1929 ч. 7

- Не буду отмечать своё шестидесятилетие, — решительно заявил Сергей Львович, поправляя очки. — Как можно праздновать собственную старость? Тем более, что я её совсем не ощущаю.

— Это же празднование знаменательной даты, мой дорогой, — мягко возразила Натали. — Теперь ты можешь, если захочешь, не работать так много и получать зарплату в виде пенсии. Ты это заслужил. — Она вздохнула. — А впрочем, конечно, как хочешь. Побудем вдвоем. Но это был бы прекрасный повод позвать твоих коллег и близких знакомых. Правда, сейчас такие посиделки все чаще в ресторане проводят.

— Хорошо, я подумаю. Впереди целая неделя, — не очень уверенно уступил Сергей.

В итоге Сергей Львович всё-таки согласился на празднование в ресторане. По настоянию Натали, они выбрали заведение в стиле «современная богема».

Их встретил приглушённый, но оживлённый гул голосов и ненавязчивые звуки джаза. Воздух был наполнен сложным, манящим ароматом — в нём угадывались нотки дымного мяса, свежеиспечённого хлеба и дорогого кофе. Взгляд сразу же устремился вверх, к высоким потолкам с массивными балками, и на стену из старого, местами обшарпанного кирпича, на которой висело огромное абстрактное полотно в раме из необработанного дерева. Напротив — стена, почти полностью скрытая за густым ковром зелёного плюща. Их стол, массивный, сделанный из спила старого дуба, освещался чёрным матовым подвесным светильником на длинном шнуре. Вокруг стояли удобные кожаные кресла глубокого карамельного цвета. На подоконнике из тёмного мрамора, как безмолвные стражи, выстроились три огромных кактуса. Всё пространство было организовано вокруг «островков света»: длинные подвесы над барной стойкой, где переливались бутылки, маленькие лампы над столами создавали уютные, интимные миры, мягко подсвечивая лица и накрытые столы. Повсюду, даже в тенях, стояли кадки с фикусами и монстерами, добавляя ощущение свежести. Персонал был одет стильно, но без вычурности — тёмные фартуки поверх рубашек и брюк, что идеально соответствовало расслабленной, интеллектуальной атмосфере заведения.

Сергей Львович пригласил человек двадцать — коллег по университету, старых друзей. Но позже подошли и те, кто, услышав о празднике, просто захотел лично поздравить уважаемого профессора. К всеобщему удивлению, заявилась даже небольшая группа студентов с самыми искренними пожеланиями. Заведующий кафедрой произнёс целую хвалебную речь, вспоминая заслуги и человеческие качества Сергея Львовича. Тот, заметно растроганный, в ответном слове развёл руками: «Я, честно говоря, и не подозревал, что вы меня так цените!» Натали, желая подчеркнуть значимость мужа, была в изысканном вечернем платье и семейных золотых украшениях, и её гордый, сияющий взгляд красноречивее любых слов говорил о её чувствах.

Уже изрядно хмельной и довольный, Сергей Львович, возвращаясь домой, с удивлением сказал Натали: «И отчего я не хотел отмечать этот свой день рождения? Ведь всё вышло так славно, так душевно...»

Но идиллия длилась недолго. Уже через месяц после плановой проверки в университете, которая прошла на удивление строго и придирчиво, Сергей Львович стал жаловаться на колющие боли в сердце и одышку.

— Ты просто переволновался, — успокаивала его Натали, подавая капли. — Но теперь-то всё уже позади, можешь расслабиться.

— Дa, конечно, позади... — невесело усмехнулся он.

— Может, тебе всё-таки официально выйти на пенсию? — осторожно, будто ступая по тонкому льду, спросила она.

Сергей удивился: «А что я буду делать без работы? Сидеть на лавочке у подъезда?»

— Отдыхать, мой дорогой! Читать книги, которые всё откладывал, гулять, наконец. Поправлять здоровье.

Но профессора это не устраивало: «Нет! Я не хочу доживать свой век. Я хочу быть нужным!»

Однако перенесенный микроинфаркт, диагностированный врачом «скорой», заставил Сергея Львовича серьезнее обратить внимание на своё здоровье. Натали, бледная от пережитого страха, напомнила ему, что в его «прошлой» жизни он ушёл именно из-за больного сердца.

— Правда, тогда были совсем другие условия, медицина иная, — добавила она, — но урок, мне кажется, стоит усвоить.

И снова предложила ему оставить работу и заняться каким-нибудь спокойным хобби — например, написанием мемуаров. На что Сергей на этот раз ответил уже не так резко: «Я подумаю.»

Однажды вечером, видя, как муж украдкой, но всё чаще прижимает руку к груди, Натали завела с ним совсем другой разговор.

— У меня есть одно... фантастическое предложение, которое я прошу тебя рассмотреть, — начала она, присаживаясь рядом.

Сергей Львович отложил газету и внимательно посмотрел на неё сквозь стёкла очков.

— Ты же помнишь, что я, когда перемещалась в твой 1929-й год, становилась моложе? Возможно, у тебя тоже получится... омолодиться. А вместе с телом оздоровится и дух, и сердце. Осталось только проверить — работает ли ещё тот портал?

Сергей задумался, его взгляд ушёл в прошлое. «И начать всё с начала? С чистого листа?» — тихо произнёс он.

— Я завтра же могу съездить туда и узнать, — решительно сказала Натали.

— Хорошо, — после недолгой паузы согласился муж. — Сначала узнай. Тогда и будет смысл продолжать этот разговор.

1

Натали возвращалась домой в радостном, почти лихорадочном волнении, которое щекотало нервы и заставляло сердце биться учащённо и громко. Она проверила — портал работал. Значит, есть надежда на оздоровление Сергея.

Мысль о том, что он будет молод, силён и свободен от давящей боли, наполняла её чувством глубокого, пусть и горького, облегчения. Она сознательно, почти ритуально, уже подготовила себя к роли «вдовы при живом мужа». Она мысленно отпустила его, представила его жизнь там, в прошлом, без неё — жизнь, в которой не будет ни микроинфарктов, ни изнуряющего страха за завтрашний день.

Мысль, что он будет молод и здоров, успокаивала её и давала силы. Это был странный внутренний компромисс: её любовь трансформировалась в жертву, а жертва, в свою очередь, стала источником твёрдой, почти стоической решимости. Она шла по вечерним улицам, и этот новый покой был подобен тихому, очень глубокому озеру — на поверхности царило безмятежное принятие, а в глубинах таилась вся невысказанная боль разлуки, которую она теперь считала необходимой платой.

Она уже строила в голове планы: как осторожно, не пугая, подвести Сергея к этой мысли, как помочь ему сделать этот шаг. Её собственная судьба в этих планах отодвигалась на второй план, растворяясь в тени его возможного спасения. Это и была её любовь в самой чистой, самой болезненной ипостаси — любить так, чтобы желать счастья даже ценою собственного одиночества. И в этой жертвенности она, парадоксальным образом, обретала невидимую, несгибаемую силу.
2

Сергей Львович слушал её, бледный, с тёмными кругами под глазами. Очередной приступ только что отпустил его, оставив после себя липкий страх и физическую опустошенность.

— Я не могу больше это видеть, — тихо, но с несвойственной ей жесткостью сказала Натали. Её рука сжимала его пальцы с такой силой, будто пыталась удержать саму жизнь. — Я не хочу быть твоей сиделкой и молчаливым свидетелем твоего угасания. Я готова жить без тебя, зная, что ты где-то там, здоров и молод, но не здесь, глядя, как ты медленно уходишь.

— Это безумие, Наташ, — прошептал он, закрывая глаза. — Абсолютное безумие.

— Жить вот так— безумие! Твоя болезнь — безумие! — вспыхнула она. — Этот шанс — единственное разумное, что у нас осталось.

В конце концов, он сдался. Но выдвинул своё условие, простое и неоспоримое: «Только вместе. Я не пойду туда один. Мы либо вместе начинаем всё сначала, либо вместе доживаем здесь».

Натали колеблясь всего мгновение — и согласилась. Их окутала волна светлых, беспечных мечтаний. Они представляли себе Москву  1929 года, но без тяжкого груза его первого брака с Алиной. Они будут молоды, полны сил, и никто не встанет между ними. Это был побег в чистый, неиспорченный лист их биографии.
3

Сергей и Натали, крепко взявшись за руки, на секунду остановились перед порталом. Кажется, они всё обговорили и были готовы на всё. Тяжёлая сумка с вещами, которые могли бы пригодиться, оттягивала другую руку   Сергея. Натали же взяла еще и  небольшой рюкзак — «вдруг и это тоже понадобится». Глубокий вдох, последний взгляд в глаза друг другу, полный решимости и надежды... Шаг — и родной мир растворился.

Портал работал иначе, чем в прошлый раз. Его не было видно — лишь ощущалось, как пространство вокруг загустело, словно сироп, зазвенело в ушах пронзительным, неземным тоном и на мгновение перестало существовать. Их будто вывернуло наизнанку, спрессовало в точку без времени — и резко швырнуло в густые, тёплые сумерки чужого лета. Воздух пах полынью, влажной землой и чем-то давно забытым — детством.

Натали пошатнулась . Первым делом она посмотрела на свою руку — кожу гладкую, без знакомых прожилок и веснушек, исчезнувших с возрастом. Она потрогала своё лицо — упругое, молодое, без морщин у глаз. Ей было снова двадцать семь. Облегчённый смех, смешанный с восторгом и неверием, сорвался с её губ, и она обернулась к Сергею, чтобы разделить эту радость.

— Сереж...

Слова застряли в горле, превратившись в ледяной ком.

Перед ней стоял не мужчина в расцвете сил, а высокий, долговязый подросток лет семнадцати . Лицо его было юным, угловатым, с первым пушком на верхней губе и знакомыми, но до боли чужими глазами, в которых плескалась мальчишеская бравада, смешанная со страхом и полным недоумением. На нём болталась Сережина одежда, непомерно большая, делая его фигуру нелепой и трогательной одновременно.

— Сергей? — имя прозвучало как чужое, отзвук из другой вселенной.

Подросток нахмурился, с недоумением оглядев эту странно одетую, но очень красивую молодую женщину, и в смятении выдернул свою руку из её инстинктивно сжавшихся пальцев.

— Вы... вы кто? — голос его ломался, скатываясь с баритона на фальцет. — И где это я? Что это за место?

Натали почувствовала, как земля буквально уходит из-под ног. Холодная, бездонная пустота заполнила её всю, сдавила горло.

— Я... я Натали. Ты... ты не знаешь меня? — она слышала, как её собственный голос звучит тонко и жалко, словно голос заблудившегося ребёнка.

Юноша растерянно почесал затылок, оглядывая поляну и тёмный лес за ней. — Не-а. Не знаю. Я с пацанами купаться ходил на старый карьер, да, видно, заблудил в лесу... Ох, и влетит же мне от отца! — Он произнёс это с привычной, наигранной удалью, но в глазах мелькнул искренний испуг. — Он у меня строгий, ремня не пожалеет.

