Собаки

Рыжий

Рыжий сидел на дорожке и ждал. Терпеливо ждал – так, как могут ждать только те, кто все потерял. От кого отказались, выгнали, даже не сняв ошейника. Он не сразу понял, что выгнали. Думал – хозяин придумал новое место для прогулки. А тот привез, открыл дверку:

- Вылезай! Гулять!

Рыжий выскочил радостно, новое всегда интересно. Хозяин дверцей хлопнул, опустил стекло.

- У тебя своя жизнь, у меня – своя. Новая. Не скучай тут без нас!

И укатил. Сволочь.

Рыжий всегда знал, что хозяин – сволочь, потому и называл его всегда с маленькой буквы: хозяин. Хотел даже как-то покусать, но не решился. Не то чтобы испугался – так… хозяин все-таки… какой-никакой… Из пиетета, в общем.

Жена хозяина его любила. Кормила его, гуляла с ним, разговаривала. Говорила:

- Эх, Рыжий, как я была счастлива, когда была юная и никому не нужная! Когда жила у папы и мамы. Им я тоже была не нужна – но я была нужна себе, себе принадлежала. Читала книжки. Все перечитала, до чего руками дотянулась. Это я про школьную библиотеку. А в районную меня и записывать не хотели – звонили родителям, спрашивали – сколько мне лет? Потому что просила я не «Остров сокровищ» или «Дети капитана Гранта» - это все уже знала наизусть, - а Стендаля и Мопассана. Мать сказала: «Ни в коем случае!» А отец разрешил. Сказал: «Не ханжи, клуша! Она про это все равно рано или поздно узнает. Пусть хоть готова будет».

Рыжий слышал внимательно, хотя иногда отвлекался – кошка там, просто отметина дружеская на пеньке – свою же оставить надо. Жена хозяина терпеливо ждала, поводок не тянула. Убирала за ним, если что выронил, в целлофановый пакетик.

- А потом, - говорила опять, - встретила вот этого. И куда делась моя самостоятельность? Живу, как… клуша.

Однажды она исчезла. Рыжий проснулся утром, пошел привычно в прихожую, снял зубами с крючка поводок, тявкнул для убедительности – забыла, что ли? Но никто из спальни не вышел. Рыжий потоптался в коридоре, ткнул головой двери спальни – никого. Он задумался. Что же делать? Не на ковер же ходить. До вечера терпел. Стулья погрыз за ножки, коврики в коридоре в гармошку собрал.

Хозяин явился веселый.

- Все, Рыжий, вдвоем остались! Гулять теперь со мной будешь.

Рыжий вяло хвостом махнул, изобразил радость. «С тобой – так с тобой, пошли».

С хозяином было скучно. Он все время говорил по телефону, дергал поводок, торопил. И пакета с собой не взял целлофанового.

- Давай, не тяни, переезжай ко мне завтра же. Пока все устаканим, а уж узаконим потом! – кричал хозяин радостно в трубку и дергал поводок. Голос у него был такой – противный, елейный. Медовый. С женой он таким никогда не разговаривал.

Рыжий чувствовал себя странно. Предателем он себя чувствовал. Когда хозяин снова дернул поводок, Рыжий зарычал. Хозяин изумился:

- Ты на меня? Ах ты, псина! – и стегнул его поводком.

Рыжий оскалился. Хозяин испугался.

- Ладно, ладно. Маменькин сынок… Подумаешь, шлепнули его. Ну, извини. И домой пошли. Поесть тебе дам. От пуза.

Дома хозяин навалил Рыжему целую миску, но пес не стал есть. Демонстративно. Посмотрел на хозяина укоризненно: «Купить решил? Сперва Хозяйку верни, потом поговорим». И пошел обследовать квартиру. Хозяйкой еще пахло, но следов ее не было. Ни вещей знакомых, ни помады в металлическом патрончике, которым Рыжий иногда играл, за что ему не раз влетало. Ну, как влетало? Хозяйка отыскивала патрончик, брала псину за холку и выговаривала, тыкая помадой в нос:

- Рыжий ты, бесстыжий, нельзя это воровать! Понял?

