Туманность Иуды. Глава 4

Глава 4. Старуха

    Все занавеси были раздвинуты, и я впервые видел комнату целиком. Большая кирпичная печь с облезшей побелкой стояла своим массивом целиком в комнате, а противоположным боком утопала в стене, и, по всей видимости, грела ещё одну комнату. Небольшой проём угадывался за углом печи. С той же стороны печи была топка, и дрова трещали, понемногу разгораясь. Там же на полу был постелен тюфяк, но бабка убрала его и положила на кирпичную нишу сверху печи. Она что-то бормоча, быстро и сноровисто мела комнату. На старый раздёрганный веник, она намотала мокрую ветошь, и сейчас быстро водила ей по растрескавшимся доскам пола. От чугунной плиты с круглыми комфорочными отверстиями, уже тянуло приятным теплом. Я попросил солдат передвинуть лавки к стене, и теперь лежал в углу, головой упираясь в стену на которой висела большая карта области. Карта была русская с русскими же надписями и названиями. Справа стоял стул, на котором ещё вчера вечером сидел гауптман Оттс. Теперь здесь лежала моя фуражка. Скатанный ватник я положил под спину, а шинелью накрыл ноги.

Дом выстыл. Пока здесь было тело, постоянно заходили и выходили люди. Лейтенант Бенеке пришёл проститься с гауптманом и заодно познакомиться со мной. Это был высокий светловолосый красавец с голубыми глазами. Таких обычно печатали на плакатах. Моих лет, наверное, может быть чуть младше. Я уже имел возможность увидеть его утром возле горящего коровника. Он зашёл, и ни на кого не глядя, первым делом подошёл к лежащему на столе гауптману, и, сняв фуражку, простоял, наверное, с полминуты, глядя на него.
- Сегодня же 16-е марта –Heldengedenktag*, день, когда мы вспоминаем героев. Вот и ещё один ушёл. – Затем он надел фуражку, отдал ему честь, и только потом повернулся ко мне.
- Герр оберлейтенант! – он быстро отсалютовал, поднеся ладонь к виску. – Позвольте представиться: лейтенант Курт Бенеке.
- Вальтер Майлингер. – в ответ представился я. Возникла неловкая пауза. Ситуация была немного странная. Я был здесь словно бы непрошенным гостем, с которым никто не знал что делать. Я неловко попытался встать.
- Пожалуйста, не утруждайте себя. – Лейтенант позволил себе немного неуставную улыбку. – Вижу, что вам не по себе. Мне уже сказали, что вы плохо себя чувствуете.
- Да, простите за неудобства. – Я через силу улыбнулся, откидываясь обратно на стену.
- Я всё понимаю. Прошу вас, отдохните пока, а формальности, думаю, подождут до завтра. На сегодня нам хватит сегодняшних формальностей. – Проговорил он, выделяя слово «сегодняшних», упреждая мои действия и сглаживая неловкость.
- Мои формальности вчерашние, – улыбнулся я, - и они, действительно, подождут до завтра, если вы не возражаете.
Он мимолётно улыбнулся, кивнув мне, давая понять, что мы совершенно правильно поняли друг друга. Сейчас и вправду надо было закончить с гауптманом. В дом зашли ещё несколько человек. Я увидел двух унтерфердфебелей, ещё одного унтерофицера и ефрейтора. Коротко отсалютовав мне, они подошли к лейтенанту Бенеке, и начали вполголоса обсуждать вопросы транспортировки тела в Любцы. Пожилой фельдшер собирал личные вещи гауптмана.

Сложившаяся ситуация и вправду была немного неловкой. Лейтенант Бенеке теперь был здесь главный, и как мне подсказывал мой небольшой армейский опыт и чутьё, скорее всего, в штабе полка его утвердят и оставят в этой должности. Этот вопрос, наверняка, уже решён. Я хоть и был старше по званию и не подчинялся ему напрямую, всё-таки, должен был с ним считаться, как с командиром роты. Лейтенант не делал никаких запросов и не просил прислать меня. И, как я уже успел убедиться, на моё присутствие и здесь, и в штабе полка, смотрели как на личную блажь умершего старика гауптмана. С другой стороны, я был официально откомандирован сюда контрразведкой и... и – что? И, соответственно, должен что-то делать по своей линии. Осталось только выяснить – что. Но пока я лежал без сил и морщился под аккомпанемент ноющего желудка.
