Экзекуция

                Экзекуция

Воспоминания тянутся за нами бесконечным разноцветным шлейфом, сотканным из событий жизни. Иногда этот шлейф сверкает яркими блестками или разноцветьем, поражает нежностью и прозрачностью шелка, невесомой лёгкостью ткани. Но чаще память волочится  тяжёлой рогожей, с несмываемыми пятнами, ошмётками грязи. И хочется скорее пропустить мимо эти черно-серые кадры, стереть их из памяти и из жизни. Но, что есть – то есть. Вот и теперь всплывают отголоски  липкого страха и стыда, что откроются  тайные дела и гадкие мыслишки. Случается такое в жизни, не часто, но случается. Наиболее яркий пример этому – драма происшедшая в нашей школе, во времена моего отрочества. В шестом или в седьмом классе это было? Точно не помню, но это и не важно. Мы были вполне созревшими, чтобы осознавать свои поступки, и понимать, что происходит у нас в сердце и в голове.
    Ты, дорогой читатель, наверно ожидаешь, что я стану сейчас рассказывать страшную историю, уж извини – случай заурядный, который мог произойти в любой советской школе. Помнишь, как командовали построение на школьную линейку? Нет, не на торжественную линейку по случаю праздника, но срочный сбор с тем, чтобы сообщить нам нечто важное, хотя и не всегда хорошее. И вот, директор, который всегда внушал страх, но не уважение, голосом вершителя наших детских судеб объявлял о «вопиющем поведении», или о «вопиющем внешнем виде», или о «вопиющем проступке». А мы трепетали – кого на этот раз ожидает позорное, прилюдное обличение? Провинившемуся или провинившейся предлагалось выйти вперед, и начиналось бичевание – краткое расследование преступления и суд, скорый на расправу, но без адвокатов. Если мы, выстроившиеся  на линейке,  испытывали смешанные и неприятные чувства, то каково было виновному -  это просто жуть.  Что на это скажет читатель, не знаю?  Но мне сдается, что уж лучше под землю провалиться или закрыться  в раковину. Если отчитывали хулигана, обидчика, задиру, было понятно, что ему это «до лампочки», « по барабану», и мы были равнодушны к происходящему. А если доставалось, как нам казалось, незаслуженно, мы  сочувствовали, но защитниками не выступали, поскольку и сами грешили подобными проделками. Так и стояли, переминаясь с ноги на ногу, дожидаясь окончания «мероприятия». Согласитесь, что подобное случалось в каждой советской школе. Пусть не часто, но случалось. В памяти и в сердце это хранилось недолго. У мальчишек много  других важных дел. Стоит ли обращать на это всё своё внимание.  Но то, что произошло в нашем классе осталось предметом моих переживаний и размышлений на всю оставшуюся жизнь. По поводу этого происшествия не собирали общую школьную линейку, уж слишком велик был позор. Это вам не стекло из рогатки разбить, или скелет в кабинете биологии за учительский стол посадить. Не знаю, как  объяснить тебе, читатель, пережитое, но столкнувшись со случившимся, мы   приоткрыли кожуру с запретного плода. А плод, сам по себе, несвежий и дурно пахнущий. На каком основании появилась поговорка: «запретный плод сладок»? Мне это непонятно. Многое мне было непонятно тогда, не до конца ясны и обстоятельства происшедшего. Но, именно, то, как всё это происходило и поколебало во мне уверенность в справедливости взрослых.
  Итак, мой терпеливый слушатель, всё по порядку. В нашем классе была девочка. Не самая красивая девочка. Я бы даже сказал – вовсе не красивая. Самая обыкновенная, одета, как и все, в школьную форму. В меру аккуратная, как, впрочем, и любая девчонка, немного полновата. В учёбе тоже ничем особым не отличалась, училась чуть хуже среднего. И вот она на какое-то время стала центром внимания всего класса. На последнем уроке классная руководительница объявила, чтобы мы не расходились. Это  очень некстати, потому, что уроков в тот день было много, а погода за окном замечательная, и оставаться еще на час не хотелось вовсе.
     Вот мы нетерпеливо ерзаем за партами, а «классная» что-то говорит о запрещенных стихах Есенина, об аморальном поступке,  пошлости и разврате. Эта тема была малознакома мне тогда и я мало что понимал. Единственное, что я понял – взрослые скрывают от нас  что-то ужасное, и если мы переступаем эту черту, то последствия могут быть самые неприятные. В этом я убедился, когда увидел красную от гнева мать этой девочки, вцепившуюся ей в растрепанные волосы. На глазах всего класса эта сцена выглядела отвратительно. Зачем нужно было устраивать экзекуцию при детях, то есть при нас – непонятно. Представь, читатель, даже я, сопливый мальчишка, понял всю неприглядность мероприятия. Очень неприятно было, очень.   А теперь, с высоты прожитых лет, вижу всю несостоятельность таких воспитательных действий. Уж если нам, одноклассникам, и мне в том числе, было жутко неприятно, то каково бедной девчонке, терзаемой и унижаемой родной матерью и педагогом. Если уж вопрос был действительно весьма серьёзным, то, наверное, следовало бы поговорить с глазу на глаз. Зачем спектакль устраивать, и для кого? Может быть от бессилия, от слабости, от собственной нечистоплотности и происходит перекладывание своих, мягко говоря, недостатков на «козла отпущения». Уже после я узнал истинный смысл этого выражения, его происхождение. И оказалось – это легкий и простой способ освобождаться от чувства вины и прочих угрызений совести. Прочитайте в Библии – сами узнаете.
    Неприятно было даже смотреть на происходящее, не то, что участвовать в экзекуции. Неприятно и страшно - а вдруг откроются и мои неприглядные делишки. Они за всеми водились - я не исключение. И мне, и остальным, озорным мальчишкам, которые прячут светлые порывы души за наигранной бравадой, было не по себе. А  досада от внеурочного классного собрания уходила на второй план, главным было отвращение и страх. "Мероприятие" продолжалось, но было заметно, что даже сами «палачи» испугались казни, которую они устроили в воспитательных целях. Училка пыталась сдерживать мать, девочка стояла растрепанная, не проронив ни слезинки. Никто не знал как закончить воспитательный процесс. Заставить  виновницу просить прощения невозможно, она стояла как немая. Мать ее, наоборот, не могла утихомириться – бранилась, плакала, металась в истерике.   Ей налили воды в стакан, она выпила, расплескивая, и немного успокоилась. Наша одноклассница стояла у стенки, будто вросла в неё. Наконец учительница догадалась, приоткрыв дверь, выпроводить нас из класса по одному, гуськом.  Мы вышли, не проронив ни слова, без стука, без топота. Так же, молча, проследовали по коридору на выход.
    На следующий день, придя в школу, мы не увидели одноклассницы  на привычном месте. Нам объяснили, что она больна. И на другой день её не было. А потом мальчишеские важные дела, учеба, увлекательные игры стерли из памяти болезненные моменты, ощущение липкого страха, тошнотворность того «классного часа». Остались лишь обобщённые воспоминания. И твёрдое убеждение, что обладание педагогическими знаниями и трудовым стажем не  прибавляет человеку много мудрости.