"За уникальный писательский дар..."
(в сокращении)
Часть 1. Этот очень странный тип…
Нет, нет, ты, конечно, не бандит с большой дороги - это было бы слишком. Но ты - это я, только в другом формате, просто у нас разные судьбы. Вот откуда эта непреходящая приязнь с первого взгляда. Иначе вряд ли бы случилась эта фантомная дружба-любовь... Мы с тобой одного племени, и это так же верно, как и то, что мы никогда не сблизимся так, чтобы сказать об этом прямо, и всегда перед нами одни и те же вопросы, хотя ответ на них мы выучили наизусть... Ты принадлежал мне чувством, я тебе - разумом. Всё во мне радовалось родственному существу, но вся наша общая сущность говорила о неизбежной утрате, и нам всегда было страшно друг за друга. Чтобы положить конец нелепым фобиям, мы связали себя узами священного договора. Клятва принесена - ты швырнул мне признание, как перчатку, и чуть не вывалился из машины от смущения. Я тоже была взволнована, но всё-таки пересела за руль и ускорила ход, как если бы нарастающая скорость могла снизить градус запредельности этого момента. Ты сказал мне, чтобы я повторила клятву дважды, и непоправимое свершилось - с этого момента отречение стало невозможным, сомнения категорически упразднены, должок бы взыскивался до полного истощения сил. Ладно, так и что же произошло тем странным утром, когда для нас началась вечность? Кого ты спас на свою голову, разбив новенький мерс? Эта история при всей её странности проста, потому и вызывает оторопь, стоит только об этом вспомнить. Я видела твоё лицо во всех подробностях, твои щеки будто из вымоченного в молоке теста, и думала, что для удара райской молнии не существует специально отведенных мест - блаженство может наступить на некоем километре загородного шоссе. Сначала мы поздравили друг друга со знакомством, затем расстались в наилучшем расположении духа, но через час снова встретились, одновременно позвонив друг другу. С величайшей нежностью в чувствах мы напились в придорожном кафе, и эта бездонная попойка сблизила нас настолько, что мы решили вообще не расставаться… Иногда ты начинал бредить наяву и звал меня на поиски отчизны высшего существа, однако скоро соглашался, что в эпоху неопределенности лучше держаться уровня моря и, может быть, полезнее будет узнать, как называются обычные деревья и цветы, чем искать эту утерянную человечеством отчизну. Ты всегда старался сохранять позицию превосходства, в твоих лучистых глазах можно прочесть воспоминание о давно ушедших мирах, безнадежно влачившихся где-то за спиной. Тебя мне удалось бы притеснить, если бы я нечто подобное задумала, но подавить эти бесконечные миры нечего и помышлять. Я догадывалась, что ты за фрукт, если чуть-чуть против шерсти, – и мне не следует показывать свои уязвимые места. Но и ты был подранком - когда в твоей душе открывалось кровоточащее чувствилище, которое ты время от времени искусно бинтовал, мы исцеляли друг друга взаимной привязанностью. Я восхваляла твою исключительность, которую, впрочем, ты и не собирался утаивать, отыскивала в тебе новые отличия, ты же стремился к абсолютному подобию, которого, на мой взгляд, и так было более чем, и всё это нас сближало и разъединяло одновременно. Никакая обыденность не могла бросить тень на наш священный союз, но ты не знал тогда, как, впрочем, и я, что мы уже избраны… В большом городе люди способны появляться словно ниоткуда; ты ворвался в мою судьбу, выхватив меня в роковой момент из костлявых рук подлой дамочки с косой. Эту истину мы будем постигать мучительно, в бессмысленном стремлении сблизиться ещё теснее. Ну, скажи, наконец, то, что уже стало навязчивой идеей: "Сделай это ещё раз, чтобы мы снова могли начать всё сначала..." А вдруг придется держать слово? Да и машины с тех пор подорожали. Мы успешно провели пробный забег, и всё, что случилось в те первые времена, уже предвещало абсолютно всё, что произойдет в дальнейшем. Так ты уже не боишься исчезнуть в личности другого человека? Ведь ты из тех, кто не переносит даже незначительного превосходства над собой, но ничто не в силах остановить этот бег в непонятном направлении. Порой я тебя совсем не узнавала, и мне становилось беспокойно, будто перед первым прыжком с парашютом. Я позвала тебя по имени, ты обернулся. Я подбежала к тебе, ты сжал до боли мои плечи и беззвучно заплакал, будто дитя после злой разлуки с матерью. Эти неслышимые рыдания повергли меня в отчаяние и побудили как можно тщательнее исследовать свою совесть на предмет всё ещё не раскрытых преступлений… Я не спускала с тебя глаз, но, когда вернулась к себе, в свою беспощадную камеру уединения, мне надо бы сразу, без размышлений запереть двери на все замки, вырыть себе что-то вроде частного бомбоубежища, накидав на постель все пледы, нарядиться в саван в виде ночной рубашки и залечь без единого звука в глубину этого хаоса. Но я боялась, что ты вдруг позвонишь, а я тем временем усну, потому и уселась за стол в полной темноте. Ты придавал всему для тебя привычному непререкаемый характер законов Хаммурапи. За всем этим чувствовалась какая-то непонятная даже мне, привычно всё сознательно запутывающей, ужасная сложность общественных отношений и тотальная их противоречивость: к примеру, можно выносить, словно мусор в корзине, престарелых родителей на вершину горы и бросать их там в одиночестве, но категорически негуманно жарить свинину на собственном её сале. Отчаявшись что-либо понять в этом правопорядке, я объясняла происхождение подобного «кодекса чести» просто твоим древним происхождением, ибо никакое, даже самое изощренное современное воспитание не могло бы привить столь неискоренимые предрассудки. Да, между нами устанавливалась, пусть и виртуальная, но всё же нерушимая связь. Тоска придает своё лицо любви, внося определенность. Она всегда с нами и служит всем чувствам попеременно, проникая в сердце намного раньше и поселяясь там основательно, чем это делает любовь… Пусть горе, пусть смерть, но это потом, а сейчас я хочу видеть только тебя. Страх потерять тебя привел меня в состояние неожиданного возбуждения. Я открыла окно, в комнату ворвалась приятная свежесть. Мелкий трепет мокрой листвы на деревьях был единственным звуком, нарушавшим терпкую тишину. Я сидела в полной темноте. Моё тело как-то само собой определяло направление – там стена, там кухня, в то время, как моё сознание стояло на распутье времен и чувств. В считанные минуты я мысленно проносилась на красном коне сквозь времена и народы, чтобы настичь своё время, которое узнавалось не по знакам Макдоналдса, а по вихревому смятению душ, ищущих покоя. Я несколько раз засыпала, прямо за столом, но едва уснув, я просыпалась, разбуженная мыслью о тебе, видением слезы на твоей щеке. Одно понятно, истина, пробудившая эти ощущения, внутри меня. Мой разум тщетно бьется в бесплодных попытках реконструкции твоего прошлого... В моих руках просто яблоко, и всё. Я начинаю уговаривать переутомленный ум свой думать, о чем попало, без усилий, и вот когда в дебрях моего рассудка уже царит настоящая пустыня Гоби, я начинаю слышать рокот времен… Завтра всё будет по-иному, и моя боль вернутся. Но сейчас её, этой рвущей сердце боли, нет, и потому она мгновенно становится для меня будто совсем незнакомой. И что за беда, что завтра она вернётся, раз сейчас, здесь и со мной, моё полное счастье! Антоновское яблоко снова у меня в руке, и я вкушаю его, без устали черпая это мифическое счастье полными пригоршнями… Опять стоит несносная жара. Растворенные окна давали доступ не столько солнцу, сколько висевшей в воздухе духоте. У тебя начались проблемы с дыханием. Ты и так жаловался, пусть и с привычной иронией, что я тебя совсем забыла, а сейчас я должна бы тебя держать на своих руках как малое дитя непрестанно. В такие времена хочется перевоплотиться в какую-нибудь голотурию, живущую в полном мраке океанических глубин, равнодушно влача по жизни свои невыразительные побитые формы без всякого страха – в этих темных глубинах у неё нет естественных врагов. Как тут не замереть от восхищения перед таким бытием? …Итак, ты, почти дойдя до точки невозврата, вернулся, а я тем временем открыла всемирный закон солидарности – это страх, единственная категория, которая объединяет всё живое на свете, кроме голотурий, конечно. И я настаиваю на том, что это настоящее открытие, ибо никакие формулы в виде инстинкта самосохранения не могут поглотить эту разновидность страха, чему меня учит весь мой жизненный опыт. Но моё озарение глубже. Его суть в том, что я, как наседка, высиживающая утят, терпеливо вывожу на свет божий живых существ нового поколения, которые уже вообще ничего не боятся и которым не приходится опасаться прожорливости голодных собратьев по разуму – раз они находятся по другую сторону страха. Не стоит тратить время на оспаривание новых истин, добытых мною в том духе, что у них-де свои тараканы в голове. Руки я вам не подам, чтобы вытащить из омута заблуждений. Кружитесь себе до посинения. Не жалко. Я буду стоять, как соляной столб, на своём: этих гадких утят не корёжит от страха даже тот факт, что они живут в кромешной тьме и абсолютной тиши, одинокие и несуразные. Им просто начхать на все ваши фобии. И это – их жизнь. Хорошенько поразмыслив над происходящими событиями, я приняла волевое решение: бесполезно вообще и в частности вести с кем-либо душеспасительные беседы, которые меня, к тому же, сильно недомогают. Тут я обнаружила, как передо мной открылся новый мир, светлый и свободный… Вот так, поглощенная немногими думами, я ждала тебя во всякое время суток, особенно в такое, когда ты точно не мог прийти. Вид античеловечного аквариума неизбежно вызывает к жизни целое скопище зубастых бульдожек. Похоже, они даже не останавливаются, чтобы поесть или воспроизвестись. Нет, я не требую, чтобы все подряд размышляли все часы в сутках, выстраивая силлогизмы, беспощадно громя софизмы, но посмотреть хотя бы краем глаза, а что там, по ту сторону добра и зла, - таки нет, доступная им интеллектуальная деятельность слишком ничтожна для этого. Когда они собираются в толпу, это зрелище становится просто невыносимым. Спиной к чужому боку, животом к чужой спине, им всё равно – в компактной массе большой толпы они трутся друг о друга, как кильки скользкой чешуей. Слёзы струятся из моих глаз, боже, как жестока жизнь несчастной кильки в толпе, сорри, в консервной банке… Единственное животное, которое обладает привилегированным свойством человека – жестокостью, независимо от нахождения в толпе - это мурены, которым в античные времена скармливали провинившихся рабов. Мурены живут в одиночку. Своей жестокостью они покупают себе независимость… Однако такая интенсивность мысли требует целомудрия. Замолкаю, но все же настаиваю – у этих килек чисто собачья жизнь, лишенная индивидуальности. Нет, я не собираюсь оценивать ничью жизнь. Я просто хочу понять, что они делают в этом мире, и все. Представим себе, что на земле из-за глобальной катастрофы останутся два существа - человек и зверь. Пусть человеком буду я. А вот животное… Кого выбрать - вот в чем вопрос. Я стояла у окна и рассеянно думала, улица казалась пустой и скучной ... А что если это единственное животное нападет от голода на меня и откусит мне, нет – ему, ему... и откусит ему... нет, не голову, она ещё пригодится… руку хотя бы. Что скажет человек, кроме банального: «Ну, и сволочь же ты корявая, нас на Земле всего двое. И у нас так много дел. А ты, мразь, меня калечишь!» Как выбрать зверя, который в подобной ситуации не станет жрать человека и не повернётся к нему спиной, не побредет тупо и бессмысленно в другую сторону? Поверх мокрых крыш, сквозь кривое стекло я вижу, что перед моими глазами давно уже мечется живое существо, это птица, которая, внезапно сделав малый круг, быстрыми зигзагами летит прямо на меня, и я боюсь, что она разобьется об это, утром вымытое прозрачное стекло… Летящая птица сразу придала моей мысли иное направление, однако, такое же беспутное, как и все иные. Мне казалось, что птица поняла, о чем я думаю, и страшно развеселилась. Это открытие человечности в птичьем поведении сразу притупило мою тревогу, которая неизбежно возникает, когда я жду тебя… Ты недоумевал – как можно выбрать себе в лучшие подружки столь бесцветное существо, голотурию? Странно, не претендуешь ли ты на то, что мои подружки должны быть непременно и твоими подругами? Я не настаиваю, но что-то должно быть сугубо личным, для меня это голотурия. А ты можешь любить по-дружески брюхоногую мидию. Или вообще речного рака. Это совсем уже близко к человеку, если в океане всё тайна, то реки - первые дальние дороги человечества, живут с людским сообществом практически одной жизнью, кормя и поя его, а также давая бесплатную электроэнергию. В этих реках живут раки. Неплохо устроились. И если человеческий разум способен шагать, о чем упоминают многие исследователи, то человечья двуногость именно от соседства человека с реками, которые и научили нас мыслить непрерывно-глобально. А дружков своих, раков и мидий, когда ты в них разочаруешься, можно съесть. Я лично на это не претендую. Я могу быть сыта куском черного хлеба с молоком. А ты можешь есть морских и речных гадов. И я никак не возникну. Хочу - дружу. Хочу – съем. Дело хозяйское. А вот о своей голотурии я по-прежнему буду думать, с наслаждением и в полном одиночестве. Я хочу понять, что её заставляет жить. И что она ест. Если ест вообще. Может это и мне понравится. Или не понравится. Вот видишь, у нас уже отношения. И хорошо бы, чтобы ты не называл всё это чушью. Ну приходи уже! Мне есть о чём сообщить – пришел ответ от грантодателей, ты получишь требуемую сумму, и это немало… Твоя книга заинтересовала. Идея, подход, веселенький сюжет… Так что работай спокойно, дорогой товарищ. Ничто тебе не помешает, и мы тут с моей серенькой бухать не начнем. Более того, я также в этом уверена, глубина и красота моего открытия тоже не пройдет незамеченной и ещё как потрясет этот видавший виды мир. И когда ты прибудешь в наш вигвам, спустившись со своих сияющих вершин, изголодавшийся по человеческому слову, моя подружка с тонко нарисованными бровками и маленькими изящными ручками, с чуть-чуть искривленным капризным ротиком, моя очеловеченная голотурия шумно встретит тебя, вся такая веселая взлохмаченная хохотушка. Тебе понравится… Я продолжала думать о голотурии, эта тема занимала меня всё больше. Теперь меня поражало всё в этой серенькой, особо странным мне казался факт сплющивания. Лёг спать красноперой рыбкой, почти что золотой владычицей морскою, а наутро (в эволюционном смысле, конечно) проснутся бледной немочью, серенькой личинкой… Но это чисто сентиментально рассуждение не только аффективно, это уже реальность, к тому же, всечеловеческая. Отсюда следовало, что жизнь вообще не является чем-то, что можно измерить или ощутить различными органами человеческого восприятия, и бытующие ныне нормы и ценности не имеют ни малейшего отношения не только ни к одной из форм жизни, но и к жизни как таковой. Это просто выдуманные на чью-то личную пользу правила. А если немного развить тему, то получится, что все живые существа, какие только нам известны, милые, глуповатые, смешные, восхитительные, а также всякие другие, находятся в одной и той же общественной глобальной клетке вместе с человеком. Ну не все, пардон, если хорошо подумать, то до рептилий – как раз тут наступают первые подозрения. Рыбы уже сильно тревожат, а там, где вместо позвоночника хорда, и ещё ниже по эволюционной лестнице, начинается самый настоящий кошмар. Но меня не это, конечно, волнует – не деградация человека в образах братьев наших меньших, а первые проблески внечеловечности. Вот это я и хочу исследовать. Люди рядом с животными кажутся банальными беспринципными лицемерами. И даже если моё открытие не покажется интересным, меня такой поворот дел не пугает – ибо знаю: спроецировав результаты своих изысканий на род человеческий, я нанесу сокрушительный удар в самое темечко жалким клеветникам, а вся здоровая часть общества будет этому только рада. Так что будем обезвоживать мозги дальше, упорствуя в своих «заблуждениях», даже если тучи сгустятся над головой до настоящей грозы. Итак, начнём: насекомое ползет аккурат параллельно человеку, но несколько пар лап, трахейное дыхание, факт общественного проживания затмевают всё внечеловеческое до такой степени, что его невозможно разглядеть даже в самый сильный микроскоп. При этом факт их общественной жизни навевает сильную тоску. Просто какие-то багровые кхмеры… Необъяснимый ужас внушают некоторые аспекты жизни многих живых существ, впечатление усиливается ещё и тем, что они никак не обоснованы с точки зрения венца эволюционного творения – человека. И тут я делаю открытие: всему виною мировой океан, именно он придает искомые черты тем существам, которых мы относим к морепродуктам. Что общего между устрицей и улиткой? Улитка, даже если очень захочет, не сможет придать себе вид непостижимости, она всегда банальна, а вот устрица со своими брутальными манерами абстрагироваться от внешнего мира, и, что бы там ни происходило, прямолинейно замыкаться в себе, этот ничтожный плевок, умеющий, однако, производить жемчужные экскременты, это нечто! Вот это непостижимое дитя океана, прильнув к скале, живет и живет себе, невозмутимо и свирепо, поглощая ритмично и постоянно своим ненасытным ротиком равные порции того, что океан пошлет на завтрак-обед-ужин, плавно перетекающих друг в друга. И это самая настоящая высокотехнологичная жизнь. Как ни мнит себя человек венцом творения, но произвести жемчужину ему не под силу – никаким местом своего тела. И это факт из жизни гермафродитов. А как ужасна их смерть! Улитку с её огромными нервными клетками, которые можно разглядеть и без микроскопа, хотя бы кидают в кастрюлю с кипятком, прежде, чем съесть, а вот высокотехнологичных устриц люди жуют живьём, долго и мучительно, к тому же предварительно облив для остроты людоедских ощущений крепким уксусом. И вот, зная всё это, я думаю – а вдруг у них есть сознание, или хотя бы способность к трансцендентности? Страх порождает беспокойство, устрица всегда беспокойна, не потому ли, что её едят живьём, облив уксусом, и это сближает её с нами, людьми. Беспокойство – высший признак человеческого, жизни наконец. Всегда спокойны только идиоты или покойники. Так беспокойство очеловечивает морепродукт, и через это между живыми формами устанавливается прочная связь… Но в тот момент, когда в моём мозгу уже зародилась некая радикальная мысль, я вдруг всё поняла – дело в эмбрионах! Жизнь внечеловеческая – в тиши и мраке океанического дна – это жизнь эмбриона, который у самых своих истоков одинаков у всех. И если род высших, во главе с человеком, канет в лету, из моей голотурии, при необходимости разовьётся новое человечество. И очень быстро. Эта мысль придала мне бодрости. Голотурия, как заготовка будущего человечества, сразу выросла в моих глазах до величественных размеров. Теперь между нами стояла великая тайна, и мне решать, открыть её людям или воздержаться… Когда моему взгляду внезапно представилась жизнь всего мира, я созерцала их всех, молчаливых и умеющих издавать громкие звуки, рычащих и шипящих, а также каркающих, мне стало ясно, что жизнь двухчастна по существу: она не только состоит из двух резерваций, в одной живем мы и все, кого мы, люди, уже успели познать или с кем ещё только собираемся познакомиться, это прошло-настоящее нашего мира, а во второй части живут такие, как моя голотурия или устрицы с омарами, то есть те, кто готов принять удар на панцирную грудь, если человечество угробит-таки себя окончательно. А к тому всё идёт. И это – экстремальное будущее планеты. Но если прошло-настоящее кишит страстями, раздираемо противоречиями, но и в меру счастливо, то экстремальное славное будущее пока ещё монументально спокойно. В нём хранится в запечатанном виде потенциальная энергия завтрашнего дня. Встревоженная этим открытием, я, неожиданно для себя, была озарена новой грандиозной идеей, не менее сногсшибательной. Теперь это касалось только тебя. Ты, человек, которого я боготворю с первого момента, как самое бесценное существо в этом лучшем из миров, в тени которого мне так комфортно прозябать, ибо ты - властелин моей судьбы, законный тиран и узурпатор всех моих свобод, косвенный вдохновитель и соавтор всех моих озарений (и этот список похвал можно продлевать до бесконечности, не повторяясь и, главное, нисколько не лукавя), прекрасно себе живет сам по себе, безо всякого моего участия. Нет, возможно, оно в какой-то форме представлено в ментальном образе, что не в счет. И это озарение уже никак не получится списать на моё извращенное эгоизмом себялюбие. Да, ты прекрасно обходишься без меня, это произошло как раз в тот момент, когда уже никаких преград для полного слияния наших душ нет. И дело тут не в том, что больше нечего преодолевать, просто ты вырос из пеленок нашего обоюдного чувства, которое до недавнего времени мы оба считали навеки данным. И никакого там болотистого оврага взаимных обид, что самое парадоксальное, всё это случилось как раз посреди гармоничного счастья. Просто остановившиеся часы вечности вдруг взяли и пошли своим ходом. Чтобы всё это как следует осознать, надо запереться, хотя бы на время, и дать возможность взбудораженному воображению выкристаллизовать хоть что-то, напоминающее нечто разумное. Однако на седьмой день пришло письмо, в котором ты ставил меня в известность, что при скорой встрече откроешь мне страшную тайну. Это было странно, я уже почти сжилась с мыслью о своей непричастности к твоей судьбе, но вот ты внезапно появляешься и разрушаешь уже готовое к обживанию новое построение наших отношений. Отношений… Сильно сказано. У нас с голотурией и то более тесный контакт. Или вот с той вороной, которая чуть не разбилась о моё окно, и теперь радостно каркает во всё своё воронье горло, едва я подхожу к подъезду. На такой случай я ношу в кармане пакетик сыра в нарезке… Однако я стала ломать голову над тем, что же такое ты собираешься открыть. И теперь я, посрамленная собственной глупостью, должна сносить оскорбительные намёки своего безжалостного визави при взгляде в зеркало. Как прикажете сносить это лживое и притворное лицо? Нет, завтра же вынесу все зеркала вон из моей хижины. Но мало назначить собственное лицо ответственным за те недоразумения, что вредят не только мне: за коварное шельмовство и дискредитацию нашей незыблемой дружбы… Так я сидела в комнате, как в тюремной камере, и обдумывала твой возможный секрет, в слабой надежде на то, что истина всё-таки восторжествует над несправедливостью. Ты скоро придешь, но тебя не будет встречать радостный хор девушек, как некое важное лицо, тебя встретят лишь издевка и насмешка, надежно заселившиеся в твое отсутствие. Я ещё раз перечитала твоё письмо, теперь оно мне показалось мокрым от слёз. Виртуальных, разумеется, поскольку это был Е-мэйл. Чего же мне ждать? Ты придешь, и будешь присутствовать при невероятной катастрофе. Но я не буду продолжать биться головой о камень, чтобы проверить прочность валуна. А если ты бросишь вызов звезде нашей дружбы, имя которой тотем и потому никогда не произносимо? Я снова посмотрела на часы, потом с чистой совестью легла на постель и уснула. Проснулась через час, мысли сразу пришли в надлежащий порядок, а вот лицо в зеркале казалось глуповатым. Но бег мысли необратимо ускорялся, и мои глаза засверкали откровенной наглостью, так желаемый результат был достигнут. Дело это кропотливое, но необходимое, если совсем не следить за своим лицом, так и будешь ходить с утра до вечера, как сонная тетеря. Я хотела вдобавок немного остервениться для вдохновения, но вовремя передумала, это перебор, а время суток позднее. Разные стадии прихорашивания в ожидании домашнего божества несколько отвлекли от мысли о том, что сейчас придется предоставить свою измученную вечными порками совесть для хранения чужой тайны. Это всегда лишний груз на и без того хрупкой субстанции совести, от которого так и подмывает избавиться. Я сидела на стуле и держала ладонью голову, как если бы она без этой поддержки могла свалиться на плечо. Я думала о том, как ты будешь уходить, и как я буду прислушиваться к твоим шагам - в коридоре, потом на лестнице. Шаги будут удаляться в правильном направлении. Однако, ясно, это дело темное, и пусть себе гуляет по высоким холмам озарений, не моё это – мешать чрезвычайному. Однако мрачный внутренний голос по-прежнему нудил - всё это плохо кончиться… Можно считать меня безумной, но это лучшая жизнь из всех, какие только возможны в подлунном мире. Я