Ближе к обеду тело и личные вещи Генриха Оттса увезли в Любцы, а я остался лежать в выстуженном доме, а на улице возле входа лейтенант Бенеке предупредительно оставил двух часовых. Я лежал и чувствовал, как начинают коченеть мои ноги накрытые шинелью. Спустя где-то час после убытия тела, занавесь отодвинулась и один из солдат-караульных спросил.
- Господин оберлейтенант, старуха просится в дом. Пустить её?
- Пустите, конечно. – Буркнул я. – И пусть она затопит печь.

***
- Немец, немец!
Я открыл глаза.
Старуха в криво повязанном платке смотрела на меня и протягивала кружку с каким-то отваром. Я отрицательно покачал головой, отворачиваясь.
- На, немец! Пей, пей. – бубнила старуха, суя мне жестяную немецкую пехотную кружку.
Я снова нехотя открыл глаза.
- Sweigen, Bappka. – прошептал я, вспоминая манеру гауптмана.
- Дурак, дурак, пей, пей. – монотонно бубнила старуха, не уходя.
Я со вздохом взял кружку и почувствовав пальцами тепло, всё же пригубил, а затем сделал несколько глотков. Это был такой же отвар, что я пил вчера. Допив кружку, я сказал «данке» и отвернувшись к стене, снова накрылся шинелью.

Вечером ко мне зашёл фельдшер Шольтман. Он и ещё несколько человек только что вернулись из Любцов.  Он принёс мне немного сыра, несколько банок тушёнки, местный шпик, в общем, всё то, что мне было абсолютно запрещено есть. Со вздохом осмотрев мои глаза, язык, и пропальпировав живот, он выслушал мою историю болезни, и, вздохнув, резюмировал.
- Долго вы так не протянете. Боюсь, как бы вас тоже не пришлось везти в Любцы. Там есть лазарет.
- Не уверен, что там мне будет лучше. – вздохнул я.
- Там будет лучше нам. – печально улыбнулся он.
- Понимаю. Простите, болезнь делает человека эгоистом. – я выдавил улыбку.
- Все люди эгоисты, все. Мы привыкли это скрывать с разной степенью успеха. Болезнь просто срывает эти покровы. Вот и всё.
- Тогда, как эгоист эгоисту, скажите мне господин фельдшер... Конрад... сколько, по-вашему, мне осталось.
Он выдохнул.
- Вам надо есть. Питаться. Иначе, и вправду, недолго.
- Питаться? В этом вся проблема.
- Очень странно в вашем возрасте иметь такую болезнь. Это у вас давно?
- Не очень. После ранения. – Я не стал ничего более уточнять. Впрочем, он, посмотрев на моё напрягшееся лицо, более не спрашивал.
Мы немного помолчали. К комнате уже было достаточно тепло, и я чувствовал, как по моим ногам пошли приятные горячие искорки. У меня согрелись ступни. Это было хорошо. Всю эту эпопею с желудком, прошлую осень и зиму, у меня отчаянно мёрзли ноги.
За занавеской снова раздалось бормотание, и странно потряхивая головой, оттуда снова вышла бабка. Подойдя к нам, она по-русски стала что-то бубнить фельдшеру, тыкая в мою сторону пальцем. Я плохо разбирал слова. Кажется, она пыталась сообщить нам, что у меня проблемы с животом.
Фельдшер терпеливо её выслушал, затем повернувшись ко мне, произнёс.
- Она говорит, что вам надо лечить желудок.
- Что вы говорите? – бледно усмехнулся я. – Вот так новость. Пусть вылечит, я не против.
Бабка ещё что-то бубнила, дёргая головой. Фельдшер жестом отмахнулся от неё и вновь повернулся ко мне.
- Она хочет дать вам какую-то мазь.
- Она мне намажет живот? – попытался через силу сострить я.
- Не знаю. Что-то местное. Она говорила, я не разобрал. В любом случае, я бы не стал идти на такие эксперименты. Хватит с нас гауптмана.
- Да, господин фельдшер, вы тут тоже эгоисты, всё верно.
- Вот видите, я же вам говорил. – Всё так же, печально улыбаясь, подтвердил он. – Вы упоминали, что говяжий бульон ваш желудок пока принимает? – он вернулся к теме моего здоровья.
- И куриный.