Каждое его слово было ледяной иглой, вонзающейся в сердце. Портал не просто омолодил его — он отбросил его в тот возраст, в котором он ещё не встретил Натали в своей «прошлой» жизни. Он был пустым листом, мальчишкой по имени Серёжа из забытых девятисотых , которого ждёт дома суровый отец _. Все их двадцать лет совместной жизни, ссоры и примирения, тихие вечера и большие победы — всё это стёрлось. Его память о ней лежала в будущем, которое теперь могло и не наступить.

— Куда ты сейчас пойдёшь? — едва слышно спросила она, уже зная ответ, но отчаянно цепляясь за призрачную ниточку диалога.

— Домой, конечно! — он ткнул рукой в сторону уходящей в сумеречные поля просёлочной дороги. — Там, за леском, наша улица. Ох, и достанется же мне!

В его словах не было ни капли сомнения. Этот мир, этот вечер, этот путь домой — были для него единственной и безусловной реальностью.

— Я... я провожу тебя, — предложила Натали, и голос её дрогнул. — На всякий случай. Вдруг... вдруг опять заблудишься.

Он удивился, пожал плечами, но кивнул: «Давайте, если вам не в сторону». Он закинул сумку, которую так и не выпустил из руки, на плечо и зашагал вперёд, разминаясь, сбрасывая с себя остатки страха и уже напевая под нос какую-то блатную песенку, популярную в те годы. Он шёл быстро, почти подпрыгивая на кочках, мальчишка, полный сил и не думающий о прошлом, потому что его прошлое было крошечным.

А Натали шла следом, глядя в спину этого незнакомого мальчика, в котором билось знакомое сердце, но который не носил в себе её памяти. Её муж, Сергей Львович, её Сережа, умер в тот миг, когда они шагнули в портал. Он исчез, не оставив даже следов в глазах этого юноши. А она осталась — молодая, красивая, полная сил, одинокая до самой глубины души. Одна в чужом времени, с тяжёлой сумкой ненужных теперь вещей и с единственной, невыносимой целью: наблюдать. Наблюдать за жизнью того, кого она любила больше жизни, но кто уже никогда не сможет её узнать, обнять или назвать по имени. Впереди были годы. Его годы. И в них не было для неё места.
4

Сережа, — позвала Натали, — давай где-нибудь здесь спрячем эту мою сумку. Теперь тебе уже незачем ее нести.Они подошли к большому камню, что был недалеко от портала, и, слегка отодвинув его, Сережа упрятал сумку в образовавшуюся нишу.

Несколько оправившись от шока, Натали наконец огляделась вокруг и залюбовалась красотой природы, что окружала их. Они стояли на солнечной опушке. Воздух, густой и теплый, был наполнен медовым ароматом цветущих луговых трав и гудел от трудолюбивых шмелей, сонно перелетавших с колокольчика на василёк. Неумолчный стрекот кузнечиков звенел, будто тысячи крошечных цикад, создавая непрерывную, убаюкивающую симфонию лета. В лучах заходящего солнца танцевали бабочки-капустницы и рыжие крапивницы, а в вышине парили стрижи, разрезая небо пронзительными криками. Поле пестрело всевозможными цветами: лиловый иван-чай, белые ромашки, жёлтые лютики — всё смешалось в радостный, праздничный ковёр. Вдалеке, утопая в зелени садов, виднелась деревня, куда направлялся Сережа. Она стала расспрашивать его о семье, чем он занимается и прочем. Его дом стоял почти на краю деревни.

— Отец, мать, старший брат и младшая сестра — вот и вся моя семья. С братом мы друзья, а сестрёнка такая пискля. Мать работает в школе учительницей. Отец — по хозяйству. Он ждёт, что я буду помогать ему. А мне книги нравятся, что мама приносит из школы. Я бы учиться хотел. Но слово отца — закон. Есть ещё дед с бабкой по матери, но они в Москве живут. У них квартира большая, деду за его заслуги досталась. Я бы хотел к ним в Москву поехать, учиться поступить, но отец не пускает.

— А учиться тебе нравится? — поинтересовалась Натали.— Очень. Мама говорит, что я в деда — профессора — пошёл.— И про теорему Пифагора знаешь? — продолжала она допытываться.— Конечно! — с воодушевлением ответил подросток. — Я даже о числе «пи» знаю!

— Хочешь, я поговорю с твоим отцом, чтобы он пустил тебя учиться? — предложила Натали.Сережа удивлённо и даже с испугом посмотрел на неё:— Его даже мама не смогла уговорить, а незнакомую тётку он и вовсе не станет слушать.— Я всё же попробую, если ты не против, — настаивала Натали.— Как хочешь, но это бесполезно, — уныло сказал подросток.

Меж тем они подошли к покосившейся калитке и вошли во двор. Бородатый мужчина в засаленной футболке стоял возле лошади, чистя её скребницей. Увидев сына, он бросил инструмент, и его обветренное лицо сразу налилось гневной краской.— Я тебя на два часа отпустил на речку, а сейчас уже вечер! — заорал он сиплым, пропитанным табаком голосом.И полилась такая густая, удушающая брань, что Натали даже невольно зажмурилась, будто от физического удара. Мужчина тяжёлой походкой двинулся к Сереже, по ходу намеренно, с демонстративной жестокостью выдёргивая широкий ремень из потрёпанных брюк. Парень замер, пригнув голову к плечам, весь съёжившись в ожидании боли.

Поняв дальнейшие действия разъярённого отца, Натали резко шагнула вперёд. Она достала из рюкзака электрошокер и, сжав корпус в ладони так, что были видны лишь два маленьких электрода, встала между Сережей и мужчиной.— Стоять! — отрезающе крикнула она, выбросив вперёд руку.Тот, конечно, проигнорировал её предупредительный крик, лишь злобно хмыкнул и занёс ремень. Но его рука, описав дугу, наткнулась не на спину сына, а на ладонь Натали. Раздался резкий, сухой треск, и мужчина вдруг неестественно дёрнулся, будто споткнулся о невидимую преграду. Он пошатнулся, согнулся пополам от пронзившей всё тело судорожной боли, и ремень выпал из его ослабевших пальцев. От непонимания происходящего он выпучил налитые кровью глаза, тяжело дыша.— Ты… кто? — процедил он хрипло, с трудом распрямляясь.

— Повторяю — стоять! Или повторить, чтобы дошло? — спокойно, но с железной, не допускающей возражений твёрдостью говорила Натали. — Ещё шаг — и испепелю.И, прежде чем он успел что-то сказать, она быстрым движением направила шокер на кучу сухой соломы, лежавшей у забора. Снова треснула яркая дуга, и солома вспыхнула коротким, яростным пламенем, осветив на мгновение его перекошенное ужасом лицо.— Ты… Ты кто? — уже заикаясь от страха, спросил мужчина, отступая на шаг.— Я его Ангел-хранитель. Сейчас спасла его из воды не для того, чтобы он сгинул под твоими ударами.— Да я что, только так… немного проучить его хотел, — уже совсем иным, миролюбивым и заискивающим тоном проговорил мужчина, беспомощно разводя руками.— Учить его будешь не ты. Отправишь его в Москву, учиться в университете. В этом же году. Ему такая судьба, — уверенно и твёрдым голосом вещала Натали, и её слова звучали как неоспоримый приговор. — И ещё. Избегай алкоголя. Можешь замерзнуть, коли напьёшься.

Все — и Сережа, и появившаяся в дверях избы испуганная мать, и сам отец — ошарашенно смотрели на происходящее. Мать, стараясь проявить гостеприимство и сгладить неловкость, робко пригласила на чай. Но Натали отказалась, сказав, что у неё другие дела есть. Она подошла к Сергею, который смотрел на неё с безграничным изумлением и благодарностью:— Дорогой, попрощаемся здесь. Зови, если что — приду.Она мягко поцеловала его в лоб. Потом, вынув из рюкзака мобильный телефон, добавила:— Это твоё будущее.Она быстро пролистала несколько сохранённых изображений — фотографии университетских аудиторий, старинных библиотек, людей в учёных мантиях — и показала ему, а затем, подзывая жестом, и родителям, чтобы закрепить своё «пророчество» относительно судьбы их сына.

С чувством выполненного долга она закрыла за собой калитку, оставив семью в состоянии тихого шока. Ещё мгновение она постояла, прислушиваясь к наступающей вечерней тишине, в которой теперь лишь отдалённо трещали кузнечики. Куда двигаться дальше? Пока она не понимала этого. Но тяжесть сумки с плеч исчезла, а на душе стало немного светлее. Она сделала шаг в сторону от деревни, туда, где за холмом таяли последние краски заката.
6

Натали шагала по пыльной дороге  спрашивая себя " Что же дальше? " Навстречу ей попалась группа подростков :"Как же мы скажем дяде Леве и тете Полине , что их сын утонул? "— сказал один из них, -" Ведь они же ругать нас будут, что не доглядели за ним". Другой , перебивая его возмущался:"Что мы ему, няньки что ли?  И потом, мы же искали его, всю речку переныряли, но его не нашли. " " А может , он и не утонул вовсе... Тело же не обнаружилось, "— предположил третий . Девочка с косичками заплакала. Натали оглянулась, — ребята в нерешительности остановились перед домом Сергея: "Представляю, какой сейчас будет переполох, когда они увидят его живого и здорового. Что же все- таки произошло? Но на этот вопрос у нее не было ответа.

Сгустились сумерки, а она все шла по дороге. Заметив стоящие стога с  сеном , она решила там устроиться на ночлег. Ночь была теплая и зарывшись в душистгм сене смотрела на звездное небо. Ей пришла на память картина, как Сергей, когда они встречаясь еще скрывали свои отношения ото всех   ( знал только Никонорыч) , позвал ее ночью на крышу. Они лежали на нагретой за день крыше и он приглушенным голосом рассказывал ей о звездах и планетах. Она не перебивала его, несмотря на то, что ту информацию, что он ей давал , она давно знала и даже больше. Она слушала его голос, наслаждаясь его близостью . Они загадывали желания на падающие звезды. Незаметно Натали заснула. Приглушенные крики петухов , доносившиеся из деревни , разбудили её. И утром к ней пришла идея навестить ресторан Никонорыча. Может, получиться опять устроиться к нему на работу. И совсем уж бредовая идея — навестить деда с бабкой в Москве , куда по расчетам Натали должен был приехать Сергей , если отец внял ее указанию отправить того учиться.
7


На рассвете, когда роса ещё серебрила высокую траву у обочины, Натали повстречала свой первый попутный экипаж. Это была тяжёлая, скрипучая телега, гружённая мешками с мукой, запряжённая усталой, но покладистой лошадью. Возница, мужичок лет пятидесяти по имени Фёдор, с седыми, закрученными вверх усами, сначала настороженно крякнул, услышав просьбу подвезти.

—  Могу до развилки на Спасское, устроит? Ну что ж, садись, красавица, место есть. Только разговорами да песнями, слышь, расплачивайся. Дорога долгая, клонит в дрему, — сказал он, подвинувшись.

Натали устроилась на твёрдой козлине рядом с ним, и телега, заскрипев, поползла по накатанной колее. Солнце поднималось выше, и пыль на дороге превращалась в золотую дымку. В уплату за путь Натали пела — сначала тихо, потом смелее. Старинные протяжные, какие помнила , и городские романсы, подхваченные когда-то в Москве. Фёдор кивал в такт, изредка покрикивая на кобылу: «Но-о, родная, вывозь!».

