Проект Остров. Глава VIII

ГЛАВА VIII.  СНЫ

Ночь опустилась на Череповец, и он стал иным. Дневной грохот, суета, резкие очертания труб и кранов растворились в синевато-чёрной мгле, прошитой жёлтыми точками уличных фонарей и багровым заревом над промзоной. Город казался не спящим, а притаившимся. Замолкший, но напряжённый, будто в самой его каменной и металлической плоти продолжалась невидимая работа — остывание, сокращение, медленное впитывание дневной усталости. Воздух, морозный и неподвижный, нёс странную смесь: запах снега, подёрнутого городской пылью, далёкий, сладковатый химический шлейг с реки и едва уловимый — тёплого хлеба из ночной пекарни.

ШОКОЛАДНОЕ ОБЛАКО

Её комната в съёмной квартире в старом кирпичном доме была маленькой, но уютной. Книги стопками, постер с видом Праги, оставшийся со студенчества, и плед с оленями — островок личного в безликом пространстве. Она лежала, не раздеваясь, поверх одеяла, уставившись в потолок, где свет фар проезжающих машин рисовал медленные, тающие прямоугольники.

«Он прав, старик, — думала она, перебирая в памяти мягкий, укореняющий вкус вишнёвого варенья, хруст пышки. — Всё это — память. Тепло. Но у него-то душа тёплая, печная. А у народа…»

Она вспомнила лица в заводской столовой — не злые, но закрытые, словно заведённые на одно повторяющееся движение. Вспомнила равнодушные взгляды в переполненном автобусе, резкие окрики в очередях, тупую, агрессивную покорность перед любым начальством. Нет, не теплоты. Там была выносливость. Стойкость. Упрямство. Но тепло — это то, что отдают. А здесь все были заняты тем, чтобы сохранить своё, уберечь от выхолаживания тот последний уголок внутреннего тепла.

«Душа не печка, чтобы всем греть, — горько подумала она. — Она как тот устюгский мороз — крепка, чиста, но согреться о неё нельзя. Можно только самому не заледенеть».

Но она верила в счастье. Не в глобальное, а в точечное, камерное. В то, что рождается не от душевной широты, а от точного попадания в потребность. Как чай в тот самый момент, когда замёрз. Как плед. Как… она потянулась к тумбочке, открыла ящик, достала маленькую, смятую фольгированную обёртку. Шоколадная конфета, «снежинка», купленная ещё в Устюге на заправке.

Развернула. Конфета была невзрачной, молочный шоколад слегка посерел. Она положила её за щеку. Сначала — просто сладкий холодок. Потом, медленно, под языком, начал таять шоколад, обнажая ореховую начинку. Вкус был не изысканным, а детским, безусловным: жирная сладость, хруст измельчённого фундука, ванильная нота. Это был вкус не праздника, а утешения. Вкус маленькой, личной победы над серостью, над холодом, над сложностью мира.

«Чтобы было вкусно и мило, — думала она, чувствуя, как тает сладость. — Вот и всё. Не нужно переделывать душу. Нужно просто иногда класть за щеку конфетку. Создавать эти моменты. Маленькие, глупые, человеческие. Может, из них и вырастет то самое тепло. Не общее, а своё. Личное. А из личных, глядишь, и общее набежит».

Она повернулась на бок, к стене. За окном проползла тень от облака, и комната погрузилась в полную тьму. Только сладкое пятно за щекой напоминало, что мир может быть не только чёрно-белым и гулким, но и тихим, и сладким.

ЧЁРНО-БЕЛАЯ МЕЛАНХОЛИЯ

Его квартира была мужской берлогой. Книги вперемешку с технической литературой, хорошая аудиосистема, запах старой кожи и пыли. Он сидел в кресле перед телевизором, но не смотрел, а смотрел сквозь него. На экране мелькали чёрно-белые кадры старого фильма «Земляничная поляна». Старый профессор Исаак Борг ехал по шведским дорогам, вспоминая прошлое, встречая призраков молодости. Тихая, щемящая ностальгия, снятая в холодных, ясных тонах.

В руке у Ржевского покачивался бокал виски. Не коньяк, а именно односолодовый виски, с дымным, торфяным характером. Он отхлёбывал маленькими глотками, чувствуя, как тепло растекается по груди, а горьковато-сладкий, сложный вкус с нотами дуба, ириски и морской соли долго живёт на языке. Это был вкус дистанции. Вкус одинокого размышления.

Внутренний монолог тек медленно, в такт неторопливому монтажу фильма.