Рыжий виновато вилял хвостом, клялся: не буду больше! Врал, конечно.

Теперь точно не будет. Нет больше ни Хозяйки, ни помады.

Рыжий почувствовал тоску, заскулил. Хозяин подошел, погладил его неуверенно, с опаской.

- Ты не скули, пес, - сказал он, пытаясь вспомнить интонации, с которыми говорила с Рыжим жена. – Не скули. Что поделаешь. Жизнь – она такая штука… Ее больше здесь не будет, с этим придется смириться. Она ушла. Будет другая. И я буду.

Он пытался потрепать собаку за холку – Рыжий увернулся, отошел в угол, сел, не сводя глаз с хозяина. Тот рассердился.

- Ну, ты, пес! Все-таки хозяин здесь я, а ты… ты только собака, понял? Четвероногое животное, приложение к человеку. Слуга. Не захочешь жить по моим правилам – выгоню к чертовой матери!

Он замахнулся – Рыжий показал клыки.

- Ну и черт с тобой! – хозяин выругался. – Сиди. Жрать не хочешь – твое дело.

И ушел к себе в комнату.

Рыжий потосковал еще, но голод не тетка.

Через три дня появилась новая жена хозяина – молодая, энергичная. Пахло от нее духами и какой-то загадкой. Загадка, впрочем, скоро разрешилась. Рыжий услышал разговор хозяина с новой женой.

- Ну что, что там эскулапы говорят? Кто будет у нас – мальчик, девочка? – Хозяин сидел на кровати рядом с ней, гладил ее по животу. Новая жена смеялась.

- Говорят, мальчик. Современная медицина редко ошибается.

Хозяин целовал ее в шею.

Утром и вечером они гуляли с хозяином. Рыжий тосковал, но делать было нечего. Никак он не мог приучить хозяина брать с собой пакет, и другие собачники укоризненно на них смотрели. Рыжий старался хотя бы лапами зарыть то, что из него выпадало – собаки так не делают, так делают кошки. Но ему было стыдно, и он зарывал. Хозяин нетерпеливо дергал поводок:

- Чего ты ковыряешься? Сделал дело – гуляй смело!

Он любил так выражаться – штампами.

Соседка-пенсионерка, которой до всего в подъезде было дело, как-то встретила их с прогулки.

- Здравствуйте!

Хозяин ответил.

- Что-то давно красавицы вашей не видать. Не заболела?

- Не заболела, - ответил хозяин хмуро, сдержанно. – К родителям уехала, в деревню. Насовсем. Разошлись мы.

Рыжий хотел укусить хозяина. Он хотел сказать, что это неправда, что никаких родителей у бывшей жены хозяина давно нет, они умерли, нет и той деревни, в которой они жили – она ушла под воду, когда строили море, Хозяйка ему про это рассказывала с грустью.

Он мог укусить, но что это даст? Сказать-то все равно не мог. Рыжий только заскулил тоскливо.

- А, - протянула соседка. – А эта у вас, девушка-то – дочка ли, сестра младшая?

- Жена моя, - хозяин почти не сдерживал раздражения, которое вот-вот перейдет в ярость. – И ребенок у нас будет скоро. Если это все вопросы, мы пойдем. Не возражаете?

Он с силой дернул поводок.

Соседка проводила их медленным взглядом.

Дома хозяин ярости не скрывал. Снял поводок, швырнул его, не глядя.

- Сука! – выругался. – Штирлиц подъездный! Коза драная! Чмо в горошек!

«Почему в горошек, если даже – чмо?» - мог бы спросить Рыжий. Странное определение. Спросить мог бы, если бы говорил. И не говорил, и был занят: хозяин после прогулки снова навалил ему от пуза.

Постепенно Рыжий стал привыкать к новой жизни. Смирился. Тосковал, конечно, но уже – про себя. Молча. И совсем бы смирился, и забыл бы про Хозяйку. Но однажды услышал такой разговор, от которого шерсть на загривке встала дыбом. Хозяин с новой женой говорили на кухне, прикрыв дверь, но Рыжему все равно было слышно.

