ставили книжные полки, а на стену вешали зеркало, создавая иллюзию комфорта и приватности.
     Существовали и переходные формы между архаикой и прогрессом. Например, в некоторых домах устанавливали «полуватерклозеты» — конструкции со смывом, но без подключения к центральной канализации. Отходы собирались в подземные резервуары, которые всё равно приходилось чистить вручную. Такие системы были компромиссным решением для семей, которые хотели идти в ногу со временем, но не могли позволить себе полную модернизацию. В других случаях ватерклозет ставили в доме, но слив вели в ту же выгребную яму, что и внешнюю уборную — это позволяло сохранить привычный порядок очистки, но давало ощущение современности.
     Таким образом, туалет стал наглядной картой социального расслоения: от фарфорового ночного горшка в спальне богача до зловонной общей ямы в переулке. В этой системе координат каждая деталь имела значение — материал горшка, удалённость уборной от жилого помещения, наличие двери и замка. Даже способ опорожнения горшка — в сточную канаву или в специальную яму — указывал на положение семьи в городской иерархии. В этих бытовых реалиях отражалась не только материальная сторона жизни, но и моральные нормы: стыд, приватность, представления о чистоте и приличии. Через призму «архитектуры уединения» можно увидеть, как повседневные практики формировали человеческое достоинство, как люди учились сохранять лицо даже в самых неприглядных обстоятельствах, как технологии меняли не только пространство, но и сознание. В каждом доме, от роскошного особняка до тесной лачуги, туалетная комната или её отсутствие становились молчаливым свидетельством эпохи — времени, когда прогресс медленно, но неуклонно вторгался в самые интимные уголки человеческого быта.

     Часть 3. Банная культура: между гигиеной и грехом

     Общественные бани в Дублине были не просто местом для мытья, а сложными социальными институтами, выполнявшими воспитательную и даже моральную функцию. Движение за общественную гигиену, набравшее силу в викторианскую эпоху, видело в чистом теле залог чистоты души и гражданской добродетели. Пропагандисты гигиены утверждали: «Кто следит за телом, тот бережёт и душу». Эти идеи активно продвигались через брошюры, лекции и даже школьные уроки, где детям внушали, что неопрятность — прямой путь к моральному разложению. В учебных заведениях проводились специальные занятия, на которых объясняли, как правильно ухаживать за телом, почему важно менять бельё и как избежать кожных заболеваний. Учителя подчёркивали: чистота — это не только здоровье, но и признак ответственного гражданина.
     Бани, такие как Iveagh Baths на Брайд-стрит, предлагали за небольшую плату (пенни или два) доступ к ванне с горячей водой, мылу и полотенцу. Для многих рабочих семей это была единственная возможность по-настоящему вымыться. Посещение бани превращалось в ритуал: часто по субботам, целыми семьями, с ожиданием в очереди. Родители тщательно собирали детей, надевали им чистую сменную одежду, а матери нередко брали с собой корзинки с бельём — после мытья можно было сразу заняться стиркой в специальных прачечных при банях. В залах ожидания царила особая атмосфера: люди переговаривались, делились новостями, обсуждали цены на продукты и последние городские происшествия. Иногда здесь же встречались соседи, чтобы договориться о совместных делах или передать важные вести.
     Однако банная культура была пронизана строгими правилами и разделениями. Мужчины и женщины мылись в совершенно разных, изолированных друг от друга отделениях, часто с разными графиками работы. В некоторых банях даже существовали отдельные входы и выходы, чтобы исключить малейшую возможность встречи представителей разных полов. Это было не просто формальностью — за соблюдением правил следили пристально, а нарушителей могли выдворить без возврата денег. Существовала и классовая градация: были простые кабинки с чугунной ванной для бедноты и более роскошные «номера» с отделкой кафелем для тех, кто мог заплатить больше. В дорогих отделениях предлагали дополнительные услуги — массаж, травяные настои для ополаскивания, а иногда даже чай или лимонад после процедур. В таких помещениях стены украшали зеркалами в резных рамах, а пол покрывали плиткой с изысканным узором.
