Горсть юмора, щепотка философии и капля магии

Из сумки доносилось приглушённое ворчание.
К тому времени, как мы добрались до дома, шкатулка успела обидеться четырнадцать раз, простить меня двенадцать, и дважды пригрозить проклятием, которое «превратит твою жизнь в бесконечный понедельник». Угроза не впечатлила.

Чайник встретил нас с видом матери, чьи дети вернулись позже комендантского часа.
— Я волновался.
— Ты неодушевлённый предмет.
— Это не мешает мне иметь чувства.
Я вытряхнула шкатулку на стол. Крышка распахнулась, явив миру янтарный глаз, который немедленно начал осматривать кухню с выражением оскорблённого достоинства.
— Какое убожество, — заявила шкатулка. — Это что, медный чайник? Серьёзно? В моё время...
— В твоё время, — перебила я, — люди умирали от насморка и считали, что земля плоская.
Чайник благодарно свистнул.

— Итак, — сказала я, усаживаясь с кружкой чая. — Магия умирает. Кто виноват, и что делать.
— Наконец-то деловой разговор! — крышка приоткрылась, явив янтарный глаз. — Значит так. Магия не умирает. Она... заканчивается.
— Разница?
— Огромная. Смерть — это процесс. Окончание — это состояние. Мир стал слишком... завершённым.
Кошмар заклубился над моим плечом.
— Объясни.
— Каждая история дорассказана. Каждая песня допета. Каждое обещание выполнено или нарушено. Не осталось ничего незаконченного, — глаз моргнул. — Кроме тебя, серое недоразумение.
— Спасибо, — сухо ответил Кошмар.
— Это комплимент. Незавершённые вещи — последний источник магии. И чтобы дойти до Прорехи — места, где магия начала истончаться — тебе нужна вещь того же свойства.

Я отпила чай.
— Какая вещь?
— Её нельзя купить. Только создать. И никогда — слышишь, никогда — не заканчивать.
Я посмотрела на свои руки. Руки, которые с трудом справлялись с пришиванием пуговиц.
— Создать, — повторила я.
— Своими руками! — подтвердила шкатулка с энтузиазмом, который я не разделяла. — Это древний ритуал, требующий...
— Подожди, — Кошмар выплыл из капюшона, где прятался от шкатулкиного глаза. — Почему именно она? Она даже вязать не умеет.
— Эй!
— Это правда. Я видел твой последний шарф.
— Это был концептуальный шарф!
— Это была вязаная авария.
Шкатулка наблюдала за нами с чем-то похожим на ужас.

Список ингредиентов шкатулка продиктовала голосом профессора, уставшего от тупых студентов:
Первое: Голос, который замолк добровольно.
Второе: три снежинки, упавшие на закрытые глаза.
Третье: пыль из угла комнаты, куда никто не смотрел минимум год.
Четвёртое: последний выдох свечи перед тем, как она погаснет.
Пятое: тень от предмета, которого не существует.
Шестое: намерение, но не решимость.
И седьмое, самое сложное...
— Что? — я все записывала на салфетке, турка сочувственно вздыхала.
— Незавершённый Кошмар, — сказала шкатулка. — Не весь. Прядь.
Кошмар отлетел к потолку.
— Прядь?!
— Ты — страх, который не успели досоздать. Идеальный материал.
— Я не материал! Я — сущность!
— Ты — клубок с претензией на личность, — отрезала шкатулка. — Не спорь с древним артефактом.

Я записала. Перечитала. Посмотрела на шкатулку.
— Ты издеваешься.
— Магия, — ответила шкатулка с достоинством, — не обязана соответствовать твоим представлениям о логике.

Поиск ингредиентов занял остаток дня и изрядную часть моего терпения.
Ингредиент первый: Голос, который замолк добровольно.

— Мне нужно что? — переспросил чайник.
— Последнюю ноту твоего свиста. Ту, которую ты не допеваешь до конца.
Чайник задумался.
— Это... личное, — сказал он наконец. — Это нота, которую я храню для себя. Самая последняя, самая тихая. Я никогда не выпускаю её наружу.
— Мне нужна именно она.
Долгое молчание. Потом чайник вздохнул — по-настоящему вздохнул, выпустив струйку пара.
— Ладно. Но ты должна поймать её.

Он начал свистеть — свою обычную закипающую мелодию, поднимающуюся всё выше и выше. Но в самом конце, вместо того чтобы оборваться, он выдал что-то едва слышное. Звук, похожий на прощание с летом. На последний луч заката. На слово «останься», сказанное слишком тихо.
Я поймала его в пустую банку из-под варенья.
Внутри что-то серебрилось.


Снежинки потребовали стояния на крыльце с закрытыми глазами. Три упали — и я почувствовала их: крошечные, острые, похожие на вопросы без ответов. Я собрала их в пустой флакон, и они не растаяли.
Пыль из угла... Пришлось спросить у дома.
— Куда ты никогда не смотришь? — спросила я потолок.
— За печкой, — признался дом смущённо. — Там... стыдно.
За печкой обнаружилась археологическая находка: три носка без пары, давно потерянная ложка и пыль такой плотности, что она почти обрела сознание.
— Не трогай меня, — сказала пыль.
— Мне нужна щепотка.
— Ладно.
Выдох свечи оказался самым сложным. Я зажгла свечу, дождалась, пока она догорит до основания, и в последний момент — когда пламя дрогнуло и начало гаснуть — поймала его вздох в ладони. Он был тёплым, грустным и пах чем-то вроде прощания.
Тень от несуществующего предмета потребовала философского подхода.
— Подумай о вещи, которую ты никогда не делала, но могла бы, — посоветовала шкатулка.
Я подумала о письме, которое так и не отправила. О книге, которую не дописала. О слове «прости», застрявшем в горле.
Тень легла на стол — бледная, почти прозрачная, но настоящая.
— Это грустно, — сказал чайник.
— Это магия, — поправила турка. — Грустная магия. Лучший вид.
Намерение без решимости... Я просто посмотрела на всё это и подумала: «Может быть, я смогу».
Не «смогу». Не «попробую». «Может быть».
Этого хватило.