научилась пророчествовать. Я точно знала, что раз в неделю, устав карабкаться по скалам, ты непременно явишься, шагая против ветра, пред мои очи, чтобы послушать лишенные всякого смысла слова блаженной, которую ты любишь, надеюсь, больше всего на свете. В центре моей идеальной системы ты, всё твоё видимое и невидимее вещество… Вот так, случайно, в ничтожных пустяках можно невольно узреть самого бога. Узы, соединявшие нас ещё вчера так прочно, что и помыслить было невозможно их разорвать, могут оказаться сами собой рассечены. Магнит окончательно размагнитится в этом тщетном восстании против судьбы. От прошлого осталась горстка пепла воспоминаний. Бронетранспортер нерушимой дружбы катился по склону с выключенной передачей. Можно соскочить на ходу, повернуться и пойти прочь. И пусть дальше каждый идёт сам по себе. Но подобные мысли вылетели вмиг из головы, как только ты пришёл, веселый и довольный, тем самым дав понять, что всё это была лишь чванная карикатура, ибо стать таким занудой для тебя было ещё более невозможно, чем начать носить усы, знаю, ничто не принудит тебя к этому, равно как и сжимать губы в тонкую полоску. Однако шутку я не оценила. Даже картины и портреты на моих стенах смотрели на тебя с вежливым презрением. Ты же смотрел на меня устало, так больной следит за выражением на лице сиделки. Перед уходом сказал: «Ты не жестокая и у тебя нет склонности к насилию. Спасибо, родная…. А ведь могла и убить. Легко!». После чего вздохнул, как после долгих детских слез, и закрыл за собой дверь. Вот и умница! В тот вечер я пережила странное состояние – ты вновь показал мне, как мы с тобой похожи. Не знаю, можно ли гордиться таким сходством, но хорошо уже то, что ни ты, ни я никогда не примем ситуацию, когда для полноты счастья только и надо, что быть просто деревянным болваном, добросовестно исполняющим приказы. Когда-то ты сказал, что пришел ко мне, чтобы спастись. Я не против. Но сейчас? Спасать уже нечего. Ты заложил свою душу, целиком и полностью, бог знает какому чёрту, но меня это не касается. Однако, слава тебе, господи, теперь ты не жалуешься. В каком-то смысле ты воображал себя протестантским Савонаролой. Все твои чудачества и припадки дурости – знак избранности. Однако ты сектант ещё тот! Когда твои щеки превратились в глубокие впадины, ты мог есть кору и горькие коренья, возможно даже, ел крыс и змей. Но и тогда твои глаза блестели жаром лихорадки. Однако сейчас от тогдашнего одушевления нет и следа. Я также знала – ты никогда не смиришься и не потерпишь неудачу ни при каких обстоятельствах. Идти вперед тебя заставляет вера в непогрешимость твоей идеи. И уж конечно, у тебя есть план. Ты его держишь в секрете от меня. Даже если на твоем пути насыплют стометровый земляной вал и поставят царь-пушку, ты найдёшь способ и это препятствие преодолеть. Перед тем, как закрыть за собой дверь, ты на секунду обернулся - каждый из нас заглянул в глаза друг другу, словно проверяя, что был свидетелем не бреда наяву, возникшего в одиноком помутненном сознании… Тут мы оба с облегчением выдохнули…. Потом я сидела у окна в одной и той же позе, в предрассветной мгле мои мысли, эти пиратские разведчики, рыскали по горной долине нашего общего будущего, словно голодные волки. Иногда не слишком сумбурные мысли вдруг замирали у обрыва, над самым склоном, испуская безумный вопль предосторожности, в то время как иные их подруги весело ловили обильную добычу среди нетронутых сочных трав забвения. В ту ночь они объелись до беспамятства. Моё растревоженное воображение только разожгло их алчность. В заключение дошла очередь и до тщеславия – раз у него всё получится, а в этом можно не сомневаться, то и мне можно чуток погордиться. Тут весь мой ментальный эскадрон карьером влетел в трясину. Конечно же, мои мысли знали, что здесь трясина, она должна здесь быть, но в радостном волнении при виде столь обильной добычи, в упоении своим отточенным искусством вести охоту в любых условиях, сколь бы трудны эти условия ни были, мои беспечные мысли просто забыли про опасность. Во мгновение ока вся эта сильная и опасная для любого противника гвардия превратилась в бесформенную свалку обрывков непонятных чувств и грозовую тучу смутных сомнений. Тревожный рассвет, всё больше набираясь дерзости, прокрался на равнину и покрыл её густым туманом. Горе одурманило мой мозг - ведь если ты, мой лучший друг, затеял что-то незаурядное, то зачем из этого делать секрет? Ошеломленная всем хаотическим нагромождением искалеченных чувств, я разрыдалась, как дитя при виде сломанной игрушки. Потом мною овладела злость, я схватила мысленный кнут и, пригрозив вероотступникам полным стиранием из памяти, заставила это погрязшее в трясине подозрений стадо всевозможных неразборчивых рефлексий выбраться на твердую почву рассудка, кое-как собраться воедино и побрести по долине очевидного, где они ещё совсем недавно так сытно кормились. Ах, если бы я это сделала сразу! Наступал день, черный, как полярная ночь… Во всем моем теле была тяжесть, как будто его отлили из чугуна. Преодолев немыслимым усилием земное тяготение и обмотав голову косынкой из серого шелка, я толкнула дверь, бегом спустилась по лестнице и вышла из подъезда. Солнце ударило в глаза, однако оно было непостоянно, как и всякое значительное светило, его любознательные лучи уже нашли себе другое развлечение, а затем оно и вовсе спряталось за тучу… Я решила нарушить негласный уговор и начать слежку. Подкараулив твой выход из дома, я последовала за тобой на расстоянии метров тридцати, но только по противоположной стороне улочки. К счастью, ты был весь погружен в себя и вряд ли бы меня заметил, даже если бы я шла с тобою рядом. Мне это хорошо знакомо. Так мы добрались до переулка. Ты вошел в служебный подъезд во внутреннем дворике некого офиса, таблички не было, но код, который ты набрал, был простой, трёхзначный, и мне удалось разглядеть его геометрию. Наши отношения лежат в руинах, мучительно умирают от смертельных ран, нанесенных познанием тайных сторон истинного бытия. Но все твои приготовления к некоему перформенсу, которым ты хотел удивить мир, всё же говорили, что делаешь ты это ради нас с тобой, хотя, как можно созидать, разрушая? Но, как ни оглушило меня это открытие, некуда было деваться от тешащего сознание открытия, – ты меня всё же любишь. Мои глаза если и опускались, то по другой причине – сквозь ресницы можно смотреть на человека незаметно. Это, кроме того, что я эгоистически жестокая и страшная зануда. И кожа у меня не снежно-белая, а с кучей веснушек на плечах. Не знаю, куда ты смотришь, когда такое видишь. Черная бархатистость твоих глаз смеялась над самим собой, не ставя тебя самого ни во что. Это немного успокоило мою праведную злость, возникшую во время слежки. Я видела, ты не совсем искренен, просто ты давишь на психику клиента. И тут все средства хороши. Ладно, спишем проценты морального долга. Сейчас черты твоего лица были резкими, как у кречета, а взгляд метал молнии, ты повернулся к своему визави, и ваши взгляды встретились. Потом ты встал, а я метнулась вон из коридора. На повороте я поспешно юркнула в первую же открытую дверь, плотно прикрыв её за собой и перевела дух. Из коридора не доносилось ни звука. Возможно, ты ушёл… Ты владел этим искусством в совершенстве – приподнимать нижние веки так, чтобы под ними были видны четкие штрихи будущих морщинок. Глаза твои исходили смехом, но жесткая линий губ была неизменна. Мы увиделись с тобой на третий день после этой рискованной вылазки. Ты ничего не сказал при встрече, молчал и когда мы уже должны были расстаться. В самой глубине твоих невидимых зрачков вдруг мелькнул огонёк, напоминающий маленький квадратик цвета кардинальского пурпура. Во мне шевельнулось странное чувство, чуждое всякой логике, оно подкралось тайно и предательски, из давно усопшего в недрах памяти времени, сейчас ты меня привлекал и отталкивал - чем сильнее привлекал, тем сильнее мне хотелось сбежать. Ты открыл свои полу-сомкнутые веки и посмотрел на меня без любопытства, но с дружеской приязнью. Ты пришел на этот раз без предупреждения, и я немедленно выдернула мысленный шнур из розетки, решив подчинить себе ту силу, которая ещё только пробуждалась. Пусть эта мысль чахнет во мраке беспамятства обесточенная. Вдруг ты широко раскрыл глаза, как будто небеса даровали тебе помощь в этот решающий момент в виде бессмертного масла для лампадки твоей души – в твоих зрачках горели олимпийские факелы. Дерзни отрицать это, отступник, от истины не спрятаться. «Мы похожи, - сказал ты голосом спящего, - странно, хотя между нами совсем нет сходства... Ты, это… должна стать моей женой. Ты должна жить со мной под одним кровом, оберегаемая мною, моим именем и моей рукой. Если двое вспыхнули белым пламенем, то почему они сначала должны прожить всю угрюмую вечность порознь, замерзая на присыпанных серой порошей остывших углях, так и не дав им догореть до полного испепеления, прежде чем соединятся навеки в бессмертии? Какая сила может воспретить нам сделать это сейчас? Мне кажется, что ты тоже хочешь этого, но это не точно. Тебя загрыз страх перед этим назойливым миром. Напрасно, не стоит на него обращать внимания. Он слеп и глух, как инвалид, одержимый только тремя страстями – ненавистью, завистью и любопытством, потому и бьёт наотмашь всех подряд, чтобы не упустить одного. Твоё сердце вмещает вселенную, что тебе до этого жалкого червя? Твоё сердце отбивает боевые ритмы, я слышу их, оно призывает меня на битву. Я готов. А ты? Ну, хватит уже прикидываться, побудь хоть раз человеком. В сторону скучные житейские подробности», - закончил ты нудить, будто тебе самому смертельно надоело копаться в памяти, выбирая речь попристойней, вот и выхватил самую крайнюю, так что не обессудьте. Не похоже, чтобы ты слишком долго обдумывал эту компанию, слишком тщательное, как если бы оно и было главное, сражение жизни. Скорее, это был экспромт. Да, конечно, это ты всё на ходу придумал – в твоих глазах уже пляшут веселые чертики. Но и я не первый день во внешней разведке. Я уставилась в пол, придав своему лицу выражение легкой печали. Мне даже не пришлось притворяться – мозг сам собой отключился, и его заволокло густым туманом безответственной тупости. «Я возьму ради тебя Ватерлоо и не похвастаюсь», - сказал ты жалобно. А мне в эти мгновения тихо грезилось, что как-нибудь летом, в тихий прохладный день ты, вооруженный до зубов безмолвной всевластной силой жизни, ворвешься в мой дом и скажешь голосом честным до омерзения: «Как же мне всё осточертело… Где-то тут мой проездной… А… вот он… ну пока-пока, мой маленький кролик…» Так, наконец всё развяжется, появится определенность и много времени на воспоминания. Я буду изнывать от собственной глупости, буду тосковать по бессловесному миру нашей общей жизни, увижу её во всей красе и неповторимости, но повернуть время вспять не получится. Мысли о тебе будут служить мне невидимой поддержкой, которую невозможно гордо выставить напоказ – я буду знать, что ты меня не любишь, но тебе льстит уверенность, что я-то тебя люблю. Это придает тебе обаяния в собственных глазах. Вдруг ты безапелляционно заявил: «Молчи сколько угодно, будто ты - Рублев в исихазме, а я, пока ты не выпала из транса, начну осуществлять прерогативу законного супруга. Согласен, нормальный человек никогда не женится на такой женщине, но я не совсем обыкновенный, и на все нормы мне начхать. Нежность мне не нужна, я сам сплошная нежность, хотя мои пальцы и не похожи на жирных слизняков… этих твоих голотурий. Но если нужны сокрушительные объятия…» Я смотрела на твоё лицо, тщетно пытаясь найти то, чего там никогда не бывало. Этот флибустьер уже здесь – думала я не без раздражения… Тогда ты стоял на другой стороне улицы и смотрел на мои окна. Однако, тогда ты меня видел, с досадой думала я. Но почему не сказал? Если уж мне суждено когда-либо стать твоей рабой, вряд ли ты станешь требовать, чтобы я всюду следовала за тобой по пятам, хотя бы из страха, что в отчаянии от потери личной свободы я как-нибудь незаметно, в ночной тьме, может просто сдуру, поверну-таки кинжал, который уже воткнут в твою грудь. Откуда тебе знать мои истинные намерения? Я шла к тебе, как в будущую темницу, злобно думая о том, что из самых разных мужчин выходят одинаково бездарные мужья. «Настало время молитвы, - сказал ты, будто я была твоя Дездемона - мучимый стыдом за поношение твоей мужественности, ты мог попытаться взять реванш. – Скоро твоё лицо почернеет от горя», - с притворной печалью закончил ты. Возможно, в этот миг из мрачной темницы моей души донесся столь пронзительный вопль, что и ты его услышал. Гидра ненависти подняла свои головы. Ненависти к судьбе и недавнему поступку. Теперь ты меня до конца дней будешь пытать каленым железом скрытых укоров; обостренный стыдом, мой слух выискивал скрытую насмешку во всех твоих интонациях. А ты и не думал растворяться в искренности, считая, что это не пристало зрелому человеку. Пусть пред тобой я честна всей своей сущностью, но по мне это была грязная ложь. Ты бы с легкостью простил моему телу человечность в любой форме её проявления, но проступки души – никогда. Более жестокого инквизитора не было на свете… Тогда ты ни слова не говоря, ушёл. Я же смотрела тебе вслед, пока ты не оглянулся. На этот раз я спаслась, хотя и оставалась в твоей власти. Ты ушел с таким видом, будто понимал, что женщина, приманившая тебя к чаше счастья, ускользает… Я содрогнулась от мысли, что это так. Разрушение, которое ты мог причинить моей внутренней жизни, выглядело уже не таким ужасным, как это казалось мне ночью, и чем дальше ты уходил, тем меньше оно становилось, пока, наконец, не стало до жалости ничтожным. Тут я увидела своё отражение в зеркале витрины – от жестокого сожаления мои губы побелели и сжались в ненавистную полоску, руки вытянулись по бокам, а глаза выпучились, как у стрекозы. Вздрогнув от омерзения, я пошла прочь. Однако гидра ненависти от этого не стала ручной, и я думала с неприязнью: мужчина легко может подвергнуть женщину насилию, если она молит о пощаде, но он бессилен что-либо сделать, если она не уступает ему в наглости. Да, это так. Мои дальнейшие мысли были столь же злорадны. Но тут я с ужасом и без всякого кокетства подумала – а вдруг ты и правда убьёшь меня, чтобы доказать свою мужественность? Оледеневшая змея подозрения вновь вылезла наружу и сладострастно трепетала ядовитым жалом, быстро и дробно. Есть у христиан такое поверье – если принять смерть во имя правды, пусть даже простой правды отношений, то это верный способ попасть в рай, что, конечно, утешает, но если и там мы окажемся рядом? Тогда рай станет адом. Спасибо большое… При этих мыслях – о смерти стоика от рук еретика – в моей голове наступило просветление, зверёк подозрений видоизменился в приятную сторону и уже не был той ужасной стоглавой гидрой, что мучила меня минуту назад, а весьма мило сжимал свои мохнатенькие лапки, словно в молитве, над головой и каялся, каялся, каялся.... Вот он всё понял и теперь испытывает жгучий стыд за своё необоснованное недоверие. Ворох подозрений сыпался сухим шорохом. Рука судьбы, сжалившись, наконец, ослабила хватку, она всегда нависает над грешником и скручивает его, пока на губах не выступит пена невыносимой муки. Однако в этой жалости было бесконечное превосходство, возможно даже, с примесью иронии. Внимательная судьба за всем ведет догляд своим тайным глазом. Если бы она не могла видеть других людей, то ей просто не с чем было бы сравнивать, и тогда эта многоглазая судьба-аргус вообще перестанет обращать внимание на наши недостатки и грехи. Она мудро решит довольствоваться тем, что есть. Успокоившись, я подумала, что твой недавний демарш - это всего лишь ломанье мальчишки, чьё нападение успешно отражено всего лишь злым смехом, который тут же извлек на свет прочие последствия, чтобы превратить невинное дурачество в опасную забаву. Никто не станет убить женщину, которая молит о смерти… Мимо прошел человек средних лет, весь забрызганный грязью, с опухшим лицом и без плаща. Накрапывавший дождь пустил кривые потёки по его давно немытому лицу. Тоска обвела его запавшие глаза глубокими морщинами. Это глупости, что умирающие думают над своими грехами, они думают лишь об упущенных возможностях, даже когда человеку уже не встать, и он отчетливо поймет, что лучи солнца никогда уже не приласкают его чесоточное тело, он продолжит исступленно думать это: а ведь я смог бы… Ещё несколько минут назад я была вооруженным до зубов врагом судьбы, а теперь этого бравого бойца словно и не было. Шершавый ком заткнул мне горло, однако заплакать не получалось – просто, тихо, по-человечески расслабляюще. Хотя судьба и шептала мне на ухо: «Не тронь его своим участием, не смей к нему прикасаться! Он уже улыбается, разве не видишь? Я сама о нем позабочусь! Отнесу и закопаю своими же руками в могилу…» И всё же ужас не настолько парализовал меня, чтобы я не была готова броситься хоть сейчас на поиски утраченного времени. Нельзя пожизненно быть столь наивной, чтобы выискивать идеал в простом акте случайной встречи, это кратчайший путь в ад… Сгущался сумрак, мне надоело бродить по улице, мои дела, намеченные на сегодня, были отложены. Вернувшись домой, я весь вечер сибаритствовала, сидя у окна. Непрестанно грезящие глаза, смотревшие за грань горизонта, не просто обратились внутрь, но и заставили меня разглядеть там некое тайное желание поставить цель, как бы сложно это ни было, и ринуть к ней напролом. Хватит уже плутать в закоулках жизни, скромность здесь ни к чему. В сером сумраке тихой комнаты это зрелище поставило меня в тупик. Не могу сказать, что я не казалась себе достойной славы или вообще хоть чем-то, стоящим всеобщего внимания. Просто мне этого не очень хотелось, потому что могло помешать в главном. Однако честолюбивых стремлений, за которыми можно гнаться, точно гончая, с громким лаем взахлёб, через континенты и моря с океанами, у меня не было. В наступающей тьме к моему креслу незаметно подкралось новое сомнение – уже насчет тебя. Голосом, похожим на шелест сминаемой бумаги, оно вопрошало: не лучше ли вернуться и сдаться на милость победителя, пока он не перевернул весь мир вверх дном от неверно понятой обиды? Когда он это сделает, может быть поздно. Я всё думала о том человеке с мокрыми щеками, куда он шёл? Может он решил протрезветь, наконец, я же видела его сардоническую ухмылку, означавшую простую и понятному всякому идейному алкашу мысль: перестать быть пьяным это, наверное, так же больно, как и роды – однако неизбежно. Большим усилием воли он изменил ход своих мыслей и подумал о том, что знание о себе, о том, что ты теряешь тем или иным образом – это уже синоним обретения богатства. В тот момент я его и увидела – отраженного мутной витриной. Его пальцы отчаянно шарили по груди, словно в поисках отверстия, из которого струится кровь пробитого пулей сердца. Нащупав её, он успокоится, и лицо его примет блаженное выражение, он придумает себе некую блистательную ложь во спасение, а в последние минуты увенчает свою жалкую жизнь золотым венцом владыки мира. Плащ, сотканный из белоснежных неверных мыслей, напоследок прикроет его искалеченное жизнью тело, тоска больше не обведёт его глаза жуткими морщинами, и его голос не зазвенит горькой жалобой судьбе. Его дремлющая мысль напоследок обратится к виноградному семечку, в котором вино будущего ещё только зарождается... Я так и провела ночь, сидя у окна и мечтая бог знает, о чем. Утром, едва открыв глаза, в потоке яркого солнечного света я увидела на оконном стекле сияющие бриллианты, изумруды и жемчуга – ночью случились заморозки. Застигнутая врасплох муха так и уснула, сморенная внезапным анабиозом, расправив крылья для полета и кокетливо стоя на высоких лапках… Когда мы расстались вчера, ты в самые последние секунды так странно прищурившись смотрел на меня - веки твои поползли вниз, из-за чего глаза стали огромными, а на губах звучал горький смех… Тут меня отвлекли знакомые шаги в лифтовом холле, их хорошо слышно через стенку. Сердце сжалось. Меньше всего хотелось видеть тебя сейчас. Когда раздался звонок в дверь, я была готова признать тебя величайшим дураком, но это был почтальон. Он принес телеграмму - от тебя, в ней сообщалось, что ты на время исчезаешь, а когда вернёшься, то привезешь много золота (написано - Au). Думаю, ты замечал, как я стараюсь не попасться на твои уловки, но ты не так глуп, как пытаешься изображать, особенно когда называешь меня в письменном виде «розовой жемчужинкой». Мне больше по нраву твой взыскательный взгляд, которого столь многие люди боялись… Я неслась к тебе. Открыв дверь своим ключом, вошла так, как входит группа захвата – ты сидел посреди пола и что-то там хмуро раскладывал. Не поворачивая головы, ты сказал: «Сердечно благодарю за оперативность, я знал, на тебя можно положиться. Я не замедлю всё объяснить, вот только закончу одно дельце. Помогать не надо, хотя мои уставшие буркалы и не очень хорошо видят». Ты молчал, приняв благоговейный вид и выжидая, чтобы я выразила интерес. Это смешно. Ты в тот момент был похож на толстуху, которая, изображая испанскую Мадонну, с недоумением рассматривает нечто, лежащее у неё на коленях. Только бы ты не начал сейчас обсуждать со мной свой жизненный путь! Я решилась уже высказать наболевшее, но тут твои губы сжались, словно от боли, и я умокла на полуслове. Тут заговорил ты: «В уме я уже давно создал для тебя райское место, настоящую империю или эмпиреи, как тебе будет угодно, но я не уверен, что тебя всё ещё занимают мысли о нашем совместном рае пусть ни в шалаше, но в некоем отдельно взятом уголке планеты, потому что тебе тоже смертельно надоело жить такой вот неустойчивой конструкцией. Мне кажется, что я тебя всё ещё боюсь, и ты меня совсем не хочешь. Ни в каком виде. И тогда меня начинает томить тоска по горним вершинам моей духовной родины, но вот только я никак не могу вспомнить, где же она находится. Мне хотелось бы сидеть с тобой на открытой веранде, и чтобы у твоих ног лежали ручные пантеры, две или три штуки, потому что я смертельно устал от погони за мифическими целями, которые в моих руках тут же утрачивают всякую ценность. Все мои прежние страсти – это сухой шелестящий прах надуманных фантазий, рожденных от отсутствия настоящего, во мне лишь осталась смутная потребность в покое, чтобы тихо мечтать о постижении непостижимого…» Закончив исповедь, ты кротко смотрел на меня, и я сказала правильно, хотя и тупо: «Ты, наверное, болен». На что ты, вскинув плечи, ответил уже веселее: «Твой раб болен, то совсем другой болезнью – я, как и любой человек, трезво ломающий решетки заурядности, премного грешил. И не стоит просить Богородицу быть моим ходатаем перед Отцом Небесным. Меня, на самом деле, волнует одно: не станешь ли ты потом винить себя в смерти лучшего друга? Ага! Покраснела! Значит, тоже так думала хотя бы раз. А я хотел бы любить тебя вечно, как некогда нам с тобою мнилось, но не уверен, что это у меня получится. Груз неисполненного долга слишком угнетает. Лгать и дальше бессмысленно». Ты печально улыбнулся и возвел глаза к потолку, а я задала себе вопрос: если это лицедейство, то за ним последует некий уж слишком неординарный поступок. И ты, прочтя мои мысли, спросил уже иным тоном: «Может по глоточку?» В тот же момент следы тревоги исчезли с твоего лица. Выпив красного вина, ты решительно сгрёб в кучу листочки, разбросанные по полу, как в пасьянсе, смял в ладонях и швырнул ком в угол… Самая стабильная черта характера — это непостоянство. Обидно, что не сразу он, венец творения, об этом догадывается. Верить в свою извечную устойчивость - так несовременно! Возможно, сие открытие поможет нам обоим выковать новый якорь надежды, трепетно сообщил мне некий недремлющий участок мозга: то, что честность может стать высокой ступенькой к более изощренному преступлению, а правдолюбие способно создать лицемеру настоящий пьедестал - это истина. Подобные субчики эти права всё же имеют! Вот в чем парадокс. Споткнувшись об эту несвоевременную мысль, я подумала: наша ладья лежит на песчаном дне с пробитыми боками. Ты играешь роль человека со средствами, к тому же, по-прежнему приятен лицом, и у тебя не только значительное прошлое, но и совсем не безводное будущее, ты добьёшься всего, если только захочешь… И это сейчас, когда ты не окружен такой славой, как в былые, уже забытые времена. Однако в твоих жилах струилась такая жаркая кровь, что и я вполне себе разволновалась. Странно, что ты решил вдруг признать вслух, что над тобой взяли верх. Не важно кто, хоть сама судьба. И тебе это нравится? Однако ты вел себя так, будто мы юные боги, и нам всецело море по колено. Я уже совсем развеселилась. Только бы тебе не пришло в голову именно сейчас завести разговор о женитьбе. Я угрожающе посмотрела в твои прекрасные глаза, ты иронично улыбнулся и принял вид угрюмого бродяги. Черт побери, сказал ты...