Старый Новый Гриша, или Жертвоприношение 13-го чис

  Традиция отмечать Старый Новый год — это не праздник. Это ритуал, передающийся в нашей семье по наследству, фамильная пытка, уютная и предсказуемая, наряду с фотоальбомами в плюшевых обложках и убеждённостью, что окна надо мыть строго весной.

  Повод: календарная аномалия. Энергия — нулевая. Энтузиазм — принудительный. Все уже отъелись, отсыпались и отдохнулись после официальных праздников, но бабушка Зинаида Степановна ждёт. И её ожидание висит в семейном чате тяжёлой, невидимой гирькой, сковывающей наши планы на 13 января.

  К семи вечера мы все в сборе в её хрущёвке. Воздух пахнет ёлкой, которая осыпается с удвоенной силой, и слабым, но устойчивым запахом всеобщего раздражения.

  Всеобщая зараза ворчания началась мгновенно, даже без повода. Просто потому, что все здесь не хотят быть здесь. Но раз уж приехали, началось священное соревнование: кто страдает правильнее, кто демонстрирует свою жертвенность наглядней.

  Дядя Боря, натянув свитер с оленями, тут же завёл пластинку: «Ну что, повторение — мать учения? А я вот против этого двойного празднования. Один раз отметили — и хватит!». Но сказал он это, наливая себе третью стопку — чтобы скука переносилась хоть немного веселее.

  Зять Витя парировал, разворачивая селёдку под шубой: «Традиции надо уважать, Борис Петрович. Это история. Это наш, так сказать, культурный код». Витя уважал традиции ровно до того момента, пока они не мешали ему после застолья смотреть хоккей.

  Их жёны, тётя Люба и Ольга, вступили в спор, даже не вслушиваясь в суть. Они соревновались в усталости.

  «Я полдня на кухне простояла, новый салат делала!» — «А я бабушке лекарства из аптеки возила, пока ты салаты делала!».

  Даже дети, утомлённые каникулами, дрались за место перед одним планшетом, выкрикивая: «Мам, а почему у него дольше?».

  Это была тихая война всех против всех, где главным оружием были тяжёлые вздохи и уколы под видом заботы. А посреди этого шторма, на табуретке у балкона, сидел Гриша. Он был закутан в свой чёрный худи, из-под капюшона торчали белые провода наушников. Он читал что-то на телефоне с видом глубокомысленного инопланетянина, которого случайно занесло на странный местный ритуал.

  Его спокойствие было как красная тряпка. Он был единственным, кто не играл в эту игру всеобщего недовольства. И это делало его чужим.

  Пик наступил, когда бабушка Зинаида, верховная жрица этого странного культа, внесла на стол главную святыню — салат «Оливье» образца 1976 года, с тем самым горошком, отобранным поштучно.

  «Вот! Настоящая праздничная еда! А не ваши суши-рубли!» — объявила она, косясь на принесённую Ольгой вазу с чем-то заморским.

  И тут взгляд дяди Бори, искавший виноватого в своей тоске, взгляд тёти Любы, жаждавшей признания, и взгляд Вити, искавшего повод для праведного гнева, — встретились на Грише.

  Он был готовой мишенью. Козлом отпущения, который сам напрашивался, даже не открывая рта.

  – И что это наш философ опять в своём гаджете уткнулся? – начал дядя Боря. – Праздник же! Старый Новый год!

  – Да ему всегда не до нас, – вздохнула тётя Люба. – Молодёжь. Традиции для них – пустой звук.

  – Из-за такого отношения всё и рушится! – пафосно вставил Витя. – Никакой связи поколений! Он же даже оливье есть не будет, скажет, майонез вредный!

  Бабушка Зинаида посмотрела на Гришу с внезапной обидой: – Ты мою утку в прошлом году не ел. Говорил, холестерин. Ты что, бабушкину стряпню хуже химии считаешь?

  Обвинения нарастали, как снежный ком. Гриша виноват в том, что праздник не удался. В том, что салат «не тот». В том, что в семье нет единства. Он – живое воплощение равнодушия, этой страшной скверны. Его чёрная одежда, его наушники, его молчание – всё кричало о его инаковости.

  Наступил момент ритуального изгнания. Отец Гриши, видя, что шторм вот-вот снесёт хрупкий шатёр перемирия, вынес спасительный приговор:

– Гриша! Хватит киснуть. Раз ты такой неконтактный – сходи, принеси нам… шампанского. Нашего, советского, полусладкого. Чтобы вспомнить, как по-настоящему отмечали!

  Это был гениальный ход. Его не просто выгоняли. Его отправляли добыть сакральный напиток, тем самым дав ему шанс искупить вину и приобщиться к ритуалу. Но по сути – изгнать. Выслать за пределы племени, чтобы выпустить пар.

  Гриша молча встал, надел куртку и вышел в промозглый январь. Дверь закрылась.
И в квартине воцарилась благословенная тишина. Без своей жертвы механизм остановился.

  «Ну… а салат у тебя, мама, и правда отменный», – сказал дядя Боря, доедая третью порцию.

  «Семья – это главное», – автоматически произнесла Ольга.

  Все начали мирно есть, разговор пошёл вялый, но бесконфликтный. Буря утихла. Вся злоба, всё напряжение, что копилось весь вечер, ушли вместе с Гришей и растворились в ночи.

  Через тридцать минут Гриша вернулся, неся зелёную бутылку «Советского полусладкого». Он был покрыт инеем, как древний жрец, спустившийся с ледяной горы.

  Его встретили не как изгоя, а как спасителя.
– О, наш путешественник! Замёрз? Ну, давай, садись, сейчас тебе самый  оливье положу! – засуетилась тётя Люба.

  Бабушка Зинаида одобрительно кивнула: «Вот теперь праздник! Все в сборе».
Он был прощён. Более того, возведён в ранг героя. Он, принёсший напиток ностальгии, стал частью ритуала. Он был и причиной скверны (своим равнодушием), и источником спасения (своим послушанием и холодной бутылкой).

  А на следующий год, 13 января, когда напряжение от бессмысленности вновь начнёт клубиться над столом с тем же оливье, бабушка обязательно скажет, глядя на его чёрный худи:

  – Гриш, может, ты сбегаешь за шампанским? А то без него как-то... не то. Не по-старому.

  И он пойдёт. Потому что понял свою роль. Он — вечный, цикличный козёл отпущения Старого Нового года. Проклятый виновник разлада и сакральный поставщик спиртного, на чьих хрупких плечах держится этот шаткий, абсурдный и совершенно необходимый его семье мир.