Фуля-Гуля

    Жил-был на свете Фуля-Гуля. Не человек, не зверь, а некое сгустившееся из городского смога, каприза и тоски существо. Ростом с сажень косую, глаза как два тлеющих уголька, а сам весь какой-то рыхлый, будто слепленный из мокрой газетной бумаги и осенней хандры. Место жительства его было неопределённым: он мог материализоваться в душном тамбуре электрички, в очереди на пункте выдачи, на кухне, в углу комнаты. Короче говоря, где угодно.

    Смысл существования Фули-Гули был прост и величественен. Он пожирал энергию. Не электричество, нет. Он питался человеческим энтузиазмом, блеском в глазах, радостным предвкушением и прочей ерундой, которая делает жизнь жизнью, а не прозябанием.

    Вот, скажем, идёт по улице гражданин, про себя напевает. Мечтает. Допустим, о том, как зайдёт в пивную, возьмёт светлого, снеди всякой; дома накроет стол, позовёт соседа, и будет у них маленький, но такой душевный праздник. Мысли его, как пёстрые мотыльки, порхают. И тут из-за угла, откуда ни возьмись, возникает Фуля-Гуля. Он не рычит, не пугает. Он просто встаёт на пути и смотрит своими злобными угольками. И начинается.

    Сначала у гражданина пропадает мотив из головы. Потом кажется, что и денег-то маловато, да пива что-то не очень хочется. Сосед вспоминается склочным и неприятным. Опять же, завтра на работу. Идея праздника тускнеет, скукоживается и превращается в ощущение, что лучше бы сегодня молча, в одиночестве, посмотреть телевизор. Фуля-Гуля совершает незримый акт трапезы - втягивает в свою глотку этот самый блеск в глазах, и растворяется в воздухе, пахнущем бензином и влажным асфальтом. Сытый. Умиротворённый.

    Он был гурманом. Ему не нравился грубый, истеричный восторг. Он ценил тонкие ноты: предвкушение отпуска, тихую радость от новой книги, первую влюблённость подростка, интерес изобретателя, копошащегося в гараже. Он высасывал это всё, как гурман высасывает костный мозг из куриной косточки. И оставлял после себя горький осадок: "А надо ли? ", "Да кто ж это оценит? ", "Всё равно ничего не получится", "Жизнь - дерьмо, а потом всё равно помрёшь".

    Шли годы. Фуля-Гуля процветал. Город становился всё шире и выше, людей - всё больше, а энтузиазма - всё меньше. Он жирел, его рыхлые бока колыхались, как холодец. Он чувствовал себя властителем дум, невидимым настройщиком вселенской меланхолии.

    Но однажды случилось нечто чудовищное.

    На окраине города, в ветхом бараке, жил один сумасшедший старик. Бывший слесарь. И он вознамерился… построить летающий велосипед. Не ракету, не самолёт, а именно велосипед с педалями, крыльями и пропеллером. Все соседи над ним смеялись. Над идеей висел мощный коллективный скепсис - лёгкая добыча для Фули-Гули. Тот явился на порог мастерской, потирая бесформенные лапы.

    Старик возился с цепной передачей, что-то насвистывал. Глаза его горели тем самым наивным, детским, идиотским огнём. Фуля-Гуля сделал свой фирменный трюк: встал между стариком и его мечтой, нацелив угольки прямо в душу.

    И ничего не произошло.

    Старик продолжил насвистывать. Фуля-Гуля удивился. Он собрался, напряг все свои метафизические мускулы и выдал концентрированный луч чистейшего, дистиллированного уныния: "ТЫ СДОХНЕШЬ, ТАК И НЕ ВЗЛЕТЕВ! ВСЕ ТЕБЯ ПРЕЗИРАЮТ! ТВОЯ ЖИЗНЬ - БЕССМЫСЛЕННАЯ КОМЕДИЯ!".

    Старик на мгновение задумался, почесал затылок, огляделся. Увидел пустой угол (ибо Фуля-Гуля был невидим для обычного взгляда). Потом пожал плечами и сказал вслух: "Ну и х%й с ним. Всё равно полетит".

    Для Фули-Гули это было как получить удар шпалой по пищеводу. Он поперхнулся. Он не смог переварить эту дикую, иррациональную, упрямую радость. Она была не по формату. Она была как гвоздь в сладкой булке.

    Он отполз прочь, чувствуя страшную изжогу. А старик на следующее утро, с диким гиканьем, прокатился на своём велосипеде с крыши сарая… в ближайший куст смородины. Не полетел. Упал. Сломал ключицу. Но когда его увозила скорая, он, заливаясь смехом сквозь слёзы боли, кричал соседям: "Видали? Оторвался от земли! Я же говорил!!!".

    Фуля-Гуля, наблюдая за этим с крыши, почувствовал приступ острой тошноты. Он понял страшную вещь. Есть в мире сила, против которой его обжорство бессильно. Сила эта - чистое, тупое, нелогичное, не зависящее от результата действо. Азарт процесса. Упрямство дурака. Радость от самого факта движения, даже если это движение - в смородиновый куст.

    С того дня Фуля-Гуля сдал. Он стал осторожнее. Теперь он обходит стороной чудаков, сумасшедших изобретателей, поэтов, пишущих в стол, и детей, строящих космические корабли из табуреток. Он боится их. Потому что их бредовая, неистребимая внутренняя энергия для него - как острая кость. Можно подавиться.

    И теперь, бродя по городу и пожирая обычные, добротные порции чей-то радости, он иногда вздрагивает, услышав из открытого окна смех или бессмысленный, задорный свист. И к его вечной, сытой тоске добавляется капля нового, незнакомого чувства. Похожего на зависть.

    Так и живёт.

2025