Ты опять не назвал час, когда придешь, и я обречена врасти в этот стул всем своим существом, дожидаясь, когда же час твоего визита настанет. Голос искусителя нашёптывал - встань и уйди, тебя никто не держит, ну давай же, в этом доме не место подобным персонам. Жесткий взгляд в пустоту дал понять, что ответа не будет, но он продолжал искушать – сегодня праздник, можно забыться… Я сурово глянула в пустоту, но мой взгляд хотя и пылал, но так и не смог испепелить гнусное чудовище. И тут только я заметила, что ты стоишь в моей прихожей и весело смотришь на меня. Заметив мой растерянный взгляд, ты аккуратно поставил к стенке небольшой саквояж и приблизился ко мне. Ты надвигался медленно, неотвратимо и последовательно. Твои руки, хотя в их движениях и не было ни малейшей нервозности, слабо покачивались, а пальцы непроизвольно сжимались и слегка подрагивали. «Стоит хорошая погода, - сказал ты, выставляя на столик бокалы и наливая в них вино, - и скоро ты узнаешь, какой у тебя головокружительный друг». В момент ко мне вернулась работоспособность, в жанре автомата я вышла из коматозного состояния. Сгорая от нетерпения, спрашиваю: «Так ты вознамерился открыть свою страшную тайну?» Ты взял бокал, кивнул, затем выпил и лишь после этого сказал: «В такой-то день даже обычное вино кажется вкусным. Так вот, я это сделал!» Ты сказал это просто, но с уверенностью. Я молчала. Ты продолжал: «Я открыл… жизнь. Да! Не хлопай ресницами. Теперь я знаю, что у неё два аспекта. Свет и тьма. И оба имеют право на существование… Что ты так смотришь? Не веришь?» Нет, я хотела сказать совсем другое, а именно: раз мы, находясь в своих шкурах, никак не можем соприкоснуться, то, может быть, нам больше повезет, если по примеру древних, мы в кого-нибудь превратимся? Ты говорил свинцовым шёпотом, хотя и с чертиками в глазах. Мне ничего не оставалось, как ответить горько, но завистливо: «Ты держишь планку. Что дальше?» Ты пнул саквояж ногой, не сильно, но доказательно, и с видом полного пренебрежения сказал: «Довольно печальная история. Впереди, разумеется! Ладно, собирайся, время уходит!» Я накинула куртку, воткнула ноги в сабо и, молча, смотрела на тебя. Ты, тоже молча, нахлобучил шляпу на макушку, надел плащ, застегнув его на одну пуговицу, подхватил свой саквояж, спиной толкнул дверь и кивком пригласил меня следовать за тобой. Вполне осознавая всю серьёзность момента, я до того вошла в роль, что реально испытывала искреннюю радость от причастности к некоему таинственному моменту истории, и ты мог слышать, как в моей груди торжественно бьётся самое преданное сердце. Перед тем, как выйти из подъезда, ты долгим взглядом смотрел на дверь, потом расстегнул саквояж, брезгливо опустил в него руку и сказал: «Важный и ответственный момент в жизни новопреставленных: мы вступим в новый мир, а эту машину бремени бросим в коробку для мусора, она больше ни на что не годна. Нажимаю на кнопку… раз…» Я была готова к любому чудачеству. Ты, проделав какую-то манипуляцию внутри, брезгливо швырнул сумку в угол, схватил меня за руку и резко толкнул дверь. Мы вышли из подъезда. Вокруг царил полумрак, вокруг ни души. Я посмотрела на тебя. А где сюрприз? Двор как двор. Чтобы замять неловкость, я робко спросила: «Что, «сим-сим» сломался?». Но тут ты, несомненно, проявил незаурядное мужество. Нисколько не изменившись в лице, в то время как меня минуту назад уже охватила смертельная скорбь своими ледяными руками, прижал палец к губам и прошептал: «Не болтай, они слышат». Мои глаза уже привыкли к полумраку, и вот я с ужасом различила на тротуаре медленно ползущих в разных направлениях белесых голотурий, они постепенно увеличивались в размере, набухали, а некоторые даже вставали во весь рост и, мерно раскачиваясь, пялили на нас свои белесые подобия овальных глаз. Я искоса смотрела на тебя. Ты молчал в пень, ну и я прикинулась деревом… Однако и деревья умеют видеть. Твой живописный взгляд был устремлён на некий незримый объект. Я же спешно припомнила наши последние минуты на пороге вечности или небытия, кто б в этом сейчас разобрался? Конечно, считая язык менее богатым, чем он есть, а уши не такими уж всеслышащими, ты меня несколько раз переспросил, что именно я хочу сказать. На мои вопросы ты никогда не отвечал. И если ты был исполненным пламенной веры творцом-созидателем, то моим вечным жребием была жестокая тревога искания ответов и разгадок твоих суровых тайн. Но даже в самых смелых догадках я не могла допустить такой финал. Идея совершенства исходит от Бога. И пусть бы ты был по-прежнему моим личным Богом, это ещё куда ни шло. Но кто тебя уполномочил решать за весь белый свет? Мы знаем, что Земля круглая и всё время вращается, но в обыденной жизни мы этого просто не замечаем. Таково и время – мы его почти никогда не чувствуем. Но вот мы оказались в ситуации, которую можно определить, как вневременную. Или наоборот – в режиме реального времени. Теперь эта относительность сделалась очевидной. Но кто же так шутит? Сколько живут деревья? И что за жизнь у них потом, когда они умирают стоя? Мысль о возможности мгновенной смерти в пламени адской печи была бы спасением, но разве эти бесцветные твари уже научились строить очаги? Последняя мысль повергла меня в большое уныние. А может это в тебе – всего лишь утонченная форма тщеславия? И ты, как предки израильтян, просто проходил различные этапы развития, начинав от наивного снобизма и брутальной подростковой грубости, ты закончил таким вот фортелем. Взял и отменил старую вселенную! Но даже наши самые истинные добродетели не являются чем-то свободным, текучим, над чем мы безраздельно властвуем. С тобой давно уже начали происходить странные перемены, но мне хотелось думать, что это всего лишь очередное настроение. Все эти предвестники прошли, увы, мимо, и сейчас ты мне казался чёрным вороном, по случаю превратившимся в человека. Худощавый высокий брюнет с прямыми плечами, и лицом то ли демона, то ли ангела, на котором твои прекрасные восточные глаза отчаянно горели азартом – это моё божество! Смятый воротничок твоей рубашки как будто с испугом выглядывал из оставленного в прошлом прежнего мира, откуда я отчетливо слышала твои недавние рыдания, как если бы ты всё ещё был мальчиком, только что пережившим злую обиду… Однако голотурии всё же куда-то девались. Я посмотрела наверх. Так, эти новые хозяева планеты уже превратились в облака! Из серого полумрака, осторожничая, но дружно следуя друг за другом, выплывали они в виде полукружий облачков, нежно подкрашенных едва видимым, мертвенно розовым светом, и мне казалось, что это и есть прямая необходимость жизни. А за ними, ещё минуту назад бывшими голотуриями, на багряном горизонте уже накапливались силы новой жизни. Щедрые алые брызги заставили меня зажмуриться, как если бы этот внезапно ворвавшийся в наш тенистый двор лучезарный свет шёл из самых глубин бытия. Дорожка от подъезда косо осветилась взошедшим над крышами домов солнцем. Твоё лицо стало торжественно юным и приняло малиновую окраску. Тут наши глаза встретились, и под этим взглядом я почувствовала такое желание жизни, что, казалось, могла бы воспарить над землёй без всяких усилий. Только бы ты сейчас не начал говорить! На всякий случай я грозно посмотрела на тебя. Ты иронично улыбнулся и принял вид угрюмого бомжа. Так зачиналось наше первое вечное утро.
Часть вторая. Тысяча первый день
Казалось, и минуты не дотянуть. Лучше покончить со всем сразу, чтобы не поддаваться соблазну искать иное место, откуда уходят незаметно. В таких случаях длить свою жизнь это подвиг, надо быть героем, вопреки всему. Но тот, кто жалуется на свои муки, уходя в полном неведении, мне ближе. Господи, зачем ты меня покинул? Это самые дорогие слова на свете. Конечно, можно сказать так: ты не ангел, это очевидно, сейчас не мелочись, за всё ответишь потом и сразу, у каждого - свой крест. Категорически не стоит карабкаться туда, где место занято. Итак, день тишины нам нужен для раздумий, думы о былом – это нечто, и мне всё ещё нужен бесценный друг, который всегда кстати, ради которого можно спать на голом полу, отдав ему свой диван на всю ночь. Примириться с наглой очевидностью непросто. Ты это понимаешь, потому что сам хотел когда-то стать инженером человеческих душ, но задумчиво приостановился на уровне техника, сказав, что тиражи с нулями первых книг никого не должны вводить в заблуждение, а сочинять одной левой "черную серию" ты себе не позволишь. Сейчас всё плохо продается, даже раритеты в виде вынутой из архива нафталиновой совести, во всех сферах перепроизводство хлама, этот синтетический хлам завалил нашу планету, и люди просто не видят за горами порой бюджетом оплаченного мусора, что в мире есть стоящего, за что можно платить свои кровные. Люди стали больше экономить, что тоже абсурд - деньги со временем возрастают в объеме только на поле чудес. Но тебя эти аргументы не убедили. Я даже не успела пускать в ход тяжелую артиллерию, в смысле того, что гений рождается только в освобождающей от плена суетного нищете, а душевная боль – это его единственная возлюбленная. Так может хватит корчить из себя Ван Гоголя? Вся твоя тщедушная диалектика от голода. Поедим картошки что ли? Ты просто тщеславен, как павлин! Ты по-детски обрадовался и, сказав: "На всякий случай формулируй мысли корректно, у меня врожденная аномалия," – затем бордо выдвинулся в сторону кухни. Ничто не в силах остановить этот бег в непонятном направлении. Я всё ещё была окружена отблесками прелестных образов из нашего прошлого, но эта серебристая старина юных некогда чувств быстро вернула меня к действительности. Встреча на улице после размолвки, внезапная и нежданная… Я позвала тебя по имени, ты обернулся. Я подбежала к тебе, ты уронил голову на грудь, сжал до боли мои плечи и, сохраняя дистанцию, беззвучно плакал, как дитя после злой разлуки с матерью. Твои неслышимые рыдания обезоружили меня, повергли в отчаяние и побудили как можно тщательнее исследовать свою нечуткую совесть на предмет не раскрытых ещё преступлений, которые порою виделись мне почти что подвигом. Хорошо, если бы: «Бог ненависть внушил нам к доблестям иным…» Я не спускала с тебя глаз… Пусть горе, пусть смерть, но это потом – а сейчас я снова вижу тебя. После этих мыслей в моём сердце наступил внезапный покой, как знак окончания нестерпимых мучений. Когда же страх снова потерять тебя привел меня в состояние радостного возбуждения, я вообще перестала что-либо понимать. И вот я опять сижу в своей беспощадной камере уединения и в голову лезет чёрт-те что. Мне всё ещё нужно, да, многое обдумать. …Я знала, это больше не повторится, так бывает только однажды. Я приняла ласку той памятной предрассветной ночи как дар свыше, пришедший с ласковым солнцем, столь нежданный, сколь и не заслуженный, когда ты, виновник всех моих невольных мучений, выйдя из тьмы так нежданно, остался и пребывал подле меня, провалившейся в эйфорию, потеряв всякий контроль над реальностью. Завтра всё будет иначе, моя боль вернутся ко мне. Но сейчас её, этой ужасной, рвущей сердце боли, нет, потому она мгновенно стала чужой. Это мифическое завтра, когда время для меня в тот миг остановилось навеки, бог знает, когда ещё наступит и наступит ли вообще. У меня будет уйма времени, чтобы к нему, этому чудовищному будущему, как следует приглядеться. Да, в этом много случайного, как и в том, что случайностью бывает и смерть. Однако сейчас, здесь и со мной, моё полное счастье. Когда от счастливого прошлого ничего уже не осталось, все его постояльцы разъехались в другие миры, а вещи, совсем обветшав, обратились в прах, продолжают жить лишь эти хрупкие ощущения, почти невещественные, но куда более стойкие и выносливые, чем любой артефакт – это запахи и вкусы. Они, словно живые души из прошлого, бередят наши раны или врачуют их, бесплотно продолжая жить на развалинах ушедшего в прошлое бытия… Опять жара. Больше всего хотелось попасть в недостижимую прохладу, даже в супермаркетах у открытых витрин, где лежали насмерть замороженные куры и туши рыб, тоже душно. Ты часто уходил, но всегда возвращался. Так было и на этот раз, с тем лишь отличием, что сейчас сам факт твоего возвращения совершенно изменил ситуацию. А если бы ты вернулся раньше, вняв моим молчаливым призывам, прибыл бы домой растерянным невезунчиком, неспособным освоить чужбину без кармана, полного денег? Для жизни нет разных мерок, и в каждом живом существе жизнь представлена в полном объеме. Но! Даже если нет сознания, но есть способность к трансцендентности, всё равно невозможно не погибать каждую секунду от страха, думая о судьбе любимого существа… И вот ты вернулся. Ты рационалист, смотришь на всё позитивно, и для тебя каждый образ равен самому себе, моя же система идеальна, это моё сознание, где всё в моих руках, во всяком случае, я на это сильно надеюсь. Но в центре моей идеальной системы не я, как положено, а ты, всё твоё вещество, каждое изменение которого приводит к изменению всей картины мира в моём мозгу. Но если я попытаюсь разобраться в ситуации, расплывчатой системе неустойчивых образов, как центра мира в моей собственной вселенной, - и в корне изменяющихся при малейшем твоём движении, то о незыблемых законах природы лучше забыть. Ты вернулся, но ничего нового пока не происходило. Однако меня это непривычное однообразие уже начало угнетать. Аффект, соответствующий угнетению, это презрение, а вовсе не поклонение, так думают только очень хорошие люди. За коленопреклоненной любовью к ближнему всегда стоит находящаяся под запретом ненависть к тому, кто воскрешает воспоминание о тщетности усилий в дольнем мире. За культ мадонны женщина платит высокую цену, став объектом охоты на ведьм. И это месть за непроизвольно всплывающий в памяти образ дохристианской пророчицы, которым патриархальный порядок, хотя и украдкой, но всё же ставится под сомнение. Женщина, сама по себе, часто вызывает ярость брутальном мужчине, которому предписано её почитать - равно тому, как скромный, интеллигентный тип незамедлительно становится личным врагом цивилизованного дикаря, которому запрещено законом карать его исключительно по праву силы. Де Сад всю эту совсем не смешную коллизию честно показал в известном творении: его граф Гиджи, начальник Римской полиции, говорит прямо, что из случайного соединения двух тел никак не вытекает соединение двух сердец, а возникает лишь скука, презрение, всё, что угодно, но только не любовь. В качестве властителя мужчина великодушно отказывает женщине в праве быть личностью, а социально отделенное существо, это всегда существо другого сорта. И как мнимо природное существо, женщина - это продукт истории, её денатурирующей. Такова жестокость, возникающая в недрах неудавшейся цивилизации, это современное варварство и есть оборотная сторона медали под кодовым названием "культура". Страсть к уничтожению неуправляема, однажды проявившись, она уже не успокоится до тех пор, пока не уничтожит всё вокруг. Это и есть единственная, по-настоящему тоталитарная страсть - воля к уничтожению. Патриархальный порядок только этим и может закончиться. Консервативные системы, как в природе, так и в социальном варианте, в итоге всегда разрушаются. Причина – стихийное накопление случайных ошибок. Радость уничтожать - это также удел тех, кто познал большую несправедливость и от этого был несчастлив. Кстати, и физическая близость тоже всегда война, скрытый смысл которой - неодолимая ненависть полов. Секс у животных жесток. В то время, как бессубъектный рынок, этот бесчувственный колосс реальности, слепо разрушает всякое проявление жизни, иллюзия бунтующего субъекта - в самоутверждении путем использования людей в качестве безгласных вещей. В этой заразной болезни он, однако, видит симптом выздоровления. В качестве ужаса воображение хотело бы устоять перед надвигающимся кошмаром. Говорили древние: истинное наслаждение даруют лишь суровые дела, счастье там, где нельзя, а где можно, этого не нужно. Вот эту максиму и увековечили речения двух гениев - Сада и Ницше, распад всегда высвобождает силы отрицания. Ницше, отвергая закон, стремился принадлежать к самости более чем природной. Сверхчеловек, который пошлет бога в отставку, к мифическим предкам, вот достойная замена. Но попытка спастись от бога, который умер, приводит к открытию, что само это отречение содержит в себе неустранимое противоречие, попирающее знание. Рефлексия науки - это и есть проснувшаяся совесть Просвещения. Перед беспринципным разумом не устоит никакая любовь, ни супружеская, ни родительская. Мужчина и женщина, как супруги, не должны страстно любить друг друга, а их дети пусть принадлежат всем. Брак нивелирован введением абсурдных форм соития, и детям запрещено знать свою кровь. Только так можно утвердить на земле в качестве последнего прибежища заблудшего человечества настоящее тоталитарное общество свободных сущелов, но свергнутый бог всё равно возвратится - в виде жестокого идола. Абсолютное господство тоталитаризма началось задолго до наших дней - с казни самых преданных либеральной революции идеологов - Сен-Жюста и Робеспьера, а Де Сад в жанре грандиозной антиутопии, равной по силе гомеровскому эпосу, скандальной хронике Жюстины и Жульетты, навеки заточен, как в тюрьму, в ад Парижской Национальной Библиотеки в самом низкопробном статусе, прообразе поставленной на конвейер бульварщины девятнадцатого века - чтива века двадцатого. Вот что стало с Откровением, срывающим последние покровы с образа тотального зла, когда мышление стало органом власти и господства. Голый рационализм может оправдать любую подлость и обман по отношению к людям. Последнее эпическое послание Де Сада гласит: только придя в ужас от своего собственного зеркального отражения, можно проникнуть взором в тайное пространство, лежащее за его пределами… Из-за таких вот споров и вышла последняя наша ссора. Отвернувшись к окну, я упорно бормотала: "Нельзя отступать перед врагами, вне нашего контроля они тут же сплетут заговор!» Тогда ты вдруг заговорил о моих «грязных интрижках», эта хохма меня ещё меньше веселила, потому что все вокруг знают: я - сама скромность и решительно никому не сую себя под нос. Ты снова хихикнул. Глупость может встряхнуть, но ненадолго, потом всё начнётся сначала. Неделю лежать на боку и мучить меня интеллектуальным жеманством - для этого надо иметь самую крепкую в мире нервную систему. Ты сказал, подняв бровь: "Да неужели? Напомни-ка, откуда мы друг друга знаем..." Это и было масло в огонь. Мы смотрели друг на друга со свинцовой тяжестью во взоре, в которой зреет всеразрушающая буря. Мы готовы немедленно впасть в экстремизм, доказав тем самым неразрывную связь между вожделением и унижением. Наши отношения необратимо достигли той грани, когда просто необходим не слишком тайный союзник в виде садо-маза... И это не смешно. Конечно, я понимала, что подставляюсь под насмешку. "Да, - сказала я, - дело куда хуже. Это у тебя болезнь, возможно нарколепсия". Твои глаза стали масляными - тебя это умилило. Но радоваться такому заболеванию вряд ли стоит. Это когда человек спит и спит, ине может проснуться, потому что его иммунитет отключил сознание в принудительном режиме. Собаки-нарколептки засыпают во время случки. Так природа борется с кризисным, на её хозяйский взгляд, веществом. А фармацевты и не думают производить лекарство от наступающего кошмара, они уверены - во всем мире, а в России особенно, никого нельзя будить, кроме того, им всегда выгоднее торговать снотворным. Теперь пугать тебя мне больше нечем, но что-то надо делать. Иначе благодатное чувство удовлетворения от спасения утопающего, скоро превратится в ненависть. Последний раз я вижу тебя перед своим носом. Вот хлопнула дверь. Никогда уже не будет так больно от этого резкого звука, и никогда ещё я не испытывала такого облегчения. Крупные слёзы катились из моих глаз, это были слезы счастья. Немного успокоившись, я вдруг вспомнила одну историю из прочитанного когда-то романа, там во время путешествия по Венеции, герой, молодой человек из Европы, услышал странный тревожный звук, происхождение которого он скоро понял, увидав, что ребятня толпится у парапета, разглядывая какую-то точку на волнах Большого канала. Это был крошечный котенок, отчаянно пытавшийся спастись. Проходящие катера и лодки всякий раз окатывали его волной, и он едва уже не захлебывался, и все ждали, что несчастное животное вот-вот пойдет ко дну, но котенок продолжал бесперспективную борьбу за жизнь, в нем обнаружилась поразительная сила сопротивления. На фоне беззаботной гуляющей публики его отчаянные вопли были приказом существа, одиноко протестующего против равнодушия, очевидное одиночество беспомощного, едва родившегося зверька, заброшенного в мир, где и сам человек одинок. Иногда ему удавалось приблизиться к берегу, но набегавшие волны снова относила его к большой воде. Котёнка мотало кругами, которые никуда не вели. Он терял силы, но чем дальше его отбрасывало, тем невероятнее казалось его очередное возвращение. Спасти его можно только по воде, суша находилась в частном владении, где в этот час нет никого. Зрители напряжённо наблюдали агонию, никто уже не сомневался в скорой гибели малыша. И вот, перед лицом всеобщей пассивности и, не имея сил слушать дальше этот вой, некий молодой человек бросился на спасение котёнка. Он спустился под мост, забрался на парапет и уткнулся в решетку сада частного владения, хозяином было швейцарское посольство, как следовало из прибитой таблички. Он протиснулся между прутьями решетки, его могли посадить в тюрьму за проникновение на частную территорию, но он всё же надеялся на то, что швейцарские законы проявят снисхождение к спасателю страдальца, потому что бедственное положение живого существа превыше любого закона. Так этот юноша добрался до деревянного настила, уложенного на сваи, забитые в Большой канал; он стал звать котенка, но тот не шел, от страха и отчаяния, ничего не понимая и никому не доверяя, а из-под моста хрипло кричали в ответ взрослые коты, которые так же были бессильны помочь малышу. Однако потерпеть неудачу так близко от цели было бы слишком. Молодой человек, с отвращением глядя на гнилостную воду, походившую на густое жирное месиво, долго не мог решиться войти в неё. Там, где он стоял, была видна надпись граффити, относящаяся, вероятно, к самой сути Венеции: "Избыток прошлого, недостаток настоящего, отсутствие будущего". Этими словами сальный зловонный поток будто бросал герою вызов, не желая возвращать свою добычу - вопящий от ужаса комочек из шерсти и усов. Молодой человек тянулся к нему, поскользнулся и плюхнулся в эту зловонную жижу. Теперь риск утонуть был уже для обоих. Но мысль о полном несоответствии происходящего хоть какой-то норме, придала герою силы. Он, как спасатель-сенбернар, не мог погибнуть, не вернув жизни крохотное существо. Несколькими мощными гребками он настиг котенка, схватил его и закинул на понтон, затем сам выбрался из воды. С парапета гремела овация. Это успокоило его самолюбие. Он вытряхнул из спасенного зверька бурдюк воды, кот сейчас был похож на пористую губку, трепетавшую в ритме бешено колотящегося сердчишка. Он скалился и выпускал когти, не переставая вопить и вырываться, будто пережитое несчастье было таким громадным горем, которое уже ничем и никогда не поправить. Герой не мог взять котенка с собой, его девушка страдала аллергией на кошачью шерсть, и он вернул его назад, в кошачью колонию под мост - пусть теперь о нем заботятся его родители. Но кот продолжал кричать... Молодого человека, однако, потрясла мысль о том, что он только что разоблачил, уличил во лжи главную венецианскую легенду: там, где постоянно прославляли и превозносили смерть, он утверждал жизнь. Пусть это был всего лишь спасённый котенок, но это всё же была жизнь, маленькая частичка великого целого вечно живой материи Вселенной… Стояла поздняя осень. Большой канал вздыбился от ветра волнами, как фантастическими горбами, вода стала мертвенно-бледной, а небо - ещё более хмурым. Туристы исчезли. Венеция не погружалась в воду, как Атлантида, а тонула в вышине, в море ослепительной белизны - наступала зимняя летаргия. Ночью молодой человек всё же вернулся под мост посмотреть на спасенного котенка ещё раз - его окоченевший трупик обгладывали крысы...
