Знамение

ЗНАМЕНИЕ
Мистический рассказ
                Бабка Марфа померла под утро, широко раскрыв напоследок сухие выцветшие глаза, будто чему-то сильно удивившись. Сидевшая над нею подруга ее молодости, Валюха, всегда дремавшая от старости, даже не заметила отлета души Марфушки.
             Было очень холодно, дул резкий декабрьский ветер. Над кладбищем летели низкие косматые тучи, из которых изредка срывался мелкий колючий дождик. На похороны собралось народу мало: пришел сын, сам уже вполне дед, изнуренный крепким самогоном, заросший седой щетиной мужик, с трясущейся головой, его дочь, Алена, внучка бабы Марфы, она все время дула на кулачки, своим юным дыханием пытаясь их согреть, а ее колышущуюся под пальто и кофточкой грудь тепло согревала дарственная на домик и участок усопшей. С Аленой прибежали двое ее сынишек, Артемка и Мишка, школьники начальных классов, которые, невзирая на суеверную важность ритуала, кричали, бегали, дрались и кривлялись поодаль. Время от времени взрослые сердито шикали на них, они на время затихали, а потом дурачились опять.
             Пришли несколько старушек и еще один глубокий старик, когда-то, а когда, уже никто и не помнил, бывший любовником теперь почившей Марфы. Старика звали Никифор и был он скорбен, уныл, подчеркнуто одет во всем черном. С ним приковыляла и его жена, Санька, одетая, наоборот, как на свадьбу, во все нарядное, в белую, с дочкиного плеча, искусственную барашковую шубу на синдипоне, в яркие молодежные сапожки, обильно покрытые грязью и в такой же белой шапочке из козьего пуха. И, хотя, рот ее был скорбно сомкнут, а глаза ее, часто бегающие туда – сюда, живо блестели, как от радости.
            От нее разило крепким свекольным самогоном, а весь ее вид показывал, что она теперь, в этот скорбный час и в этом печальном месте безмерно счастлива.
     Оценив ее вид и веселый наряд, старушки злобно сверкнули глазами, сплюнули и зашептались промеж собой, пока Батюшка, прибывший из райцентра, тягуче и тоскливо отпевал отошедшую ко Господу рабу Божию Марию. Старушки, несмотря на давно ушедшую свою молодость, шушукаясь, вдруг припомнили, как эта самая веселая и пьяная, престарелая теперь уже Санька когда-то, лет шестьдесят тому назад, из ревности, клялась разлучнице, теперь усопшей, что еще и спляшет на ее похоронах.
              «Неужто же и спляшет, паскуда?» - со страхом в сморщенных желтых лицах украдкой шептались бабульки.
    Батюшка, распевно читая Канон об усопшей, кивнул своему помощнику и тот стал раздавать присутствующим, стоявшим у скромного гроба Марфы, тоненькие восковые свечки, которые те стали поджигать. Впрочем, налетающий колючий ветер очень мешал этому.
    Притихшие пацаны Алены, правнуки усопшей, тоже теперь прижались к толпе и так же протянули свои тонкие руки за свечками. Помощник Батюшки всунул по свечке и им и пошел дальше, в полголоса бормоча упокойную.
    Зажигая свечки, скорбящие граждане тихо спрашивали спички или зажигалку. Или зажигали свои свечки от соседа, если у него уже тлел слабый, колышущийся на ветру, огонек.
    Пацаны Алены, едва получив свечки и увидевши, что взрослые их зажигают, скрылись за нарядной спиной Саньки и, доставши из кармана спички, деловито стали разжигать их. Бабка Санька, едва Батюшка перелистнул страничку, вдруг злорадно усмехнулась, потерла ладони, притопнула ножкой, развела руки и хрипло вскрикнула:
- Хорош бубонеть, поп! Холодно! Закапывайте уже ее, да пошли водку пить! – и звонко вдруг затянула:
- Э-эх! Да… По тропинке, снежком запорошенной! Были встречи у нас горячи-и-и! Не ходи…
   Батюшка осекся и, наклонив голову, сердито вперился в Саньку так, что стал похож на Карла Маркса с известного портрета.
    Провожавшие в последний путь ее покойную разлучницу, Марфушу, разом обернувшись, раскрыли рты и ахнули от неслыханного богохульства.
                В этот самый момент старшему из Аленкиных пацанов, Артемке, удалось разжечь свою свечку и он протянул ее к свечке младшего своего брата, Мишки, но мимоходом зацепил с нижнего края белую синтетическую шубку запевшей  бабки Саньки и та мигом вспыхнула, вспыхнула с треском, голубым химическим пламенем, как олимпийский факел. Порыв ветра подхватил пламя и оно вмиг расстелилось по всей спине богохульницы.
          Раздался полный ужаса ее крик, немногочисленная толпа отскочила от нее и тут же кинулась ее тушить! Саньку, онемевшую от ужаса, рабочие из похоронного агентства повалили спиной наземь и через пару минут сбили пламя, основательно испачкавши ее в желтой мокрой глине.
    Аленкины пацаны, видя, что нашкодили, пустились наутек, да на их бегство никто и не обратил внимания.
    Раскосмаченная Санька, тяжело дыша, растопырив в стороны ноги в модных сапожках, сидела на сухой могильной глине, она онемела и, дрожа всем телом, не могла вымолвить и слова. Губы ее и обвислые от старости желтые ее щеки тряслись от неподдельного ужаса.
        Обгоревшая ее шубка, в суматохе сдернутая с нее кем-то из толпы скорбящих граждан, валялась рядом.
  По крышке Марфушкиного гроба застучали первые комья глины.
            Батюшка с сумрачным лицом уже садился в машину. Он вдруг обернулся и, задыхаясь от астмы, гневно сверкая большими черными глазами, протянул в сторону поникшей Саньки толстый палец:
- Вот… Вот, братия и сестры… Неслыханное… Богохульство сей… Нашей… Сестры, падшей морально и чем кончилось! Грех, грех великий совершила сия женщина. И по деянию ее ей еще воздастся кара! А огнь сей явился проявлением гнева Господня и знамением, знаком для всех нас и ее!!
    С тем он хлопнул дверью автомобиля и уехал.
     Ветер вдруг поутих. Стало темно. С низкого холодного неба пустился мелкий колючий дождь.
    Рабочие похоронного агентства деловито кидали сухую землю в могилу, скоро погребая усопшую.
    Саньку уже увезли. Муж ее, старый Никифор, взял под мышку обгоревшую ее шубку и понуро побрел домой.
     А граждане, медленно расходясь с кладбища, все обсуждали промеж собой это такое великое знамение свыше.