«Закрыта. Русская душа — как раковина в ледяной воде. Замкнута в себе. Распоряжение сверху — это внешняя сила, молот, который может её разбить, но не открыть. Потому что внутри… внутри пустота? Нет. Там целый мир. Но мир этот — оборонительный. Человек забит не страхом, а… опытом. Тысячелетним опытом выживания на краю. Лишён воздушности. Да. Лёгкости. Шутки у нас тяжёлые, как гири. Радость — шумная, как грохот. А между ними — эта вот… смиренная, усталая покорность. Железная в своей податливости».

Он сделал ещё глоток. Виски обжёг горло, но тепло стало глубже, мягче.
«Дед Мороз говорил о душе,о памяти. А я думаю о теле. О том, как это тело приучено терпеть. Холод, неудобство, неуважение, бессмыслицу. Комфорт — это подозрительно. Это для слабаков. А мы — сильные. И в этой силе — наша гордость и наша тюрьма».

На экране старый профессор плакал, глядя на своё отражение. Ржевский почувствовал ком в горле. Не от виски.
«А поколение Z…Они другие. Они выросли с гаджетами в руках. С миром, который — вот он, под пальцами. У них нет этого тысячелетнего опыта выживания. У них есть опыт потребления. И это, как ни парадоксально, даёт им шанс. Они не будут терпеть дерьмовый интернет, убогий дизайн, тупую бюрократию. Потому что они знают — может быть иначе. Они требуют. Не смиренно, а нагло. Им не нужно ломать свою закрытость — они изначально открыты глобальному потоку. Может, они… они смогут изменить не только Череповец. Смогут изменить саму эту душевную конструкцию. Сделать её более лёгкой, более требовательной к качеству жизни. Не только к её наличию».

Он допил виски, поставил бокал. На экране шли финальные титры. Тишина в комнате стала абсолютной, давящей. Но в ней уже не было отчаяния. Была усталая, трезвая надежда. Надежда на тех, кому не нужно было ломать внутренние стены — они в них просто не росли.

 ЭСПРЕССО И ХОЛОДНЫЙ РАСЧЁТ

Кабинет Ренье в гостиничном номере напоминал штаб-квартиру: стол, заваленный бумагами, два монитора, графики на стене, заряженные гаджеты. Воздух был сухой, пропитанный запахом озона от техники и… горьковатым, тёмным ароматом свежесваренного эспрессо.

Ренье сидел, откинувшись на спинку кресла. Перед ним на блюдце лежал кусок вчерашнего «Наполеона». Торт был уже не хрустящим, а отсыревшим, слои сливочного крема и теста слиплись в единую, сладкую, слегка резиновую массу. Он отламывал куски вилкой и отправлял в рот, почти не замечая вкуса. Это было топливо. Сахар и калории для ночного мозга.

«Старый дурак, — холодно думал он, глядя в потолок, но видел перед собой мудрые, усталые глаза Деда Мороза. — Сладкий атавизм. Живой памятник самой опасной иллюзии — что всё решают душа, память, какая-то мифическая «прикипеть». Эмоции. Сентименты».

Он сделал глоток эспрессо. Напиток был обжигающим, концентрированно-горьким, без единой сладкой ноты. Идеальный антидот от устюжской сладости.
«Я с ним не согласен вовсе.Его путь — это путь назад. К общине, к печке, к «стальному братству», которое строится на общем тягле. Это XIX век. Мир движется вперёд. К индивиду. К личному выбору. К личной ответственности. К личному успеху».

Он щёлкнул мышкой, на экране загорелась презентация — сингапурские графики роста ВВП на душу населения.
«Я не идеалист.Я — реалист. Я вижу работающие модели. В Сингапуре, в Швейцарии, в Канаде. Там человек — ценность. Но не потому, что у него тёплая душа. А потому, что он — носитель компетенций. Производитель добавленной стоимости. Основа человеческого капитала. Инвестируя в него, государство получает возврат. Это не гуманизм старого образца, слёзный и всепрощающий. Это гуманизм XXI века — рациональный, прагматичный, основанный на взаимной выгоде. Самый устойчивый вид гуманизма. Потому что он отвечает не зову сердца, а закону экономики».

Он снова взглянул на торт, с отвращением отодвинул тарелку. Слишком сладко. Слишком неструктурно.
«Его«память вкуса»… Это для туристов. Для бренда. Можно использовать. Вписать в концепцию «опыта». Но строить на этом стратегию? Безумие. Мы должны строить на логике. На данных. На системе баллов, грантов, условий. Создать такую среду, где таланту будет выгодно остаться. Не потому, что сердце ноет, а потому, что ум видит перспективу. Вот что будет работать. Не душа. Разум».