Ты ушел, а я, раздвигая узкие рамки других точек зрения, стала думать - что это было? О чем на самом деле ты помышляешь в расцвете возраста Христова? Мне казалось, что я лучше любого психиатра могу растолковать твою историю тебе же самому, и лучше любого адвоката - всему миру. Но для начала, я должна сама всё понять. Это ответственность, но отступать некуда - ведь я сама тебе навязываю это. Теперь не придется больше лгать, и это даст тебе, несмотря на все трудности жизни, ощущение свободы. Мне стало известно, что ты был разорен не обстоятельствами, а собственным упрямством, причём разорён до последней крайности, у тебя совсем ничего нет, и ты ходишь зимой и летом в клетчатой рубашке, шортах и пляжных шлёпках, будто какой-то йог. А как-то раз ты кричал на улице: "Негодяи, меня голым не взять!" А потом-потом мне кто-то показал страничку из малотиражки, где был опубликован отрывок из твоей новой повести. Там были всё те же упрямые строки: "Изменить себе? Никогда! Начать всё сначала - зачем? Хотя... да, я смог бы. Однажды повстречалась мне женщина... Сначала я её спас, потом она меня пыталась спасти... И вот ради неё я могу сделать это! Я снова, погибая от счастья, готов вступить на неторную дорогу, но только пойду по ней уже в ином направлении"… Ну что ж, флаг тебе в руки. Иди. Ты забросил литературу основательно. Я внимательно следила за перипетиями твоей жизни, не мешая тебе, но и не навязывая своей заботы. Ты хотел всё делать сам, вот и молодец. Давно пора. Ты отметился всюду, даже умудрился поработать на прииске. Иногда печатал дельные статьи на разные темы. Потом ты связался с финансовой богемой, будто там ещё теплится нечто живое. Так ты стал причастен к тайным махинациям банков, которые могли в одночасье вознести на Олимп новичка или низвергнуть в пропасть всесильное божество. За банками с их валютными спекуляциями последовал некий международный консорциум и спекуляции на нефти. Складывалось впечатление, что у тебя куры несут чистые акции, потому что денег они уже не клевали. Но ты всё же вспоминал о нашем доме размером с табуретку и зачем-то сделал на спине тату. Я всё могу понять, кроме одного - зачем тебе понадобилось жертвовать на ХХС в масштабах Маврода? У тебя же всё по-честному? Твоя чуть согбенная фигура наводила ужас. Иногда в твоём облике проступала голубиная робость. Твой костюм не только что из химчистки, ты же занятой человек, но явно и не прет-а-порте. Ты говорил отрешенно, но в глазах твоих всё ещё резвился ребенок, готовый на шалость. В твоих делах расчет шёл рука об руку с первобытной интуицией. Но всё же ты был слишком созерцателен для делового человека. Множество устремлений и минимум самоконтроля. Ты витал в облаках до такой степени ловко, что ни разу не свалился. И всё же твой мистицизм явно стремился быть поглощенным головой. Характер, по существу, явно сильнее, чем это казалось. Однако, "совестливая натура, не способная сконцентрироваться", это не про тебя. Избыток воображения также по-прежнему с тобой, по этой причине ты переигрывал. Но твоя любовь к миру творчества была теперь бескорыстной. Ты также, при желании, мог бы сойти за вертопраха, замаскированного под нечто вроде рефлексирующего Макиавелли, потому что в тебе всё перевернуто вверх дном - если раньше напускная слабость скрывала глубинную силу души, то теперь демонстративная сила умело декорировала назревающую пустоту. А где пусто, там нетвердо. Но вот, ты из неудачника вновь сделался счастливчиком, что замечательно, силою своей лишь воли. Обстоятельства и случай были в этом деле пристяжными. Невозможно не содрогаться, думая обо всём уже после завершения, такой вот фальшивый старт-ап с непременно плачевным концом, авантюра, превратившая тебя сначала в любимца миллионов, а затем в того, кого гнали беспощадно все, кому не лень, ибо твоя фантастическая удачливость была непрерывной опасностью для множества соискателей. Они травили тебя, как свора борзых травит молодого оленя, пока не загнали, наконец, в терпкий угол - за тысячи километров от родного дома. Что ты там видел по утрам, кроме дремучего леса, удушливых испарений химического производства и ослепительных горизонтов будущих свершений - вопреки всему? Ты был образцовым заключенным, тебя любили сокамерники и о тебе хорошо отзывался персонал. Ты ловко спрятался от внешнего мира и нисколько не спешил назад, к этим чудовищам, которые с таким аппетитом вцепились бы в твой скелет. Однако ты был далек от того, чтобы сутки напролет наслаждаться дикими звуками дремучей тайги. Мне хотелось всё видеть своими глазами, и я, вооружившись картами и схемами, тайно приехала, как жена декабриста, на таёжный хутор, недалеко от того места, где ты работал. Однако я не могла испытывать к тебе, хранителю некой тайны, только жалость, хотя мне часто хотелось зажмуриться, тряхнуть головой и очнуться, как от страшного кошмара... Кто бы узнал в этом худом мужчине, в одночасье ставшем могущественным промышленным магнатом, перед которым трепетали вечно голодные пираньи бизнеса, также и бездарные политики, того, кто уже завтра, как раз в тот момент, когда враги ждали твоего окончательного падения, докатившись кубарем до последней ступеньки социальной лестницы, - ты вдруг появишься на арене вечной борьбы, как ожившая статуя командора, и вновь достигнешь триумфа, столь убедительного, что, казалось, лишь внезапная смерть может положить этому парадному полету запредельной мечты конец. В те времена всю нашу жизнь раздирали на части различные враждующие группировки. Общественность, постоянно взбудораженная трескотней прогрессистов, по присущей массам привычке уважать любое вынесенное суждение, была враждебна ко всякому проявлению свободного разума. Но вот новая пресса, быстро привыкшая к ловкому передергиванию карт, забрасывает в пространство общей мысли очередной фэйк - будто у истоков твоей карьеры стоял заговор, и само правительство больше всех не желает, чтобы страна утихомирилась. Некий взнервленный автор напористо утверждал, что давно идет по следу, который очевидно ведет за кулисы власти, и божился, что некогда сам испытал на себе власть твоего искрометного обаяния. Зная тебя лишь какое-то время, я всё же пришла к выводу, что ты с младых ногтей умел схватывать суть вещей, это помогало в трудных ситуациях, в зрелости ты научился целеустремленности - искусству добиваться желаемого. О тебе тогда многие раздраженно говорили - откуда он? Ведь нет среды, условий и всё такое. Но так считать - значит не понимать природу человека. В ней как раз и есть всё необходимое изначально, просто надо достучаться до самого себя. Ты этому научился. Глядя на тебя в минуты твоей славы, можно смело сказать - вот человек, цельный, твердый, с характером стоика, завтра он сделает больше, чем успел вчера. Но я также знала, что и в минуты славы, и в час глубокого кризиса ты вновь превращаешься в неприкаянного мечтателя, романтического поэта с гусиным первом в руке, над которым имеют власть лишь веления растревоженного сердца, а всеми твоими помыслами владеет в роковой момент прекрасный вид с вершины горы... Карабкаться по пути, не устланному лепестками роз, стало для тебя, конкистадора нового века, чем-то вроде привычки. Итак, твое имя, подобно сбившейся с курса звезде, восходило дважды. Потом ты привлек к себе внимание блистательным репортажем с выставки собак, причем написал его в полночь, валяясь на диване весь день в смутном томлении, как всякое метеозависимое существо, и даже не подозревая, что из-за непогоды собачий показ перенесли на завтра. Когда в праздники не хватало острого материала, ты легко выдумывал всевозможную белиберду, про изнасилование тинэйджерами старушки; войдя во вкус и назло сбившейся с ног милиции, сочинил сериал с продолжением, география которого могла поразить всякого, кто хоть краем глаза видел карту местности - шальные подростки в считанные минуты невидимо переносились в дальние края, беспрепятственно совершая омерзительные проступки, что принесло газете многие тысячи новых подписчиков и распродаваемые ещё тепленькими тиражи, что и понятно – бандитов опасались все, особенно тех, что у власти. Публика, поголовно введенная в заблуждение, теряла голову от беспредела, царящего в городах и весях, и принялась требовать послать правительство хотя бы в отставку. На уличных митингах однажды решили сжечь все комки (коммерческие киоски – зародыши будущих супермаркетов), кому-то сломали шею, одного зеваку затоптали насмерть, им по иронии судьбы оказался служитель Фемиды, случайно проходивший мимо, в итоге несколько десятков человек, неудовлетворенных судьбой, 15 суток провели в камере. Никто не сомневался - бандиты из криминального чтива сплоченными железными батальонами триумфально шагнули в постсоветскую жизнь, сидеть сложа руки не имеет права никто. И только одно сразу повзрослевшее дитя, страдающее комплексом одиночества, испытывало глубокое моральное удовлетворение от успешно разыгранного образа властелина вселенной. Не беда, что образ был из пластилина. За сим последовал роман, принесший тиражи с четырьмя, а потом и пятью нулями, что для новичка просто немыслимо. Благодарные читатели, ужаснувшись открывшейся им правдой о теневой стороне новой жизни, заверенной предисловием солидного издателя, были уверовали - это, бесспорно, плод непосильных творческих мучений. Но дело обстояло иначе: редактор газеты, по совместительству владелец небольшого, но уже нашумевшего издательства, едва почуяв дурманящий запах легкой прибыли, запер тебя в кабинете с биотуалетом и холодильником, где еды было ровно на неделю. Ключом должен был стать роман. Так и появился на свет твой первый литературно-детекивный шедевр. Однако ты скоро понял - халява может завести ещё дальше, при условии, что ты из неё не успеешь вовремя выйти. Тебя уже посещали мысли о том, чем может быть чревато твоё будущее. Необязательно писать всю жизнь "невыдуманные истории", быть красавчиком и умницей, чтобы стать баловнем судьбы, достаточно быть ловким и напористым. Всё это в тебе было. Твоему внутреннему взору внезапно открылась загадочная и полная мистического безмолвия возможность иной жизни... Там, где ты отбывал в последствии химию, вдоль берега моря простиралась тайга. В ней было всё: кедровое масло, стальная древесина лиственницы, дармовая резина из смолы, а также барыги-деляги, зэки, которые вступили в обоюдовыгодный сговор с местными. Здесь безраздельно действовал принцип неопределённости: всегда с гарантией можно найти одно из двух - свободу или смерть. Но гибель всегда бесславна, поэтому, что естественно, о ней гораздо меньше знали, чем о совсем не плачевной возможности №1, чему вскоре было суждено стать делом твоей жизни... Здесь ты ни у кого не вызывал неприязни, что вполне примирило тебя с действительностью – ну не всё же время срывать джек-пот и ужинать в ночном клубе! В этом забытом богом месте был также прииск одного американского дипломата. Однако прииском он не занимался, не потому что размотай, просто не ожидал от него дохода. Тут ему и указали на тебя. Так ты стал фактическим хозяином прииска, хотя и с предупреждением, что выкручиваться, если что, придется самому. Однако на исполнение задания тебе не дали даже мизерной субсидии. Тяжелый труд среди множества невзгод стал твоими повседневными буднями. Шеф не вмешивался, как истинный американец, он хорошо понимал: мужчина обретает силу только в полном одиночестве. Американское геометричное мышление, подобно их безжизненным провинциальным городкам: с прямоугольной планировкой в стиле Корбюзье, прочными стенами, обильным мусором вокруг и потенциальной западней на каждом углу - замкнутое в себе сплоченное целое, нюансы не приемлет в принципе. Это и есть наступательный образ грядущего 21 века... Сначала человек сотворил среду, а потом эта среда творит нужный ей человейник... Здешние верующие фанатичны хуже гугенотов, у женщин на лице растут черные волосы, хорошо если только на подбородке, они, эти местные Брунгильды, крупны телом и властны, как Наполеон. Они в своих удаленных от мира поселеньях давно перемешались кровью с каждым двором, чужаков не признают, так они веками сохраняют свою нетронутую породу и незамутненную кровь. Не надо долго мучиться, чтобы найти лицо, на котором может отдохнуть воображение. В глубине этих девственных провинций хранят они свою гордую независимость, однако видно невооруженным глазом, что скоро их растопчет собственное слабоумие… Зимой работы меньше, остается одно - грубая еда до отвала и беспробудное питьё, все попойки кончались хоровым исполнением любимой песни "Жил меж нами мертвец". Для внешнего глаза здесь всё сурово, дико и невсамделишно... Скоро твоё худое бронзовое лицо покрылось маской набирающего новую мощь превосходства. Смех твой стал просто чудовищным. Американец был доволен. Таёжных зверей ты не боялся - тигровые кошки чуть не спали рядом с тобой. Они так же, как и зэки, признали твоё превосходство. Если опасность всё же могла исходить, то только от людей. Резонно спросить, как прирожденный горожанин стал стоическим обитателем тайги? И понимал ли этот маньяк, что наполеоновские планы могут не осуществиться? И когда снова наш общий знакомый принес затертую листовку из давнишней карманной серии, где под твоим именем значились следующие строки: "Ты нужна мне, потому что ты - квинтэссенция моей жизни, и это дорого мне так же, как и все мои фамильные черточки, а разлюбить себя я не смогу никогда. Это взаимность навеки!" Кто эта таинственная "ты"? Верный ответ: вечная опасность. Однако в каждом настоящем существе живет человек земли. А ты, конечно же, был им, и всеми твоими чувствами правит высшая справедливость, ты не боялся смерти, потому что бога в тебе уже не стало совсем. По какой наклонной плоскости катилось твоё неуёмное сердце, не знал тогда никто. Когда же тебе вернули свободу, ты был уже полностью во власти латинянской страсти к перемене мест. Девственная тайга, терпкий запах хвойной прели в сырой тени, изнурительный каждодневный труд, всему этому очень вовремя пришел внезапный конец - ты начинал задыхаться. Роскошный быт таёжного сатрапа не стал привычкой. В тебе вновь ожил неисправимый романтик. В какой-то миг вся эта жизнь стала просто опасным приключением, которое надо пережить, чтобы почувствовать его вкус и не испугаться. Ты с этим справился, и вновь в тебе бушует жажда деятельности. Твой благодетель-американец, очень сожалевший о твоём досрочном освобождении, и наконец, раскошелился – так ты получил концессию и премию за успешную практику использования труда зэков в промышленных масштабах. Ты вновь возник на арене большой борьбы, с достойным количеством нала, концессией и воодушевлением от грядущих перспектив. Ты удачник - тебя не сожрали тигровые кошки, не опустили зэки, упавшее случайное дерево не сломило твой хребет, а вежливость делает всех незрячими к твоему криминальному прошлому. Ты не давал взяток, чтобы убедить господина Никто в необходимости финансирования работы там-то и там-то. Твои глаза опять загорались прежней алчностью к делу, которого ещё нет, но оно, бесспорно, ждало уже у порога. Кое-кто посматривал на тебя с некой долей сочувствия - он чё? перегрелся в тайге? Нет, мозги отморозил... Кайло ему в руки! Трудовой ресурс уголовного мира - пожизненно осужденные - вот на что ты рассчитывал, мечтая сделать свою концессию сверхприбыльной. И сразу везение! Подоспел указ, расширяющий профиль новой уголовной статьи. Ты планировал взрыть все пески на берегах и дне мелких золотоносных речушек, но как сделать так, чтобы искомые самородки не внушали зэкам вольнодумные мысли? У них карманы даже на собственной шкуре. Тайга всё спрячет, и ты возненавидел лес, горячо любимый ещё вчера. Ты не можешь побеждать сразу. Тебе надо сначала отступить, как для разбега, а потом уже брать высоту. И ты уехал, сменив место жительства, затем вернулся и ринулся снова в эту дремучую тайгу, как в бездну. И опять один, костер тебе больше не нужен, пламя бушует прямо в сердце. Вокруг тебя ночные насекомые, рептилии, а ты с восторгом вдыхаешь запах грязи, перемешанной сапогами зэков. Когда тебя укусил энцефалитный клещ, ты не сразу понял, что это. Болезнь сбила тебя с ног в разгар рабочего дня, ты лежал месяц, простертый и бездвижный, пристально вглядываясь в лаковую завесу таёжной чащобы. Но раз у тебя вновь появился досуг, химерические мечты тут же овладели тобою: как бы тайга не защищалась от тебя, победишь ты. И будут миллионы... Силы вновь поднялись в тебе девятым валом, как ты пожелал. Ты начинаешь всё заново, потому что понял свои ошибки. Удача заискивала перед тобой - однажды утром звонок на мобильник принес весть, от которой у тебя на сбилось дыхание - отныне ты доверенное лицо международного дома "Х and Ko". Теперь над тобой опасно шутить, ты стал правой рукой этих господ - это республиканская аристократия высокого пошиба, обладающая непомерной властью. Теперь ты мог себе позволить быть деликатным с теми, кто от тебя зависит. Твоя непреклонность приобрела тактичность и достоинство. Но ты по-прежнему чувствовал стеснение в возможностях. Ты мог много больше! Пока над тобой тяготел сюзерен, о полной свободе нечего мечтать: ты всё ещё был винтиком в чужой машине. Жизнь более странная вещь, чем фантазия - и хотя колесо Фортуны вращалось в нужную сторону, тебе, чтобы оставаться самим собой вопреки всему, надо быть чудовищно выносливым. А ещё нужна бешеная мотивация. Всё это ты осознал, когда прочел притчу о старом ягуаре. Шерсть у него почти вся вылезла, глаза ослабели, когти сломаны в боях, но он оставался царем территории. Никто не смел смотреть в его глаза, он по-прежнему был символом мощи, а его тело, тощее и едва живое, всё так же светилось гордостью. Когда смерть наконец нашла его, никакой зверь или птица не смели тронуть его труп, ты определенно становился таким ягуаром. Но тайга - враг честный, не наносящий удар из-за спины, самый страшный зверь в тайге — это человек. Кто не сеет и не пашет, тот мечтает, как украсть миллион. Однако в тайге нет римских дорог, прямых как струна, узких и тесно вымощенных. В какой-то момент появилось ощущение агонии. Когда воздух уже раскален, как забытая на огне сковородка, явился судебный советник с небольшим дипломатом в руке. На тот момент бы уже не был чьей-то правой рукой, ты зубами выгрыз свою независимость и теперь действовал в одиночку. Получилось со второй попытки - открыть свой торговый дом не удалось: в ответ на эту акцию подмочили твою репутацию, и чтобы отмыться, нужно время, к тому же, тебе всё ещё не хватало солидности, и ты вернулся в строй, став топ-управляющим пригревшего тебя дома. На время. Синдикаты в принципе не терпят конкуренции. По духу они феодальные сеньоры. Ты сделал ставку на малых и средних, с помощью которых намеревался вывести конкурентов из их собственной игры. Если бы получилось, страна в едином порыве восстала бы в день твоей смерти против твоих врагов. Второй раз ты пошел в обход, создав свои предприятия в Европе, которые плавили, очищали и обрабатывали самородки, ещё ты открыл линию по переработке ценной древесины, ну и парочку заводов. Ты успевал везде и всюду преуспел. Спустя какое-то время у тебя уже были свои газеты, журналы, даже издательство, ты давал деньги кинопродюсерам, ты создал сеть ресторанов, обслуживавших корпоративы, и замахнулся на самого уже Вильяма нашего Шекспира, на театр, попутно финансируя без всякого счета писателей и поэтов, благодаря простой максиме: деньги на счетах должны не пребывать, но прибывать. Твои успехи ошеломляют, с тобой хотят сотрудничать, тебе удивляются: привычно тихие воды рутинных дел бесповоротно возмущены. При этом ты не примкнул ни к одной партии, храня верность фракции дикарей. Секрет успеха прост: несмотря на заботу о восхождении числа суммы на счетах, прибыль отнюдь не стала главным делом твоей жизни, ты понимал, что иногда можно и потерять её часть, чтобы потом всё окупилось сторицей - в своих многоходовых раскладах ты всегда следовал здравому смыслу: поступал по совести, что, в конце концов, насторожило многих и взбесило компетентное большинство. Твои грузы блокировали, запретив вход в порты. Новый указ вынуждал сбрасывать товар в воду. Поступить так, значит обвалить рынок, что на руку другим импортерам - они теперь легко держали свою цену. У конкурентов нарколепсии точно не было: героический способ вести бизнес был не по вкусу акулам и воротилам, и Комиссия по международным рынкам опустила тебя на дно. Все уже понимали - ты опасен, а таких люто ненавидят - так началась неистовая война, коллизии которой были просто фантастическими. Чтобы свалить конкурента, его надо сачала оболгать, и тут сгодится любое вероломство. Голая ложь и просто смешные глупые выдумки - враги не брезговали ничем. Коррумпированный суд с восторгом в предвкушении топ-гонораров выхватывает из рук клеветника любой подмётный донос. На улицах развешаны плакаты с твоим лицом - в формате "разыскивается опасный убийца". И это не Чикаго, это Еврось наших дней! Но ты держишь удар, и судьба к тебе благоволит. Все жалобы безрезультатны, дела закрыты за отсутствием состава преступления. Более того, тебя введут в депутатский корпус, и никаких судов вообще. Но тут враги предлагают сделку. Нет, ты не упертый чурбан, который всегда против, вот если бы тебе предложили что-то вроде "мир, дружба и всё по-чесноку", тогда да, но они хотели невозможного; последовал ультиматум: вали отседова, или будешь разорен и убит, но ты смеялся им в лицо. Тогда они заходят с другой стороны: мол, у нас епанча на оба плеча. Они согласны от тебя отстать, но всем членам шайки на руки по шесть миллиардов за каждый твой бизнес. Однако платить столь щедро добрым дядям за то, что итак твоё и работает, это слишком. Так весело и неизбежно началась мировая война. Ты принял вызов, став депутатом – и перед очередным судом по обвинению в злоупотреблении доверием идёт прямой шантаж. Но ты летаешь на своём самолете по всему миру, меняя страны и континенты без мигрени. И как-то раз твоя небесная ласточка спикировала в море, но утопить машину не удалось, она была готова к этому, ты даже не слишком огорчился сим эпизодом, сказав лишь «болваны!» Враги делают вид, что впали в беспамятство. И опять на стенах, информационных щитах, в газетах твои фото с надписью - спекулянт, мошенник, торговец оружием, нувориш и шкурник... Сначала обвиняли ближайшее окружение, но потом мишенью был только ты. Болтуны на ТВ предлагают вернуть "вышку". Тучи над городом стали, и в воздухе запахло порохом… Прошел слух, что ты бежал, но уже через три дня последовало разъяснение: по причине слабого здоровья ты уехал в глубинку на месяц. Так ты снова начал писать книги... Отощавший, с обтянутыми скулами, ты поднялся на трибуну. Однако напрасно ждали депутаты заискивающей улыбки барыги, или хитроумной риторики слегка подбитой бизнес-акулы - ты принес не апелляцию, твой голос и спокойный тон заставили подобрать коготки всех воителей... Твои пронзительные, пугающе умные глаза устрашают многих, столь бесспорное чувство собственного достоинства давит на них. Кратко разъяснив суть импорта через таможенные пакгаузы, ты на цифрах показываешь, сколько уже наварили твои конкуренты на этом деле и сколько ты потерял по их вине. Ты смело переходишь от экспозиции к наступлению, решительно перекладывая часть вины на службы снабжения, и в умонастроении депутатов наступает перелом. Твои выпады не просто ответ на удар, но хорошо продуманная стратегия коммерсанта. Реплики от имени Комиссии по делам рынков уже очевидно раздражают аудиторию. Лишь приподняв завесу тайны над проблемой международной торговли, ты ёмко показал всё закулисье. Взгляды пятисот депутатов прикованы к твоему лицу, ты выражал свои мысли чётко, твой голос проникнут человечностью, и твои несостоявшиеся обличители дружно шикали и захлопывали злобные реплики твоих оппонентов, и те вскоре запутавшись в трех соснах, не находили, что возразить. И тогда ты заговорил о ненависти к врагам, разоряющим тебя и замаравшим твоё честное имя ради личной выгоды. Когда эти слова разорвали тишину зала, стало ясно, на чьей стороне победа. В зале громко выкрикивали: завершайте уже скорее! Заседание окончилось - плачевно для врагов и триумфом для тебя. Комиссия была создана для расследования дел, связанных со спекуляциями во время военных действий в горячих точках. Коррупционеров и мошенников полагалось прижучивать, но именно эта публика очень скоро сама стала задавать тон. Из двухсот тысяч дел рассмотрено одно. После скандала Комиссия канула в Лету, а её члены, под лозунгом: «Патриотам - по киприотской синекуре!» – ушли в офшор. Но твой Торговый дом разорен - после того, как весь товар в портах реквизирован, он так и не смог оправиться от дополнительно понесенных потерь из-за травли, обысков и эмбарго на кредиты. Конечно, это ещё не всё, но прекрасное здание успеха дало трещину. Да, она внутри, постороннему глазу не видна, её ещё можно заделать, если от тебя отстанут, но изнутри она будет только разрастаться. Проблемы с оборотными средствами само государство могут поставить на грань банкротства. Однако ты и эти трудности воспринял, как лишний повод ещё больше работать, и категорически не готов к сдаче в плен. Твоя вдохновенная дерзновенность - не просто спортивный азарт, ты всегда получаешь практический результат, несмотря на беспримерную в мире бизнеса молодость. Итак, после падения Торгового дома ты активно действовал, результатом было раскрытие важных тайн - в итоге несколькими заклятыми друзьями у тебя стало больше, но также гораздо большее число людей теперь считало тебя опасным для общества, но деловой горизонт прояснился – и ты по-прежнему рыцарь без страха и упрека. Ты не взрывал ветряные мельницы, прежде чем на них напасть. Но главное, ты понял суть современных военных действий: идёт война за власть над ресурсами и над самой властью, ростовщическое племя выдвинуло денежный вопрос на первый план, всё остальное - лишь амальгама и сопровождение театра военных действий, ведь нефть такой же боеприпас, как снаряд или бомба. Победа на выборах или в драчке доставалась той группировке, которая успешнее других могла надуть остальных. Легче побеждали в баталиях армии наёмников. Тогда выражение "реальная политика" часто звучало невпопад.