- Местные разделали сгоревших коров и сейчас вымачивают мясо от крови. Думаю, лейтенант Бенеке распорядится, чтобы вам выделили часть для бульона, а старуха вам сварит.
- Хорошо. Но только завтра. Сегодня не надо подвергать меня такому испытанию.
- Конечно. Спите. Сон – лучшее лекарство.
- И единственное, в моём случае.
- До завтра. – Он встал, надел шинель, русскую ушанку, и вышел.

«...а когда мы ехали назад, нам встретились старик с мальчишкой. Мы остановили их и нашли у них в мешке мороженную картошку и кусок шпика. Мы спросили, куда они идут и старик уверял нас, что они местные, с деревни. Что ж, раз деревню мы всё равно сожгли, чтобы не оставлять русским ни одного целого дома при отходе, то и старик с мальчишкой были нам не к чему. Мы отпустили их. На их красные небеса... картошку и сало мы, конечно, забрали себе. Сама посуди, мама, не пропадать же добру».

Генриетта часто, по её выражению, делала «маленькие радости». «Если их нет, их надо придумать» - говорила она. Однажды, когда уже было известно, о моём отъезде из Вены, она подарила мне вышитый платок. На нём алела надпись: «Милому Кристофу от Генриетты, не забывай меня». Когда пуля летевшая в Кубе, пробила карман кителя и, скользнув по рёбрам, вылетела наружу, она пробила и платок. Именно в том месте, стерев слово «не»... Символично. Теперь надо забыть. Забыть, и больше не вспоминать.
Рольф тоже писал ей из Праги. Она всегда морщилась при разговоре о нём. Он, таки, вступил в НСДАП в том же 39 году и теперь служил под началом Гейдриха. У него была просто удивительная особенность нравиться старшим по званию, не важно, где он находился. В школе это были учителя. В полицейском училище, это были наставники-преподаватели, а в полиции это были старшие по должности и званию. В СС он также добивался успеха и довольно бодро шёл вперёд. Он упоминал это всякий раз в своих письмах. Я уже говорил, что ему неизменно надо было подчеркнуть своё превосходство. Он делал это так: одно письмо ей, одно мне. Это было странно... мы знали друг друга со школьной скамьи, а ещё, наши семьи знали друг друга. Хорошо знали... я не уверен, подойдёт ли слово: «дружили». Мы никогда не были друзьями с Рольфом, то есть как... Я всегда дружил с Генриеттой. «Дружил»... какое слово... я всегда любил её. И она, как я видел и понимал, всегда платила взаимностью. А Рольф... Рольф, словно муха кружил вокруг нас и делал вид, что мы все друзья. Это было странно, сейчас я это понимаю, а тогда... тогда это было привычно, обычно – так, как это было всегда.

- Немец, немец! – Бабка, подойдя вплотную, бесцеремонно тормошила меня за плечо.
- Was? – Я недовольно поморщился, оборачиваясь и откидывая её руку.
- На-на, вот. – Она стояла с ложкой в руке и, как ребёнку, пыталась сунуть мне в рот какую-то гадость.
- Was ist das?
- Глотай, дурак-дурак. – она с обезоруживающей непосредственностью пихала ложку прямо мне в рот.
- Geh weg, alter Narr! (Отойди, старая дура. нем)
- Дурак-дурак, - приговаривала старуха, продолжая пихать ложку мне в рот.
- Schei;e! – воскликнул я и отпихнул её руку.
Старуха что-то лопоча, продолжала кружить вокруг, не оставляя своих попыток.
- Я сейчас пристрелю тебя, ведьма. – Простонал я, и пальцами показал, как буду стрелять в неё из пистолета.
- Дурак-дурак, - повторила она и сжатыми в щепотку пальцами свободной руки постучала мне по лбу.
Я попытался вскочить, но мои силы кончились и я, чувствуя холодную испарину, откинулся назад на скатанный ватник, в беспомощной злости наблюдая за ней. А бабка, наклонившись к моему саквояжу, достала мой пистолет, и неумело держа его за затвор, потрясла им у меня перед носом, что-то неразборчиво бубня.
- Дай сюда. – Я протянул руку, но она, больно ударив по руке рукоятью пистолета, швырнула его обратно в мой раскрытый саквояж.
- Чёртова ведьма. – Зашипел я, и опять бессильно откинулся на спину. – Пристрелю тебя.