     В банях царила атмосфера публичной интимности: служители контролировали время пользования ванной (обычно 20–30 минут), выдавали и принимали бельё, следили за порядком. Для дублинской бедноты баня была также местом социального взаимодействия, где обсуждались новости и сплетни, но под строгим надзором, исключавшим любое подобие праздности или разврата. Служители внимательно наблюдали, чтобы посетители не задерживались дольше положенного, не шумели и не вели «неподобающих» разговоров. В некоторых банях на стенах висели строгие объявления: «Не петь, не курить, не задерживаться сверх отведённого времени». За порядком следили не только служители, но и сами посетители — люди с высоким социальным статусом могли сделать замечание тем, кто, по их мнению, нарушал нормы приличия.
     Отношение церкви к телесности и обнажению накладывало свой отпечаток. Хотя мытьё и поощрялось как борьба с болезнями, излишнее внимание к телу, долгое неженье в воде или, того хуже, совместное мытьё воспринимались как проявление греховной гордыни или чувственности. Проповедники нередко предостерегали прихожан: «Чрезмерное наслаждение водой ведёт к плотским искушениям». Поэтому гигиенические практики были максимально утилитарными, быстрыми, лишёнными эстетики. Люди мылись не для удовольствия, а из необходимости, стараясь не задерживаться в тёплой воде дольше, чем требуется для удаления грязи. В церковных брошюрах встречались рекомендации: «Мыться следует без излишеств, с молитвой в сердце, дабы не впасть в соблазн».
     Интересно, что Леопольд Блум, наш герой-обыватель, как раз отдаёт дань прогрессу: он заходит в общественные бани, размышляя о гидротерапии и пользе воды для тела, что характеризует его как человека практичного, открытого новым веяниям, но всё же вынужденного пользоваться общедоступными, а не частными удобствами. В его размышлениях отражается дух времени — осторожное принятие научных идей о здоровье при сохранении традиционных представлений о скромности и сдержанности. Блум воспринимает баню не как место отдыха, а как полезную процедуру, необходимую для поддержания работоспособности. Он размышляет о циркуляции крови, влиянии температуры на организм, о том, как вода помогает снять усталость — это отличает его от многих современников, видящих в бане лишь средство для удаления грязи.
     Существовали и альтернативные способы мытья. В домах, где не было возможности установить ванну, люди пользовались деревянными лоханями — их ставили у камина, наполняли горячей водой и мылись по очереди. В бедных семьях дети часто мылись в одном и том же тазике, а воду использовали повторно для стирки. В некоторых кварталах сохранялись старые обычаи: женщины ходили к реке или каналу, чтобы постирать бельё и ополоснуться, несмотря на строгие запреты городских властей. Такие вылазки нередко превращались в коллективные мероприятия — соседки собирались вместе, чтобы быстрее справиться с работой и обменяться новостями. В холодную погоду подобные процедуры становились настоящим испытанием: приходилось отогреваться после мытья у печи, рискуя простудиться.
     Бани также выполняли функцию своеобразных «социальных лифтов». Для некоторых семей посещение более дорогой бани становилось символом повышения статуса — это был способ продемонстрировать окружающим, что они «выбились в люди». Родители нередко брали детей в роскошные отделения, чтобы те «привыкали к хорошему», хотя это и требовало значительных затрат. В то же время для бедняков даже самая дешёвая баня оставалась важным элементом выживания — без неё риск заболеваний и эпидемий возрастал многократно. В периоды вспышек тифа или холеры городские власти усиливали пропаганду банных процедур, раздавая бесплатные билеты нуждающимся. Это помогало снизить уровень заболеваемости, но одновременно подчёркивало социальное неравенство: одни могли позволить себе комфорт, другие довольствовались минимумом.
     Важную роль играли и санитарные инспекции. Чиновники регулярно проверяли бани на соответствие нормам: температуру воды, чистоту помещений, качество мыла. В отчётах фиксировались нарушения — от недостаточной вентиляции до отсутствия перегородок между кабинками. Владельцы бань, желая сохранить репутацию, старались оперативно устранять недочёты, но в бедных районах условия часто оставались неудовлетворительными. В некоторых заведениях вода была едва тёплой, а полотенца — грубыми и изношенными. Тем не менее даже такие бани оставались жизненно необходимыми для горожан, лишённых домашних удобств.