- У меня страшный токсикоз, ты же видишь? – голос ее звучал капризно, она почти плакала. – Отчего, думаешь? Питаюсь правильно, делаю положенную зарядку, гуляю, сколько нужно. А вот – тошнит.

- Так у всех беременных токсикоз, и у всех – по-разному, - голос хозяина звучал растерянно.

- У меня – не по-разному, - в ее голосе вдруг пропали слезы, послышался другой звук. Такой – противный, как будто пилили не фанеру, а сталь, но – лобзиком. И лобзик все время ломался. – У меня – не по-разному. Меня тошнит от запаха. Какого, думаешь? – Она сделала паузу. Хозяин молчал – видимо, пожимал плечами. – От запаха псины твоей!

- От Рыжего? – даже сквозь двери было слышно, как хозяин изумился. – Пес чистый вроде. Я каждый раз после прогулки…

- «Вроде!» - перебила его, передразнила новая жена. – Это тебе так кажется. Он тебе родной, роднее меня, ты с ним вон сколько уже прожил, - она вдруг опять заплакала. Да как! – зарыдала.

- Ты с ним вон сколько, ты его с помойки подобрал, а я тут – приживалка! – она рыдала всерьез, и Рыжий забеспокоился. Такого в их доме еще никогда не бывало. Жена хозяина (бывшая, Хозяйка) никогда не устраивала истерик. Даже когда хозяин по нескольку дней не приходил домой. А эта…

Хозяин и правда подобрал Рыжего с помойки, щенком. Кто и когда щенка родил – откуда теперь знать. Хозяин увидел, пожалел, принес домой… и очень скоро потерял интерес. Унес бы обратно, но Хозяйка полюбила эти торчащие уши, этот пушистый, почти лисий, хвост. Хозяйки больше нет, а есть эта… истеричка…

- Так чего ты хочешь, не пойму? – судя по голосу, хозяин стал терять терпение.

- Да нет, ничего, - новая жена мгновенно успокоилась. – Ничего… Пускай живет, конечно… Привыкну…

Вот тут у Рыжего и поднялась шерсть дыбом. Но он еще не понял, отчего. И что будет – не знал еще.

И вот сидит он на пешеходной дорожке. Ждет.

Наконец, из проулка вышли две собаки. Маленькая – видно, производная таксы и кого-то тоже невзрачного. Вторая псина – посолиднее, поджарая, тонконогая, но высокая и мускулистая. Они вышли из проулка, остановились напротив Рыжего метрах в ста, сели на снег. Ждали. И он ждал. Маленькая, наконец, встала, оглянулась на подругу – та отвернулась, делая вид, что это ее не касается. Маленькая, виляя обрубком хвоста, стала танцующей походной приближаться к Рыжему. Тот приподнялся, махнул метелкой хвоста. Подруга маленькой с беспокойством следила за ними. Маленькая подошла к Рыжему. Обнюхались. Подруга маленькой несмело тявкнула, мелкой рысцой направилась к ним. Смотрела тревожно, неуверенно. Подошла. Обнюхались и с ней. «Поиграем?» - предложил Рыжий и припал на передние лапы, гавкнул. Подруги приняли игру, отскочили от него, ощерились… И тут все кончилось.

Из проулка лениво или, скорее, деловито вышла приземистая лохматая, сто лет не чесана, болонка. Развесистые уши, торчащие брови до носа. Она вышла, постояла в раздумчивости, глядя в сторону непрошенного гостя и своих подопечных. Негромко, но требовательно тявкнула. Так, что не оставалось сомнений: она – главная. Она здесь всем и всеми распоряжается. В подтверждение этого из проулка вышли еще двое – потрепанный, облезлый даже кавказец с рваным ухом и еще кто-то, похожий одновременно на немецкую овчарку и эрделя. Они сели около болонки, стали преданно глядеть на нее. Та еще раз требовательно тявкнула. Маленькая и тонконогая, мгновенно забыв о новом друге, виновато потрусили к болонке. Тонконогая – поджав хвост. У маленькой хвоста не было, только обрубок, поэтому она бежала на полусогнутых. Пришли – и уселись рядом с главной, виновато понурившись. Болонка почесала задней лапой ухо. Встала, демонстративно повернулась к Рыжему спиной – и, не глядя на сородичей, лениво побежала в проулок. Банда ушла за ней, не оглядываясь на Рыжего.