Продемонстрировав свою независимость, ты снова едва не попал в ловушку. Твои партнеры по обязательствам кинули тебя, теперь ты в одиночку должен выполнять весь пакет групповых обязательств на сумму более пяти миллиардов, но ты также был предан и собственным консорциумом, который вынужденно распался в результате акций запугивания, осуществленных через вливания в известное информационное агентство. Но ты продолжал публично и резко поносить дурные нравы, царящие в коридорах власти, и яростно негодовал по поводу коридорной фауны. Ты договорился до того, что жизнь так жестока к бизнесу потому, что дух буржуазности задушил там всё живое, но, несмотря на это, всякий, кто ценит красоту жизни и справедливость, не должен опускать руки, а потому - надо действовать. Тем временем накатывал мировой кризис. Ты возжелал остановить его, но как это сделать в одиночку? Самое время собрать вместе все разрозненные по чьей-то глупости силы. И тут некие важные персоны стали перешептываться насчет того, что именно такого типа как раз и не хватает на самом высоком посту, да, именно в такой час, когда куда ни глянь - властелин всюду этот негодяй, мировой кризис. Паралич сразил все органы экономической жизни, банки содрогаются, и не только потому, что сотрясают их основы, - ничто человеческое не чуждо желающему выплыть во что бы то ни стало, алчному банкиру. И всё же число банкротств зашкаливает, счет безработным идет на миллионы, а голодные пролетарии в ранге хакеров готовы захватить JPS, и никому уже не выйти из маразма. Однако вряд ли ты был неистовым правдоборцем - рыцарь без страха и упрека мог и блефануть. Да, блеф, в иных случаях, может смело взойти на высоты настоящего героизма, это почти то же, что и открыть свой главный офис напротив офиса конкурента, но для этого надо переболеть страстью совершать поступки и знать вкус настоящего риска. Ты, стремясь наверстать упущенное, снова принял решение восстановить своё детище - Торговый дом имени себя самого. Успех сопутствовал тебе - постановление о прекращении судебного преследования поставило в этом грязном деле жирную точку, но это вряд могло удовлетворить врагов, они злобствовали открыто, скандал, тюрьма и бесчестие не проходят - их теперь могла успокоить только твоя содранная заживо шкура. Но ты не намерен сажать пальмы в ковше башенного крана. Однако трещина уже расширилась настолько, что ты рисковал быть ввергнутым именно сейчас в окончательный крах. Началась новая атака: если не потопить тебя сейчас, ты, выкрутившись снова, покончишь с ними навсегда. Заматеревший хозяин зелёной тайги станет паханом каменных джунглей. Тебе уже не терпелось встретить нападение с открытым забралом. Но в такие времена открыто не нападают: тебя обвинили в мошенничестве в отношении региональных банков, там как раз только что сменилась администрация, старые долговые расписки потеряны безвозвратно, и тебе предъявлен серьёзный иск о недоплате на сто миллионов долларов, как раз столько, сколько нужно этим банкам на выход из кризиса, одновременно в Президиум поступает запрос о лишении тебя депутатской неприкосновенности. Сердечный приступ уложил бы всякого другого, но не тебя - в назначенный день с утра ты уже на ногах. Ты решительно заявляешь на суде, что равенство граждан перед законом никто не отменял, и ты не хочешь быть в этом аспекте неприятным исключением, ты веришь, что только ты сам успешнее всего можешь защитить себя от нападок – да, лучший способ доказать свою невиновность - ответить за всё лично. А если это не так, значит у нас нет судов. Тебе тут же сделали заманчивое предложение левые - свою защиту, желая воспользоваться судебной трибуной для разоблачения интриг правительства, ловко выгораживающего твоих врагов, а ведь против них есть куда как более серьёзные обвинения. Но ты верен себе, кто б удивился - ты сказал нет. Следующим утром тебя арестовали.
С этого часа полный мрак. Голосовали снятие неприкосновенности 31 марта, поздно вечером, потому что заседание затянулось. Последующее заседание только через две недели, и тогда бы уже палата подготовила решение для министра юстиции, к нему оно поступило бы только после этой даты. Но всё устроили иначе, так как было приказано тебя арестовать сразу же после голосования, с утра 1 апреля. Многие подумали, что это злая шутка, но нет, что было грубым нарушением статьи УК, а также достойной наградой одинокому герою, всё ещё верящему, что правосудие у нас есть. Лучше бы ты верил, что оно ест... С соблюдением всех предосторожностей тебя на рассвете перевезли в удаленную от столицы тюрьму без огласки, когда журналисты ещё не приступили к чистке перьев, бросили в одиночку, где был только вонючий тюфяк, приблизиться к которому ты не смел, ну и парашная дыра в углу. Там с визгом копошились голодные пасюки. У тебя отобрали всё, включая подтяжки, галстук, ручку, телефон. Однако бритву тебе оставили, Ты, пасюки и бритва - исключительно хорошая компания! Каждый час открывалось окошечко, и бдительный дозор сверял наличие присутствия опасного зэка на месте. Ни одного унижения тебе не позволили избежать. Когда тебя возили в прокуратуру, можно было видеть, стоя недалеко от входа, что у тебя восковый, как у всех заключенных оттенок кожи на лице и шее, в ноль истощившееся тело, истаявшее на ещё крепком костяке. Когда тебя судили, ты был одет как монах, ты смотрел на свои руки без наручников, и только в конце заседания решился взглянуть на судей и скамью для прессы. У тебя температура, что никому не было интересно, но из крысиной норы тебя выпустят только через два месяца, а ещё через два года иски от коллегии региональных судов, признанные в спешке удовлетворенными, отзовут, сумма иска сократится на два нуля. Как же всё это случилось? А вот как. Через три недели после заточения кредиторы, оценив твое чистосердечие и неожиданно найдя общий язык, дружно восстали против твоих компаньонов, что было вызовом Фемиде, но лучше бы подарили ей новые очки вместо истлевшей дырявой повязки на глазах, - что и породило множество невинных жертв среди самих акционеров. Так что Фемида иногда не только ест, но и есть, да жаль, что она действует в противофазе. Продолжала работать та же парадигма: насколько они спешили заточить в застенок успешного предпринимателя, настолько же тянули, возвратить ему свободу, ибо служители Фемиды твердо знали лишь одно: преступник понуждает цивилизованное общество быть на стрёме, преступник нужен всегда, ибо этому ведомству, а значит, и обществу в целом, он полезен. Невиновный преступник полезен вдвойне - это учит всех людей бояться. Никто не должен быть свободен от страха быть осужденным. Страх и есть самый надежный цемент стабильности, так что, если система сказала нет, она лишь может изредка поддакивать, пожав плечами, но окончательное да она уже не скажет. И вот тут в тебе снова проснулось чувство юмора - разум тебя не покинул и бог тебя не оставил... Отвечать смехом на подлые засады, устраиваемые недругами, стало привычкой. Когда зимой Наполеона гнали из России, Стендаль, чтобы не сойти с ума от неизбежного приступа национального позора, каждое утро оттаивал кусок льда и брил свои щеки в тюремной камере. Ты делал то же самое, чем вызывал много недоумения у стражей, они-то думали, что борода в тюрьме греет. Там ты вдруг с изумлением понял - вот она, вожделенная свобода! Здесь и сейчас, в зловонной тюрьме ты свободен абсолютно. Задним умом понималось, что предвестники беды были, только непростительная беспечность не позволила тебе вовремя остеречься. Журналисты донимали тебя - дайте материал, уж мы-то развернемся! Но мысли твои были о другом - ты так неожиданно свободен! Итак ты, орел молодой, скромно поджав когти, ждал суда. Через месяц в твоем «vip-номере» заткнули дыру и постелили новый матрас, однако на допросы тебя возили в наручниках Ты был сильным, как никогда, но отвечать на вопросы следователя без документов, не ознакомившись с досье, которое тебе упорно не показывали, трудно. Несмотря на строжайшую секретность, есть вещи, которые всё равно становятся явными - в популярной газете появилась заметка: мы все на свободе только временно, мы живем в таком мире, что даже трижды невиновный не может быть уверен в своем завтрашнем дне... Общественное мнение возбуждалось в правильном направлении. К чему-то серьёзно готовились все…
Когда тебе, наконец, дали бумагу и ручку, ты начал писать книгу - нет, не о борьбе с конкурентами, ведь изобличать системные финансовые преступления в мире, где всё держится на финансовой олигархии, и в чьих руках все рычаги власти, затея бессмысленная и в чём-то безумная; а чего ещё ждать от прикормленного народца, который каждодневно "воспитывает" граждан через подвластные финансам СМИ? Нет! Ты пишешь поэму в прозе с весьма замысловатым сюжетом и пронзительным лиризмом - о любви и смерти, о природе и жизни, полную увлекательных приключений, именно такими образами был наполнен эфир твоей тюрьмы. Своё вдохновение ты черпал полными пригоршнями из собственного сердца. Теперь для тебя факты значения не имеют, тебя интересует только история преступления против истины. После освобождения тебя под надзором направят в частную клинику - здоровье серьёзно подорвано, но ты своим непостижимым обаянием смог и там приручить всех. Твои стражники стали тебе верными слугами. Тебя освободили ещё и потому, что Торговый дом пошел вразнос - с твоим детищем не мог справиться никто - ты один должен помочь синдикату и вконец запутавшимся экспертам. В книге, написанной в тюрьме, были места, подробно с любовью описанные тобою - таёжные тропы, склоны гор, густо поросшие мелколесьем и цветущим кустарником, полные терпких влажных ароматов. Ты писал о грибных аристократах - молоденьких съедобных мухоморчиках, в красных кокетливых шляпонах и в белых накидках, изящных, нежных и редко обнаруживаемых теми, кто охотится преимущественно за крепышами-боровиками, приземленными и налитыми, как мышцы атлета, или, на худой конец, за уродливыми тощими сморчками. Однако освободившись, ты был снова загнан в угол, но кем? Сворой борзых, которые ни на миг не оставляли тебя в покое. Тебя тошнило от бесцеремонной напористости этих типов. Ты опять в том несуразно хитроумном мире, который сколько-то лет назад хотел покорить своей честностью и самоотверженным трудом, и который так жестоко тебе отомстил. Предотвратить твое разорение теперь не получится никак - время заключения так расширило зловещую трещину, что преодолеть этот разрыв жизни было выше твоих неисчерпаемых сил. Ответственные за все скандалы вокруг тебя занимали ответственные же посты. Их личное состояние исчисляется уже не миллиардами, а триллионами. Общественное мнение вдруг осознало, что его просто водили за нос. Но за тобой оставались ещё затоваренные склады, товар предстояло законно отобрать, после чего тебя можно с чистой совестью списать в тираж как банкрота, если уж не удалось расправиться с тобой, как с нарушителем закона. Содрать с тебя шкуру живьём по-прежнему хочется. И потому запрещены переводы средств на твои счета - так ты никогда не рассчитаешься с кредиторами. Вовремя прогремела тяжелая артиллерия - само государство предъявило иск о неуплате налогов зна прибыль на 30 миллионов за бог знает какой лохматый год. Да, ты свободен - но только для оплаты налогов и долгов. Тебя принудили продать ещё живое производство за 5% реальной стоимости, новенькие сверхсложные станки с заводов уходили по цене лома, изысканную мебель из центрального офиса взяли барышники - только на вывоз. Этот тщательно спланированный окончательный разгром не удивлял, а чему удивляться после того, как тебе запретили получать официальную почту на бланках! Ты даже не знал, что на почте есть специалисты, следящие за исполнением этого чудовищного предписания. Тебе опять присудили срок, но условно и штраф 10 миллионов, в расчете на то, что в заначке ты кое-что всё же держишь, и даже лишили гражданских прав на 5 лет. Правительству и суду удалось основательно спрятать концы в воду за то время, пока ты сидел в тюрьме. Над планетой власть летает, миллиарды всё считает. Хочешь денежки иметь? Надо сесть и полететь...
В эпоху, склонную всё объяснить, готовую хоть завтра упразднить все великие тайны, имеющую на вооружении невиданные средства массового оглупления, на головы людей опускается густой туман непознаваемого, тайны, какой ещё не было на земле за всю историю человечества. И даже в СМИ, этих отлично и логично надраенных до ослепительного блеска зеркалах сиюминутности, для того лишь, чтобы эту текучку представить разумной и комфортной для всех правильных людей, даже в них, этих незамутненных зерцалах тотальной лжи, можно увидеть в подтексте, между строк, отголоски великой тайны - это и делает даже самую простую сводку новостей чем-то тёмным и значительным, а потому мало понятным для большинства людей – ибо всё банально - миром правят ложь и алчность, а слуги их - криминал. Теперь перед тобой закрыты все двери. Попытка протеста вызывает злой смех. У тебя больше нет ничего, совсем. Ты, в отчаянии, выдвигался, но предвыборная компания унесла все средства, которые удалось собрать с помощью ещё оставшихся верными тебе друзей. Но ты надеешься и ждешь, когда пробьет твой час. Тебе бы научиться бить врагов их оружием, но тогда ты уже не ты. В этот зловещий момент судьба и нанесёт последний удар. На твоём горизонте появляется молодой, успешный бизнесмен, который обещает помочь возродить твою рухнувшую империю. Речь о главном - союзе единомышленников! Ты вдохновлен, начинается новая эра. У тебя неуничтожимое богатство - лично пережитый опыт.
Как удалось не сойти с ума, когда однажды утром ты узнал, что твой новый союзник, твоя надежда и новая религия вдруг скончался в авто, на полпути к тебе… Умер так, что даже водитель не сразу это заметил. Однако ты уже уплатил все долги. Деньги дал твой новый компаньон за бизнес-проект, составленный для будущей компании. Ты выплатил государству долг плюс штрафные проценты. Больше тебя трогать не смеют, но... Печальным утром ты оказался в больнице - тебя отравили, но и в таком состоянии ты продолжаешь сохранять ясный ум и холодное сердце. Ты вспоминаешь все детали рокового фуршета, чтобы понять, чем тебя хотели убить, как старый таёжник, ты знаешь противоядие. Ты выжил. О чем думает убийца, уступая кипящему в нем бешенству, когда из обыкновенного человека по личным мотивам он превращается в монстра? Поводов у твоих врагов меньше не стало, и чем больше неудачных попыток свести с тобой счеты, тем сильнее бешенство, хотя тебе ни разу не пришло на ум взять в руки оружие для самообороны, ведь несмотря на свою бурную деятельность, ты жил исключительно внутренней жизнью. Бешенное количество мышьяка не причинило тебе значимого вреда. Столько лет борьбы с фауной каменных джунглей имели незавершенный финал - выстрел оказался холостым или пуля просвистела мимо... Твои умудренные опытом смерти глаза по-прежнему ясно сияли в ореоле твоей души. Слишком многое отошло в область воспоминаний. Ты уже спустился на лодье жизни до устья, не избегая в пути встреч с пиратами 21 века, принимая как лекарство двойную порцию водки, но опухшее лицо в синих прожилках тебя не радовало, ты пристрастился к леденцам, чтобы подавлять позывы к алкоголю. Твой бар превратился в некрополь пустых бутылок с этикетками, каких уже давно нигде нет. Однако, даже в стельку пьяным, ты крепко стоял на ногах. Так получалось, что ты всегда опережал время. Иногда твоя лодья увязала в иле, и тогда ты выходил на берег, покупал упряжку волов, расплачиваясь валютой, нанимал погонщиков и вновь двигался в путь. Твои враги, хищная орда, следовали за тобой, не упуская тебя из виду. Когда партнеры припирали тебя к стенке и требовали деньги вперед, ты спокойно доставал пачку налички, резал её ровно пополам и с улыбкой говорил - вторую часть получите по завершении работ. Наймит вежливо кланялся, подавленный твоим остроумием, и не найдя, что возразить, больше не сердил тебя по мелочам. Иногда на твоем пути плыли китайские парусники или британские канонерки, охранявшие международные торговые пути, и всё шло как шло, и ты почти не переживал о трагическом завершении бизнес-карьеры, но вот мерный стук маятника часов жизни в недрах твоего неразгаданного существа напомнил однажды - тебе уже сорок, глубокая осень, подумал бы ты десять лет назад. Ты сделал контрольный подход к зеркалу - на тебя смотрели глаза, полные доверия, да, ты готов начать всё сначала. Лишь однажды ты впал в буйство и выкинул наглеца на улицу, и поводов к такому поведению не стало, твоя благородная внешность уже не вводила в заблуждение, тебя боятся все. Иногда ты вольным бродягой встречал закат и устраивался спать в заброшенном домике рыбака, узелок с золотым песком и пара самородков всегда при тебе. Пережидая темь в поросших бурьяном полях, ты видел, как сжимается время, тесня ночь и уступая место дню, ты готовил завтрак на костре, вытаскивая из сетей добычу, как терпеливый и неспешный ловец, сортировал её, щедро возвращая природе молодь. Ты понимал, что жажда приключений, волнующая сердце юноши, в зрелости нелепа, и ты уже невзлюбил докучливые уроки совести, сожалея лишь о том, что было детской мечтой, но так и не удалось, - послужить в ВВС, вот где свобода, хотя осознавал: если нужна помощь авиации, чтобы сбросить внутренние оковы, значит, они тебе причитаются по статусу. Но вот ход событий перестал считаться с твоей личной волей, и тебе уже нечего дать судьбе, чтобы произвести выгодный перерасчёт, осталось заложить душу. Зарок, однако, скреплен именем бога, но оно потонуло в хохоте, который раздался отовсюду. Возмущённый душой слушал ты биение пульса у края уха, затем шумно выдохнув, вышел на автостраду, поднял руку, твердо решив - ни на шаг не отступать перед натиском враждебной стихии. Тебе повезло, тебя взяли на борт бронетранспортера, возвращавшегося с боевых действий. Так, случайно примкнув к боевому экипажу, ты прослыл героем. Но едва оглядев отвоеванную у судьбы обитель – дарованный местной властью дом по закону об участниках ВО, ты понял – это хуже тюрьмы, ибо чистый плен. Однако заново начинать торги со своей судьбой неуместно, к тому же, ты связан клятвой. Антураж твоей новой жизни удручает: фасад в выбоинах, крыша течет, ограда повалена, за ней столетний дуб, что расщепило молнией, но стены дома стоят, мебель есть, и ты приободрился - всякую малость ты уже ценил вдвойне. О прежнем напоминало лишь тату на спине. Вполне довольный жизнью в этом удаленном месте, и чтобы не провалиться в спячку, пока смерть не придёт за тобой, ты изобретал стычки на берегу, надеясь всё ещё, что договор с небом будет пересмотрен в одностороннем порядке, и международная концессия твоего воображения, если сама собой не потонет, то сама и всплывет - не на Пионерских прудах, конечно, но где-то здесь, за домом. Местные спрашивали тебя через окно, какая погода на завтра, почему-то думая, что сидя в полном одиночестве, ты разглядываешь небо именно по этой причине. Те же, кто приезжал сюда на пляжный отдых, интересовались погодой, будто это был их личный гороскоп, затем выпытывали со страстью влюбленных, где тут ловятся креветки. Кроме еды, любви и погоды, они больше ничем не интересовались…
Однажды осенью в городке появился новичок, он поселился в гостинице и не был отдыхающим. Казалось, его занесло сюда случайно. Постоялец безропотно ел наутро и в обед одну и же камбалу, жареную в сметане, иногда жевал мидии под уксусом; а когда к нему настолько привыкли, что уже сочувствовали, хозяин стал приносить ему борщ и котлеты с домашнего стола, и кофе на десерт. Пока он ждал блюдо, руки его равнодушно пролистывали местный справочник. Застолье проходило благостно. Обычное: "Не хотите ли ещё?" - здесь звучало не как стертая, как медный грош, любезность, а в духе заботливого вопроса, если это говорила сама дочка хозяина. Прежде чем ответить, гость смотрел на верхнюю пуговицу её блузки, потом шептал: "Да нет, наверно..." В номер он заказывал свежие газеты. Кто их читает каждый день? Бандиты, чтобы узнать, что их ещё не разыскивает полиция, и спекулянты, интересующиеся валютным курсом. Интернет здесь роскошь, а по телеку едва трещит местная программа. С первого дня гость начал выходить. Шагая по мостовой, он не вертел головой, а просто шел, потом резко поворачивал в переулок и шёл дальше. В городке шептались - что, собственно, он здесь ищет? Понятно, вы с ним сошлись. Как-то на исходе дня он постучал в дверь, сказав, что надо поговорить. Тебя взбесило столь откровенное проявление навязчивости - тут не церковь, хотя вроде монастырь, но ты не отец-настоятель... Он торопливо опередил ответ: "Не бойтесь же, я не собираюсь каждый вечер наведываться, хотя жизнь катится под уклон, чем всё кончится, не понять, а жить впотьмах неуютно..." Тебе не хотелось думать о нём больше, чем полагается для шапочного знакомства, если он дохнет от скуки, то это его дело, и ты сказал, что рад быть к его услугам, но привычка рано ложиться спать этому мешает. Он ушел торопливой походкой, обескураженный таким приемом, но ты понял, он вернется. Поджидал его, не решаясь в этом признаться, размышляя о том, что делают на улице в ненастный час. Когда раздался робкий стук в ставень, ты в два прыжка был у окна, за которым от сильного ветра пеной клубился дикий виноград. Ты сделал знак - пройти к парадному, повернул ключ в замке, огляделся - ни в одном из домов напротив из-под деревянных щитовых ставень не пробивался свет. Звякнули консервные банки у порожка - защита от вторжения грабителей, в спешке ты оцарапал плечо о сплетенные сучья самодельной вешалки. Гость сел, не снимая плаща, уткнувшись мокрой щекой и согнутый латинским "V" локоть. От избытка эмоций ты выставил на стол ведерко для шампанского, вылив в него из канистры весь самогон, рядом поставил пузатую рюмку и фужер на длинной витой ножке, предлагать граненые стаканы ты не решился. Стоящие напитки запрятаны в подвале. "Здорово!" - сказал ты. - Здесь тесновато, всё скромно, мне нравится." Тебе трудно сосредоточиться, ты уже догадывался, каким будет вопрос: "И что, надолго здесь, в этой дыре, застряли?" Гость вблизи был совсем другим, чем это виделось издалека. Возраст не определялся. Тонкое лицо чуть таинственно. Ты принял залихватскую позу и сказал: "Вы весь в грязи. Уж не напал ли на вас кто?" После дождя по мостовой нёсся селевый поток, по обеим сторонам тротуара стремились к дамбе бурные пенистые ручьи... Ты вдруг вспомнил, что не положил ключ на место, стал хлопать себя по бокам, но ключ будто испарился. Твой гость, с проворством опытного вора, выхватил искомый ключ из грудного кармана твоей пижамы и протянул его тебе на своей узкой белой ладони. Нарочито смеясь, ты сказал обескураженно: "Так нечестно!" При этом разглядывал гостя, боясь принять ключ из этой узкой белой руки. Приятность тонкого лица и вся его субтильная фигурка, утопавшая в широком плаще, придавали облику гостя неестественную, как накладные манжеты, изящность. Он казался то моложав, то стар, в зависимости от угла зрения. Тебе казалось, что внутри твоего визави есть некий порок, в силу которого его жертва имеет обольстительный вид. "А давайте-ка выпьем!" - сказал ты весело. Он пожал плечами: "Везде уже закрыто". - "А вот это? Махнем, товарищ гражданин?" - дерзко выкрикнул ты, поднимая ведерко над столиком, так и не определившись, как следует обращаться к ночному гостю. Он ответил просто: "Я не пью. Видно у меня такое лицо…" Ты, сказав со смехом, так я и поверил, налил в ёмкости самогон и первый выпил из пузатой рюмки. Затем сразу налил вторую. Он с интересом смотрел на тебя. Ты сказал смущенно: "В вашем возрасте уже почти не меняются, дубленая кожа кажется молодой. Или я ошибаюсь, гражданин начальник? Вас это не коробит?" Гость сказал - нет, так оно и есть, и это лучше, чем если бы ему стали говорить "папаша", перед уходом шепотом добавил: - "Завтра вы всё это забудете, даже раньше, как только пойдете спать"… И растаял в ночи.