А потом, когда песни кончились, он сам попросил: «А ну-ка, расскажи что диковинное. Из городов, что ль, будешь?». И Натали рассказывала. Не о себе, конечно, а будто бы слышала от людей — о железных дорогах, уходящих до самого синего моря, о фабриках, где день и ночь гудят паровые машины, о воздушных шарах, что видели в губернском городе. Фёдор слушал, широко раскрыв глаза, и качал головой: «Эх, времена-то, времена... У нас и то диво — плуг железный купили вскладчину. Батька мой и во сне такого не видывал».

Он же поведал ей свою историю — простую и горькую, как хлеб из лебеды. О трёх сыновьях, один — в солдатах, другой — на заработках в Москве , третий — тут же, рядом, да хворый. О том, как оброк платить надо, а урожай на песчаной почве — скудный, вот и возит муку за три деревни, чтобы выгадать на разнице копейку-другую. «Жизнь — она как эта дорога, — философски изрёк он, хлопая вожжой по колену. — Тянешь поклажу в гору, а спуск-то сам быстро пробежишь».

На развилке  они расстались. Фёдор сунул ей в руки ещё тёплую варёную картофелину и краюху хлеба: «Подкрепись, путница. Дорога твоя дальняя, по глазам видать».

Следующий отрезок пути оказался короче, но неожиданно быстрым. Не прошло и часа, как её догнала лёгкая, нарядная бричка, запряжённая сытым гнедым мерином. На облучке восседал седой, с добрыми усталыми глазами священник, отец Алексей, возвращавшийся в свой приход после поездки в уезд.

— Садись, доченька, подвезу с Божьей помощью, — сказал он, нимало не удивившись одинокой путнице. — Ишь, запылилась вся.

Бричка катилась мягко и быстро. Отец Алексей оказася человеком молчаливым, но внимательным. Он не расспрашивал Натали, откуда и зачем, а лишь, глядя на дорогу, говорил об окрестностях: «А вон за той рощей — усадьба барская, да опустела ныне, разорились хозяева... А здесь, на лугу, в сорок втором году ополчение стояло, на Бородино шли...». Его рассказы были подобны четкам — размеренные, полные тихой грусти и памяти.

Узнав, что Натали направляется в Москву, он качнул головой: «Не близкий свет. Но тебе, вижу, надо». Он свернул с большого тракта на проселочную, но накатанную дорогу: «Здесь верст на пять короче будет, да и пыли меньше. Только через лесок проедем — не бойся, днём он безопасен».

Этот объезд спас ей часа три пути. На границе своих владений, у крохотной часовенки, отец Алексей остановил лошадь.— Ступай с Богом. Вот тебе на дорогу, — он протянул ей маленькую, твёрдую грушу и пакетик с крупными сушёными грибами. — Сваришь где-нибудь, аромат на всю избу будет. Помни: странник — это тот, кого Бог вёл. Ему всё по пути — и солнце, и дождь, и встречные люди.

К вечеру, с котомкой, отяжелевшей от даров попутчиков (к хлебу и картошке Фёдора добавилось ещё и яйцо, данное женой одного из возчиков на постоялом дворе, где она ненадолго присела отдохнуть), Натали снова была одна. Местные деньги, несколько медяков, она берегла на самый крайний случай. Ночь приближалась, тёплая и звёздная, как предыдущая.

Заметив невдалеке серебристый изгиб реки, Натали свернула с просёлочной дороги и направилась к воде. Ей отчаянно хотелось смыть с себя всё: и липкую пыль долгого пути, и пот, пропитавший одежду за жаркий день, и тяжёлую, давящую усталость, накопившуюся в каждой мышце.

В надвигавшихся сумерках стояла торжественная, звенящая тишина, нарушаемая лишь стрекотом кузнечиков да редким всплеском рыбы. Оглядевшись и убедившись в полном одиночестве, она быстро разделась и ступила в воду. Река оказалась удивительно тёплой, ласковой, обволакивающей утомлённое тело, как шёлк. Натали с наслаждением вошла глубже, а затем поплыла, осторожно разгребая воду руками, чувствуя, как напряжение медленно покидает её.

«Хорошо, что я догадалась взять с собой дорожные шампунь и гель», — с благодарностью подумала она, вспоминая свою предусмотрительность. Ощутив наконец блаженную чистоту кожи и волос, она не смогла сдержать счастливую улыбку и даже тихо засмеялась от удовольствия. Переполнявшая её лёгкость искала выхода, и Натали, обняв себя за плечи, вдохновенно запела негромко, почти для себя:«Крикну клином журавлиным — я тебя люблю,И отвечу ветрам встречным — я тебя люблю…»

Голос её, сначала робкий и глуховатый от долгого молчания, набирал силу, становясь чистым и летящим в тишине вечера. Он звучал свободно и звонко, как серебряный колокольчик, отбрасывающий в спокойную воду не слова, а круги невидимых, дрожащих нот.

Выбравшись на берег и завернувшись в полотенце, она чувствовала себя заново рождённой. Поужинала скромно: варёной картошкой и чёрным хлебом с душистым салом, которые дал ей Федор. Еда казалась невероятно вкусной.

Потом она направилась к высокому, аккуратному стогу сена, который приметила . Забравшись на него, она устроилась поудобнее. И снова над головой, будто огромный, прозрачный купол, раскинулось звёздное небо. Звёзды блистали холодным, ясным и безучастным светом, словно осколки далёкого, совершенного льда. Она легко нашла ковш Большой Медведицы.«Вот видишь, — мысленно обратилась она к созвездию, — я ещё на шаг ближе. Спасибо, что светишь мне». Это был не пафосный монолог, а тихая, уверенная благодарность попутчику.

 В ушах ещё стоял гул дороги, смешиваясь с голосами дня: практичный, усталый говор Фёдора и тихий, наставительный батюшки. Каждый из них вёз свой груз по этой земле. И теперь она, со своим невидимым, но тяжким грузом памяти и надежды, стала частью этого нескончаемого пути. Засыпая под шёпот ночного поля, она думала, что завтра будет уже ближе. И к Москве, и к разгадке., чистота тела и умиротворение души сделали своё дело. Сон настиг её почти мгновенно — глубокий, безмятежный, без сновидений, как погружение в тёплую, тёмную воду. Под мерцанием бесчисленных звёзд, на душистом сене, она спала крепко и мирно, набираясь сил для нового дня пути.


8

Ближе к Москве дорога ожила, загудела, запрудилась людом и скрипом колес. Пыльный просёлок сменился накатанным большаком, где уже не шли, а будто теснились, обгоняя друг друга: тяжёлые, гружённые лесом и кирпичом обозы; скрипучие крестьянские телеги с горшками и лукошками на ярмарку; лихие повозки приказчиков; даже одна щегольская коляска с откидным верхом мелькнула, обдав Натали запахом дорогого табака и пудры. Одиночество, ещё вчера бывшее её спутником, растаяло в этом шумном потоке. Она шла, прижимаясь к обочине, и чувствовала, как сердце её начинает биться чаще — не от усталости, а от этой все нарастающей, как шум прибоя, московской гулыньи.

И вот, обгоняя всех, плавно и мощно, покачиваясь на рессорах, догнала её настоящая почтовая карета — не крытая «берлина», а открытый, но внушительный экипаж для пассажиров, запряжённый парой сытых ямских лошадей. Кучер в потёртом, но с иголочки сшитом кафтане важно восседал на облучке. Натали, собрав всю свою смелость, помахала рукой.

Карета притормозила. Из неё свесилось улыбающееся, краснощёкое лицо мужчины лет сорока в картузе с лаковым козырьком.— Чего, красавица? Аль путь заказала? — крикнул он голосом, привыкшим перекрывать стук колёс.— До Москвы… — начала Натали.— Так садись, милости просим! Место есть! — перебил он, будто только и ждал попутчика. — Никодимом звать, коммивояжер, торгую диковинными швейными машинками «Зингер»!

Через мгновение Натали уже сидела на мягкой, хоть и потертой, кожаной скамье, а карета вновь набрала ход, легко обгоняя медленные подводы. И тут началось такое, к чему она не была готова. Никодим, оказалось, был не просто болтлив — он был природный балагур и рассказчик, энергия из него била ключом.

— Эх, скучно тебе, путница, небось, идти одной? — начал он, и, не дожидаясь ответа, запустил свою речь, словно заведённую шарманку. — А я тебя развлеку! Видишь вон того купца на таратайке? Я с ним вчера на станции чай пил. Так он, милок, пол-Урала объездил, меха возит. А история у него — хоть роман пиши! Как-то раз медведь в его обоз…

И он, жестикулируя, с хлёсткими подробностями, рассказал историю, смешную и невероятную, за которой последовала другая. Он не спрашивал о ней, он дарил ей целый калейдоскоп встреч, анекдотов, сплетен и баек, подхваченных на бесчисленных станциях. Он сыпал словечками из городского лексикона, которых она не знала, описывал новые московские магазины с электрическим освещением, модные танцы и духоподъёмную силу рекламы.

— Главное, голубушка, не сидеть на месте! — поучал он, расстегивая свой дипломат и показывая ей блестящие каталоги. — Век нынче — скоростной! Паровоз, телеграф, а вот и машинка моя — шить вдесятеро быстрее! Прогресс! А ты, вижу, из тихих мест. У нас там, в Москве, теперь не жизнь, а картинка в волшебном фонаре — мелькает!

Натали не нужно было платить за проезд ни песнями, ни рассказами. Никодим сам был платой — весёлой, оглушительной, щедрой на словесный поток. Она лишь изредка вставляла: «Неужели?» или «Вот так история!», и этого было достаточно, чтобы он, довольный слушательницей, продолжал с новым жаром. Он угостил её пряником-«козулей» из заветного свёртка и напоил тёплым, сладким чаем из своей походной фляжки.

Но за всем этим балагурством и блеском проглядывала и другая жизнь — жизнь вечного странника по делу, человека, чей дом — дорога, а семья — случайные попутчики. Он, не сбавляя веселого тона, обронил: «Жена-то в Нижнем осталась, скучает, конечно. Да разве усидишь? Конкуренция, милая! Кто первый — тот и машинку продал».

Он высадил её уже на самой окраине Москвы, у заставы, где дорога окончательно превратилась в улицу, замощенную булыжником.— Ну, с Богом! — крикнул он ей вслед, уже подхлёстывая лошадей. — Коли машинку понадобится — спроси Никодима-американца, на Разгуляе знают!

И карета, звеня колокольчиком, скрылась в облаке пыли и городского гама.

Натали осталась стоять на пороге огромного, дышащего тысячами жизней города. В ушах ещё гудели задорные рассказы Никодима, но после его стремительного потока слов наступила вдруг оглушительная, внутренняя тишина. Она купила на последние медяки квасу у разносчика и, отойдя от суеты, устроилась на ночлег не в стогу, а в тихом скверике у старой церковки, под раскидистой липой. Пахло не сеном, а нагретой за день пылью, акацией и далёким, чужим дымом фабрик. Шум города доносился приглушённым, непрерывным гулом, как шум моря. Завтра она ступит в этот океан. А сегодня, прижав котомку к груди, она смотрела на первые, блёклые от городского зарева звёзды и думала, что каждый, кто везёт её, — везёт и свой особенный груз: Фёдор — мешки муки и крестьянскую долю, отец Алексей — молитвы и тихую грусть, Никодим — блестящие машинки и неуёмную жажду движения. И только она одна везёт с собой нечто неосязаемое и самое тяжкое — надежду и страх узнать, что же ждёт её в конце этой дороги.
9

День клонился к вечеру, когда Натали, измученная долгой ходьбой и тревожными мыслями, увидела на краю деревни постоялый двор — неказистый, низкий домик с вывеской «Чайная». В кармане у неё звенели жалкие медяки, которых хватило бы разве что на кружку кваса. Мысль о тёплой ночлеге под крышей была сладкой и недостижимой роскошью.