Это была и правда банда. Лохматая нечесаная и немытая болонка сколотила ее давно, несколько лет назад. Банда состояла исключительно из сук – дворовых, приблудных, главное – без ошейников. Ошейники выдавали бы другой нрав, привычку к кормежке, избалованности, ухоженности и… ну, в общем, беспризорник домашнему не товарищ. Банда эта ни на кого не нападала, конечно, питалась исключительно чем Бог послал или человек обронил, не воровала. Но все-таки была бандой. Потому что могла постоять за себя перед теми собаками, что промышляли вдоль берега речки, пытаясь ловить уток и голубей. Те были агрессивны, порой доставляли неприятности и людям. Болонка держала своих в строгости, не позволяя вредить ни птицам, ни людям. И сородичи слушались ее беспрекословно. Что-то в ней, этой маленькой нечесаной суке, было такое… брутальное.

Рыжий потосковал, сидя на снегу, лег брюхом. Не взяли в банду. Во-первых, кобель. Во-вторых, ошейник. Он поцарапал лапой ошейник – нет, не снять. Вздохнул и отвернулся от проулка.

Рыжему подавали. В нем видели вчерашнюю домашнюю собаку, которую хозяин-сволочь (ну, а как еще его назвать?) выгнал из дому. Ему кидали – кто кусок хлеба, от которого Рыжий презрительно отворачивался, кто косточку, кто расщедривался на копченый куриный окорочок. Копчености, конечно, были противны собачьей натуре, но – голод не тетка, как сказано.

А дня через три Рыжий нашел подругу. Она была черна, как пантера из мультика, так же стройна, но главное – на ней красовался ошейник! Ее выгнали так же, как Рыжего, коварно, привезли на место – «гуляй!» - и хлопнули дверцей машины. Они обнюхались, понравились друг другу сразу. Рыжий упал на спину, выпятил брюхо. Черная стала нападать, покусывать, носилась вокруг. И он подскочил, припал на передние лапы, зарычал… Банда наблюдала за ними издалека. Потом болонка села, почесалась за ухом, поковыляла в проулок. За ней ушли все, периодически оглядываясь на Рыжего и Черную (он ее так назвал, пусть уж будет Имя Собственное). «Ничего нас с этими, цивильными, не связывает, усекли?» - пролаяла своим болонка и для убедительности куснула тонконогую.

Несколько дней подряд, а может, с неделю и больше я видел Рыжего с Черной. Ошейники у них были уже изрядно истрепаны, и на людей они реагировали уже не как домашние собаки – предупреждали лаем: «Не подходи, не ручаюсь за себя!» Потом они исчезли. Ушли, наверное, за реку. Может, у них будет потомство. И из этого потомства они сколотят свою банду. Но это будет другая банда – обиженная на людей, не любящая людей, готовая мстить людям.

Такая вот история.

Джек

Почему, описывая эту, почти правдивую, историю, я вспомнил совсем другую и совсем правдивую? Ну, потому что про собаку. И про любовь.

Деревня ли, село ли, в которой (в котором) мы жили тогда, находилось в Воронежской области и было центральным отделением совхоза. Какого? Откуда мне знать, я учился в пятом классе и не интересовался местной географией. Мы приехали туда потому, что отца отправили командовать медпунктом. Матери работы по медицинской специальности не нашлось, она стала ухаживать за телятами. Еще в совхозе был ток, туда свозили зерно.