     Таким образом, банная культура Дублина начала XX века представляла собой сложный сплав медицинских, моральных и социальных норм. Она отражала не только уровень технического развития города, но и глубинные представления о теле, стыде и достоинстве. В каждом движении — от очереди у входа до торопливого ополаскивания — проявлялась двойственность эпохи: стремление к прогрессу, ограниченному строгими рамками традиций, желание быть чистым, не переступив границы дозволенного. Баня становилась местом, где пересекались частная жизнь и общественный контроль, где гигиена превращалась в ритуал, а тело — в поле битвы между наукой и моралью. В этих стенах люди не просто очищали кожу — они подтверждали свою принадлежность к обществу, соблюдали негласные правила и искали способы сохранить достоинство в условиях жёстких ограничений.

     Часть 4. Мыло, духи и мимикрия чистоты

     В условиях, когда доступ к воде был ограничен, а полноценное мытьё — редкостью, важнейшую роль в поддержании социально приемлемого облика играли суррогаты чистоты. Мыло, ещё недавно бывшее предметом роскоши, к 1904 году стало массовым товаром благодаря промышленному производству. Фабрики по выпуску мыла росли как грибы после дождя: в Дублине и окрестностях открывались новые цеха, где в огромных котлах варили смеси из животного жира, растительных масел и щёлока. Конкуренция между производителями была ожесточённой — каждая фирма стремилась выделиться, добавляя в состав экзотические компоненты или придумывая броские названия вроде «Лавандовое блаженство» или «Свежесть альпийских лугов». Однако его качество сильно разнилось. Дешёвое мыло, часто из животного жира и щёлока, имело резкий запах и плохо мылилось — оно оставляло на коже липкий налёт и вызывало раздражение. В бедных кварталах такое мыло нередко крошили и разводили в тёплой воде, чтобы получить хоть немного пены. Добротное туалетное мыло с ароматами лаванды или розы было желанным подарком и признаком достатка. Его использовали экономно, а не для ежедневного мытья всего тела — чаще для умывания лица и рук перед выходом на люди. В зажиточных семьях такое мыло хранилось в изящных мыльницах из фарфора или резного дерева, а в бедных — заворачивалось в лоскут ткани, чтобы продлить срок службы. Иногда кусок дорогого мыла делили на части, чтобы хватило на дольше.
     Гораздо чаще, чем мыло, в ходу были различные пудры, присыпки и, главное, духи. Сильные, стойкие ароматы были не столько проявлением изысканности, сколько тактической необходимостью — они маскировали запахи пота и немытого тела. В эпоху, когда стирка одежды была трудоёмким процессом, а ежедневное мытьё недоступно, духи становились настоящим спасением. Популярны были пачули, сандал, гвоздика — их густые, терпкие ноты способны были «перекрыть» практически любую природную амбре. Парфюмерные лавки Дублина предлагали широкий выбор: от дешёвых спиртовых настоек до изысканных композиций, созданных по французским рецептам. Флаконы с духами нередко становились предметом гордости — их выставляли на видное место в гостиной, демонстрируя гостям достаток семьи. Дамы носили с собой флакончики с нюхательной солью или ароматическими солями, чтобы освежиться в толпе или в душном помещении. Иногда в состав таких солей добавляли эфирные масла мяты или лимона — их резкий запах помогал справиться с тошнотой в переполненном транспорте или на рынке. Некоторые женщины хранили ароматические смеси в миниатюрных фарфоровых сосудах, украшенных цветочным орнаментом.
     Мужчины использовали сильно пахнущие помады для волос и бриолины. Эти средства не только придавали причёске блеск и форму, но и источали стойкий аромат, который должен был заглушить естественные запахи. В парикмахерских клиентам предлагали выбор: «ароматный брильянтин с бергамотом» или «классический с мускусом». Некоторые мужчины предпочитали наносить на усы и бороду специальные масла с пряными нотами, считая, что это придаёт им солидности. В рабочих кварталах, где гигиена была особенно проблематичной, мужчины нередко пользовались дешёвыми одеколонами, разлитыми в простые стеклянные пузырьки. Их резкий спиртовой запах хоть ненадолго создавал иллюзию свежести. В среде клерков и мелких чиновников считалось хорошим тоном иметь небольшой флакончик духов в кармане — это позволяло быстро освежиться перед важной встречей.