Войдя в прокуренную, пропахшую щами и потом комнату, она заказала квас и села в самый тёмный угол, жадно глотая кисловатую влагу. Здесь, в углу, её присутствие казалось почти невидимым. Именно тогда её внимание привлекла парочка за соседним столом — парень с обветренным лицом в заношенной фуфайке и молодая женщина, повязавшая платок по-городскому, поверх причёски. Они ели горячее, разговаривая нараспев, с характерной певучестью, выдавшей в них уроженцев одной, далёкой от этих мест, губернии.

«…А как Степаныч-то ждал, не дождётся, — с гордостью говорила женщина, доставая из-под скатерти аккуратный, замусоленный бумажник. — Говорит, на те деньги, что привезёшь, новую кровлю положу… Вот, гляди, тут всё: и расчётная, и паспорт… как зеницу ока берегла».

Натали замерла, будто её ударили током. Паспорт. Кусок бумаги с печатями, который был для неё теперь дороже любых денег. Без него она — ничто, тень, бесправная бродяжка. А у этой девушки с трудными, но честными руками он был просто очередной вещью в бумажнике, хранящем запах чужих городов и пота.

Мысль возникла острая, отвратительная и неотступная. Она пыталась прогнать её, уткнувшись в пустую кружку. Но внутри всё кричало: «Шанс! Единственный шанс!». Это был уже не выбор между честью и бесчестьем, а между призрачной возможностью двигаться дальше и неминуемым крахом всего её дерзкого плана.

Она наблюдала, как парень пошёл расплачиваться у стойки, а женщина, устало прикрыв глаза, откинулась на спинку лавки, положив свою сумочку-«торбу» из клеёнки рядом. В этот миг раздался громкий хохот из другого угла, кто-то уронил железную миску с грохотом. Все, включая ту женщину, на секунду отвлеклись.

Сердце Натали колотилось так, что, казалось, её выдаст его эхо. Не думая, действуя на чистом, животном инстинкте выживания, она сделала два быстрых шага, рука сама потянулась к торбе. Пальцы, холодные и негнущиеся, нащупали внутри бумажник, скользнули чуть глубже и вытащили не весь его, а одну, заветную, твёрдую корочку. Всё заняло три секунды. Спрятав добычу за пазуху, она, не оглядываясь, вышла на крыльцо, а потом за угол, в наступающие деревенские сумерки.

Только в поле, за околицей, когда от постоялого двора отделило уже полверсты темноты, она позволила себе остановиться, прислониться к стволу берёзы и дрожащими руками рассмотреть украденное. В потёртом синем переплёте было всё: имя, фамилия, прописка — чужая жизнь, уместившаяся на нескольких листках. Галина. Петровна Галина Никоноровна. Год рождения подходил. Женщина смотрела на неё с чёрно-белой фотографии простым, открытым лицом.

Тошнота подкатила к горлу — горькая, солёная. Она украла не просто документ. Она украла у той Галины часть её спокойствия, её законное право, её имя. «Я верну, — шептала она безумно в темноту, сжимая корочку, — как только всё устроюсь… как-нибудь верну. Это лишь на время. Лишь чтобы добраться». Но ложь этой клятвы резала слух даже ей самой.
10
Утром, с сожалением потратив деньги на извозчика подъехала к месту, где должен был находиться ресторан Никонорыча. Но увы как такового ресторана не было, был склад и там велись какие-то работы. Любопытство или интуиция заставили ее войти во внутрь. Среди строительного хлама, коробок и прочего она увидела небольшого человечка, который отчитывал голосом Степана Никонорыча на рабочего. Никонорыч был молод, не больше тридцати и , конечно, он еще не знал Натали. Но она обрадовалась встречи с ним.  Натали невольно сделала шаг вперед. Строительная пыль завихрилась в луче света из окна без стекла. Человечек, обличавший рабочего, обернулся. Это и был он — Степан Никонорыч, но другой, полный кипучей энергии и нерастраченного задора.

— Вам чего, гражданка? — спросил он, нахмурив брови, но без особой грубости.

Натали, охваченная волнением от встречи с человеком из своего будущего-прошлого, не нашлась что сказать. Вместо этого ее взгляд упал на запыленный рояль «Беккер», одиноко стоявший в углу среди ящиков с гвоздями.

— Осторожнее с ним! — крикнул Никонорыч рабочему, который собирался прислонить к инструменту дверное полотно. — Это будущая душа заведения!

Интуиция Натали сработала мгновенно. Она подошла к роялю, откинула тяжелую крышку и, смахнув пальцем пыль с клавиш, легонько коснулась их. Звук был хриплым, расстроенным, но живым.

— Он требует настройки, — тихо сказала она, больше себе, чем окружающим. — И реставрации.

Никонорыч, удивленный, подошел ближе.— Разбираетесь?— Я музыкант, — ответила Натали, поднимая на него глаза. И, словно повинуясь непреодолимому порыву, она села на обитую рваным бархатом табуретку и заиграла. Не сложную пьесу, а простой, грустный романс, который сам Степан Никонорыч очень любил в ее времени. Пальцы сами помнили мелодию. Пение родилось само собой, тихое, чистое, заглушающее стук молотков.

В полуразрушенном зале воцарилась тишина. Рабочие замерли. Никонорыч смотрел на нее, широко раскрыв глаза, его практичный, деловой ум судорожно искал объяснение этому чуду. Здесь, среди стройматериалов и хаоса, эта странная женщина с грустными глазами и аристократическими манерами вдруг заставила звучать душу этого места, ту самую, которую он смутно чувствовал, но не мог выразить.

Когда последняя нота замерла, он первым нарушил молчание.— Откуда вы знаете эту песню? Я ее... будто во сне слышал.— Музыка приходит сама, — уклончиво ответила Натали, захлопывая крышку рояля. — А ваш «Беккер» еще можно вернуть к жизни. Я могу помочь. И не только с ним.

Никонорыч задумался, оценивающе оглядев и ее, и помещение.— Помочь-то вы можете, это я понял. Но вы кто? Где живете? Выглядите вы так, будто ветер вас сюда занес.

Натали честно призналась, что она в городе совсем одна, без жилья и средств, и что ее дорога случайно привела к этой двери.

Степан Никонорыч почесал затылок. Он был предпринимателем, а не благотворителем, но в нем жила и широкая русская душа, ценящая талант и удачу. Эта женщина была и талантом, и удачей, упавшей ему прямо в руки.— Ладно, — решительно сказал он. — Дело вот какое. Ресторана пока нет. Будет через месяца три. А пока здесь и склад, и контора моя в той бывшей кладовой. И есть у меня одна проблема: нужно к одному важному человеку съездить, договор скрепить, а он старый, из бывших, любит все красиво, с душой. Если бы с ним не просто поговорить, а песню ему старинную спеть... Дело бы пошло иначе.

Он внимательно посмотрел на Натали.— Вот вам мое предложение. На втором этаже есть комнатенка, бывшая каморка заведующего. Сырая, конечно, но печку поставить можно, окно вон даже целое. Можете там жить. А работать будете... скажем так, моим музыкальным консультантом. Рояль настраивать будете (я настройщика найму, а вы ему указывать), репертуар для будущего заведения подбирать, и... вот с этим визитом поможете. А когда заведение откроется — будете главной артисткой. Идет?

Натали почувствовала, как камень свалился с души. Это был якорь спасения в незнакомом мире, брошенный рукой знакомого человека.— Идет, Степан Никонорыч, — кивнула она, и на губах у нее впервые за этот день появилась легкая улыбка.

— Отлично! — он хлопнул в ладоши, и строительный шум немедленно возобновился. — Петров! Отнесите чемодан барышни наверх, в ту комнату у лестницы. И печника разыщите! А вы, Наталья... (он переспросил ее имя) прошу в мою «контору», обсудим детали. И этот рояль... вы правда верите, что он зазвучит?

— Я уверена, — сказала Натали, глядя на знакомые черты его молодого лица. — Все зазвучит.
11



Лучина света падала на отполированную стойку будущего буфета. В воздухе висели не запах сырой штукатурки и пыли, а терпкий аромат свежего лака, воска для паркета и... едва уловимый, соблазнительный дух готовящейся где-то на временной плите солянки. Натали стояла посреди хаоса, который уже обретал черты изящества. Склад превращался в ресторан на глазах. Всюду — последние штрихи: рабочие вешали тяжелые бархатные портьеры на только что смонтированные карнизы, кто-то собирал хрустальные плафоны для люстр, а в углу уже стоял тот самый «Беккер», сияющий черным лаком после настройки и реставрации, которую она лично контролировала.

Прошел не месяц, и не три. Шла самая горячая, финальная неделя перед открытием.

Степан Никонорыч, в жилетке с закатанными рукавами, с сияющими от азарта глазами, жестикулировал перед поставщиком, который привез стулья не того оттенка. Увидев Натали, он отмахнулся от поставщика и briskly подошел к ней.

— Наталья! Слушайте, идея! Электрики говорят, завтра проведут свет окончательно. Нужно испытать акустику. И мне нужно видеть, как все это — свет, зал, музыка — работает вместе. Сегодня вечером. Вы сыграете и споете. Вместо репетиции. Только для нас и бригадиров.

— Но в зале еще... — начала Натали, оглядываясь на ящики в углу.

— Никаких «но»! — перебил он с горячностью, которая ей была так знакома. — К утру все уберут. Вы — наш главный тайный инструмент. Я уже всем рассказываю инвесторам про нашу «жемчужину с академическим образованием и душой цыганки». Вы мне того контракта с Потапычем стоили, он после вашего пения подписал все, не глядя!

Он снова пристально посмотрел на нее. За последний месяц он узнал в ней не просто случайную музыкантшу, а человека с безупречным вкусом, образованием и странной, тревожной грустью в глазах, которая исчезала только за роялем.

— Я вас на верх не пущу, — сказал он вдруг, неожиданно мягко. — Там все еще ледник. И ваша коморка над конторой... я видел, как вы там мерзнете по утрам, пока печь не растопите.

Натали смущенно опустила глаза. Она была безмерно благодарна за этот кров, но он был прав — жить на действующей стройке было тяжело.

— Вот что, — решительно сказал Никонорыч, понизив голос. — Послезавтра, когда сдадим объект под охрану и основная толкотня закончится, я освобождаю бывшую кладовую вон там, за кухней. Маленькая, но отдельная. Окно во двор, тихо. Там сделаем нормальный ремонт. Ваша будет. Пока работаете у меня.