За окном, в глубокой ночи, мигнул одинокий огонёк на далёкой трубе. Ренье снова углубился в расчёты. Его мир состоял из цифр, трендов и алгоритмов. И в этом мире не было места старикам в синих кафтанах, которые верили в силу печного тепла и общей судьбы. Его вера была холоднее, твёрже и, как ему казалось, несравненно практичнее.

СТИХИ И ТИШИНА

Отель «Сталь» был самым дорогим местом в городе, но его роскошь носила утилитарный, прикладной характер — как и всё в Череповце. Мрамор в холле был холодным, ковры — слишком густыми, чтобы впитывать звуки, а высокие окна смотрели прямо на трубы Металургического комбината, чьё багровое зарево заменяло звёзды. Баэль не пошёл в свой номер. Он устроился в кресле у камина в почти безлюдном лаунже — редкий островок потрескивающего тепла в этом царстве стальных конструкций и практичного шика. Огонь отбрасывал прыгающие тени на стены. Он достал не маркер, а пачку плотной, шероховатой бумаги и перьевую ручку.

Слова приходили сами, облекаясь во французские рифмы. Этот язык, холодный и ясный, казался ему единственно возможным для формулировки того, что бушевало внутри после встречи в Устюге. Он писал, не раздумывая, движения его руки были быстрыми и точными.

На первом листе, в свете пламени, легли аккуратные, почти печатные строки:

Pour Lisa, qui cherche la douceur dans un monde de fer,
Un chocolat fondant, seul espoir de l’hiver.
Le peuple n’a pas l’;me ti;de des contes anciens,
Mais le bonheur persiste, dans les petits riens.

Он положил лист на столик, взял новый.

Pour Rjevski, buvant son whisky et sa nostalgie,
L’;me russe est une forteresse, froide et engloutie.
Mais regarde les enfants du num;rique lever les yeux,
Ils r;clameront un ciel moins soucieux.

Третий лист принял строчки, почти вызывающие:

Pour Reni;, sculptant l’avenir avec du caf; froid,
Le vieux sage n’est qu’un vestige, un d;suet effroi.
Ton humanisme est une ;quation, pr;cise et glac;e,
O; l’homme, capital, doit ;tre bien plac;.

Закончив, он аккуратно сложил три листа, словно это были официальные документы, от которых зависели человеческие судьбы. Погасил огонь, и лаунж погрузился в сероватую предрассветную мглу. Он поднялся и тихо разнёс конверты по комнатам.

Для Лизы он подсунул листок под дверь. Она проснулась от того, что луч зимнего солнца упал ей прямо на глаза. Комната её в отеле была просторной, безличной, но она успела поставить на подоконник банку с веткой, которую пыталась убедить распуститься. Прежде чем открыть глаза, она ещё помнила обрывок сна: огромная плитка шоколада, тающая в руках, и от неё текут по улицам тёплые, коричневые реки, смывая серость и оставляя запах какао, корицы и воска свечей — тот самый запах приближающегося праздника, который пахнет обещанием. Потом она увидела белый уголок бумаги на полу. Прочла:
Той, что в суровом мире ищет каплю отрады,
  Где сладкая плитка — лучшая из наград.
  Душа у людей не из старых томов,
  Но радость гнездится меж быстрых шагов.
 И долго сидела, держа листок в руках, а за окном ели, запорошённые снегом, казались ей вдруг гигантскими кусками тёмного, покрытого инеем марципана.

Ржевский нашёл свой листок, аккуратно положенный на стопку книг у изголовья. Он спал тяжело, его сон был густым, как его же вечерний виски, и горьким. Ему снилась Нева, затянутая стальным льдом, и люди, которые шли по ней, проваливаясь в чёрные полыньи молчания. Он проснулся с сухостью во рту и сначала принял бумагу за счёт из ресторана. Прочёл:
Пьющему горечь и виски усталой рукой,
  Чья душа — как крепость, скрытая мглой.
  Но взгляни — поколение, не знавшее пыли,
  Уже поднимает глаза на просторы земли...
Потом подошёл к окну. Заводской гул был слышен и здесь, сквозь дорогие стеклопакеты. Он закурил, глядя на багровое зарево, и стихи легли в душу точно так же, как оседает на дно стакана тяжёлый, золотистый осадок — безрадостно и неизбежно.

