Мысли неврастеника, 22

Год назад.

Мысли неврастеника, 22

В сводке новостей мелькнула фраза, от которой вздрогнуло сознание:
«Рязанский священник, принявший ислам, сгорел в танке на СВО».
Закрываешь глаза — и видишь немыслимое: рясу, сменившуюся на молитвенный коврик, а затем — на огнеупорный комбинезон; крест, превратившийся в полумесяц, чтобы в итоге раствориться в пламени бронированной машины.
 Это не сюжет для притчи.
Это реальность, которая обнажает ту самую кафкианскую трещину в логике бытия.

Абсурд как допущение.

Кафка учил нас: абсурд рождается не из хаоса, а из одного-единственного допущения, вырванного из привычной логики.
Допустим невероятное — и проследи, с каким железным постоянством мир будет развивать эту идею до конца.

Обыденная логика строится на незыблемых категориях.
Священник — это не просто служитель культа.
Это воплощение преемственности, хранитель догмата, человек, чья жизнь обязана быть образцом духовной неизменности.
Принявший ислам — это разрыв.
Разрыв с прошлым, с общиной, с самим основанием своей веры.
 Это метаморфоза, сравнимая разве что с превращением Грегора Замзы в насекомое.
Солдат в танке — это уже не душа, но функция.
 Это тело, втиснутое в металл, часть машины войны, где личная вера растворяется в дыме сражения.

Абсурдное допущение здесь — слияние этих трех ипостасей в одном существе.
Не последовательность, не развитие, а одновременное существование в нескольких мирах, каждый из которых отрицает другой.
Перед нами — живое противоречие. Священник, отрекшийся от сана, но не от жажды веры?
Мусульманин, воюющий в конфликте, где религия стала частью пропагандистского ландшафта?
Человек, искавший абсолютную истину, но нашедший лишь абсолютный огонь?

Логика конца.

Но Кафка настаивает: одного допущения мало.
 Нужно довести его до предела, до той точки, где абсурд обретает ужасающую законченность.
 И финал этой истории — «сгорел в танке» — и есть та самая логическая кульминация.

Все линии сходятся в этом аду:

Священническое прошлое диктует жертвенность.
 Но жертва во имя чего?
Теперь она лишена конкретного адресата.
Новая вера обещает духовное перерождение.
 Но его прерывает перерождение физическое — в пепел.
Стальная машина, призванная защищать, становится саркофагом.
 Технологическая мощь оборачивается немощью плоти перед пламенем.

В кафкианской вселенной системы бесчувственны и непостижимы.
 Герой этого сюжета оказался в зазоре между тремя такими системами: Церковью с её догматами, Исламом с его законами и Армией с её уставом.
Каждая требовала от него всей полноты принадлежности.
 Каждая отказывалась понять другую.
 Он стал Йозефом К. в тройном размере — обвиняемым сразу в трёх процессах, смысл которых от него сокрыт.

Метаморфоза, доведённая до абсолютa

Вспомним «Превращение».
Грегор Замза проснулся насекомым, и мир методично, с бюрократической чёткостью, отторг его.
Наш герой пережил не одну метаморфозу: духовную, затем — военную.
 И каждая последующая делала его всё более чужим для прежних миров.
 Его финальное превращение в прах — последняя, необратимая стадия.
 Это не вознесение и не упокоение.
 Это окончательное растворение, стирание самой возможности вопроса «Кто он?».

И в этом — квинтэссенция кафкианского абсурда.
 Смерть не несёт катарсиса.
Она не примиряет противоречия и не даёт ответов.
Она лишь констатирует: система (будь то война, история или неумолимое столкновение вер) перемолола ещё одну частную судьбу.
 Трагедия личности теряется в грохоте идеологий, а её гибель становится не символом, а лишь технической подробностью.

Что это было?
 Духовный поиск или отчаяние? Предательство или высшее мужество? Героизм или фатальная ошибка?
 Кафка, вероятно, усмехнулся бы своей грустной усмешкой.
Его мир устроен так, что вопросы остаются, а ответы безвозвратно сгорают в танке — вместе с тем, кто мог бы их дать. Остаётся лишь немой вопрос к небу, пахнущему соляркой и гарью, и ощущение леденящей пустоты там, где мы привыкли искать смысл.