Она замахала руками, и, повторяя своё «дурак-дурак», ушла куда-то за занавеску. Я услышал, как тихо стукнула ложка, ложась на блюдце. Ничего, думал я, сейчас зайдёт кто-нибудь из солдат, и скажу, чтобы эту старуху выкинули отсюда. Пусть живёт в сарае. Я с тихой ненавистью наблюдал за ней. А та суетилась возле печки, подкидывая дрова, и ещё несколько раз выходила на улицу и заходила обратно. Я видел, что она принесла какие-то жёлтые комья, и гулко бросив на дно жестяного котелка, принялась греть на огне. Я вдруг почуял запах бульона. Да, кажется, это был замороженный куриный бульон. Одновременно с этим запахом, силы как будто окончательно оставили меня и я мог только наблюдать за ней.
- Дай мне бульона. – прошептал я.
Бабка обернулась, и что-то бубня себе под нос и прихрамывая, снова вынесла ложку с гадостью и поднесла к моему рту. Сил сопротивляться у меня уже не оставалось, и я как маленький ребёнок открыл рот и осторожно снял губами содержимое ложки, готовый выплюнуть его в любой момент. Это был какой-то тёмный безвкусный жир с каким-то странным обволакивающим ощущением. Я замер, пытаясь понять, что же это такое.
- Глотай, дурак-дурак. – Бабка опять, сжатыми в щепотку пальцами, дала мне в лоб и я, решившись, сделал глотательное движение. Комок жира, словно бы нехотя сполз мне в горло.
- Гут-гут, немец. – Сказала бабка, заулыбалась и вдруг дала мне щелбан.
- Сука. – Выдохнул я, онемев от такой наглости.
А старуха тем временем принесла мне стакан с отваром.
- Нет, - я покачал головой, - дай бульон. – «Бу-ли-он». – Повторил я по-русски.
- Да, да, - закивала старуха, показывая то на котелок с бульоном, то на стакан с отваром. Кажется, она имела в виду, что сначала надо было выпить отвар.
- Ладно, ведьма, - прошептал я, с усилием принимая из её рук кружку и делая глоток.
Я почувствовал, как горячая волна чая догнала комок жира где-то там, в моих исстрадавшихся глубинах и, растворяя его, ухнула ещё глубже, наполняя внутренности вязким липким теплом.
Старуха дала мне бульон только через полчаса. Я вдруг с жадностью, удививший меня самого, выпил целую кружку, чувствуя давно забытое ощущение сытости. От тепла и неожиданно приятного чувства, я, словно пьяный, почувствовал, как стены дома начинают смыкаться вокруг меня тёплыми греющими объятиями. От соломенного тюфяка вдруг повеяло таким домашним уютом, что я, закрыв глаза, как маленький ребёнок, подложив ладони под небритую щёку, с каким-то сладостным чувством провалился в сон.

Нет, Рольф никогда не был мне другом, теперь я вижу это с отчётливой ясностью. Ни мне, ни Генриетте. Это наши семьи дружили. Точнее, мы состояли в одном Nachbargemeinde. Соседское товарищество для поддержания улицы и участков в хорошем состоянии. Таков был порядок, и мы соблюдал его. Можно ли считать это дружбой? Не знаю, я раньше никогда не задумывался об этом. Мы все жили на Гартен-штрассе. А раз или два раза в месяц, смотря по времени года, мы собирались для совместной работы по уборке мусора, починке и покраски заборов, а затем пикника. Отцы в лучшие времена поджаривали колбаски и кусочки шпика, неизменно запивая это пивом и ведя бесконечные, и непонятные нам детям, разговоры о политике. В начале тридцатых стало ощутимо лучше, даже я, будучи подростком, ясно понимал это. Рольф всегда крутился рядом со старшими, а потом с важным видом пересказывал нам то, что он услышал. Мне это было неинтересно и непонятно, почему он так делает. Но я не задавался тогда такими вопросами. Я всё воспринимал как-то естественно, словно бы всё так и должно быть. Рольф мне уже тогда говорил, что я не умею смотреть вперёд. Тоже, наверное, подслушал эту фразу из пивных разговоров отцов. Потом, как я помню, австриец Гитлер, неожиданно был назначен канцлером Германии и Национал-Социалистическая Рабочая Партия Германии, вдруг стала у всех на слуху. Я никогда не вникал во всю эту политику, я просто помню все эти разговоры вокруг, словно бесконечное жужжание, словно фон своего взросление, окончания школы, поступления в полицейское училище, и конечно, наших встреч с Генриеттой... Однажды, когда нам было лет по тринадцать, и помню, как на каком-то собрании