Ренье получил свой экземпляр, просунутый в щель между клавиатурой и монитором. Его номер был стерилен и функционален, пахло холодным кофе и озоном от электроники. Ему снились не сны, а трёхмерные графики и диаграммы, где кривые человеческих судеб пересекались в точках, обозначенных красными флажками «риск» и «эффективность». Стихи он прочёл за завтраком, между глотками остывшего эспрессо:
Ваяющему грядущее с холодным кофе в руке,
  Для кого старый мудрец — лишь разбитая скрипка в тоске.
  Его гуманизм — формула, выверен шаг,
  Где человек-капитал занимает свой штаб...
Уголок его рта дёрнулся в подобии улыбки — скептической, профессиональной. Он положил листок в блокнот с важными пометками. Ещё один интересный фактор. Человеческий. Иррациональный. Требующий изучения...

А Баэль, закончив рассылку, накинул пальто и вышел на улицу. Рассвет только-только начинал бороться с багровым светом заводов. Он закурил и пошёл по пустым, заснеженным улицам.

И здесь, глядя на природу, подавленную городом, он позволил себе описать мир с ироничной, почти театральной торжественностью... Снег, падавший этой ночью, был не поэтическим пухом, а деловитым и основательным, словно кто-то свыше решил законопатить все щели в этом мире старыми, чистыми ватными одеялами. Он ложился на могучие, нескладные ели у входа в гостиницу, и те походили теперь на замерзших великанов в нелепых, но роскошных бальных париках, собранных из тысячи сверкающих кружев. Каждая ветка, каждый сучок были обтянуты плотным слоем инея, и когда первый луч солнца, бледный и безжизненный, упал на них, вся эта конструкция вспыхнула на мгновение миллиардами холодных искр — синих, красных, зелёных — будто дерево на минуту ожило и стало брызжущим фонтаном хрустального света, прежде чем снова погрузиться в сонное оцепенение. Сам воздух, морозный и колючий, вбирал в себя запахи — сладковатый дым из труб, едкую гарь и где-то, совсем призрачно, обещание чего-то иного: хвои, мандариновой кожуры, воска. Запах далёкого и, возможно, уже невозможного Нового года.

Ночь была стальной, тишину нарушал только далёкий гул завода. Он бродил по пустынным улицам, дыша морозным воздухом, в котором чувствовалась сладковатая гарь. Его мысли кружились вокруг того безмолвного, невидимого человека, ради которого всё это затевалось. Того, кто стоит перед выбором: сесть в поезд на Москву или остаться. Этот выбор нельзя подменить ни баллами, ни тёплыми воспоминаниями. Его можно только создать — среду, в которой выбор в пользу Череповца не будет подвигом или поражением, а будет естественным, взвешенным шагом свободного человека.

Вернувшись в почти беззвучный лаунж, где лишь тихо шипели полотенца в корзине у стойки, он снова сел у остывающего камина. Достал последний, четвёртый лист. Теперь слова шли труднее, будто он обращался к самому себе, подводя черту под этой ночью размышлений.

Он вывел крупно, с нажимом:

Et pour moi, dans le silence de cette nuit d’acier,
Entre le marteau du devoir et l’enclume du brasier:
Je ne suis pas le juge, ni le guide, ni le chantre,
Mais le pont fragile, tendu entre deux antres.
Celui qui, ayant tout pes; — l’espoir et le d;ni,
Doit, avant que ne tombe le jour, CHOISIR DE PARTIR.

(И для меня, в тишине этой стальной ночи,
Между молотом долга и наковальней горнила:
Я— не судья, не проводник, не певец,
Но хрупкий мост,натянутый меж двух пропастей.
Тот,кто, всё взвесив — надежду и отрицание,
Должен,прежде чем наступит день, ВЫБРАТЬ УЙТИ.)

 Листок со стихами для себя он оставил в столе, под стопкой книг.

А в лаунже, на стене рядом с камином, оставалась лишь пустота среди глянцевых журналов. Но в номерах, в карманах, среди личных вещей, теперь жили другие реальности — хрупкие, словесные, спорные. Как и сами они, четверо, привезшие сюда ветры со всего света, чтобы попытаться разжечь новый огонь в этом древнем, стальном очаге. И спор, который они вели, из ночных раздумий у камина выплеснулся в день, в разговоры, в молчаливые взгляды, в сердца тех, кому предстояло сделать выбор. В воздухе же, несмотря ни на что, витал тот самый сложный запах — стальной гари и вощёной хвои, горячего шоколада и холодного снега. Запах места, где даже в самой суровой реальности таится отсвет иной, возможной, сказки.