…Твой разум плавно переходил в то состояние, когда уже ничто не удивляет. Ты смутно видел вставших на дыбы коней. Они стоят на задних копытах и дико ржут. Душу разбередило, на тебя что-то накатило, ты уже не мог с собой совладать. Ведро быстро теряло вес. Ты впал в отчаяние, жаловался, что раньше не терял ключей. Но когда гулко хлопнула дверь, закрывшись за ночным гостем, тебе стало приятно. Ни малейшего раздражения по поводу этого визита ты не испытывал, но подумал, как это достойно, что ты не поддался обманчивой приязни, на что так слабы все пьяные. Во тьме ты тщетно пытался осознать, что это было. Потом лег на постель поверх пледа, сложив руки на груди, закрыл глаза. Спал недолго, проснувшись, едва забрезжило, так же легко, как и уснул. Поёжился, почувствовав, что озяб от сквозняка. В доме, однако, был полный порядок. На письменном столе лежала стопка бумаг, на стенах висело несколько репродукций, которые ты давно купил, но не распечатывал, на столике, где вчера ты поставил ведерко из-под шампанского, был букет оранжевых фонариков в узкой длинной вазе, два легких кресла стояли строго симметрично в свежих, будто наутюженных чехлах... И только в одном был странный своей необычностью непорядок - парадная дверь, распахнутая настежь. Ты нажал кнопку вызова - резкий, неуместный в столь ранний час звук разорвал предрассветную мглу тщательно прибранной комнаты. Никто, однако, не пришел. Наутро ты смущенно говорил аптекарю, покупая зеленку: "Вот ночью забыл, куда положил ключ, полез через окно и весь ободрался." Ты досадовал, что надо отчитываться. На твоем плече три глубокие царапины, кровь на них запеклась черной корочкой. Это ерунда, и только смутное беспокойство по поводу ключа мешало тебе наслаждаться погодой. В тот же день ты поставил на входную дверь второй замок. Помощник по хозяйству приходил по пятницам. Но сегодня понедельник. Ты всё списал на свою слабеющую память - сосредоточенность на одной и той же мысли иногда дает неприятный результат. Иллюзия, однако, держалась на волоске, который мог в любую минуту оборваться, хватило бы одного свидетельства памяти. Но ничто не всплывало в твоем невозмущенном воображении, и лицо твое сияло счастьем. Пусть будет, как будет, сказал ты, смеясь. Тебя не удручало, что средств уже нет - мешочек пуст, а самородки ушли на ремонт дома. Местные перестали говорить о незнакомце, который как неожиданно приехал, так же вдруг и пропал из виду. На исходе зимы, когда погода установилась, и было уже сухо и безветренно, в городке решили устроить развлечение, приуроченное к Масленице - автогонки, причем надо было на финише проехать по дну полноводной горной речки. Из ближайших селений собралось немало публики и человек десять участников. Шикарных машин не было, зато гонщики на вид все просто великолепны. Однако это как спички - чтобы узнать их настоящее качество, надо чиркнуть. Делали ставки - но, как нельзя обугленную спичку ещё раз чиркнуть, так же нельзя изменить ход времени, когда уже всё закончилось. Гонщики перед стартом разминались, пили тоник, а ещё их подбадривали болельщики, и только один неместный просто лежал на траве. Ты поставил на его синее авто, на которое никто не ставил. Гонщик был мелок телом, костюм ему безнадежно велик. Почему этот? Верно, каким-то чудом ты догадался, что под автохлам ловко замаскирован раритет типа "БлюФлейм", специально созданный для рекордов, под ветхой фактурой которого скрывается реактивный двигатель, и несут его колеса-крылья со спецдисками. Развив бешеную скорость, он преодолел речку (v=1000 км/час), когда иные участники ралли не прошли и половины пути. Ты взял всю кассу, суперприз. Этого тебе с лихвой хватило бы на много лет скромной жизни. Получив деньги, ты, под злобными взглядами окружающих, подошел к победителю ралли и пригласил в гости по-холостяцки обмыть победу. Когда вы сидели подле столика с ведёрком и обсуждали гонки, а перед вами стояли два бокала с хересом, гость вдруг собрался на выход. Ты поспешно спросил: "А как же херес?" Он улыбнулся кривой улыбкой и ответил: "Не думаю, что это проблема, уверен, не будет особого труда вам самому выпить оба бокала." Ты сказал, что проводишь его, но зашатался и упал в кресло, бормоча, что сейчас не в форме... Потом, строго посмотрев на супермена, спросил: "Напомни, победитель, откуда мы знакомы?" Он опять странно улыбнулся, достал из кармана куртки какую-то вещицу и протянул тебе. На узкой белой ладони лежал твой ключ. Он сказал: "Возьми, мне это больше не понадобится." Ушел, а ты сразу уснул, сидя в кресле… Первый раз за последние месяцы тебя посетила непривычная мысль - что делать с деньгами. Ты перебрался на кровать, чувствуя тяжесть во всем теле, и стал ждать ... Ночью ты часто просыпался, лежал в темноте, не в силах шелохнуться, в груди бушевало пламя, сердце неслось куда-то на бешеной скорости, тяжелое нечто бродило в слишком густой крови. Ты спокойно наблюдал за тем, что происходит с тобой, как если бы твоё тело было химической лабораторией; если реакция пройдет нормально, то всё равно впереди ничего хорошего, суровая рука рассвета неотвратимо ляжет на твоё плечо, и ты должен совершить невероятное - поднять над землёй своё свинцовое тело. Мысли о том, что хмель помогает сладиться с жизнью, были глубоко лживы. Ты непрерывно думал о вчерашнем, кружил вокруг, круги сжимались, но приблизиться к сути что-то мешало. Зачем тот странный гонщик заходил вчера? Так ли это случайно? Ты налил рюмку, чокнулся с зеркалом и выпил, твой собутыльник держался долго, но потом, под конец второй бутылки, сошел с дистанции, его просто не стало видно. Возможно, он вылез из зазеркалья и пошел в кабак. Тебе мерещился сладковатый запах парного молока, ты подошел к окну, напротив сидит старушка, её дразнит тип с усиками, обзывает любовницей Гитлера. Ну да, не выходной же, зачем мешать движению? Типчик то и дело поглядывал на тебя, оценил ли ты юмор? Если бы ты сейчас выпил, в тебе тотчас бы проснулось желание всех полюбить, но в тебе также проснулось бы искупительное подозрение, что жизнь может быть вполне сносной штукой, если ты разведал уже лаз в это волшебное пространство, где всё омерзительное чудесным образом сияет божественным светом. Ошибаются те, кто думает, что алкохимики соображают на троих, чтобы захмелеть – это лишь цена их возвышенных устремлений… С улицы доносились дразнящие запахи снеди, она особенно кажется вкусной, когда готовится не для вас. Ты сел, взял старую газету в руки, тщетно пытаясь зацепиться за перекладину уже решенного кроссворда. Назойливость пьяного типа раздражала, что-то злобное было в его остротах. Потом он подошел к твоему окну, явно нарываясь. Да, лучше бы ощутить локоть ближнего иначе, каким-либо цивилизованным способом, на худой конец придется пересчитать его последние зубы… Теперь тебя мучили провалы памяти - исчезали целые недели, на их месте зияла чернота, в которой, как в мутном аквариуме, изредка всплывали золотоперки смутных образов. Вязкий сон плавно переходит в топкое бодрствование. Ты переставал себя чувствовать мерзко, лишь когда смотрел поверх взволнованных вершин деревьев; однажды ты вывернул карманы и обнаружил кучу бумажек, визитки даже, там были телефонные номера, записи о свиданиях, кое-как нацарапанные шатким почерком, но лица этих смутных знакомых так и не всплыли в твоей затемненной памяти. Последний раз ты вынырнул из черной дыры жарким полднем, с пересохшими до шершавости губами, просидел до ночи у окна, усиленно вспоминая какое-то важное для тебя дело. Ты сжал руку в кулак и стал по-детски пересчитывать ямочки, туда-сюда-обратно - ты не пил уже целых две недели, они, как сокровище, эти священные четырнадцать сухих дней, были зажаты в твоем кулаке. Ты больше не позволишь, чтобы из-за какой-то ерунды всё пошло наперекосяк, и хватит спотыкаться на ровном месте. За окном темно и тихо. Но нет такого города, чтобы в нем ночью все спали. Ты встал и вышел на улицу, пока на тебя не набросились голодной сворой угрызения запятнанной совести. Слева и справа тянулись безликие коробки домов с глянцевыми в свете редких фонарей боками. Ты смотрел на небо, оно было ясным и звездным, тебе представилась карта страны, и ты - в зенице её ока, твой мозг вбирает всё, что видит эта гигантская видеокамера... Ты вышел на пустынный берег, зеленые юбки набегающих волн дразнили пеной кружев и россыпью мелких брызг кокетливо слепили твои очи. Вдаль, сколько глазу на охват, тянулся пляж, где-то там видны мелкие фигурки людей. Тебе захотелось подойти ближе и посмотреть на этих чудаков, вдохновенно разгоняющих кровь и терпкость по своему молодому телу ещё до рассвета. Прячась за камни, ты подобрался совсем близко, стройные загорелые ноги и мускулистые руки торжественно исполняли кантату... Ты пошел по бульвару, ведущему к рынку, ночью он не такой огромный, днем на задах торгуют рыбой прямо с лодок. Потом ты бодро шагал по дамбе, твердь кончалась, за ней колыхалась водная стихия. В твоей памяти проплыл, как цветущий Делос, обрывок воспоминаний о взятии местного кабаре в кампании трех горячих парней. Абордаж закончился питьем и побитием, и это было полноценное воспоминание. Твои собутыльники на прощанье сердечно признавались, что завидуют - тебе не придется выслушивать дома упреки... Изредка проходили парочки, и ты был безмерно благодарен им за компанию - ты в этой ночи не одинок. Когда восстал серо-золотой рассвет, ты видел, как лодки рыбаков целеустремленно скользили по морю. Ты шел по влажному берегу, песок мягко проседал под ногами. Дорога - это искушение и искупление, тебя вновь потянуло в другие края, но это уже не бегство, это хорошо обдуманное стратегическое отступление. Целительное переливание чувств закончилось чашечкой горячего кофе. Когда эйфория рассеялась, накатила неизбежная депрессия, и нечем было от неё заслониться. Ещё не окрепший в трезвости рассудок спотыкался о предательские улики твоего бездумного разгильдяйства. Амортизатора в виде нейтральной территории нет, даже стены дома таили в себе укор. Попросить бы прощения у тех, кому невольно причинял страдания, но ты и раньше робел в таких случаях, осознание вины сделало бы это намерение и вовсе невыполнимым - выбираться из такого положения всегда позорно. Вернуться, посмотреть в мокрые от слёз глаза и сказать - знаешь, я был далеко, у самого синего моря, чисто по дружбе, раздели со мной это тяжкое бремя, одному просто невыносимо... Ты медлил ещё какой-то срок, потом решился. Однако сперва марафет: парикмахерская, горячий компресс на лицо и шею, и кавардак в душе постепенно улегся. Ты уже слышал ободряющее ответное: да-да, вдвоем нам будет веселей, держись, мой друг, подкрепление близко… Вечером, в угрюмой черни ночи, ты думал - а ведь мрак и там, и здесь, и кто сказал, что там он светлее? Но чтобы истина стала открытием, мало задаться философским вопросом - надо взойти живыми тропками морщинок, этих свидетелей времени на знакомом лице, вверх по реке жизни, расчистив его до счастливой улыбки. Наш день, с его голодной волчьей хваткой, спешно растаскивает звенья живой жизни по кускам, лучше с этим диким зверем не связываться, научившись верно смотреть вдаль, в текущем ныне узнавать безвозвратное прошлое, прозревая невероятное будущее… Теперь в тебе появилась некая благородная значимость, вокруг твоего эго образовался круг мягкого света. Кого ты мог принять в него, с кем ты так легко ладил в потемках? Их всё же есть, хотя и немного, но все они разбросаны, как одинокие утесы, на просторах жизни. Хватит хандрить, пора распахнуть душу настежь. Чтобы сблизиться, вовсе не надо напускать туману. Это лучше, чем идти на дно без опознавательных знаков. Гоня носком ботинка камушек, ты шел к вокзалу. Странное воспоминание рождалось из твоей крепнущей памяти. Ты будто считал, что редкие встречи с дорогим для тебя человеком так малочисленны, потому что она свободна только по праздникам, что её очень забавляло. Из назначенных встреч, чаще всего, ничего путного не получается, и патетический полет проходит в полном одиночестве... Воровато, как похититель детей, ты нажал кнопку её звонка… Твоё сердце билось тревожно, полное спортивного азарта, как у охотника, чей палец уже на спусковой крючок. В эту минуту ты был весел и дурашлив, тревога в твоем сердце сменялась умилением, как будто бы ты собирался с блеском разыграть заранее выученную роль. Тот, кто любит, всегда хочет быть близко. И совсем не надо душить в объятиях. Воспоминания из проснувшейся памяти сыплются уже ворохом, хотя они ещё никак не связаны друг с другом. Она уже видится тебе не чужой женщиной, случайно оказавшейся рядом, а давно нежно любимым существом. На тебе толстый свитер с большими дырками через два ряда, что открывают твою цвета спелого персика кожу. Иногда ты приходил к ней в футболке, оставляя в машине часть одежды, и здесь нет никакой связи с погодой. Тщетно пытаясь уловить скрытый смысл этих переодеваний, понять правила игры, придуманные тобою, она приходила к выводу: лучше смотреть в бинокль из окна - всё равно ничего не ясно. Это то же, что сидеть в бурной речке, прислонившись к водорослям и тешить себя иллюзией спокойного отдыха... Однажды она увидела тебя на улице, в странном одиночестве. Ты стоял лицом к большому дереву, будто наказан. Но кто посмел наказывать того, кто так бесстрашно идет по распутице жизни? Волосы, подстриженные сзади, были другого цвета, чем длинная челка, которую ты то и дело отбрасывал со лба. Ты повернулся на пятках и пошел в противоположную сторону, она же скрылась за рекламной тумбой. Ты пристально смотрел вперёд, а у неё теплилась надежда, что это не размышления перед казнью; хотелось бы, чтобы картинка радовала — вот он, вполне подходящий для тебя субъект. Она не сказала, что видела тебя - это было бы нарушением правил, а ей не казалось, что длительные вахты среди камней и парковых клумб помогут хоть в чём-то, что было бы мазохизмом. Когда столь тяжкие мысли растопыривают мозг, нельзя не страшиться будущего. Пусть думает она сама, неся ответственность за того, кого приручила. От столь дерзкой мысли камень с души свалился со страшным грохотом...
… Неурочный звонок. Выскочив из адской бездны навязчивого кошмара, едва справляясь с тяжелой сонной одурью, я набрасываю на себя одежду, маскирую покрывалом постель, и, ругаясь почем зря на всех смеющих вторгаться в пространство моей камеры уединения, иду открывать, однако это ты. "Ну и видок, - сказал ты, приходя в неописуемый восторг. - Ладно, залезай в постель обратно, я вошел, как порядочный!" Я не заставила себя упрашивать. Ты хозяйничал на кухне, а я, в ожидании откровений, с каменным лицом смотрела на поднос, который ты торжественно водрузил мне на грудь – там лежали белый цветок и румяное яблоко. Не могу утверждать, что сердце моё трепетало, а щеки горели от волнения, но любопытство всё же возбудилось до предела. Не слишком горячие новости легче переваривать, ультиматумы вчерашней свежести или предупреждения на месяц вперед - всё это недолет и перелет… "Вижу, весело прошла ночь?" - спросил ты ехидно.... "Да уж, что-то не спалось, - сказала я. - Мне и самой смешно. Ха-ха." Однако попытка заклясть лихо не сработала, хождение по мукам каждый совершает в одиночку - восставшие из бездны не всегда находят друг друга, ночь уже стерла все следы в душе и слезы на щеках... Ты заботливо узнал, видела ли я утро сегодня, я сказала, что да, ещё до сна, ты с участливой улыбкой бурно посочувствовал. Это простодушие наглой горничной меня раздражало, но ты крепко взял доверительный, как на исповеди, тон. Сейчас начнет желать здоровья и добродетели, а потом исчезнет на неделю, пришлет Е-мейл: "Вот прядь моих шелковистых волос, она поседела по твоей недосягаемой милости.” Ты начал издалека, что-то вроде "мне противно разговаривать с тобой как хозяин, но терпение моё не безгранично..." Потом, наткнувшись на китайскую стену мнимого непонимания, махнув рукой, ты лихо сообщил про свое намерение начать писать скетчи для рекламы. Идти дальше усеянной терньями опротестованных векселей дорогой тебе уже расхотелось. Ещё теплилась надежда, что это вовсе не потому, что в конце пути тебе померещились огни борделя, и я вкрадчиво спросила – а нет ли здесь чьего-то тлетворного влияния. Но ты будто оглох и снова спросил про моё здоровье, мол, не мерещатся ли мне кровавые мальчики? Уж лучше бы ты окружал заботой свои смешные тайны! Так ничего и не сказав по существу, ты ушёл. На завтра, во искупление обоюдной вины, мы пошли на дерби и там слегка обогатились. Выигранные деньги поделили на три части - каждому из нас и третью - на черный день. Ты сказал, что теперь, как человек, обремененный ответственностью за мою судьбу (?!), всегда будешь участвовать в подобных акциях, так как не должно пренебрегать никакой возможностью улучшить материальное положение. На прощание ты обещал ставить ещё и от моего имени некую малость, ты говорил это с таким трепетом, будто возносил за меня молитву - бумеранг вернулся и поразил меня в печень. Потом мы, как машины на перекрестке, разъехались в разные стороны. Что, собственно, ты хотел сказать, осталось непонятным. Хороший способ - увильнуть от одного долга под прикрытием другого. Ладно, пусть себе пишет мыльные скетчи про моющие средства для белого белья, двойная выгода, заплатят оба производителя - стирального порошка и трусов с бюстгальтерами. Очень интригующе. К примеру, Петр I мылит шею жулику и вору, коррупционеру Меньшикову, тот в белых трусах; в этот момент появляется Тарзан, тоже в белых, но только стрингах, замешательство, сцена - не ждали, он просто перепутал двери спальни императрицы и кабинета Петра. Царь отпускает шею Меньшикова и намыливает "Лаской-99" шею слепому идиоту, пафосно приговаривая: "Читать научись, дурень! План дворца в коридорах власти для кого вывешен!" Так что заодно и политическая реклама получится. Есть шанс неплохо заработать… Назавтра, выйдя из троллейбуса, я была сражена каталепсией —передо мной стоял ты с надкусанным батоном в руке, грозно хмуря свои красивые длинные брови. Просто человек-утес, в глазах сплошная пелена без малейшего просвета. Появившееся внезапно выражение небрежного благочестия на твоем лице меня не сбило с толку. В ответ я одарила тебя рублем, клянусь, в моем взгляде не было ни сочувствия, ни презрения. Только арктический лёд.