Он увидел вопрос в ее глазах и ответил на него, не дожидаясь:— Работа... Официально — музыкальный директор и главная артистка «Кабачка Никонорыча». Неофициально — мой главный советчик по части души этого места. Без вас здесь склад так складом и остался бы. Зарплату обсудим завтра, после пробного вечера. Идет?

Он протянул руку. Не для рукопожатия делового партнера, а скорее как союзник, предлагающий надежную сделку.

Натали взглянула на его руку, на его молодое, озаренное предвкушением большого дела лицо, на рояль, который ждал ее в углу почти готового зала. Этот мир был чужим, но в нем появилась своя комната (отдельная!), своя работа (дело!) и человек, который в нем — пока еще не знал ее, но уже безоговорочно верил ее таланту.

Она положила свою руку в его.— Идет, Степан Никонорыч. Сегодня вечером все испытаем. И сыграем так, что стекла в новых плафонах задрожат от восторга.

— Вот это я люблю! — он широко улыбнулся. — А теперь извините, мне нужно добить этого поставщика не тех стульев.

Он стремительно развернулся и пошел набрасываться на несчастного мебельщика. Натали же медленно подошла к роялю. Она прикоснулась к холодным клавишам, которые скоро согреются под ее пальцами. Скоро здесь зазвучит музыка. Ее музыка. И у нее, наконец, появится дом. Пусть временный, пусть за кухней ресторана, но свой. А это было самое главное.
12

К дому «профессора» — как мысленно называла Натали трехэтажный дом  деда и бабки Сергея — она приходила, как на работу. День за днём, терпеливо и почти механически, она занимала свой пост под шумящими липами во дворе, неотрывно вглядываясь в знакомые окна. Каждый раз в её сердце вспыхивала робкая надежда: вот сейчас мелькнёт за стеклом знакомый силуэт, тень движения, знак того, что он наконец-то здесь. Но проходили дни, сложившиеся в долгий, томительный месяц, а Сергей всё не появлялся. «Неужели отец так и не отпустил его на учёбу?» — сокрушённо думала она, чувствуя, как беспокойство перерастает в тревогу. — «Так нельзя, надо что-то предпринять».

К тому времени она уже успела разузнать, что Сергей Сергеевич и его жена Глафира Петровна  живут вдвоём, им помогает лишь прислуга — словоохотливая Дуняшка. Натали быстро нашла повод познакомиться с ней и, слушая её живые рассказы, многое выведала о жизни в доме. Особенно её заинтересовало, что Глафира Петровна , женщина с печальными, усталыми глазами, часто коротает время за пианино.

И вот однажды, выждав момент, когда Сергей Сергеевич покинул дом, Натали с решительным видом поднялась по ступеням и позвонила в знакомую дверь. Она знала, что хозяева — обнищавшие интеллигенты, и тщательно продумала свою легенду. Когда ей открыли, она, слегка смущаясь, изложила просьбу: не согласилась бы Глафира Петровн~а давать ей уроки музыки? Женщина, казалось, была удивлена и тронута. Быть кому-то полезной в любимом деле, да ещё и получать за это небольшую, но такую нужную «копеечку» — предложение было заманчивым. Однако она, посоветовавшись с собой, сказала, что нужно заручиться согласием мужа, и пригласила девушку подождать его за чаем.

Когда вернулся хозяин дома, Натали почувствовала на себе его оценивающий, умный взгляд. Своим скромным платьем, интеллигентными манерами и тихим голосом она, видимо, произвела благоприятное впечатление. Согласие было получено. Договорились, что Натали будет приходить два-три раза в неделю. В душе она ликовала: теперь у неё был законный повод бывать в этом доме и сблизиться с роднёй профессора.

В один из таких визитов, сидя за чаем с тонким старинным фарфором, Натали ненавязчиво поведала свою придуманную, простенькую историю. А затем, будто между прочим, перевела разговор на семью хозяев, осторожно выведывая о внуках. Услышав, что младший, Сергей, очень смышлёный и весь — в деда-профессора, она с искренним интересом поинтересовалась его дальнейшей учёбой. И снова, как гвоздь в сердце, прозвучали знакомые слова: отец мальчика, человек зажиточный, но своенравный, не склонен его обучать, несмотря на все возможности.

— Мы и на брак дочери с ним согласились в своё время потому, что он из состоятельных, — с горькой покорностью призналась Глафира Петровна .

Здесь Натали забыла об осторожности. В её голосе зазвучали страсть и убеждённость. Она говорила о долге, о таланте, который нельзя зарывать в землю, о династии образованных людей, которую необходимо продолжить. Её слова, подкреплённые горячей верой, пали на благодатную почву душевной тоски стариков за судьбу внука.

Вскоре дед, профессор Сергей Сергеевич, собрав волю в кулак, самолично отправился в деревню, чтобы привезти внука для поступления в университет.

День, когда они должны были вернуться, Натали ждала с особым, почти болезненным нетерпением. Ещё подходя к дому, она издали увидела в окне долгожданный силуэт. Сердце ёкнуло, но она взяла себя в руки. Спокойно, даже с деланным равнодушием, она позвонила. Дверь открыла сияющая Дуняшка. Пока Натали, переобуваясь в протянутые тапочки, находилась в полумраке прихожей, мимо мелькнула фигура Сергея, направлявшегося вглубь дома. Уловив его мгновенный, изумлённый взгляд, она успела лишь быстро, с тайной улыбкой, приложить палец к губам. Церемония «первого» для всех присутствующих знакомства прошла гладко, но поговорить им в тот день так и не удалось.

Лишь через два дня, во время следующего урока, Натали узнала, что Сергей подал документы и теперь день и ночь готовится к экзаменам. Застав его за книгами в гостиной, она на минуту отвлекла его. Взглянув ему прямо в глаза, она сказала твёрдо и тихо, словно давая обет:— Вы обязательно поступите. Я в этом уверена.

И в его ответном взгляде, где смешались усталость, надежда и вопрос, она увидела первую, ещё неосознанную искру доверия. Путь был только начат, но самое трудное — первый шаг — остался позади.
13

Вечерами ресторан «У Никонорыча» погружался в густой, табачно-сумеречный мир. Здесь Галина (никто и никогда не знал её как Натали — украденный паспорт стал её панцирем с первого дня) была тенью за роялем. Она устроилась сюда просто музыкантом, аккомпаниатором, и это её устраивало. Её тайной и главной ценностью был репертуар — песни, которых ещё не знала эта эпоха, мелодии из будущего, которые она осторожно вплетала в программу. Никонорыч платил скудно, но этих денег хватало, чтобы исправно вносить плату за уроки музыки для Полины. В этом был её тихий, упрямый смысл.

Именно в такой вечер, скользя пальцами по клавишам старенького «Беккера», она подняла глаза и увидела его. Вихрастая голова Сережи, его знакомый, уже почти взрослый профиль, резко выхваченный светом бра из полумрака зала. Он сидел не один. Рядом —  приятель его возраста и две девушки. Не девочки, а именно девушки — с уверенными жестами, яркой помадой, взглядами, которые оценивали обстановку свысока. Они уже успешно осваивали бутылку «Советского шампанского» на столе.

В Галине что-то ёкнуло и оборвалось. Не просто обида — ударила белая, слепая ревность. Она-то все эти месяцы,  видела в нем того самого мальчишку, которого нужно беречь, до которого нельзя дотрагиваться, пока время не сотрет эту нелепую разницу в годах. Она ждала. Ждала его взросления, его взгляда, который перестанет быть взглядом подростка. А он… он уже здесь, в этом пьяном угаре, с этими… чужими. И бабушкины деньги, её деньги, которые она носила в конверте, оплачивали всю эту пошлость.

Компания гремела хриплым смехом, звоном рюмок. Шум, прорывавшийся сквозь музыку, резал ей слух. Злость поднималась комом в горле — горьким и обжигающим. Она играла автоматически, глядя на его смеющееся лицо, на то, как он старается казаться своим в этой компании.

Когда Прохор удалился на перекур и в зале повисла пауза, Галина действовала без раздумий, повинуясь лишь вспышке гнева.

Её пальцы сами нашли на клавишах лёгкие, воздушные аккорды. А потом запел её голос — чистый, высокий, звонкий, неожиданно сильный для её хрупкой фигуры. Это была «Для тех, кто ждет» в манере Ларисы Мондрус, словно вызов и укор:

«На земле большой в этот час все для тех, кто ждет, все для нас...»

Зал, удивлённый, затих, а затем взорвался аплодисментами. Но это было лишь начало. Аплодисменты стихли, и в наступившей тишине Галина переменилась. Её пальцы ударили по клавишам с жёстким, блатным надрывом. И полился хриплый, надтреснутый, беспощадный голос, пародирующий  Пугачёву, но звучавший как личное проклятие:

«За монетку, за таблеточку сняли нашу малолеточку. Ожидает малолетку небо в клетку, клеточку... Ой-ей-ей!»

Она смотрела прямо на их столик. Все повернулись туда же. Девушки покраснели, одна фыркнула, другая с презрением отодвинула стул. Под тяжестью всеобщих насмешливых и осуждающих взглядов они поднялись и, громко цокая каблуками, вышли. Сергей и его друг остались сидеть, будто пригвожденные к месту.

Холодное, ядовитое удовлетворение наполнило Галину. Она молча уступила место вернувшемуся Прохору.

На улице колкий ветер бил в лицо, но не мог сбить внутренний жар. У трамвайной остановки она увидела их. Приятель, злой и униженный, тыкал пальцем в её сторону:

«…Вот она, стерва! Из-за неё все сорвалось! Разогнала наших девок… Пусть сама теперь с нами гуляет! Идёт же одна…»

Он шагнул навстречу. Сергей поднял на неё взгляд. В его глазах мелькнуло смятение, может быть, даже проблеск узнавания. Но он молчал. И это молчание ранило больнее всего. Молчал, пока его друг, с перегаром на губах, не схватил её за рукав.

— Эй, артистка! Кому пела-то? Нам, что ли? Давай-ка отработаешь…

Она выдернула руку, сделав шаг к Сереже, отвесила ему звонкую пощёчину. Парни обалдели , и опять приятель схватил ее за руку.

Отвращение достигло предела. Галина рванула руку на себя. Правой ладонью она молниеносно расстегнула пуговицу на пальто, и её пальцы сжали холодный, ребристый пластик электрошокера — маленького, но беспощадного стража из её настоящего.

Приятель, ободрённый её будто бы покорностью, потянулся снова, чтобы обнять за плечи. Галина не отпрянула. Она сделала короткий, резкий выпад вперёд и ткнула звенящие контакты ему в бок. Тихого сухого щелчка было достаточно. Парень ахнул, его тело скрутилось в немой судороге, и он осел на тротуар, зажимая бок, лицо исказила гримаса боли и непонимания.

Она повернулась к Сергею. Он замер, остолбенев, глядя на приятеля, потом на неё. В его глазах был уже чистый, животный ужас перед этой неизвестной, опасной женщиной. В этот миг, звеня рельсами, подкатил трамвай. Инстинкт, сильнее ярости и разочарования, заставил Галину схватить Сергея за куртку.

— Пошёл! — её голос не дрогнул, звучал как стальная плеть. Она почти вбросила его в ярко освещённый вагон, оставив на темнеющем асфальте его ошеломлённого товарища.