Во дворе нашем – огромном, без посадок совсем – ко мне вдруг прибилась собачка. Маленькая рыжая дворняга. Я ее полюбил очень. Кормил, лелеял. А она мне изменила. Ее «перекупил» не знаю уж – чем – сосед дядя Леша. У дяди Леши был свой дом (наш-то – совхозный, на двух хозяев), летняя кухня и голубятня. Свою (наверное, надо взять в кавычки: «свою» - она ведь сама ко мне прибилась, гулёна) собачку я увидел во дворе дяди Леши и как он ее кормил. Обида и злость, почти ненависть – такие вот чувства меня охватили. «Что ж, - подумал я, - что ж…»

Как только наступила ночь – дело было летом, - я пошел во двор к дяде Леше. Во дворе были натянуты веревки, на них колыхалось белье. Я пообрывал веревки – как только силы хватило! – скинул белье. Подобрал кирпич – дядя Леша все время что-то строил – и побил окна в летней кухне. Собирался кинуть кирпич в дом – тут на крыльце возник силуэт. Я в панике бросился бежать – через сад, к футбольному полю, потом обратно – через наш сад, через двор к деревенскому (сельскому?) клубу, притаился в тени дерева не вспомню – какого. Стал ждать. Дождался. Дядя Леша решительно шел к нашему крыльцу. Я закрыл голову руками. Что-то будет…

Спустя какое-то время я видел, как дядя Леша ушел в свой двор. Я видел, как он собирал сорванное мной белье, связывал веревки, слышал или, скорее, догадывался, как матерился он.

Стало холодно. Я поплелся домой – не ночевать же на улице…

Отец меня не бил – он вообще никогда меня не бил. Но он кричал на меня так, что соседские ребята – Людка моя ровесница, Вовка младше – долго потом цитировали моего относительно интеллигентного папу.

Отец заставил меня, взял с меня слово, что утром, перед школой, я пойду к дяде Леше просить прощения. Я пошел.

- Ладно, что уж там, - сказал добрый дядя Леша. – Я тебя прощаю, только больше так делать не надо. Собачка дворовая, мало ли – кто ее покормил. Кто покормил – к тому и ушла. – И предложил неожиданно: - Хочешь, я тебе голубей подарю?

Не откажись я тогда – может, стал бы заядлым голубятником. Не согласился и не стал. Вежливо отказался – мол, в голубях ничего не понимаю, только в кошках. Дядя Леша облегченно вздохнул.

Вечером, когда вернулся из школы, меня ждал сюрприз.

- Загляни под кровать, - попросил отец, хитро улыбаясь. Я заглянул. На меня доверчиво смотрел щенок. Лопоухий, серо-коричневый, помесь овчарки Бог знает с кем.

Назвали мы его Джеком. Щенок рос быстро, а когда вырос – посадили на цепь (деревня ведь, хоть и село, может), через большой двор натянули проволоку, цепь повесили на нее. И на привязи, и относительно свободен. По крайней мере, не станет давить соседских цыплят. Ну, а уж если те сами забредут – нарушителям границы смертная казнь.

Жили мы в этом селе (в этой деревне?) недолго. Многие беды там приключались. Стригущий лишай состриг мне с головы все волосы, которые потом вернулись проволокой, и я плакал по утрам, расчесываясь. Пчелы на пасеке меня покусали так, что я должен был умереть и не умер только чудом. Сгорел отцовский медпункт. При обстоятельствах, конечно, загадочных. Отца не посадили, но ему пришлось переквалифицироваться в скотники. В общем, нужно было уезжать.