в нашем «реалшулле», то есть в школе, Рольф выступал с гневной критикой идеи объединения Германии и Австрии. Я ничего в этом не понимал, и Рольф и вправду показался мне таким умным и взрослым. Постоянно шли споры о каких-то партиях и выборах, и я везде слышал это слово «Аншлюс», то есть «слияние». В тридцать восьмом году тот же Рольф, на собрании в полицейском училище славил Гитлера и горячо ратовал за этот же самый Аншлюс. Это было в феврале, а в марте войска Германии вошли на территорию Австрии. Кто-то радовался, кто-то бежал на торжественную встречу канцлера Германии, а кто-то вполголоса ругался. Зато Рольф сиял и всем говорил, о том, что всегда правильно понимал тенденцию политических событий. Зная Рольфа, мне было смешно, но к моему удивлению, многие внимательно и с уважением его слушали. Я же всегда смотрел на эти внешние события словно бы из окошка нашего с Генриеттой маленького мирка. У нас и вправду был наш маленький тесный мир, где нам было очень хорошо вдвоём. Когда нам с Рольфом было по двадцать, ей было всего семнадцать, и она уже работала младшим помощником в бухгалтерской конторе. Ей было хорошо с цифрами... и со мной. Такое чувство, что все эти события шли мимо нас с ней, только по сообщениям Рольфа мы узнавали что-то новое, или трактовку того или иного произошедшего события. Генриетта со снисходительной усмешкой смотрела на него, как он важно рассказывал нам обо всех новостях, не забывая подчеркнуть своё видение и прогноз, а потом Генриетта переводила взгляд на меня, и мы снова оказывались с ней в нашем маленьком мире. Там, откуда можно было иногда выглядывать, мельком окидывая взглядом внешние события, пробегающие за окном. Оглядывать, улыбаться, и снова возвращаться обратно в наш маленький уютный мир для двоих. Не обращая внимание даже на Рольфа, который как надоедливая муха старался пролезть внутрь. Мне порой казалось, что Рольф будто бы силился разгадать некоторую загадку, постичь какую-то тайну, почему нам вдвоём так хорошо. Силился... и не мог. Потом он уходил, сославшись на важные дела. Но внутри, как я чувствовал, как он был зол и раздосадован, как будто в его личной и персональной жизни было нечто неподвластное ему. Но меня это не волновало. Пусть внешние события идут своим чередом, думал я. На наш с Генриеттой мир, они не влияют. Да, я так думал. И я ошибался. Я сильно ошибался.

***

- Немец, немец!
Я открыл глаза. Уже было светло, и непонятно откуда взявшееся солнце, радостным прямым потоком било с окошка прямо на доски пола. Было тепло и уютно. Трещала печь и приятно пахло бульоном.
Я осоловело моргая глазами сел на тюфяке, оглядываясь. Неужели я так долго спал?
- Немец! – бабка стояла надо мной с ложкой вчерашней гадости.
Я, ещё не успев проснуться, поднял на неё глаза, и ложка той же, вчерашней дряни, снова оказалась у меня во рту. Я проглотил, хмуро глядя на неё.
- На-ко, вот! –  Она сунула мне стакан. Это опять был отвар.
Я послушно, словно ребёнок, запил, чувствуя, как комок безвкусного жира проскользнул вниз. Бабка довольно хмыкнула, отошла к печке и скрылась за занавесью. Вскоре она принесла мне бульон.
Ногам было тепло, и желудок не тянул привычной болью. Я удивлённо пошевелился. Он не болел. Я сел на лавке свесив ноги, и недоумённо оглядывался вокруг, словно бы внезапно попал в новый и незнакомый мне мир. Я смотрел на жёлтые лучи солнца, на выскобленные доски пола, которые затейливо играли, радуя глаз причудливым переплетением древесных волокон. Смотрел на стол с котелком, в котором лежали несколько варёных картофелин и будто бы с удивлением узнавал, что такое тоже бывает. Что может светить солнце, и оно будет жёлтым, а не серым… что простые деревяшки на полу могут быть такими красивыми, и отдавать медным золотом в солнечных лучах, а картофель в котелке может манить к себе надтреснутой корочкой, словно интересный и загадочный ребус, который надо взять в руки, почистить, и проникнуть в его внутреннюю суть. Скоро ведь будет весна и появится зелень и цветы, вдруг подумал я. Уму непостижимо. В этом мире есть цвета. Я громко выдохнул и потёр заросшее щетиной лицо. Надо побриться и привести себя в порядок.