     Существовала и целая культура «точечной» гигиены. Например, считалось неприличным появляться на публике с грязными манжетами и воротничками, так как они были наиболее заметны. Поэтому именно их меняли и стирали чаще всего, в то время как само платье или сорочка могли носиться неделями. Чистые, накрахмаленные манжеты создавали иллюзию общего опрятного вида. В портняжных мастерских даже появилась услуга — «ремонт манжет»: мастера отпарывали грязные детали, пришивали новые и аккуратно крахмалили их, чтобы одежда выглядела свежей. Для женщин важным элементом «точечной» чистоты были перчатки. Их меняли ежедневно, а после ношения тщательно чистили щёткой. Если перчатки теряли вид, их замачивали в слабом растворе уксуса или лимонного сока, чтобы вернуть белизну. В высшем обществе дамы следили, чтобы перчатки всегда оставались безупречно белыми — по ним судили о статусе и аккуратности хозяйки.
     Особое внимание уделялось уходу за зубами и дыханием. В отсутствие зубной пасты многие использовали толчёный мел или древесную золу, нанося их пальцем на зубы. Чтобы скрыть неприятный запах изо рта, жевали листья мяты, гвоздику или зёрна кофе. В аптеках продавались «освежающие пастилки» с ментолом — их рекомендовали принимать перед важными встречами. В высшем обществе пользовались специальными зубочистками из серебра или слоновой кости, которые носили в бархатных футлярах. Некоторые состоятельные горожане приобретали импортные зубные порошки с ароматизаторами — их хранили в декоративных баночках и использовали как знак принадлежности к образованным кругам. В бедных семьях дети нередко чистили зубы угольным порошком, который хоть и оставлял чёрный налёт, но считался эффективным средством против зубного камня.
     Гигиена становилась игрой в видимость, системой знаков, которые нужно было правильно прочитать. Запах дешёвого мыла или отсутствие характерного «дыхания» улицы могли так же много рассказать о человеке, как его речь или манеры. Например, если дама появлялась в обществе с лёгким ароматом лаванды, это говорило о её достатке и хорошем вкусе. Напротив, резкий запах дешёвого одеколона мог выдать человека из низших слоёв. Даже способ нанесения духов имел значение: аристократки едва касались кожи флаконом, позволяя аромату раскрыться постепенно, тогда как женщины из рабочих районов нередко обливались духами щедро, надеясь полностью перебить неприятные запахи. В театрах и концертных залах можно было безошибочно определить социальный статус зрителя по шлейфу аромата, тянущемуся за ним.
     Важную роль играли и бытовые хитрости. В домах, где не было возможности часто стирать одежду, использовали «сухую чистку»: вещи выносили на мороз или держали над паром, чтобы освежить. Некоторые хозяйки раскладывали между слоями одежды мешочки с лавандой или розмарином — эти травы не только отпугивали моль, но и придавали вещам приятный аромат. В бедных семьях одежду проветривали на улице, развешивая её на заборах или перилах, а затем проглаживали горячим утюгом, чтобы создать ощущение чистоты. В некоторых домах для освежения воздуха жгли сухие травы — полынь или шалфей, дым от которых проникал в ткань и оставлял лёгкий травяной запах. Хозяйки из среднего класса нередко покупали специальные ароматические блоки, которые клали в шкафы — их запах должен был имитировать свежесть только что постиранного белья.
     Даже в общественных местах применялись подобные уловки. В гостиницах и пансионах для небогатых постояльцев часто использовали сильно ароматизированные мыла и порошки — их резкий запах создавал ощущение чистоты, хотя сама уборка могла быть поверхностной. В ресторанах и кафе распыляли духи с цитрусовыми нотами, чтобы перебить запахи кухни. В поездах первого класса проводники предлагали пассажирам салфетки, смоченные в ароматическом растворе, — это считалось признаком хорошего сервиса.
     Таким образом, поддержание чистоты в Дублине начала XX века превращалось в сложную систему компромиссов и уловок. Люди учились маскировать недостатки, подчёркивать достоинства и создавать впечатление опрятности даже в самых стеснённых условиях. Мыло, пудра, духи и крахмальные манжеты становились не просто предметами быта, а инструментами социальной мимикрии — способами заявить о своём статусе, не обладая реальными ресурсами для полноценной гигиены. В этом мире, где вода была дефицитом, а время — роскошью, чистота становилась искусством, требующим изобретательности, терпения и умения следовать негласным правилам общества. Каждый предмет гигиены, каждый аромат, каждая тщательно отглаженная деталь одежды складывались в сложный код, по которому окружающие мгновенно считывали положение человека в социальной иерархии.