Оставался Кошмар.
— Нет, — повторил он в двадцатый раз. — Абсолютно нет.
— Это для спасения мира.
— Я не подписывался на жертвоприношения!
— Прядь. Одна прядь. Ты даже не заметишь.
— Замечу! Я весь состою из прядей!
Шкатулка закатила единственный глаз — впечатляющий навык, надо признать.
— Слушай, серый. Ты можешь дать прядь добровольно. Или я могу объяснить, что случается с незавершёнными кошмарами, которые отказываются помогать.
— Что?
— Они становятся завершёнными.
— Это угроза?
— Это информация. Воспользуйся ею по своему усмотрению.

Кошмар заклубился, посерел ещё больше — если такое вообще возможно — и наконец подлетел ко мне.
— Ладно. Но я выбираю, какую прядь.
— Договорились.
Он сосредоточился. Его форма дрогнула, поплыла — и вдруг, вместо клубящейся тьмы передо мной оказался... клубок.
Клубок серой пряжи. Самой обычной с виду пряжи — если не считать того, что он ворчал.
— Это унизительно, — заявил клубок голосом Кошмара.
— Ты милый.
— Я страшный!
— Ты пушистый.
— Это тактильный ужас!
Я осторожно вытянула нить из клубка.
— Ай, — сказал клубок.
— Прости.
— Нет. Не прощу. Никогда.
— Ты сам нас во все это впутал.

Ритуал создания начался в полночь — не потому, что так требовала магия, а потому, что раньше я не управилась с ингредиентами.
Спицы нашлись в бабушкином ящике — старые, костяные, отполированные тысячами петель. Они помнили другие руки.
— Что я делаю? — спросила я шкатулку.
— Начинаешь шарф. И никогда его не заканчиваешь.
— То есть... просто вяжу?
— Просто вяжешь. С намерением никогда не закончить. Это важно. Каждая петля должна быть обещанием продолжения.

Я набрала первые петли из нитки старого шарфа. Она легла на спицы привычно, как будто вспоминала что-то давнее.
Вторым рядом пошла нить Кошмара.
— Осторожнее! — он по-прежнему был клубком и катался по столу, контролируя процесс. — Не тяни!
— Не тяну.
— Тянешь! Я чувствую!
— Ты теперь часть шарфа. Привыкай.

Снежинки вплелись сами — я просто открыла флакон над работой, и они опустились, растворяясь в пряже серебристыми искрами. Пыль из угла добавила тусклое мерцание. Выдох свечи — тепло, необъяснимое тепло в середине серого полотна.
Тень от несуществующего предмета... Она легла последней, и шарф вдруг стал объёмным, глубоким, как будто в нём появилось ещё одно измерение.
Потом пришла очередь голоса.
Я открыла банку из-под варенья — осторожно, как будто внутри спал кто-то хрупкий. Серебристое свечение поднялось, зависло над спицами.
— Это странно, — сказал чайник с дальнего конца стола. Он наблюдал за процессом с выражением родителя на школьном концерте. — Видеть часть себя... снаружи.
— Больно?
— Нет. Просто... пусто. Там, где была нота, теперь тишина.

Последняя нота не хотела вплетаться. Она кружила над шарфом, касалась петель и отлетала, словно примеряясь.
— Она боится, — шепнула шкатулка. — Голоса, которые замолкли добровольно, всегда боятся. Они не знают, можно ли им снова звучать.
— Можно, — сказала я ноте. — Здесь — можно.
Нота дрогнула. И легла.

Я вязала.
Час. Два. Спицы постукивали, нити переплетались, и я думала о творении.
О том, что каждый, кто что-то создаёт — немножко бог. Неумелый, сомневающийся, вечно недовольный результатом. Мы лепим миры из того, что есть под рукой: из старых ниток и новых страхов, из пыли забытых углов и выдохов догорающих свечей.
И самое странное — это работает.
Петля за петлей, ряд за рядом — и вот уже существует то, чего не было. Не идеальное. Не завершённое. Но настоящее.
— Ты философствуешь вслух, — заметил клубок-Кошмар.
— Это побочный эффект рукоделия.
— Звучит заразно.
— Ещё как.

К рассвету шарф был... достаточным.
Не готовым. Никогда не готовым. С торчащими нитками, с неровным краем, с петлями разного размера. Но от него шло тепло — настоящее, не от свечи или памяти. Тепло сделанного своими руками, которое греет изнутри.
— Работает, — сказала шкатулка с удивлением. — Надо же.
— Ты сомневалась?
— Я древний артефакт. Я во всём сомневаюсь.

Кошмар наконец выкатился из формы клубка и снова заклубился, хотя теперь в нём явственно не хватало куска.
— Чувствую себя... распущенным.
— В хорошем смысле?
— Разве есть хороший смысл для «распущенности»?
— Для кошмаров — возможно.
Я обмотала шарф вокруг шеи. Он был мягким, странным и слегка ворчливым — видимо, характер Кошмара передался волокнам.
— Не затягивай так туго, — буркнул шарф.
Моя коллекция неодушевлённых собеседников росла с тревожной скоростью.