Я рассеянно перевёл взгляд на бабку. Та возилась с какими-то плошками и лишь изредка поглядывала на меня. Что это за снадобье она мне дала? Ладно, это можно будет выяснить потом. Я с удивлением прислушивался к своим чувствам. Чувства говорили, что мне надо было в туалет.
Я вдел ноги в сапоги. Встал. Осторожно потянулся, разминая тело. Желудок молчал. Я удивлённо хмыкнул, накинул шинель и вышел наружу.
На крыльце скучал какой-то здоровенный солдат, обершутце. Он, отвернувшись от входа, стоял, опираясь спиной на столб навеса крыльца, и щурясь на солнце, курил какую-то вонючую самокрутку. Кажется местного самосада. Его карабин стоял прислонённый к перильцам ступенек. Лицо караульного было залито солнцем и это солдатское блаженно-скучающее лицо, словно бы тоже говорило мне, что помимо серого цвета, есть ещё и вот такой вот цвет, здоровой молодой кожи, белая бумага самокрутки, алый уголёк на её конце. Я с улыбкой наблюдал за ним, прикидывая, где находится туалет.
Он, наконец, покосившись на движение, заметил меня, и с секунду удивлённо смотрел в мою сторону не выпуская самокрутки изо рта. Затем до него дошло, и он, выплюнув окурок, и схватив карабин, вытянулся по стойке смирно.
- Герр оберлейтенант! – пуча глаза, он отдал мне честь.
- Вольно, стрелок! – улыбаясь, ответил я. – Не подскажете, где тут то место, куда даже нога Кайзера ступает?
- Was…? – Он не договорив, удивлённо вытаращился на меня.
- Меня вызывает агент Null-Null. – с усмешкой пояснил я.
- А-а...Null-Null? – Он облегчённо выдохнул. – Герр оберлейтенат, это за домом, там, увидите. – Он дёрнулся было, чтобы показать мне дорогу, но я жестом остановил его.
- Останьтесь, здесь, стрелок. Вас ждёт незаконченное дело. – Я кивнул на дымящийся в снегу окурок, спустился по ступенькам и прошёл мимо него, обходя дом. Заворачивая за угол, я успел заметить, как солдат наклонился, бережно поднимая недокуренную самокрутку.

Какое это счастье, когда у тебя ничего не болит. Я снова лежал, облокотясь спиной на стену с картой и с удивлением прислушивался к своим ощущениям. Это было какое-то новое, казалось бы, никогда не испытанное мною чувство. Я настолько привык, что даже в моменты наибольшего затишья, тянуще-ноющая боль никуда не уходит, что сейчас сидел и боялся обмануться.
Бабка, косясь на меня, и что-то бурча, ходила туда-сюда. Из хлева за домом иногда доносилось мычание коров. У бабки их было две, а кособокий внук, каким-то образом жил в коровнике. Это мне мельком сказал ещё гауптман. Впрочем, мне это не было важно. Важно было то, что у меня ничего не болело. И это забытое чувство полностью захватило меня. Словно это было так, как не бывает, словно в сказке. Если немного постараться, то можно было представить, что это какая-то австрийская деревушка, где-нибудь в предгорьях Альп. Сейчас в дом зайдут запыхавшиеся и раскрасневшиеся дети и споют старую песню про сурка «Ave que la marmotte»... Словно бы нет войны. Я затряс головой, отгоняя видение с детьми и песней. Здесь была Россия и была война. Хоть и наш тыл, хоть эта бабка и помогла мне, но всё равно...
Я, вспомнив, про пистолет, нагнулся к раскрытому саквояжу и проверил его наличие. Мой вальтер восьмой модели лежал там, где его бросила старуха – прямо поверх сложенных вещей и документов. Я вытащил оружие, вынул обойму, проверил отсутствие патрона в стволе, и снова вставив магазин, убрал вальтер под ватник, который заменял мне подушку. Так будет лучше. Я блаженно вздохнул и закрыл глаза.