     Часть 5. Гигиена как текст: отражение в «Улиссе» и за его пределами

     Джеймс Джойс, этот скрупулёзный хронист телесного, не мог обойти тему гигиены стороной. В «Улиссе» повседневные ритуалы очищения и ухода за телом становятся не просто фоном, а полноправными участниками повествования, раскрывающими характеры, социальные роли и внутренние конфликты героев. Джойс подходит к этой теме с характерным для него смешением физиологического натурализма и глубокого символизма. Он не стыдится ни одной детали — от пота до выделений, — но каждое упоминание телесного у него нагружено смыслом. Для Джойса тело — не стыдный придаток души, а полноценный субъект истории, через который проступают законы бытия.
     Вспомним знаменитую сцену в эпизоде «Калипсо», где Блум, сидя в уборной, читает журнал и размышляет, наслаждаясь «тихим, созерцательным освобождением кишечника». Для Джойса это не просто бытовая деталь, а акт философского и социального значения. Уединение в уборной — одно из немногих мест, где Блум, вечный чужак, предоставлен самому себе, где он может быть вне оценок общества. Здесь, вдали от чужих глаз, он обретает редкую свободу мысли: листает страницы, размышляет о еде, о жене, о жизни. Сами физиологические отправления уравнивают людей, сбрасывают с них шелуху социальных ролей. В этом пространстве нет рангов и статусов — только человеческое тело, подчиняющееся естественным законам. Даже время здесь течёт иначе: минуты растягиваются, позволяя герою погрузиться в поток сознания, где бытовые мелочи переплетаются с глобальными вопросами бытия.
     При этом Джойс мастерски использует детали гигиены для характеристики персонажей. Маллиган, антипод Стивена, с его тщательным бритьём и ритуалом умывания в начале романа — это позёр, играющий в античную простоту и телесную раскрепощённость. Его утренние процедуры выписаны с почти ритуальной тщательностью: он наслаждается ощущением прохладной воды, любуется собой в зеркале, демонстрирует безупречную чистоту как знак превосходства. Но его чистота поверхностна и театральна — она служит не внутреннему порядку, а внешнему эффекту. Это маска, за которой скрывается самодовольство и духовная пустота. Каждое движение Маллигана подчеркнуто демонстративно: он размашисто трёт лицо полотенцем, громко насвистывает, словно играет роль в спектакле под названием «здоровый образ жизни».
     Стивен же, погружённый в интеллектуальные и духовные муки, почти не замечает своего тела, его гигиена запущена, что символизирует его разрыв с материальным миром. Он забывает умыться, не следит за одеждой, не обращает внимания на запахи — всё это подчёркивает его отрешённость, его жизнь в сфере идей и воспоминаний. Его пренебрежение телесным — не лень, а сознательный или бессознательный отказ от мира, который он считает враждебным и бессмысленным. В контрасте между Маллиганом и Стивеном Джойс показывает два полюса отношения к телу: одно — показное, другое — отрешённое, и ни одно из них не ведёт к подлинной гармонии. Стивен словно существует в параллельной реальности, где телесные потребности не имеют значения, а Маллиган — в мире внешних эффектов, где чистота становится декорацией.
     Даже звуки и запахи города, столь тщательно выписанные Джойсом, — это часть его гигиенического ландшафта. Запах пива с пивоварни Гиннесс, вонь от Лиффи, благоухание хлеба из пекарни — всё это создаёт объёмную картину Дублина, где чистота и грязь сосуществуют в неразрывном единстве. Город у Джойса пахнет, потеет, разлагается и возрождается одновременно. Эти обонятельные образы не просто фиксируют реальность — они формируют эмоциональное пространство романа, где каждый аромат несёт свой смысл: от уюта и сытости до разложения и угрозы. В эпизоде «Аид» запахи похоронного бюро смешиваются с ароматом свежих цветов, создавая парадоксальный синтез жизни и смерти. В сцене у пекарни тепло свежевыпеченного хлеба контрастирует с затхлостью подворотен — так Джойс показывает, как рядом уживаются противоположные миры.