Джек стал собакой хоть и молодой, но матерой, квалифицированным охранником. Он солидно гремел цепью, передвигаясь по проволоке, лаял избирательно, но повелительно. Наша семья подружилась с семьей Машниных – это, кажется, были единственные друзья моих родителей в этом селе/деревне. Виктор – кадровый офицер, а дядя Саша, его отец – инвалид Великой Отечественной. Он ходил с костылями, хотя духом был бодр. Виктор и дядя Саша иногда приходили, случалась выпивка, застолье – не шумное, теплое, дружеское. Дядя Саша, хоть и инвалидом был, охранял совхозный зерновой ток. Сидел ночами в сторожке, в положенные часы-минуты обходил периметр. Жаловался:

- Собаку бы мне! Как хорошо бы с собакой сторожить…

Когда мама с папой нашли – куда уезжать, стало ясно, что Джека мы с собой взять не можем. И отец принял решение: Джек должен служить пользе дела. Пусть охраняет совхозный ток. Джека отдали дяде Саше. Пес вначале сопротивлялся, не хотел никуда уходить, даже пытался покусать нового хозяина. Пожалел инвалида. Порычал – тем дело и кончилось. Ну, еще и отец нашептал ему что-то в лохматое ухо.

Мы собирались в отъезд долго, несколько недель. Родителям нужно было получить расчет, мне – доучиться в пятом классе. Я доучился, родители получили расчет. Отец достал где-то большую машину ЗиЛ – как сейчас помню ее длинную темно-зеленую морду, закрытую решеткой. Мы погрузили вещи, простились с домом и садом (там такие росли вишни!), поехали. И тут отец решил попрощаться с дядей Сашей… или с Джеком? По его просьбе водитель завернул на совхозный ток. Было раннее утро, совсем туманное еще, часа четыре или чуть больше. Дядя Саша как раз обходил вверенную территорию, держа на поводке Джека. Их силуэты лишь угадывались в утреннем тумане. Отец вышел из машины, тихонько позвал:

- Джек…

Бедный пес! Да нет, что там пес – бедный дядя Саша! Джек обрадовался: вернулся тот, настоящий, хозяин! Он и этого уже признал, но – тот вернулся! Джек рванул так, что дядя Саша потерял костыли, волочился на поводке, как мешок, что-то кричал. Джек – молодой, сильный, обрадованный – и не замечал тяжести. Отец побежал им навстречу – он тоже был хромоног, одна нога короче другой. В общем, встретились, дядя Саша уцелел, его подняли, отряхнули, налили на посошок. Джек прыгал радостно: «Возьмете все-таки?»

Не взяли.

Уезжали мы в Сибирь.

Сидели в машине, думали о своем. Свое было – у всех. Даже у меня, школьника младших классов, переходящего в средние.

В Сибири мы устроились быстро, медиков не хватало, и отца с матерью направили в больницу, до недавнего времени бывшую районной, а теперь ставшею кустовой, которая обслуживала центральное село и еще много окрестных деревень. Нам дали крошечную квартирку из кухни и комнаты плюс кладовка и сени. Я пошел в шестой класс.

Однажды из Воронежской области пришло письмо. Это была еще эпоха письменности, писали письма даже те, кто плохо учился в школе. Кадровый офицер Виктор Машнин писал отцу о том, что папа, ветеран войны дядя Саша Машнин, умер. Это грустно, но… все когда-то умирают, тем более ветераны. Но вот что было дальше.

«Я пришел с похорон, с поминок. Тошно было, конечно. В доме никого, все – там, в столовой. Я ушел раньше, потому что не мог больше. Старый папа был, но все же… Слышу – Джек скулит в сарае. Мы его закрыли, пока тут все эти приготовления проходили. Я открыл дверь, зашел. Джек подошел ко мне медленно, встал на задние лапы, передние положил мне на плечи… Миша, он заплакал! У него из глаз катились такие крупные, огромные слезы. Я этого никогда не забуду, Миша…» Отец прочитал – и заплакал. Заскулил, как собака.

Я этого тоже никогда не забуду.

Как не забуду первую свою собачку, в которую влюбился и из-за ревности побил окна соседу.

Собачек потом было много, я все свое детство провел в деревне, а там – как без собаки? Но почему-то помнится именно та, первая, дворняга, которую увели. И Джек, который плакал – и об умершем, и о нас, покинувших его.

И Рыжего не забуду. Запомнился он мне.

Где-то он теперь?

И как живут, в каком счастии поживают его бывшие хозяева?

Им неизвестно, что мы – ответственны.
23.01.2023