Вечером ко мне зашёл фельдшер.
- Говорят, вам стало лучше. – Начал он прямо с порога.
- А-а, господин Шольтман, как ваши дела? – я приветливо улыбнулся ему, как старому знакомому.
- Мои дела простые: дать выговор младшим по званию, не раздражать старших по званию, да вот ещё справиться о вашем здоровье. – Он устало снял ушанку и потёр свой лоб, садясь на стул.
- Моё здоровье и вправду лучше. Боюсь сглазить, но так хорошо я давно себя не чувствовал.
- Вы, я так понимаю, рискнули и отведали ведьминого зелья? – понимающе улыбнулся он.
- Отведал. – не стал скрывать я. – И уже, знаете ли, не жалею.
- Да у вас и лицо порозовело.
- Я выпил целых два стакана бульона и даже съел галету. – Не выдержав, похвастался я, как ребёнок. – Для меня это настоящее событие.
- Отлично. – похвалил меня фельдшер. – Интересно, чем это она вас поила. Мышиные хвосты, лягушачьи сердечки, что там ещё ведьмы кладут в свои снадобья.
- Надеюсь, не кровь христианских младенцев.
- А вот, мы сейчас у неё спросим. – Конрад Шольтман повернулся в бабке, которая возилась за своей занавеской, и позвал её.
Он по-русски объяснил ей, что хочет посмотреть то, чем она меня лечила. Бабка вынесла немного на ложке.
- Хм, - Шольтман осторожно понюхал, а затем попробовал на вкус. – Тут явно есть какой-то жир. Барсучий или медвежий... – Он, попробовал ещё раз, закатив глаза и как бы вглядываясь во вкус. – Кажется, есть пчелиный прополис. У меня дед занимался пчеловодством... Хотя, не уверен.
- Бабка, бабка, что это? – он повернулся к старухе. – Из чего это сделано?
Бабка замахала руками и что-то неразборчиво забубнила, показывая то на свой, то на мой живот.
- Состав, состав этой мази? – повторил фельдшер по-немецки.
Бабка опять замахала руками и показала на мой живот.
- Я понимаю, что для желудка, я спрашиваю, из чего состоит? Это жир? Медведь? Пчела? – Он пытался достучаться.
Бабка пожала плечами и опять показала на мой живот.
- У немца живот болит. Дурак-дурак. – сказала она.
Фельдшер со вздохом отвернулся от неё.
- Дура старая. – Пробурчал он, поворачиваясь ко мне. – Как бы то ни было, я рад, что вам лучше. Даже удивительно.
- Меня удивляет другое. – Я усмехнулся. – С чего это она принялась меня лечить.
Конрад нахмурился.
- Тут, как раз, ничего удивительного и нет. Она и за гауптманом ухаживала. У неё немного с головой не в порядке. Видимо ей нужно о ком-то заботиться.
- Да, похоже на то.
- Что теперь намерены делать? Останетесь у нас, какое-то время, или уедете? – Он, улыбаясь, смотрел на меня. – Это я, как медработник спрашиваю, - вдруг проговорил он немного торопливо, - в ваши служебные дела я не лезу.
- Я понимаю вас, господин Шольтман. Понимаю. – Я кивнул ему. – Честно говоря, я и сам в некотором затруднении. Пока меня мой желудок занимает больше всего, уж простите за признание.
- Все люди эгоисты, я ведь говорил вам. – Хмыкнул фельдшер. – Рад, что вы ещё раз подтверждаете мой взгляд на жизнь.
- Всё так, Конрад, всё так, мне ли спорить с вами, с самым ярким светилом медицины в этом тёмном царстве. – Я понимающе рассмеялся. Живот не болел, и впервые за долгое время и мне и вправду, словно маленькому ребёнку, хотелось смеяться, радоваться и шутить.
- Это всё благодаря исключительно темноте царства, а не яркости самого светила. – Конрад Шольтман поддержал меня тихим смехом.
 – Что же касается моих служебных дел, то и тут я не совсем представляю, что же мне надо делать.
Фельдшер Шольтман приподнял брови и саркастически улыбнулся. Видимо и он разделял общее мнение по поводу личных заморочек покойного гауптмана.
- Но раз уж вы здесь, - продолжил я, - то позвольте спросить, что, по вашему мнению, так сильно беспокоило старика Оттса, что он в обход полкового начальства, отправил запрос в Абвер?