Двери захлопнулись. Трамвай тронулся. Они стояли в проходе, тяжело дыша. Сергей, бледный, прижимал ладонь к щеке — к месту её пощёчины. Он смотрел на неё расширенными от шока глазами, в которых плавились стыд, страх и прорывающееся узнавание.

— Наташа… — вырвалось у него шёпотом, полным смятения. — Это… как? Почему ты… такая?

Она отвернулась к чёрному окну, где неслись отражения фонарей. В кармане её пальто всё ещё был тёплый от руки электрошокер. А в груди — ледяная пустота после бури. Самое трудное объяснение было впереди.

14


В трамвае Сережу резко закачало. Стремительная смена событий, шок, алкоголь — всё смешалось в оглушающую тошноту. Он побледнел, губы плотно сжались, взгляд застыл и ушел в пол. Галина, всё ещё кипящая от гнева, с холодным презрением наблюдала, как он борется с собой. Её триумф сменился брезгливым раздражением. «Ну конечно, — ядовито подумала она. — Мал еще для таких подвигов».

Едва они вышли на пронизывающий ветром пустырь у их остановки, Сергей, спотыкаясь, отшатнулся к забору, судорожно согнулся, и его вырвало. Галина резко отошла в сторону, морщась. Зрелище было жалким и отталкивающим. Когда спазмы прекратились, он стоял, прислонившись лбом к холодной шершавой бетонной плите, совершенно потерянный, словно не понимая, где он и что ему делать дальше. Вся его недавняя бравада испарилась, остался растерянный, больной подросток.

В Галине что-то дрогнуло — не жалость, а скорее холодная решимость. Так или иначе, это её проблема. Она решительно шагнула к нему, взяла под локоть, почувствовав, как он безвольно поддается.— Пошли , — коротко бросила она, не глядя, и повела его к знакомому дому.

Сережа не сопротивлялся, покорно и неуклюже переставляя ноги.

Дверь открыл Сергей Сергеевич. Его взгляд, сначала вопрошающий, скользнул с бледного, помятого внука на строгое лицо Галины.— Вот, принимайте ваше сокровище, — произнесла она с ледяной, сдержанной издевкой, слегка подталкивая Сергея вперед.

В прихожей поднялась суматоха. Подошедшая Полина Никифоровна, ахнув, запричитала: «Сереженька! Родной! Да что с тобой?» Она засуетилась, пытаясь помочь ему справиться с непослушными пуговицами на пальто, снять грязную обувь. Сергей Сергеевич молча взял его под руку крепче и повел в комнату. Сквозь полуоткрытую дверь Галина видела, как они уложили «сокровище» в кровать, сняли с него куртку, накрыли одеялом.

Вернувшись в кухню, старики обратились к Галине с тревожными глазами.— Галиночка, что же случилось? — спросила Полина Никифоровна, нервно вытирая руки о фартук.— Ничего особенного, — отозвалась Галина спокойно, выстраивая легенду. — Проходила мимо одного заведения, а он там… на улице был. Еле на ногах стоял. Побоялась, что либо замерзнет, либо под машину попадет. Вот и довела до дома.Она опустила глаза, делая вид, что смущена этой ситуацией.

Им было стыдно и неловко. Чтобы как-то загладить неловкость, они наперебой предложили ей выпить чаю. За столом, под мерное  тиканье часов, разговор потек медленно и тяжело: о работе, о дороговизне, о здоровье. Галина вела себя тихо и почтительно, поддакивая. Когда чай был допит, Полина Никифоровна, бросив взгляд на темное окно, сказала:— Уж очень поздно, Галиночка. Одной-то идти сейчас… Останьтесь у нас переночевать. Комната свободная .. На кровати  и постелим.

Галина сделала вид, что немного сомневается, но потом с благодарностью согласилась. С внутренним, холодным удовлетворением она вошла в знакомую комнату, где столько дней и ночей провела , живя в семье Писаревских . И впервые за много месяцев расположилась не на жестком топчане в проходной комнате или в углу чужой кухни, а на настоящей кровати  с чистым бельем. Утопая в подушках, она задумалась, глядя в потолок. Мысль, возникшая днем, теперь оформилась в четкий план. «А почему бы и нет? — подумала она, засыпая. — Завтра же нужно это обсурить. Аккуратно».

Утром за общим завтраком царило смущенное молчание. Сергей Сергеевич углубился в газету, Полина Никифоровна суетилась с чайником. Галина, выждав момент, вздохнула и заговорила с деланным огорчением:— Я, собственно, к неудобному разговору. Денежные дела… Только еще неделю смогу платить за уроки Полиночки. Мне предложили комнату получше, недалеко от работы, но она дороже. Если снимать её, на уроки уже не останется. Жаль, конечно…

На лицах стариков отразилась тревога. Для них эти деньги были важным подспорьем. Полина Никифоровна переглянулась с мужем, они вышли на минуту в коридор, за ними донесся сдержанный шепот. Вернувшись, она заговорила робко, подбирая слова:— Галиночка, а может… вам к нам переехать? В ту самую комнату. Мы бы недорого… А вы бы и платили за уроки, и жили бы в чистоте, в тепле. И нам спокойнее…

Галина изобразила смущенную, даже трогательную радость.— Вы знаете, я вчера так сладко спала здесь… Будто дома. Это было бы чудесно! — Она будто нехотя добавила: — Я могу даже за месяц вперед, если вам так удобнее…

Старики, явно облегченные, закивали. На том и порешили.

В этот момент в кухню, бледный и помятый, вошел Сережа. Он не решался поднять глаза. Галина, уже победительница и будущая хозяйка комнаты, позволила себе снисходительность. Она подошла и, совсем по-дружески, взъерошила его вихры.— Гуляка! — произнесла она без прежней злобы, но и без нежности, просто констатируя факт и давая понять, что инцидент исчерпан.

Он смущенно молчал, уставившись в пол. Позже, когда она собиралась уходить, чтобы забрать свои нехитрые пожитки, он загородил ей дорогу в прихожей. Не поднимая глаз, пробормотал:— Извините…Галина остановилась, оценивая его. Искренне ли это?— Хорошо, — сказала она четко. — Если ты действительно понял, что вел себя недостойно. И еще было бы совсем хорошо, если бы ты научился выбирать себе достойных друзей".

Сережа уже смелее спросил:" А вчера в ресторане это были действительно вы? "

 Галина приложила палец к губам :" Я им не сказала, что встретила тебя в ресторане. Сказала, что на улице. "

Она кивнула старикам и вышла, чувствуя за спиной их благодарные взгляды и тяжелый, полный стыда и непонимания взгляд Сергея. План сработал. Теперь у неё будет свой угол. Настоящий плацдарм в этом времени.
15

В понедельник, в свой выходной, Галина перевезла свой нехитрый скарб в комнату у Глафиры Петровны  и Сергея Сергеевича. Скарб и вправду был невелик:  рюкзак  с одеждой, бережно упакованная папка с нотами, электронная книга, плеер с песнями . Она принялась благоустраивать свое жилье, убрав тщательно современные плеер и электронную книгу , развесив платья в шкафу. Комната, знакомая до боли по ее предыдущим проживаниям в ее прошлом , теперь стала ее крепостью.

Вечером из университета вернулся Сережа . Он тихо поздоровался, пробрался в свою комнату и долго оттуда не выходил. Видно было, что перенесенный стыд все еще висел на нем тяжким грузом. Галине удалось принести из ресторана кое-что из «деликатесов», которыми Никонорыч иногда подкармливал ее  . К ужину Глафира Петровна накрыла настоящий, по их меркам, пир. За столом Сережа  отводил глаза, отвечал односложно и явно чувствовал себя неловко под спокойным, изучающим взглядом Галины.

Чтобы растопить лед, она, закончив с чаем, вдруг предложила:— Хочешь, научу тебя одной песне? Хорошей.В прошлом, в своем времени, Сережа никогда при ней не пел. Но она помнила, как  недавно , была поражена его чистым, бархатистым баритоном, когда он напевал что-то себе под нос, возвращаясь домой от реки-портала.

Сережа неохотно, но согласился. Они перешли в гостиную. Там стояло всё то же пианино, только новенькое, без сколов и царапин времени. Сережа опустился на знакомый диван из зеленой кожи, готовый слушать. Галина села за инструмент, взяла несколько аккордов и запела негромко, с пронзительной интонацией Высоцкого: «Если друг оказался вдруг, и не друг, и не враг, а так…»

Она видела, как он втянулся, как слова, полные горькой мудрости и мужской солидарности, нашли в нем отклик. Кончив, она предложила: «А теперь ты. Давай вместе». И стала подсказывать строчку за строчкой. Сначала он мямлил, смущенно улыбаясь, но постепенно голос его набирал силу и уверенность. В целом у него весьма сносно получалось исполнить эту значимую песню. И , конечно он понял , почему именно эту песню предложила Галина . как бы себе под нос он сказал как бы  между прочим :"  Я больше не контактирую с Митяем". К концу песни он уже не прятал взгляд и даже попросил: «А еще что-нибудь есть?»

Тогда Галина, будто невзначай, заиграла вступление к «Волшебнику-недоучке». Она помнила , что  эта песня когда-то в далеком будущем нравилась ему больше других. Он подхватил почти сразу. Их дуэт привлек стариков, которые стояли в дверях, тихо аплодируя. Галина, ловя на себе их умиленные взгляды, тут же заметила: «А ведь слух и любовь к музыке — это, наверное, от Глафиры Петровны . Я сразу это почувствовала». Старушка, польщенная до глубины души, даже смахнула слезинку.

Последующие вечера проходили спокойнее, но Галина прилагала все усилия, чтобы хозяева ни на секунду не пожалели об «уплотнении». Она , убирая со стола, предлагала помощь  по мелочам, разговорила молчаливого Сергея Сергеевича. По вечерам, когда бабушка хлопотала на кухне, дед стал рассказывать ей о былом, о войне, о том, как строилась их жизнь. Из этих бесед Галина узнала многое о семье, которую теперь считала своей.

Через пару недель Сергей Сергеевич за ужином обмолвился о вакансии  работника в их  университетской столовой — требовался человек для    раскладки порций студентам во время обеда.  Галина сразу же, с почтительной улыбкой, попросила замолвить за нее словечко. На самом деле ее план был тоньше: она хотела быть ближе к Сереже . Их общение пока ограничивалось редкими ужинами . И она помнила — из рассказов Алины о Галине — что та   Галина, работала в университетской столовой. Нужно было использовать эти  знания.

Устроившись благодаря протекции деда, она в первый же рабочий день, увидев Сережу в очереди с однокурсниками, положила ему на поднос порцию пожирнее и кусок мяса побольше. Он удивленно поднял на нее глаза, она лишь едва заметно улыбнулась. «Вот и срослось, — с холодным удовлетворением подумала она, наблюдая, как он уходит с подносом. — Оказывается, это я и есть та самая Галина, которая его подкармливала. Осталось только наладить контакт».

Но как это сделать? Разница в возрасте, целых десять лет, ощущалась непреодолимой пропастью. Он явно воспринимал ее как взрослую, строгую и несколько чуждую «тётеньку». Однажды он даже спросил: «Тетя Галя, а вы…» — не успев договорить, он попятился под ледяным, свинцовым взглядом, которым она его окатила.— Не называй меня так, — отрезала она тихо, но так, что мурашки побежали по коже. — Просто Галина.Пока ее тактика сводилась к милым, приветливым улыбкам и подкладыванию «кусочков получше», когда он появлялся в столовой с ватагой приятелей.