...Наша культурная улица приняла странный вид - через дом висят, как повязки, зеленые сетки, и получалось, что кроме этих боевых шрамов она ничем другим не знаменательна, что совсем не так, хотя бы потому, что на ней умудрились пожить какое-то время разные очень достойные люди, я говорю о своей малой родине - Старом Арбате. Новые времена не пощадили и его: по обеим сторонам здесь теперь "торговые точки". С упорством морского прибоя продавцы ежедневно раскладывали на прилавках пёстрый товар, хотя встречались и очень забавные вещицы из разряда галантерейных диковинок или ортопедических приспособлений. К примеру, продавалась подставка для подбородка из слоновой кости… Больнее обычного царапало душу осознание – как это всё некстати! Если бы я была вседержителем, знающим досконально всё о других, оставаясь при этом невидимым и неслышимым Нечто, не отвечающим ни на мольбы, ни на тайные взгляды, и то я бы не осталась равнодушной к судьбе так горячо ненавидимого мною в иные моменты этого странного существа. На пути к метро, проходя мимо церкви, я вдруг завернула туда. Новая дубовая дверь едва не прищемила мне пальцы, внутри царил сладковатый от запаха ладана полумрак, службы не было, однако от алтаря доносилось некое говорение. В окно видно, как разъезжаются авто, которыми управляют надменные особи с каменным ликом индейских вождей, и ещё виднелось несколько старушек, которые сидели на лавках вокруг мини-Пушкина в скверике под названием Кружок. Если бы я была вдовой нефтяного магната, то сделала бы здесь, над этим храмовым местом, прозрачный лишь для света непробиваемый купол, чтобы ни один признак обыденности не достигался извне... Я подошла к иконе Казанской богоматери и сказала ей: "Матушка, верю, ты в полном здравии, а у меня вот неприятность, есть один оболтус, я тебе говорила в прошлый раз, услышь его, очень прошу; он обращался, хотя и не по чину. Ручаюсь за него, верь только мне, потому что другие могут сказать много неверного или глупого про него, но ты всё это не бери в голову и отравленных стрел в сердце его не посылай. Молю также и твоего сыночка. Целую ваши земные следы многажды." …Когда я дошла наконец до метро, в моей голове вертелась сумасшедшая по своей каверзности мысль: если бы, как вчера, вдруг возник ты, не здесь, на моей станции, а на, случайной, но именно перед моим носом, ты бы поверил, что молитва твоя давешняя дошла, и что я - тот земной бог, который только ради тебя спустился на землю. И тогда всё у тебя заладится, и ты никогда уже не погрязнешь в малодушии и лжи... Страшный соблазн овладел мною, и я поехала не в сторону "Киевской», а наоборот, долго плутала в подземелье и выбралась на свет уже на "Красных воротах". На выходе из вестибюля мне вручила рекламную листовку твоя безразличная рука - голова твоя была повернула в сторону двух хорошеньких девушек, они, о чем-то щебеча, локтями толкали друг дружку. Потом обнялись и, щека к щеке, пошли дальше. Вряд ли ты собирался разбивать их дуэт, отдавая предпочтение одной из них, а повести себя, как взрослая скотина, у которой энергия при виде юной красоты рождается лишь в области пупка, ты в принципе не мог; заронить в мою душу сомнение столь низкого сорта ничто не в силах... Одна из девчушек хорошенькая, на ней черная майка-топик, на голых плечах переплетение завязок. Но ты лишь свидетель проходящей жизни. На твоём лице мелькнуло выражение затаённой боли, будто сворой голодных псов жестоко травили твою совесть. Дорогу назад я проскочила незаметно… Я уже отвыкла от подобных ощущений - лёгкая дрожь пробежала по жилам, мгновенно стряхнув остатки внезапного оцепенения. Тебе нужна другая жизнь, и свершится чудо, заколдованный принц перестанет прикидываться чудиком в серебряных сандалиях Меркурия. Раскрывать свои карты первым ты не станешь. Однако, когда мы встретились, ты закатил скандал: "Может тебе интересно, почему я не клеюсь к малышам? Ты вчера зачем рыскала на "Красных воротах"? Если тебе мало думать, что я пьяница и спекулянт, то можешь также считать, что я ещё извращенец. Просто это трудно доказать. И вообще, у меня плохая генетика, мой отец…» Я в который раз с глубоким сожалением подумала: никогда не прикасайся к чужим тайнам. Надо бы просто сказать, с чувством осознанной вины: "Ну извини, черт бы тебя побрал, идиот паршивый!» Но только не надо возражать, иначе дух противоречия сыграет с вами злую шутку. Однако на этот раз испытанный трюк не сработал. Моё сорри тебя разозлило ещё сильнее. Согласна, «идиот» — это перебор. …Однажды мы собрались по твоим делам, встречаемся. На тебе модный пиджак, дымчатые очки без ободков, на голове лаковый коктейль, в целом, элегантно, такой типчик может явиться куда угодно даже в сопровождении своей нестареющей мамочки. В таком сердитом виде ты можешь сойти за человека, который раскрутил глагол «иметь» во всех возможных залогах. Сначала мы зашли в модное кафе в подвальчике у Никитских ворот. Там днем свободно, еда вкусная, и всё чисто. Подкрепившись, ты заметно подобрел, но мысль твоя неслась по-прежнему по старой колее, хотя уже и не с таким напором. Ты вполне развил затронутую тему и теперь разглагольствовал о том, что в жизни всё устроено парно - даже курицу здесь подают на двоих, хотя и в разных горшочках, и номер в гостинице на двоих, и купе в вагоне СВ тоже на двоих... Я согласно кивала головой, давая понять, что готова, не прося ничего взамен, доставить любую радость скандальному ребенку, кроме той, которая так никогда и не достанется никому - моё уединение неделимо. Я с ним обвенчана навеки. Конечно, человек, упорно живущий в одиночестве, неизбежно становится законной мишенью для окружающих, он - белая ворона, или цыган, во всяком обществе впечатление он производит странное. Он будто говорит: не дёргайте меня, плиз... Но это не мой случай - я давно уже укоренилась в этом образе жизни, однако убедить тебя в своей правоте мне так и не удалось. Однако сейчас ты всерьёз сосредоточился на моей жизни, и в центре твоих помыслов меня уже больше, чем тебя самого, что удручает. Так ты никогда не станешь победителем в этой волчьей схватке за место под солнцем. Да и мне необходимо расстояние - глядя на тебя издалека, мне виднее твои, а значит, и наши общие огрехи, когда их еще можно подправить, и тогда я могла бы стать скрипичной струной, которая трепещет от собственного эха. Однако предрассудки домостроя в твоей голове неколебимы, ты, как все иные, верил в моё "несчастье", так как считал, по примеру многих сердечных людей, что курящие девушки редко удачно выходят замуж; и такие люди гордо несут по жизни эту странную мораль, как знамя тайного братства; им, чтобы уловить волны иного миропонимания, нужна тончайшая настройка, особое психическое усилие, даже ещё большее, чем на кладбище, когда наконец понимаешь, что родные существа замурованы под плитами навечно, хотя они всё ещё где-то здесь ментально... И я твёрдо сказала: "Ладно, согласна, это блажь. Можешь считать, что это упрямство, но так будет всегда." - "Это потому что у тебя что-то сдвинуто в мозгах", - парировал ты, не особо задумываясь о последствиях, но и тебе уже надоело это вечное пререкание. Мы шли по бульвару, где обычно колобродят парочки, шалый дух повсеместно витал в воздухе и сейчас. Ты мог бы представлять себя кем угодно, если бы само небо над нами не было пропитано твоим горем. Мы сели на лавку, однако разбираться в своих чувствах и мыслях ты уже не мог - на твоих ногах вновь засверкали серебряные сандалии Меркурия. Прямо на нас шла одна из тех девушек, которых я видела у метро "Красные ворота". Не в черной майке, а другая, которая играла роль рыбы-лоцмана при ките. Она как будто вынырнула из потока времени - в ней всё было то же, только без подружки. Уже издали она затеяла стрельбу лукавыми глазками и семенила на каблучках весьма кокетливо. Автосигнализация сработала моментально. В твоем взоре уже светились недобрые огни инстинкта хищника. Ну слава богу. Пациент скорее жив, чем мертв. Я с облегчением выдохнула. Девушка прошла близко, давая возможность оценить породу, класс и стать во всех подробностях, в её лукавом взоре играли весёлые искорки. А ты и не думал сниматься с лавки - это вполне выигрышная дислокация. Ага, значит нескромные авансы всё-таки не твоя инициатива. В большом городе практически невозможно заранее просчитать топографический маршрут, а значит, нельзя и безошибочно выстроить тактику, опираясь на точные ориентиры, и встреча-западня гораздо больше значит, что простое свидание. Уличный флирт имеет свои законы. Мишень хорошо видна и категорически недоступна. Есть свои плюсы и минусы. Можно смотреть на человека в упор, не подходя к нему близко. А если бы ты был один, то встал и пошел бы за ней, а она, учуяв добычу, резко повернувшись на 180 градусов, сходу пошла бы в лобовую атаку. Но сейчас тебя на голый песок не выманишь. Возможности флирта сужаются. Перестроившись на позиционную войну, девушка села напротив и вытянула ноги в туфлях на шпильках. Пока промашек не было ни с той, ни с другой стороны, игра шла предельно откровенно, придраться не к чему. Потом ей это надоест, она пойдет обратно, всё же украдкой озираясь. Ты же следишь за ней боковым зрением… Когда она скрылась из виду, я спросила - что это. Ты ответил с показной скукой – моя фанатка. Мне стало грустно, попалась, как воробей на мякине, фанатки это святое. Ты из неутоленного ещё тщеславия и не вполне понимая всю тяжесть последствий, легкомысленно подпустил это энергичное племя слишком близко, хотя бы войдя в подъезд своего дома у них на глазах. Началась слежка - они по очереди караулили тебя по утрам, а потом сопровождали по городу весь день. Ты нервно всматривался во тьму - в обманчивом сумеречном свете тебе, вероятно, повсюду мерещились преследователи. Я вспомнила, как ты стоял на моей остановке с батоном в руке, это было так трогательно. Я снова увидела ту девушку, она шла по тротуару, лишь изредка поглядывая на бульвар. Теперь походка её стала чуть расхлябанной, она устала. К ней подошла группа шумной ребятни. На таких компашках из пригородов держится связь глухих местечек с большим миром столицы… Намеченная деловая встреча провалилась из-за неявки претендента. Если твои преследователи вооружены хитростью, а ты - хладнокровием, можно держаться долго, но жизнь в постоянной осаде и слона собьёт с ног; однажды возникает ощущение, что твой родной город, который ты уже разметил вехами, начинает отвергать тебя, он больше не твой защитник и хранитель. Когда я собралась попрощаться, ты вдруг сказал жестко: "Как знаешь, а я иду к тебе. И не смотри на меня коровьими глазами". Мне оставалось только пожать плечами. Однако патрулей под окнами и детского кордебалета мне бы не хотелось. Витрина в магазине на первом этаже моего дома ярко освещена: нарядные пластиковые манекены хозяин, занятый инвентаризацией теней, сосредоточенно переставлял с места на место. Я вежливо поздоровалась, он посмотрел на моего спутника и слегка кивнул. Дома ты, вмиг освоившись, сказал: "Вести мужской разговор о главном мы точно не хотим. Что будешь пить? Я - пиво." Твой взор закипал недобрым азартом. "Могу поклясться, - продолжил ты артистично, - в два счёта тебя напою. Я таких, как ты, насквозь вижу, сначала не хочу, не буду, а потом не отцепить от горла. Для разбега затравим мартини с джином, порций шесть, а потом поллитровкой мандариновки всё и заполируем. Но только, чур, молчок, а то мне от твоих родителей достанется." А чего ради случилась революция, и я теперь – случайно свергнутый монарх? Нет больше у меня последнего прибежища, вот так нелепо закончилось моё уединение. Конечно, ничего страшного пока в этом нет. Но вот то, что за окнами уже начался кордебалет, это совсем не ладно, я позвонила хозяину магазина и сказала, что по имеющимся у меня данным витрины его лавки хотят разграбить, боюсь, что потом через камин залезут и ко мне. И что делают это по всей Москве уже третий день некие подростки из Люберец... Через десять минут подъехала милицейская машина, по количеству визга и воплей было ясно - захват удался. К твоему выходу из ванной всё было кончено. Услышав тишину, ты насторожился, тебя разбирало любопытство. Ты выскочил на улицу, но скоро вернулся, вполне веселый. Утром, наряженный в мой фартук, скользя, как тень, вдоль стены, ты явился на кухне, одной рукой подпирая стенку, другой заботливо придерживая голову. Прислонившись к изрезанному ножом деревянному столику, ты спросил, что будем есть: "Овсянку, сэр," - сказала я, и ты кисло посмотрел в тарелку. Пари ты так и не выиграл, что не мудрено, если полночи проводишь в обнимку с унитазом. Ты угрюмо сказал – конечно, в жанре ненавязчивого извинения: "Пиво с мартини не лучший вариант. Как-нибудь на досуге научусь, как ты, нюхать весь вечер бокал красного вина. Весело и экономно, а главное, не мутит наутро." Всё верно. Отвратительный аперитив со вкусом апельсиновой корки, смешанный с пивом, а сверху мартини - можно пить только на горячую голову. Поковыряв кашу, ты осторожно спросил: "Я что-нибудь обещал?" - "Конечно, - сказала я застенчиво. Сохраняя интригу, я прошептала: Посвятить быка на испанской корриде. Поспеши, пока её не запретили." Тогда ты сказал уже более уверенно: "Надеюсь, в твою светлую голову не придет вот так вот взять и наплевать на меня ни с того ни с сего, такое, учти, долго не прощают. Я тиран в этом вопросе!" Соорудив горестно-умильное выражение на лице, я сообщила, что, если бы ты вдруг стал стопроцентным трезвенником, я бы этого просто не вынесла. Ты воскликнул: "Поклянись!" На что мой ответ был со ссылкой на классику: не клянись - и проклятым не будешь. "Тогда у меня к тебе простая человеческая просьба, - сказал ты со всей доступной тебе любезностью. - В моём присутствии никогда не сиди с книгой, в бигуди, под феном, как будто ты - Минерва в шлеме. Невыносимое зрелище". В твоих глазах просвечивало затаенное выражение детской ревности.
В последние месяцы я корпела над энциклопедией по языкознанию, на столе лежал пятый том, и ещё в трех томах лежали многочисленные закладки, и вот теперь я должна смиренно смотреть, как ты с большевистским задором швырял мои книги на верхние полки, расчищая пространство стола для каких-то своих идей. Потом ты положил длинную линейку посередине и сказал, что половина стола будет моей территорией, а на второй будет твоё рабочее пространство, вторгаться в которое мне категорически нельзя. Ладно, спасибо и на том - мой ноутбук уж поместится кое-как. Это был мой родной старичок, сделанный ещё в СССР, тогда всему нашему коллективу разработчиков новейшей оргтехники Минприбор подарил по такой вот штучке. Потом к нему отдельно приспособили выход в интернет, в нем не было ещё своей собственной встроенной платы сетевого интерфейса. Покушения на мою любимую рабочую лошадку я бы точно не потерпела, связь с миром не должна прерываться ни под каким видом. Домен SU как раз незадолго до этого переименовали в RU, так как Sоuviet Union уже не существовал. Ты неприязненно смотрел на это моё издревле любимое существо, потом сказал равнодушно: "Подумаешь, Одоевский 200 лет назад писал, как люди на расстоянии общаются по невидимым сетям - в романе под названием "4437 год", подробно описано, как работает эта штуковина". Я благодарно промолчала… Итак, пространство поделено, что дальше? Непротивление злу возымело действие, но слишком поздно в твоих глазах забрезжило наконец смутное чувство вины. Однако в моей голове бродили теперь более приятные мысли, нынче ты уже не тот, что вчера, статус почетного гражданина моей, сугубо закрытой для всех обители тебя будто окрылил. В знак своего преображения ты пообещал наши совместные ужины готовить самостоятельно, что меня сразу примирило с понесёнными потерями, плюсы перевешивали. Однако, я имела в виду твоё призвание, а то ведь орден рыцарей от коммерции скоро засосёт в свою трясину. А уж когда эта публика собирается вместе, их просто не разлей вода. Все беспрестанно жужжат друг другу в оба уха про свои подвиги: стиральные порошки - наручным часам, фитнес-услуги - фармацевтическим товарам, игрушки для взрослых - средствам от молочницы... Про своё обещание начать готовить наш ужин ты не забыл, это похвально дважды, значит не так сильно был пьян. Когда я пришла домой, на столе уже были расставлены миски и плошки. Ладно, ты всё будешь делать сам. Похвально, что я хоть кое-как варю овсянку. А вот фаршированные рулетики из баклажанов– это целое искусство. Правильно выбрать сорт масла, баклажан, и главное - орехи. Ну и точно знать, когда убавить огонь. Правильно намазать на телячьи эспалопы гусиную печень - с этим надо родиться. Моя попытка воткнуть пару долек апельсина в это изделие вызвала бурю гнева – это может породить склонность к контрастам, что совершено ни к чему при нашем размеренном ритме жизни, и вообще, в еде главное - искусство полутонов, как и в человеческих отношениях. Когда я взяла в руки перечницу, ты быстро выхватил её, как если бы это была граната со снятой чекой, и радикально бросил её за окно - мол, я отучу тебя от любви к острому. Медная кастрюля на плите сияла, ты скромно сказал, убирая её в духовку: "Не смотри, сломаешь глаза, я почистил дно... И не вздумай ловить меня, как мальчишку на краже варенья!" Когда всё было готово, ты сказал, указывая шикарным жестом на стол: "Я похож на влюбленного? А мог бы законно уйти в недельный запой. Имел право - когда переходишь из одной мертвой петли в другую, не грех расслабиться." Пока я думала над ответом, ты молчал, а потом сказал, глядя мне в рот: "Будь осторожна, там нитка. Забыл её снять." Ты всё время говорил, и мне всё равно - правда это или трёп, главное, чтобы не молчал, иначе пришлось бы говорить мне. К примеру, я могла бы сказать так: "Ты уверен, что ничего не скрываешь?” На следующий день я задала этот вопрос прямо с утра. Ты с готовностью хлопнув себя по лбу: "1:0. Как я могу что-то скрывать, если ты вообще вопросов не задаешь?" Это моя первая тактическая ошибка. Не выдержав моего взгляда, ты сказал: "Хватит смотреть, я и так чувствую себя как в бутылке, которую твоё сознание без лицензии просвечивает х-лучами незапятнанной совести. Пить бросил, да. И по злачным местам ходить завяжу, ибо пойдешь в церковь - уверуешь, пойдешь в кабак - напьёшься." Пользуясь моментом, я спросила: "А делать-то что собираешься - с твоим драгоценным талантом?" Ты весело отмахнулся: "Заложу в ломбард. Чтобы он на тебя дурно не влиял". Затем бросил нож на стол и рявкнул: "Вот уж и правда, ты хочешь, чтобы мне здесь разонравилось?" Я молчала. Поставив третий прибор, ты сказал примирительно: "Лучший способ победить дьявола, это посадить его за стол. А вот ночью, когда будут одолевать страхи, я дам тебе леденцов. Согласна? Я здесь навсегда. И хватит уже искушать меня хмелем вольной жизни, ибо я скоро эту твою геометрическую прямоту возненавижу. Угрызения совести для меня - пройденный этап". …Возражать бессмысленно. Чего стоят эти испанские грёзы с кровавыми сценами и красными плащами... Гнездившееся в тебе странное существо, однако, проявляло себя лишь тогда, когда ты сам куда-то из себя самого исчезал, и тесное хранилище твоих сокровенных мыслей оставалось временно без присмотра; бессмысленно искать приметы твоей души на твоих вещах - они живут отдельно от тебя. Глухая стена, ограждавшая крепость твоей внутренней жизни, была выше Китайской - проникнуть за неё непрошеные взоры не имели ни малейшего шанса… Затрещали часы на духовке. Ты вытащил кастрюлю, из-под крышки которой подымался умопомрачительный пар, как опытный повар, ты обернул её сложенной пополам салфеткой. Потом сказал, обращаясь к потолку: "Счастливой женщиной будет моя жена... - Посмотрев мне в лицо со всей серьёзностью, ты добавил: Повторяю, не съешь нитку. И не делай вид, что ты вовсе не ешь, а, как машина, заправляешься бензином. Вкусно же, правда? Ну, скажи!"