     За пределами текста «Улисса» санитарные условия Дублина имели и прямые политические последствия. В начале XX века город страдал от хронической антисанитарии: сточные воды часто попадали в питьевую систему, дворы были завалены мусором, а в трущобах отсутствовали элементарные удобства. Колодцы и водоразборные колонки нередко располагались рядом с выгребными ямами, что делало воду непригодной для питья. Высокая смертность от тифа, холеры и туберкулёза в бедных кварталах была прямым результатом этих условий. Эпидемии не знали классовых границ — они проникали и в богатые дома, но именно бедные районы становились их эпицентрами. В 1903 году вспышка брюшного тифа унесла сотни жизней, обнажив катастрофическое состояние городской инфраструктуры.
     Либеральные и социалистические реформаторы использовали эти факты как мощный аргумент в борьбе за улучшение жилищных условий и строительство социального жилья. Они публиковали отчёты с ужасающими цифрами: средняя продолжительность жизни в трущобах едва достигала 40 лет, детская смертность оставалась катастрофически высокой. В газетах появлялись статьи с описанием переполненных ночлежек, где люди спали на полу, в окружении крыс и нечистот. Эти материалы вызывали общественный резонанс, заставляя власти принимать меры. Активисты организовывали инспекции, фотографировали условия жизни в трущобах и распространяли снимки, чтобы пробудить совесть горожан. Их усилия привели к первым шагам в реформировании городского хозяйства: появились санитарные инспекторы, ужесточились нормы по содержанию дворов.
     В 1900-е годы в Дублине начали появляться первые муниципальные дома с централизованным водоснабжением и канализацией. Это было скромное, но важное начинание: новые здания проектировались с учётом санитарных норм, в них предусматривались ванные комнаты и туалеты. Одним из первых таких комплексов стал Redcross Street Estate, построенный в 1905 году. В нём каждая квартира имела доступ к чистой воде и смывному туалету — роскошь для обитателей соседних трущоб. Однако таких домов было мало, и они не могли решить проблему в целом. Тем не менее сам факт их появления свидетельствовал о смене общественного сознания: гигиена переставала быть частным делом и становилась вопросом государственной политики. Городские власти начали выделять средства на прокладку канализационных коллекторов и модернизацию водопроводов, хотя прогресс шёл медленно из-за нехватки финансирования.
     Параллельно развивалась просветительская работа. В школах и общественных центрах читали лекции о важности мытья рук, проветривания помещений и хранения пищи. Врачи и санитарные работники распространяли брошюры с простыми советами: кипятить воду, стирать бельё в горячей воде, избегать контакта с больными. Эти меры постепенно меняли отношение горожан к гигиене, хотя старые привычки отмирали с трудом. В рабочих кварталах ещё долго сохранялись обычаи, рождённые нуждой: совместное использование одной ванны на несколько семей, стирка в холодной воде, экономия мыла.
     Таким образом, личная гигиена становилась вопросом общественного здравоохранения и политической воли, связывая приватное тело с телом политическим. В романе Джойса эта связь проявляется на уровне метафоры: телесные отправления героя — это не только физиология, но и форма сопротивления миру, где он чувствует себя чужим. За пределами книги — в реальной жизни Дублина — гигиена была полем борьбы за человеческое достоинство, за право на здоровье и безопасность. В обоих случаях — в художественном тексте и в городской повседневности — чистота оказывалась не просто гигиенической нормой, а сложным социальным конструктом, через который можно было прочесть и характер человека, и состояние общества в целом. В «Улиссе» тело становится картой города, а город — метафорой тела: оба существуют в постоянном напряжении между порядком и хаосом, чистотой и грязью, жизнью и смертью.

     Заключение

     Гигиена и санитария в Дублине 1904 года — это не просто история о грязи и воде. Это сложный язык, на котором говорили класс, пол, религия и прогресс. Каждая капля воды, каждый кусок мыла, каждая минута, проведённая в ванне или у уборной, имели свою цену, свой социальный код и своё символическое значение. В этих повседневных ритуалах отражалась вся структура общества: от способов мытья рук до выбора духов, от времени, отведённого на купание, до места, где это купание происходило. Это была сфера, где научные открытия о микробах сталкивались с вековыми традициями, где стыд и смущение боролись с необходимостью, где приватное постоянно оказывалось выставленным на публичный суд.