По средам его лекции заканчивались почти одновременно с ее сменой. Рассчитав время, она однажды вышла чуть раньше и замедлила шаг, идя по университетскому парку, давая ему шанс догнать ее — ведь путь-то общий. Она чувствовала его присутствие где-то сзади, слышала смех его товарищей, но он так и не решился подойти, предпочтя остаться с ровесниками. Даже и потом, когда приятели разошлись каждый в свою сторону Сережа не стал догонять ее.  Разочарование кольнуло ее острее, чем она ожидала.

Оставалось одно, испытанное оружие — ее песни. Но как его применить? В ресторан он не ходил, в университете петь было нелепо. Оставалась квартира. Но там почти всегда присутствовали дед с бабкой, а при них Галина не могла позволить себе ту степень эмоциональной открытости, которая была нужна. Нужно было ждать случая. Или создавать его. Мысль об этом крутилась в ее голове, пока она раскладывала порции по тарелкам , прислушиваясь к гулу студенческих голосов из зала.
16
Как-то за ужином, искусно поддерживая беседу, Галина обратилась к Сергею Сергеевичу:— Сергей Сергеевич, скажите, а в университете есть что- то вроде  живой газеты?  Где студенты могут получать и обмениваться информацией. Можно  желающим и стихи читать , и басни  , и песни петь в обеденный перерыв — По- моему нет, — ответил Сергей Сергеевич.— А жаль, — с искренним сожалением в голосе продолжила Галина. — Такой мощный инструмент для связи со студентами пропадает. Представьте: в обеденный перерыв можно транслировать не только объявления, но и полезные информации — о новых книгах, о лекциях приезжих ученых. Да и развлекать можно: стихи, музыка, небольшие постановки. И главное — практика для самих студентов!  Ведь многим из них, тем, кто станет преподавателями или учеными, умение говорить публично, четко излагать мысли — необходимо. Это ж целая школа.

Идея, поданная под соусом заботы о воспитании молодежи и престиже вуза, попала точно в цель. Сергею Сергеевичу, старому университетскому служаке, мысль понравилась. В его глазах вспыхнул привычный огонек энтузиазма.— Дельное предложение, Галина, — кивнул он. — Надо будет обсудить в деканате. Это может оживить студенческую жизнь.Тут Галина, словно между прочим, обернулась к Сергею, который молча слушал:— А ты, кстати, мог бы прекрасно спеть ту самую песню про «Волшебника-недоучку». Думаю, для первой пробной передачи было бы очень уместно и современно.

Сергей смутился, пробормотав что-то невнятное, но идея, посеянная Галиной, упала на благодатную почву. После нескольких обсуждений в деканате и среди активных студентов появилась "Живая газета". Теперь в обеденный перерыв  в актовом зале  раздавались не только сухие объявления, но и спортивные новости, интервью с успешными выпускниками, а иногда и музыкальные паузы. Галина же обдумывала свой личный план: как через это новое дело пробраться ближе к Сергею. Она ловила его взгляд в столовой,  но прямой связи между ними не было.

«Сначала надо стереть эту формальность, — размышляла она, раскладывая порции. — Он до сих пор говорит мне «вы». Надо, чтобы говорил «ты». Как это сделал… мой профессор».  Она решила пойти проверенным, почти мистическим путем — выпить на «брудершафт». Приглашать его в ресторан было невозможно и рискованно. Но вот домашняя, почти семейная обстановка… У Глафиры Петровны всегда стоял в буфете графин с вишневой наливкой, которую она собственноручно готовила.

Улучив момент, когда старики вместе отправились навестить старых друзей, Галина, дождавшись возвращения Сережи  с пар, позвала его на кухню.— Сережа , зайди на минутку, поможешь кое с чем разобраться.

Кухня, освещенная одинокой лампочкой под абажуром, была тихой и уютной. На столе стоял графин с рубиновой жидкостью и две простые стопки.— Присаживайся, — сказала Галина, уже не с прежней отстраненностью, а как-то по-домашнему просто. — Бабушка просила тебе ужин разогреть. И… я хотела кое о чем поговорить. На равных.Сережа  сел, настороженно глядя то на нее, то на стопки.— Видишь ли, — начала она, наливая наливку, — мы живем под одной крышей. Мы почти родные люди для твоих бабушки с дедушкой. А до сих пор ходим вокруг да около и говорим «вы». Мне это стало неловко. Как будто между нами стена. Вспомнилось, что у нас на родине есть старый обычай — чтобы стереть эту стену, нужно выпить на «брудершафт». Как друзья. Как свои.Она пододвинула ему одну стопку, взяла другую.— Это не значит, что мы будем фамильярничать. Это значит, что мы можем быть честными. И я перестану быть для тебя просто «тетей Галей», с которой неловко и стыдно. А ты для меня перестанешь быть мальчиком, за которого я волнуюсь. Хочешь?Ее взгляд был прямым и серьезным, без привычной снисходительности или игривости. В нем читалось уважение и ожидание его выбора.Сергей молчал, разглядывая вишню на дне стопки. Воспоминания о стыде, о ее силе, о таинственной песне и о том, как она заступилась за него перед отцом , смешались в клубок. Он кивнул, почти незаметно.— Давайте… — поправился он, — Давай.

За то, чтобы не было между нами ни вражды, ни неловкости, — тихо произнесла Галина. — За простоту.

Они чокнулись. Стекло звенело нежно и звеняще в тишине кухни. Наливка была сладкой и обжигающей. Сережа  поморщился, Галина улыбнулась. Он поставил стопку на стол, считая ритуал завершенным.

— Вот и хорошо, — выдохнула она. Но не отпустила его взгляд. В ее глазах вспыхнуло что-то неуловимое и глубокое, что-то, что он раньше в ней не видел — не дружелюбие, а нестерпимая, давно копившаяся тоска. — Погоди. Раз уж мы затеяли все по правилам, то доведем до конца. Настоящий «брудершафт» — он навеки. И скрепляется по-особенному.

Сергей замер, завороженный ее внезапно изменившимся голосом. Она встала, и ее движение было не быстрым, а намеренно медленным, словно она боялась спугнуть этот миг. Она обошла стол и остановилась перед ним, заслонив свет лампочки. Ее тень накрыла его.

— Исключительно по-дружески, — повторила она шепотом, но в этом шепоте слышалась ложь, которую она говорила самой себе.

Она наклонилась. Рука ее не легла на плечо, а мягко коснулась его щеки, заставив слегка приподнять лицо. Он не сопротивлялся, парализованный близостью и этим новым, незнакомым блеском в ее глазах. Она больше не видела в нем мальчишку. В полутьме,  ей показалось на миг самое дорогое лицо — лицо ее профессора, утерянного в вихре времени.

И она поцеловала его. Не в щеку. Твердо, точно и властно — в губы.

Это был не легкий, дружеский поцелуй. В нем была вся ярость разлуки, вся безумная надежда на чудо, вся нежность, которую она копила в одиночестве, и отчаянная попытка пробиться сквозь годы, чтобы соединить настоящее с прошлым, которое было ее будущим. Ее губы были теплыми и немного горькими от вина. Поцелуй длился всего три секунды, но в них вместилась вечность.

Когда она отстранилась, в кухне стояла абсолютная тишина. Сережа  сидел, опершись руками о стул, его губы были приоткрыты, а в глазах бушевала буря — шок, пробуждение, смущение и что-то еще, не детское и очень глубокое. Он смотрел на нее, как впервые.

Галина же, отступив на шаг, будто обожглась. Внешне она сохраняла ледяное спокойствие, но внутри все дрожало. Она совершила то, о чем боялась даже думать. Сорвала все маски. Теперь пути назад не было.

— Теперь… теперь все по-честному, — произнесла она, и ее голос, обычно такой уверенный, слегка дрогнул. Она резко повернулась к плите, делая вид, что ищет сковороду, лишь бы не видеть его лица. Ее руки чуть заметно тряслись. — А теперь… давай разогрею тебе котлеты. И расскажи, — она сделала усилие над собой, чтобы звучать естественно, — как там твои радиопередачи? Планируешь сам что-то вести или ты пока только слушаешь? Сейчас , чтобы закрепить ты должен сказать мне несколько раз " ты".  И он повиновался, не в силах отказать , завороженный ее поцелуем.

Она смотрела на синее пламя конфорки, чувствуя на своих губах жгучий отпечаток его молодого, незнакомого рта и отчаянно пытаясь найти в его чертах черты своего Сергея. Мост был перекинут. Очень хрупкий и опасный. И она стояла посередине, не зная, что ждет ее на другом берегу. Воздух был густым, словно от электрической грозы, а запах вишневой наливки и жареного лука казался теперь самым странным и головокружительным ароматом в мире
17

Вскоре представился случай (который Галина сама же и создала). Она предложила через Сережу, чтобы в обеденные перерывы выступали сами студенты или преподаватели с художественной самодеятельностью, как бы между прочим предложив и свой номер с песней.

Эта инициатива, ловко переданная через Сережу, понравилась ответственным за газету  И вот уже во время обеденного перерыва  в актовом зале во время обеда звучали басни, стихи и песни всех желающих. Придумали даже награждать отличившихся чтецов переходящим вымпелом и дополнительной порцией компота.

Галина начала свой дебют юмористическим рассказом «9-ый вагон» . И переходящий поздравительный вымпел провисел у нее целую неделю. В следующий раз она исполнила песню «Миллион алых роз». И опять вымпел достался ей. Затем она сознательно пропустила неделю, давая шанс другим, — нужно же было соблюсти видимость справедливости. Но вся эта затея была лишь прикрытием, разминкой перед главным выступлением. Она задумала ее ради одной-единственной песни, которую жаждала спеть для единственного человека — своего профессора. Этой песней была «Будь или не будь» — прямой и откровенный вопрос, завуалированный в музыку.

После той памятной сцены с брудершафтом невидимая стена между ними дала трещину и начала рушиться. Теперь она изредка ловила на себе его заинтересованные, изучающие взгляды. Создавалось стойкое впечатление, что он ждет продолжения, мысленно спрашивая: «Чем еще таким необычным она удивит на этот раз?»

И вот тот самый день настал. В эфире, после объявления об «гостье газеты», воцарилась тишина .

Обеденный перерыв . Галина, держа в руках листок с текстом (для вида), смотрит не в него, а представляет как  в шумной столовой сидит он, отодвинув пустую тарелку. Диктор объявляет: «А сейчас для вас споет Галина».

Пауза. Она делает глубокий вдох и начинает. Первые строчки — для всех. Но уже к припеву ее голос теряет «концертность», становится тише, глубже, интимнее.  Ее взгляд будто  прикован к одной точке в зале. Сотни людей вокруг будто растворяются. Звучат ключевые строки: «Будь или не будь.. Делай же что-нибудь..»

В  зале постепенно стихают голоса. Кто-то перестает есть, прислушиваясь. Но главное — он. Он не шелохнулся. Он смотрит прямо на нее.. Все его внимание — здесь и сейчас, внутри этой песни.