Нет, не могу сказать, что эта суета мне не по вкусу, конечно, я даже радовалась, что самый удивительный субъект на свете, водворился здесь, как в главном штабе вражеской армии, и мне приятен вселенский переполох, что случился по этому поводу на лестничной площадке. Я как-то в шутку напомнила тебе про обещание стать матадором, ты не смутился и сказал, что ты и есть матадор, в те моменты, когда мозги немного набекрень. Ладно, подумала я, наверное, это неправильно - тщиться приобрести что-то стоящее только с помощью внешних перемен, пережитых приключений кому-то хватило бы на всю жизнь. И всё же надо признать, что кое-что в тебе изменилось. Куда девался громкий голос, которым можно заглушить барабанщика? Остались в прошлом вспышки внезапной ярости и пьяные скитания. Иногда в твоей душе царил полный штиль. Однажды ночью ты долго сидел на кухне, когда на часах уже был третий час, я спросила: «Тебя опять прельщает Китай?» Мысли о Востоке становились страстью, будто само звучание этого слова вздымало золотую пыльцу восторга в твоей душе, и мысленно ты устремлялся навстречу тамошнему хаосу, чтобы сотворить из него великий порядок. Ты удивленно покачал головой, потом сказал торжественно: "Легкомысленное отношение к смерти всем противопоказано, но когда в любой момент несколько сот авиадраконов с атомными бомбами могут по тревоге души титулованного психопата взлететь с палуб десятков суперэсмицев, раскиданных по морям и океанам планеты, и меньше чем за час раздербанить нашу уютную планету, как можно спать спокойно? Мой выбор - не бояться вообще, ибо с идиотами не спорят. Но мне людей жалко, и я не потенциальный самоубийца, это было бы слишком самонадеянно - сдаваться раньше срока. А может тема еще не до конца раскрыта? Да и грехами надо насладиться сполна, прежде, чем сдать жизнь, как годовую контрольную работу. Не стоит заранее отказываться от радостей, это невежливо, ведь с нас и за это спросит Создатель - все ли тропки истоптаны, какие он нам указал, всё ли вино выпили, которым нас угощали? Никто не любит, когда дарами пренебрегают. А что касается безобразий, так я их вытворяю сам. Вот ты, тогда, как безумный тореро, стояла как пном-пень на дороге за поворотом, ты о чём думала?" ...Что-то разладилось, рассказывать о своих трагедиях и драмах я не желаю, слова падают в пустоту, и я осела, как остывшее суфле. Однако предстоит поединок, и уклониться от него, на этот раз, не получится. Почему бы не учиться у организма? Он не верит в куриный бульон, как лучшее целебное свойство от всех хворей, хотя это может и так, однако у человека, как произведения природы, органы внутренней безопасности ещё более надежны, чем внешней - от кожи, до физической и умственной силы. Внутренняя безопасность начинается в костном мозге, где производится эта блистательная армия чекистов, охраняющая наш органический покой день и ночь, потом идет мощная эшелонированная защита - первая линия из неспецифических иммунных клеток, дальше разведчики - В-клетки, которые вырабатывают антитела, помечающие вражеские мишени, далее воинственные Т-клетки, которые разят наповал раковые и вирусные образования, они же командуют на местах всеми остальными подразделениями иммунных клеток, но кроме этих трёх линий обороны есть и спецорганы, которые только и делают, что занимаются нашей внутренней безопасностью - вот тимус, он как раз под горлом, посередине грудной клетки, это специальное высшее образование, супер-школа для Т-клеток, тут их учат отличать своих от чужих, и это совсем не просто, как может показаться; под желудком расположился самый крупный лимфоидный орган - селезенка, это хранение и повышение квалификации бойцов, избыточных иммунных клеток, на случай болезни или некоего ЧП, и наконец, завершает всё это трехрегиональная засада из лимфа-узлов, местные подразделения иммунно-клеточных хранилищ: чтобы за помощью далеко не ходить в случае пожара, они как раз и находятся в "шаговой доступности" от всех жизненно-важных центров. Почему же люди не следуют примеру, в смысле самообороны, божественного, природного строительства? Другое дело мерзавец, попробуй, возьми его голыми руками! Упрёшься в тупик, сломаешь глаза, вглядываясь в потемки его смутной души, а он тебя, меж тем, уже давно насквозь видит и нацелился прямо по макушке шлёпнуть рукой в железной перчатке, будто говоря тебе: "Прием-прием, я бомбардировщик, ухожу в пике... моя цель в двух шагах... ах-ах... бабах!" Но все мои усилия были бесплодны. Мои слова звучали в твоих ушах, как замогильное безмолвие, неуместное для радостной встречи. Элементарная вежливость требовала прервать его, и я удрученно замолкаю.… Я была в ужасе от мысли о тех мучительных часах, которые проведу вечером в своём излюбленном уединении. Я пыталась сосредоточиться на размышлениях о нашем будущем, и хотела, чтобы эти мысли перевели меня по тростинке на ту сторону пропасти, которая уже зияла у моих ног. Но моё сознание, целиком поглощенное заботой – что со всем этим делать, как злобный цербер, не давало доступа никакой иной мысли. Возможно, ты захочешь огульного осуждения всех бредовых идей, какие только приходили тебе на ум. Вся твоя телесная оболочка пропитана этим желанием, что для моей чувствительности ещё более жестоко. Мы несколько дней сидим дома, вдвоём куда-то идти сложно, порознь не хочется. Моя комната уже перестала быть для меня трюмом корабля, загруженного по ватерлинию книгами и одиноко летящего куда-то вдаль от родной Голландии. Ты стараешься держаться небрежно, но иногда твоё волнение выдаёт мелкое дрожание пальцев. Однажды ты достал папку, перетянутую ремешком, и разложил исписанные листочки на столе, разглаживая каждый тыльной стороной руки. Я спросила: "Вот из ит?" Ты сказал: "Ничего, кое-что систематизировал. Я готов разбомбить штаб Нобелевской премии, если мне не дадут за это премию мира. Не думай обо мне высоко, это не политика, хотя я лично ничего не боюсь, я готов первым войти в Берлин, когда оттуда выгонят всех немцев. Из меня мог бы получиться классный админ." - "А ты пробовал?" - спросила я. - "Конечно, - с нездоровым азартом сказал ты. - Вот на тебе тренируюсь. Но, с моими взглядами... Нет, в здешнюю политику я не полезу. Зато слежу в оба глаза за Китаем. А здесь за что бороться? Чтобы завтра на мою родную землю пришёл миллион талибов и занял все рабочие места, в том числе и в синекуре? Пусть лучше лопухом всё порастет. Пока ещё никто не доказал, что Бога нет, и я в него верю, и мне лично никаких на этот счет указаний не поступало". В твоём голосе чудились нотки некой значимости, как будто разлука с богом по причине его занятости другими неизбежно придавала тебе статус избранника. Однако ты был взволнован сказанным, как если бы одним рывком распахнулись ставни твоей души. Твои губы тронула смущенная улыбка, и ты возвышенно произнёс: "Заметила, я перестал стричь свой щетинистый газон. Просто не хочется, чтобы ты чувствовала чрезмерную ответственность. Сначала я думал снова выпивать, но потом решил, что легче не бриться. К тому же, мне не хватает хмеля в голове, а не запаха алкоголя. О тайной сущности пьянства ещё никто не сказал всей правды, вокруг них, пьяниц, кромешная тьма, изредка разрываемая молниями, они будто идут через площадь по канату, идут даже тогда, когда каната уже нет, ибо у них иное измерение жизни. Вот о чем я жалею, а не об отсутствии в доме алкоголя. Хотя иногда жаль. Тогда ты, душа моя, смогла бы узнать много интересного о себе. Пообещай, что просто щелкнешь пальчиками, если тебе вдруг захочется чего-нибудь неожиданного, я тут же зацеплюсь за первый попавшийся случай, хотя от природы мне эти черты не свойственны..."
Наутро ты, наспех поев, куда-то торопливо засобирался, рассовывал по карманам ключи, деньги, сигареты, зажигалку, ручку, записную книжку, телефон, диск. С такой солидной оснасткой вряд ли ты планировал сильно отклониться от курса. "Ничего не забыл?" - спросила я. "О да, мозги на место поставить. Спасибо, однако этот проступок не столь зазорный. И потом, не та собственность дорога, которую ты вечно держишь при себе, а та, которая тебя возвращает на привычное место!" Подобный всплеск красноречия меня насторожил – нет, ты что-то замыслил. В эту минуту хлопнула дверь, вид у тебя был самодовольный и потому немного глупый. В твоих жилах угадывался напряженный живой ток. Всё выглядело так, будто ты слишком скоро достиг своего предела и совсем уже отключил тормоза; спонтанное поведение одинокого волка! У него слишком долгое прошлое и короткое будущее. Когда же наступает внезапная смерть, он близко видит порог вечности. Сердечная боль от того, что ты ушел, так ничего и не объяснив, вскоре притупилась. Силки каждодневных привычек ещё не так крепки, чтобы рыдать в подушку после каждого хлопка дверью. Незаметно утреннее событие подернулось легкой, не без приятности. Я уже давно приучила себя к мысли, что жить в одиночку куда роскошнее, чем с кем-то. Я стала думать, каким ты был в детстве — послушным, милым, ласковым ребенком. Единственное чадо – сын - всегда тепличное. Разумный, без глупостей, славный мальчуган, но глубоко несчастный внутри. Конечно, ты восхищался своим отцом, ревновал его к матери, которую, однако, никогда не хотел огорчать, так ты приучился очень рано к скрытности. Но тебя также приучали никогда не лгать, и как всё это совместить, ты не понимал. И вот однажды с тобой случилась истерика - ты бросился на пол, стал кричать и биться головой о голые доски — так начался подростковый кризис. Это испугало мать и рассердило отца, контакт был потерян... Однако ближе к вечеру моё воображение стала будоражить другая смутная мысль - не случилось ли чего? Пора бы уже и вернуться или хотя бы позвонить. Теперь мне неотступно мерещился черный плащ трагической развязки, а сам твой утренний уход воспринимался уже, как безмолвная реплика в несостоявшемся диалоге. Посоветоваться можно только с зеркалом, но из него смотрело на меня чужое лицо, хотя оплеухи этой скотской жизни всё же не оставили на нем заметного следа. Тогда я запустила пару живинок в оба глаза и нахмурив бровки, попыталась заложить пару мужских складок на переносице, но сколько я ни раздувала ноздри, желаемого результата, увы, не получалось. Ясно. Из такого неподатливого материала не вылепить подходящую случаю маску, будем скромно ходить в том, что есть. И как только я приняла это решение, моё отражение просияло энергией и решимостью... Что-то подсказывало, что пора пойти тебя искать. Не дав себе труда взвесить последствия, я натянула джинсы и выдвинулась трусцой на Кружок, что прямо за нашим домом, и мне повстречался хозяин магазина, я поздоровалась с ним со значением, ведь нас теперь связывала героическая акция по спасению его витрины, но он лишь холодно покосился на меня, я приписала это его недоумению - в такой-то час, и на пробежку? Однако почему Кружок. Потому что там есть лавки, и нет пешеходов. Именно поэтому там только и можно встретить жителей Арбата... Все прелести отношений открываются как раз в тот момент, когда начинаешь подозревать, что они вот-вот закончатся, а ты об этом и не знаешь. Мною овладела запоздалая злость, хотела заплакать, но вовремя передумала. Я вспоминала, как вчера вечером ты сидел в кресле, укрывшись пледом, погружённый в какие-то тайные мысли. Иногда ты тревожно озирался, не смотрю ли я на тебя. От всего твоего существа исходила скрытая нервозность, будто тебя, как цепные псы, травили тревоги. Ты соблюдал дистанцию. Мне казалось, что в тебе зарождается что-то вроде ненависти - по мере усиления моего влияния на тебя. Возможно, ты считал, что проникновение в глубины души такого порочного существа, как ты, ни к чему хорошему не приведет. Иногда ты что-то говорил вслух, и я с удивлением слушала твою правильную речь, будто ты на университетской кафедре, твой голос слегка поскрипывал, как заржавленный засов, возможно ты думал, что это придаст особый престиж высокопарному спичу. Время от времени ты обводил взглядом скромное наше жилище, но до сих пор отсутствие роскоши и пространства вполне компенсировалось обоюдно желанным общением. Твои реплики становились отрывочными, монотонными и непонятными, на кухне в унисон урчал пузатый чайник... Вот тогда-то и надо было бить тревогу. Полагая себя оскорбленным, ты ни за какие пряники не сделал бы первого шага. Со спокойным торжеством даже на эшафоте ты продолжал бы проявлять непоколебимость. Кипевшая во мне ярость сменилась глубоким унынием. Наш любимый сквер выглядел не живее и не мрачнее, чем обычно, но тебя я увидела не сразу. Сначала обошла вокруг Пушкина, в его естественный рост, потом прошлась по дорожкам, где ютятся притихшие парочки, и вдруг увидела тебя, бодрым и сияющим. Ты, в свою очередь, с умилением разглядывал меня, и даже особняк Поленова с его запущенным садом тебя, похоже, больше не угнетал. Забавно было бы сейчас наткнуться на двух подружек из Люберец, но их тут не видно. Твои руки, словно крылья взлетающей птицы, часто били воздух. Нагло ухмыляясь, ты сказал: "Что ещё, как не лёгкая щемящая грусть, вывело тебя из себя на улицу? Или ты обрадовалась, подумав, что избавилась от меня навсегда, как от надоевшего и потому не дочитанного романа, и ты опять готова к новенькой, с иголочки, новой дружбе? Сколько же надо оборвать едва завязавшихся нитей, чтобы понять простую истину! Так первое или второе? Прости, я совсем одичал, лезу непрошено к людям в душу, но отвечай не думая, ты на исповеди!" Понятно пока вот что - завтра для нас не существует в принципе, есть одно сплошное, фонтанирующее сюрпризами сегодня, но мне не хотелось уступать прежде, чем ты хоть как-то расплатишься за свой фокус: обнимаясь с тобой на Кружке, я уже мысленно выпускала наточенные когти, которые не премину запустить в твою шкирку в удобный момент. Прежде, чем идти домой, мы немного побродили по Арбату, именно в этот час он, длинный, как кишка, запружен донельзя, за полчаса можно существенно пополнить запас жаргонных словечек, справа и слева светятся входы в игральные автоматы и электрический бильярд, повсюду людская сутолока, рев и грохот Садового кольца. Из последних сил стараются уличные музыканты под моими окнами... Ты чувствовал, что назревает объяснение, и с готовностью юркнул бы в первое попавшееся кафе, где так легко вписать допрос с пристрастием в уже готовый фон, что-то можно не расслышать, где-то слукавить, когда надо, уйти от ответа, короче, там всегда проще объясниться, чем на голой сцене улицы. Безопасная встреча один на один с ужасным чудовищем, удачный розыгрыш враждебных стихий - всё это проходит на ура в уютных стенах скромных кафешек конца 90-х, обшитых деревянными панелями медового оттенка, с толстой кожаной стойкой и большой кадкой с искусственной пальмой или игрушечным павлином в полный рост, несущим по заказу клиентов горячий омлет - дежурное блюдо от заведения. Их, этих кафешек, более похожих на более респектабельные забегаловки Берлина или Амстердама, теперь повсюду тьма. Эти смутные опасения я предпочла отвергать на корню, всякий раз ускоряя шаг вблизи дверей гостеприимных кафешек. Кроме того, в нашей замкнутой жизни, опрокинутой, к тому же, в замкнутое пространство, незнакомцы могли бы сыграть неожиданно значимую роль, если кто-то влезет в наш напряженный тет-а-тет. С каждой минутой мы неумолимо приближали объяснение, чуть не налетев на факира - прямой, как тростниковый стебель, полуголый, бесконечно медленно он переходил из одной позы в другую, потом йог изобразил из своих гибких конечностей какой-то фантастический цветок. После чего он поклонился и сказал: "Сам Тагор просил Будду сделать из него тростник, чтобы наполнить музыкой. Так доверимся же Творцу и станем лучшим орудием в его божественных руках!" Внезапно йог исчез из виду, и толпа сомкнулась вокруг нас. Вообще на Старом Арбате можно встретить всё - от неаполитанского гуру и аглицкого лорда в котелке, до матерей-одиночек с куклами в пеленках, а также инвалидов всех войн, просивших подаяние в голубой берет. Оранжевые кришнаиты, фишка 91-го, просто бледная немочь посреди всей этой теперешней экзотики. Пока мы в обнимку бродили по Арбату, ты искоса поглядывал на меня - сильно ли я рада пришедшемуся на конец недели счастью. Я же думала о том, как, в сущности, мелочны мои придирки, какая я жалкая, если таковы мои претензии! В недовольстве сказывается более всего рабская привязанность к привычному. Да, ты беспощадно разрушил моё уединение, но разве нельзя создать что-то более подходящее? Однако должна признать невероятное: во мне пробудилось давно заброшенное на чердак памяти чувство, которое я не сразу распознала - желание быть с любимым человеком всегда. И этот кто-то был ты. Всё это произошло незаметно, но необратимо. Я ощутила, как твоя рука сжала моё плечо, а на твоём лице легкой тенью мелькнула удивленная улыбка, что означало - послание принято, молчаливое объяснение состоялось. Однако в этой прозрачной улыбке все же чувствовалась непоколебимая уверенность закоренелого эгоиста в том, что за время его отсутствия, каким бы долгим оно ни было, всё должно оставаться по-прежнему, но ты почему-то всё же два пальца на правой руке держал накрест. И я ни с того ни с сего сказала обратное тому, что в этот момент думала: "Как всё нескладно получилось!", и, кажется, заплакала. Потом от счастья и смущения я принялась молоть несусветный вздор, бессистемно переходя от слез к смеху. Ты нарочито громко сказал: "Потише можешь? А то люди подумают, что мы обкурились косячков, - потом уже в легком тоне добавил: Но это лучше, чем жалобы, они меня выводят из себя уже на первых нотах, а ведь здесь можно встретить презренных отпрысков твоих соседей." Через пару недель произошло событие, отбросившее далеко назад планы домостроя и всякую надежду жить тихо и счастливо, эта мысль необратимо бледнела с каждым днем. В издательстве, где ты оставил свою рукопись в тот роковой день, тебе отказали беспардонно - сказав, что сейчас другие тренды... Слишком силен был удар. Призвав на помощь всю свою выдержку, ты не сорвался в запой, хотя и сохранял толику злобы во взгляде. Ты был твердо уверен, что упустил безвозвратно подарок судьбы. Ночью у тебя был бред, температура за сорок. Ты называл какие-то имена, однако в этом невероятном калейдоскопе воспоминаний женских имен не было. А ведь мог хотя бы мать вспомнить, но, возможно, ты проводил учет своих врагов или называл имена наследников твоей интеллектуальной собственности. Дело-то обычное. Ты так разъярился, что я стала опасаться, не грядёт ли опять бред, и ты будешь требовать перенести тебя в дом с бамбуковыми циновками и самурайскими мечами на стенах. Ты напустился на меня, дескать, я терплю всё это из-за того, что ты идеальный друг - у тебя нет возраста, и тебя нельзя отнести ни к детям, ни к отцам. В этом что-то было от сермяги. И что? Тогда я допустила вторую бестактность - спросила о родителях. Про мать ты не стал говорить, а про отца сказал, что он погиб на войне, даже на двух. На афганской убил душу, а на чеченской всего себя - взорвали штаб. Обижаться на тебя я не могла - ты же болел, и потом, таким способом ты приоткрывал свою душу. Я думала о роке, стоит чему-то стоящему наклюнуться. Мне стало безразлично будущее, и стало легче ни о чем не думать. Что бы ни случилось, хуже всё равно не станет, тебя же захлестывала злость на весь окружающий мир. Хватит тратить себя невпопад, надо оставить лишь самое настоящее и посвящать всё время только ему. Иногда твоё сознание затягивали миражи, они рисовались и таяли в твоей голове, и только, по выражению исхудалого лица я могла догадаться, что это было. Изредка меня переполняла нежность к тебе, как к своему младшему брату или сироте, который бесстрашно идет по жизни, не замечая, что шагает вслед за своими же демонами. Все запреты нарушены, терять нечего, возникающее сознание отвязности дает ложное чувство свободы. Не покидало ощущение - мы в этом болоте надолго. Однако ты всё ещё верил, что богу не нужны прямолинейные существа, от подобий своих он ждет борьбы осмысленной и напряженной. Бог не любит резво гарцующих перед его парадным крылечком на чужом коньке-горбунке... На время к тебе возвращалось трезвомыслие, и ты, не терзаясь раскаянием, что твой желудок потерял закалку по твоей же собственной вине, обещал всех перепить и перебить к чертовой матери. Шагая от стенки к стенке, ты бормотал какие-то строки, прося меня тут же записывать... Посреди ночи, свирепо сдвинув челюсти, ты срочно собирался в Китай - надо же как-то заставить себя уважать! Но поскольку билета в Китай на руках не было, ты предложил взорвать пару петард, разбудить к чертям собачьим всех тех, кто почему-то забыл, что мы есть на свете. И мы не станем показывать этому свету, что у нас такие малые силы, но первым идти на приступ положено тебе, а я должна залечь в окопе и ждать... Смутные тени каких-то важных вещей метались в больном сознании, но как ты ни старался их собрать в целое, они тут же исчезали, как мрак от света солнца, а на душе оседала свинцовая тяжесть разлада... Однажды больные фантазии и безудержное краснобайство лились непрерывным потоком до рассвета, начавшись с пустых фраз и весьма ощутимых выпадов вперемешку. Ты говорил отрывисто, меняя местами приветливость и недоброжелательность, и я просто не успевала сортировать этот словесный поток и давать отпор по каждому пункту; потом ты стал уверять кого-то в лице меня, что мир на краю пропасти, и надо срочно уехать в Китай... Однако ты за меня боишься больше, чем за себя самого, поэтому должен куда-то срочно меня спрятать, но как расстаться со мной, если мы подходим друг другу, как черный галстук к серому костюму... И всё это приперчено прозрачными намеками на мою неверность. Я пыталась вразумить тебя хотя бы по самым очевидным вопросам, но признать поражение даже в мелочах было выше твоих сил - ты заявлял, что черпаешь информацию отнюдь не из мусорных ящиков. Уколы и каверзы были нацелены на скудость нашей жизни и инфантильность наших планов. Ты расточал хулу и одобрение, как заправский служитель культа, раздающий по воскресеньям просвирки прихожанам, не успев закончить препарировать наш общий недостаток, то обрушивал девятый вал негодования на то, что завтра из него обязательно произрастет. Потом, под занавес куплет, причём развёрнутый в кантату: ты, мол, давно и необъяснимо уязвлен вопросом, почему я "сжигаю жизнь", как лишние калории, с "идиотом", в то время как весь клан самцов ещё не полёг у моих ног? Это уже полный финиш. Моё неистощимое терпение на исходе. Вот мой совет скромной женщине, замученной домашним деспотом. Не терпи и не убегай на край света. Прежде чем пускаться во все тяжкие, надо запомнить на всю оставшуюся жизнь – мужчина в квартире заводится легко, а вытравить его оттуда адекватной даме куда сложнее. Сделай так, чтобы он сам сбежал, как из тюрьмы, психушки или зоны боевых действий. Пусть будет три в одном. Правило первое - тотальный контроль, не доверяй ему даже в самой малости, ни под каким предлогом… Он должен знать, что всегда под подозрением. При соблюдении этих простых правил выведение мужчины из дома произойдёт быстро, добровольно и с полным респектом к самым строгим статьям УК.
…Когда взаимная ярость улеглась от усталости, ты принес извинения в виде очередного вопроса: когда я перестану напускать на себя этот низменный вид, что не было оговоркой, - я, вконец одуревшая, готова была уже пойти спать, как бомж, в коридор, кошмар обретал конкретный образ, это была моя комната, - тебя вдруг сморил сон. Упав на диване и сомлев в теплоте пушистого, пледа, ты уснул со счастливой мыслью о своей неподсудной юности. Лавина бессмысленных колкостей и ангела приведёт в раздражение, но я всё ещё старалась воспринимать это как досадную чепуху, но голос здравого смысла бессилен хоть чем-то помочь. Однако за время твоей болезни страх за твою жизнь стал моими оковами. Мы испытывали прочность сопротивление материала, и я бы согласилась на досрочную капитуляцию - в предчувствии новых битв. Утром, выслушав краткую сводку вчерашних новостей, ты дружелюбно попросил меня не принимать эту словесную шелуху за личные оскорбления. Иными эпизодами ты особо интересовался и просил пересказывать их в подробностях. Лёжа на боку, ты был похож на большого растревоженного пеликана, и этот птах хмелел от своих же слов. Свести нас вместе, двух людей столь несхожей чеканки, но всё же очень близких по каким-то исключительным параметрам, могло лишь нечто, также в высшей степени исключительное… И если удалось выстоять, значит, хватит мудрости идти дальше… У тебя сильная линия судьбы, а вот с линией жизни как-то не очень, эта линия то и дело исчезает, но у тебя заранее победоносный вид. Безумие преследовало тебя, как опасный и хитроумный хищник, иногда приближаясь настолько, что, казалось, вот-вот оно вцепится мертвой хваткой в твой истомленный мозг, когда ты сердишься, считая себя жалейкой вселенной, то грозишь даже самому Господу. Твоя готовность встретить конец света равна готовности к скандалу. За одну ночь ты мог родить тысячу планов и невероятных идей, а наутро забыть об этом. Ты больше не исследуешь пороки натуры, как аномальные явления, ты научился опасаться уступчивости материала, которая как изморось - скоро оседает и испаряется, не оставляя ничего, кроме мокрого места. И вот солнце взошло, день тишины закончился. Решение принято. Однако огласить его должно тебе. Я приму это как судьбу.
…Медленным кошачьим шагом под проливным дождем легкая женская фигурка около полуночи взошла по насыпи на пустынную лесную дорогу, но едва достигнув середины полосы, замерла. Вдруг по проселочному тракту выехала машина и пошла на поворот, резко набирая скорость. Резкий гудок заменял дальние фары. Фигурка не двигалась и, очевидно, собиралась движением руки, из которой ветер рвал длинный шарф, приветствовать капот несущегося навстречу с диким рёвом авто, которое в последнюю секунду успело вильнуть в сторону, захватив белый флаг капитулянта круто вздыбленным боком. В тот же миг произошла мощная вспышка, раскрывшийся в мановение ока гигантский огненный цветок скоро погас и в небе трепетно вспыхнули два слабых диска, похожие на нимбы. Асфальт и окружающая среда не пострадали.
Автор года - 2025 роман День тишины
© Copyright: Лариса Миронова, 2025
Свидетельство о публикации №225121101157
Свидетельство о публикации №225121101157
Рецензии
Автор года 2025
За уникальный авторский почерк....
роман День тишины
+
полный текст Сердце крысы
Лариса Миронова 13.12.2025 15:47 • Заявить о нарушении
За уникальный авторский почерк....
роман День тишины
+
полный текст Сердце крысы
Лариса Миронова 13.12.2025 15:47 • Заявить о нарушении