     В начале XX века Дублин оставался городом резких контрастов. В фешенебельных кварталах аристократы принимали ванны с ароматическими маслами, а в трущобах люди делили одну ёмкость с водой на всю семью. Водопроводная вода, хоть и поступала в некоторые дома, часто была загрязнена — её приходилось кипятить или фильтровать через ткань. В бедных районах женщины тратили часы на стирку в холодной воде, а дети нередко ходили в школу с грязными воротничками, вызывая упрёки учителей. Эти бытовые реалии становились невидимыми границами, разделявшими людей не только по доходам, но и по представлениям о достоинстве.
     Изучая эту, казалось бы, сугубо бытовую сторону жизни, мы понимаем, почему Джойс уделял ей такое внимание. В «Улиссе» гигиена — не фон, а полноценный герой повествования. Через телесные практики автор раскрывает внутренний мир персонажей, их страхи, желания и место в обществе. В этих прозаических, часто замалчиваемых деталях кроется ключ к пониманию того самого «паралича», который он диагностировал в дублинском обществе. Застой был не только политическим или культурным — он был материален, физиологичен, вписан в самые стены домов и в привычки тел.
     Блум, с его прагматичным отношением к гигиене и телу, становится в этом контексте не просто персонажем, а своеобразным исследователем-антропологом, который проживает и проживает этот сложный опыт повседневности. Его утренние ритуалы, внимание к мелочам, привычка следить за чистотой рук — всё это не просто бытовые штрихи, а способ утвердить свою человечность в мире, где человек легко превращается в функцию. Его путь по городу — это и путь сквозь его запахи, звуки и неудобства: от зловонных переулков до благоухающих пекарен, от шумных рынков до тихих уголков, где можно на мгновение укрыться от суеты.
     Этот путь заканчивается не в эпическом возвращении, а в простом, человеческом акте засыпания в несовершенном, но своём доме. В финальной сцене "Итаки" Блум ложится в постель, и этот жест становится символом принятия реальности — не идеальной, но живой, не стерильной, но подлинной. Здесь, в темноте спальни, стираются границы между высоким и низким, духовным и телесным. Гигиена, столь тщательно выписанная на протяжении всего романа, превращается в метафору человеческого существования: мы моемся, чтобы быть среди людей, но остаёмся собой только тогда, когда можем позволить себе быть несовершенными.
     За пределами художественного текста история гигиены в Дублине показывает, как медленно менялось общественное сознание. В начале века санитарные реформы встречали сопротивление: многие считали, что «чистота — это роскошь, а не необходимость». Врачи, выступавшие за обязательное мытьё рук и кипячение воды, нередко сталкивались с насмешками. Традиции, укоренившиеся за столетия, ломались тяжело: люди привыкли к определённому укладу, даже если он угрожал их здоровью.
     Однако эпидемии тифа и холеры заставили город переосмыслить отношение к санитарии. В 1903 году вспышка брюшного тифа показала, насколько хрупка граница между «цивилизованным» и «диким» бытом. Власти начали выделять средства на строительство канализации, но прогресс шёл медленно — слишком велики были масштабы проблемы. В рабочих кварталах женщины продолжали стирать бельё в общих прачечных, а дети играли рядом с выгребными ямами. Эти сцены, столь далёкие от викторианских идеалов чистоты, становились повседневностью для тысяч горожан.
     И всё же именно в этих бытовых мелочах проявлялась подлинная человечность. Когда мать кипятила воду для детской ванны, когда рабочий тратил последние пенни на кусок мыла, когда девушка прятала в карман флакончик духов, чтобы скрыть запах пота, — в этих действиях было больше, чем просто забота о теле. Это были попытки сохранить достоинство, утвердить себя в мире, который часто отказывал им в праве на уважение.
     В конечном счёте история гигиены — это история о том, как общество учится договариваться со своими базовыми потребностями и ограничениями. Она показывает, что чистота — не только физическое состояние, но и социальный договор, требующий усилий, компромиссов и взаимопонимания. И в этом умении, как ни парадоксально, рождается подлинная, непарадная человечность — та, что не боится грязи, потому что знает: за ней всегда следует очищение.