Последний аккорд. Тишина в эфире на пару секунд дольше, чем положено. Потом сдавленное «спасибо» и щелчок.

Выходя от рояля ,  Галина чувствует, как дрожат колени. Она не ищет его взгляда. Пусть теперь он ищет ее. Пусть теперь его очередь отвечать на заданный, безвозвратно выпущенный в мир вопрос. Вымпел и компот в этот раз были не важны. Важен был сам факт выстрела, пуля которого — песня — теперь ждала своей цели.
18


Теперь настала его очередь «делать что-нибудь», размышляла Галина, глядя в заледеневшее окно. Она столько шагов сделала для сближения — нежных, осторожных, будто ступала по тонкому льду. И он, кажется, ответил. Но совсем не так, как она представляла. Вместо романтического порыва — неловкий взгляд, спутанные слова. Может, она и правда поспешила, обнажив душу раньше времени? Эту мысль было горько глотать.

Было тихое, сонное утро воскресенья. Старики ушли на рынок, прицениться к новогодним деликатесам. В квартире повисла редкая, почти звенящая тишина. Галина решила принять пенную  ванну, смыть не просто пыль, а липкую паутину недельной усталости. Она погрузилась в почти обжигающую воду, закрыла глаза... Вышла, обернулась в прохладу ванной комнаты и потянулась за мягким полотенцем. И вдруг — мелькнувшая в щели  двери  желтая полоска. Желтую футболку носил только Сережа. Мысль, грязная и резкая, как удар током, пронзила ее: он стоит за дверью. Подглядывает.

 Без раздумий, на чистом импульсе, она резко рванула дверь на себя. Раздался глухой стук, сдавленный вскрик. Подросток, застигнутый врасплох, не успел отпрыгнуть, и твердое полотно пришлось ему прямо по лбу. Он замер, судорожно потирая краснеющее пятно, его глаза выражали испуг животного.

Галина стояла перед ним, как Венера, вышедшая из пены — только пена была обычной, а холодный воздух заставлял кожу покрываться мурашками. Капли воды, словно роса, скатывались по ее плечам, изгибам бедер . От резкого перепада температур соски нагрубли, став двумя темными точками на мраморной белизне кожи. Они замерли в этой нелепой пантомиме: он — виноватый и ошеломленный, она — обнаженная и обезоруженная, пытающаяся осмыслить наглый факт вторжения.

«Однако, до чего же холодно тут стоять, — наконец сорвалось с ее губ, и она почти с облегчением накинула банный халат, затянув пояс тугой петлей. — Ну что же ты молчишь? Скажи что-нибудь. Хоть как-то оправдайся».

«Что сказать?..» — прозвучало глухо будто из-под земли.

«Ну, не знаю... Шел мимо, услышал плеск, решил проверить, не потоп ли? Или  на огонек заглянул». Ее взгляд, холодный и оценивающий, медленно опустился ниже его лица, задержавшись на явной выпуклости на штанах, которая без слов кричала о его возбуждении. Внутри все сжалось от досады . «И что теперь? Дрочить будешь в своей комнате, вспоминая картинку? Как-то мне не улыбается быть для тебя бесплатной порно-звездой или резиновой куклой», — ее голос налился ядовитой злостью. Но потом она взяла себя в руки, и в интонации появилась странная, почти преподавательская нота: «Хотя, объективно, некоторые  женщины сочли бы такой... живой отклик — комплиментом. Обычно, знаешь, подобные сюрпризы организм преподносит в танце, от близости».

«Как это?» — прошептал он, машинально заинтересовавшись, хотя все его существо было в ступоре.

«А ты у деда спроси . Думаю,  он знает толк». Сделав паузу, она перешла в новую атаку, наслаждаясь его беспомощностью: «А что, за Глафирой Петровной тоже любишь подсматривать, когда она принимает ванну ?  Щель-то эта, я гляжу, старая, затертая. Знатный у тебя наблюдательный пункт».

«Нет! — вырвалось у Сережи, и он побагровел от  такого унижения. — Конечно, нет!»

«А может, тогда справедливости ради,  и мне за тобой подсмотреть? — Галина наклонила голову набок, притворно задумавшись. — Когда ты будешь намыливаться в душе? Для равенства, так сказать». Сережа лишь бессмысленно вытаращил глаза, не в силах вымолвить ни слова. «Представь: ты там, под струями воды, все такое мокрое и мыльное, а я тут, притаившись...» Она дала ему пару секунд, чтобы воображение нарисовало смущающий образ. «Мне, к примеру, может быть чисто по-научному интересно... ну, там, габариты, калибр...» — она сделала многозначительную паузу.

Сережа полностью отключился, его мозг явно выдавал «синий экран». И тогда Галина рассмеялась — не злорадным, а скорее снимающим напряжение, почти дружеским хохотом. Этот звук, такой неожиданный в данной ситуации, прорвал лед. До него медленно дошло: его не ловят, не унижают по-настоящему, а... обыгрывают. Сначала он фыркнул неуверенно, потом, видя ее смеющееся лицо, и сам разразился нервным, облегченным смехом, смахивая с глаз выступившую от удара влагу.

«Ладно, хватит. Идем чай пить, — увлекла она его на кухню . — Я тут совсем закоченею в одном халате. И вообще... — Она обернулась, уже в дверном проеме. — Ответь-ка честно:  как тебе мое тело? Соблазнительно? Судя по твоей... прямой реакции — да. Но не обольщайся, в твоем возрасте и дверной  косяк может соблазнить. Гормоны — страшная сила. Молодость — она бесшабашная. Только ты не забывай, что у тебя, кроме причинного места, голова на плечах тоже есть. Включай ее иногда. Так. Тема закрыта. Закрыта? Мир?»

«Мир», — выдохнул Сережа, и в этом слове было не только согласие, но и огромная, неподдельная благодарность за прощение и за этот странный, болезненный, но важный урок.

19
Назавтра   Галина с тихим удовлетворением отметила, что Сережа заделал ту злополучную щель. Старики, вероятно, за долгие годы привыкли к ней, как к скрипящей половице, поэтому за завтраком бабушка недоуменно спросила у внука, зачем он это сделал. Тот, не поднимая глаз от тарелки, буркнул, что оттуда сильно дуло. Галина, будто размышляя вслух над своей чашкой, мягко проговорила:— Вообще, настоящая сила духа, которая в человеке ценится, — это ведь не когда не можешь. А когда можешь, и даже очень хочешь… но не делаешь. Из-за внутренних правил. Из уважения. К себе, прежде всего.

Сережа промолчал, но взгляд его на секунду задержался на ней — быстрый, понимающий. Глафира Петровна лишь покачала головой, пробормотав что-то про сквозняки и молодую прыть.

 Позже , когда они остались на кухне вдвоем после ужина. Галина, чувствуя ответственность за брошенное утром зерно мысли, решила его взрастить.

Галина: «Утром я сказала про силу духа. Это, наверное, прозвучало как общее место. Хочешь, объясню, что я имела в виду? Это не про подвиги. Это про быт.»

Сережа: (кивает, с интересом, но слегка настороженно)

Галина: «Вот смотри. Сила духа — это как мышца. Ее нельзя накачать за один раз. Ее тренируют каждый день маленькими весами. Например: очень хочется нахамить человеку, который тебя разозлил, — но ты делаешь вдох и просто уходишь. Это — повторение. Хочется солгать, чтобы избежать неприятностей, — но признаешься, даже зная, что будет взбучка. Еще одно повторение. Хочется… ну, взять чужое, то, что плохо лежит. Но ты проходишь мимо. И так — во всем.»

Она делает паузу, наливая чай.

Галина: «Тот случай со щелью… Это был как раз такой момент. И ты с ним справился. Не я заделала, а ты. Это и есть поступок. Ты увидел слабость (и возможность), и сам ее устранил. Не потому что тебя заставили, а потому что понял: так — неправильно. Это и есть акт силы. Маленький, но очень важный. С этого все и начинается».

Галина: «А дальше — сложнее. Потому что главный враг силы духа — не внешние запреты, а внутренние оправдания. Мозг наш мастерски придумывает: «Да ладно, один раз можно», «Все же так делают», «Никто не узнает». Вот тут и надо включать то самое «не делаю» из моральных соображений. Не из страха, а из уважения. К другому человеку. И к самому себе — чтобы утром в зеркале можно было спокойно на себя смотреть.»

Сережа: (задумчиво) «А если не получается сдержаться? Если… сорвался?»

Галина: «Значит, «мышца» еще слаба. Значит, в следующий раз нужно взять вес поменьше. Не ставить себе невыполнимых задач. И не корить себя бесконечно, а просто попробовать снова. Понимание своей слабости — это тоже часть силы. Главное — не разрешать себе привыкнуть к тому, что «сорваться — это нормально». Норма — это как раз контроль. Он и делает человека свободным, как ни парадоксально. Не рабом своего «хочу»».

Она улыбается, смягчая серьезность беседы.

Галина: «В общем, все просто и сложно одновременно. Как зарядка по утрам. Делаешь — и через месяц видишь результат. А перестанешь — «мышца» дряхлеет. Попробуй. Начни с чего-то маленького, своего. И наблюдай за собой. Это даже интересно бывает.»
20


Наверно Сережа поинтересовался у деда про комплимент для  женщины . А тот доложил супруге  о зрелости внука . Этим и только этим  объяснила  она себе разговор Глафиры Петровны с ней о Сереже.

Через несколько  дней вечером зашла к ней в комнату Глафира Петровна. Начала она издалека . Мол как ей , Галине , живется с ними , не надо ли чего ?

Ладит ли она с их внуком. На что Галина ответила , что все хорошо и ее все устраивает. И с Сережей у них дружеские отношения.  " Галочка, ведь Сережа наш совсем взрослый стал и мы с дедом волнуемся за него. Как бы он с дурной компанией не связался. С какими - нибудь гулящими девками . Ведь не дай бог и заразу какую-нибудь подхватит. А ты , мы видим, женщина умная порядочная и никто не ходит к тебе из мужского полу. К тому же , в столовой работаешь . А ведь там вас проверяют на предмет здоровья ? "  Да , проверяют, — подтвердила Галина, -" А вы в связи с чем интересуетесь? "  " А в связи с тем , что не могла ли ты взять.... шефство над нашим внуком.  Научила бы его разным премудростям , чтобы не тянуло его к разным шалавам. А мы тебе цену за комнату существенно снизим . "

" Глафира Петровна , это очень похвально , что вы так заботитесь о Сереже. Но я не подхожу для этой роли. Не могу. Дело в том , что есть мужчина , которого я очень люблю. Но сейчас мы вынуждены находиться в разлуке. Но я уверенна, что это временно.  А вы с Сережей сами  потактичнее поговорите о неприятных последствиях беспорядочных и безрассудных связях.  Пусть имеет в виду , что за все надо платить . Кстати , мне повысили зарплату и я  сама могу прибавить вам  за квартплату , "— как можно мягче и доверительней объясняла Галина сердобольный старушке.

" Ну что ж на нет и суда нет. Ты только Сереже не говори о нашем разговоре ", — печально проговорила Глафира Петровна.

Галина же про себя подумала , что это ей таким образом старики умудрились сделать проверку на предмет ее отношений с  внуком , и похоже она ее выдержала.
21