- Не знаю, насколько сильно... – фельдшер помялся. – Возможно и вправду, здесь есть некая... – он задумался, подбирая правильные слова – ... сумма странностей...
- Сумма странностей? Интересное выражение. – Я весь подобрался. – Расскажите мне о ней. О вашей сумме...
- Ну, даже не знаю. С одной стороны, всё это по отдельности, и вправду, ерунда, как бы бытовые мелочи, а вместе взятые, возможно и вызовут непонимание.
- Вы хотите сказать, «подозрения»?
- Непонимание. – Он уставился на меня сквозь стёклышки оловянной оправы.
- Не томите, рассказывайте.
- С чего бы начать... – Он задумчиво смотрел, как бы сквозь меня. – Наверное, с собак... Иногда по ночам караульные слышат лай.
- Лай собак?
- Да.
- И что же тут, простите, странного?
- Странное то, что когда деревня была занята, то всех местных собак сразу перестреляли. Просто, чтобы не шумели и не мешали. А новых никто не заводил, просто потому, что их кормить нечем. Русские тут сами, не очень-то...
- Я понимаю, - кивнул я.
- Ну вот, а по ночам иногда слышится лай.
- Только по ночам?
- Не знаю, может и не только. Я не вникал в тонкости, просто слышал от солдат.
- Возможно это собаки, которых хозяева отпустили в лес, именно потому, что нечем кормить?
- Возможно. – Он пожал плечами.
- Гауптман говорил мне про какой-то звон...
- И это тоже. Звон, словно бы корова ходит с колокольчиком.
- Так может это и есть корова? – наивно спросил я.
- Нет, не может, - усмехнулся Шольтман, - не может. Зимой все коровы в коровниках, звенеть некому.
- Но кто-то же это делает? Мне говорили про какого-то жуткого коровьего душителя.
- Вот то-то и оно. – фельдшер покачал короткостриженной головой. – Сначала звенело у местных, потом, с месяц назад, начало звенеть и в той части деревни, где квартируем мы.
- Местные туда не заходят?
- Нет, только если вызовут, а так – нет. Под страхом расстрела.
- Понятно, что-то ещё есть из странностей?
Он вздохнул, снял очки и потер переносицу.
- Не знаю, - вздохнул он, - смотря, что и как отнести к странностям. Коровник вот ещё сгорел, да командир роты умер. Всего-то,  подумаешь? Не знаю... Вы из контрразведки ещё к нам пожаловали.
- Но позвольте, я приехал по запросу гауптмана Оттса, а его смерть – это следствие болезни сердца и нервного потрясения в связи с пожаром. Разве не так?
- Да, всё так. – Шольтман грустно улыбнулся. – Но всё это вместе взятое и даёт нам ту самую «сумму странностей», не находите?
- Стоит ли объединять или путать странности и закономерности? – ответил я вопросом на вопрос.
- Ну, вам виднее. – Он поёрзал на стуле, показывая, что уже готов уйти.
- А на железной дороге происшествий не было? – упреждая его движение, спросил я.
- Нет, там, насколько я знаю, всё по расписанию. Обходы, патрули, всё по графику.
- Осенью, я слышал, было нападение...
- Да, убили трёх партизан. Точнее, тяжело ранили, а потом, при отступлении в лес, их свои же и добили.
- Вот как?
- Да, мы нашли трупы. Они, когда поняли, что не уйдут с ранеными от погони, то решили не оставлять нам пленных.
- Понятно. А после этого попытки были?
- Нет, насколько я знаю, нет. Ни до, ни после. Впрочем, об этом лучше спросить лейтенанта Бенеке. Он, собственно, и возглавил погоню за теми партизанами.

После ухода фельдшера, старуха ещё раз дала мне эту тёмно-серую гадость с жиром. Я, уже не сопротивляясь, съел из её рук, запил отваром и через полчаса выпил кружку бульона, съел несколько галет и даже... даже принял немного тушёного мяса из жестяной банки. Этот запах консервированной тушёнки был настолько чарующим, что я не выдержал и съел несколько ложек. От непривычной сытости меня снова разморило.
Завтра, думал я. Обо всём подумаю и узнаю завтра. Всех опрошу, составлю рапорт, и, пожалуй, задержусь здесь ещё на денёк... подумал, я засыпая. Или, лучше, на два.