Патриарх

 Григорий стоял у окна своей скромной квартиры в панельной многоэтажке, наблюдая, как первый осенний дождь стучит по стеклу, размывая вид на промзону. За его спиной, в маленькой гостиной, царил идеальный порядок, пахло свежеиспеченным хлебом и воском для мебели. Этот порядок был делом рук его жены, Авдотьи, и он, как и всё в их жизни, был тщательно выверен, предсказуем и подчинён его воле. Он был главой, патриархом этого маленького царства, и этот статус был для него не привилегией, а тяжким, осознанно принятым крестом.
 «Гриша, ужин готов», — раздался из кухни тихий, ровный голос.
Он обернулся. Авдотья стояла в дверном проёме, вытирая руки о передник. Её волосы были убраны в тугой пучок, взгляд спокоен и устремлён на него, ожидая указаний. Таким он её и любил — воплощением кротости, порядка и послушания. Таким он её и воспитал за двадцать лет брака.
 «Садись, Дуня, — сказал он, подходя к столу. — Поедим. Ты сегодня хорошо потрудилась».
 Она села, сложив руки на коленях, и ждала, пока он не возьмёт ложку первым. Он видел, как её глаза скользнули по его лицу, пытаясь уловить настроение, и он ощутил знакомое, тёплое чувство ответственности. Он нёс её, эту хрупкую женщину, через бурный океан жизни, как надёжный корабль, и она доверяла ему свой руль безропотно.
Авдотья наблюдала за мужем из-за опущенных ресниц. Каждая черта его лица была ей известна до мельчайшей морщинки у глаз, появившейся в последние годы. Она знала, что он считал себя её кормчим, её защитником от хаоса мира. И она позволяла ему так думать. Это было её главной, невидимой ему работой — поддерживать в нём эту уверенность. Она аккуратно подложила ему ещё ложку гречневой каши, её движения были отточены годами практики. «Помощница», — думала она, и это слово отзывалось в ней не горькой обидой, а странной, усталой пустотой. Она помогала. Она создавала уют, рожала детей, теперь уже взрослых и живущих отдельно, она была тихой гаванью, куда он возвращался после работы. Но иногда, глядя на его спокойное, уверенное лицо, ей хотелось крикнуть: «А что, если я не хочу быть просто гаванью? Что, если я хочу быть и кораблём тоже?»
Она подавила эту мысль, как подавляла тысячи раз. Это было неправильно. Это вело к «эмоциональной и нравственной дестабилизации», как он не раз ей объяснял по вечерам, читая свои патриархальные трактаты. Она встала, чтобы налить ему чай.

«Спасибо, мать», — сказал он, и в его голосе прозвучала та самая снисходительная нежность, которую он считал проявлением своей мудрой власти. Она кивнула, возвращаясь на своё место. Тишина за столом была комфортной, привычной. Но сегодня в ней звенела какая-то новая нота.
«Завтра после работы я заеду к Олегу, — сказал Григорий, откладывая ложку. — У него небольшие проблемы с бизнесом, нужно посоветовать. Вернусь к девяти».
«Хорошо, Гриша», — ответила Авдотья. Олег был его младшим братом, чей брак трещал по швам. Его жена, Катерина, отказывалась быть «помощницей», хотела работать и, по словам Григория, «носилась с феминистическими бреднями». Григорий видел в этом прямое оскорбление миропорядку.
«Нужно будет поговорить и с ней, — добавил он, и в его голосе зазвучали steely нотки судьи. — Объяснить её природу. Олег слишком мягок, он позволяет ей манипулировать собой».
 Авдотья посмотрела на свои руки, лежащие на столе. Руки, которые всю жизнь мыли, стирали, готовили, гладили, ласкали детей и мужа. Руки помощницы. «Может быть, она просто несчастна?» — тихо, почти шёпотом, вырвалось у неё.
Григорий поднял на неё удивлённый взгляд. «Счастье женщины — в исполнении её долга, Авдотья. В порядке её дома и спокойствии её мужа. Всякая попытка выйти за эти пределы — это бунт против собственной природы. Он и приводит к несчастью. Ты разве не видишь этого? Ты ведь счастлива?»
 Он произнёс это без тени сомнения, с непоколебимой уверенностью человека, знающего ответ. И она, как всегда, должна была его подтвердить. Подтвердить правильность всей их жизни, его систему, его истину.
 «Да, Гриша, — сказала она, поднимая на него ясные глаза. — Конечно, я счастлива».
Он удовлетворённо кивнул, и трапеза продолжилась.
На следующий вечер Григорий вернулся от Олега позже обычного и в мрачном настроении.   Разговор с Катериной не задался. Вместо того чтобы с кротостью выслушать его наставления, она высмеяла его, назвала «динозавром» и «тираном», а потом просто ушла, хлопнув дверью. Олег сидел, опустив голову, и безнадёжно разводил руками. Эта слабость брата разозлила Григория ещё больше. Мир, такой ясный и упорядоченный в его голове, вдруг показал ему свой хаотичный, строптивый оскал.
Он вошёл в квартиру, и его встретил не запах ужина, а тишина. Глубокая, непривычная тишина. В гостиной было прибрано, но на столе не было скатерти, не сиял медным блеском самовар, который Авдотья всегда выставляла к его приходу.
«Авдотья?» — позвал он, и в его голосе прозвучала тревога, которую он тут же подавил.
Она вышла из спальни. Она была одета не в свой привычный домашний халат, а в тёмное платье, и в руках она держала не то книгу, не то старую тетрадь.
«Гриша, — сказала она, и голос её звучал как-то странно, отчуждённо. — Мы должны поговорить».
«Где ужин?» — спросил он, вешая пальто. Вопрос прозвучал резче, чем он хотел. Он ощущал свою правоту — она пренебрегла своими обязанностями.
«Ужин в духовке. Его можно разогреть, — она не отводила взгляда. — Но сначала поговорим».
Он фыркнул, проходя в гостиную. «Если это о том, что случилось у Олега, то не стоит. Катя — глупая, испорченная женщина. Она сама разрушает свою жизнь».
«Это не о Кате, — сказала Авдотья, садясь напротив него. Она положила на колени потрёпанную тетрадь в кожаном переплёте. — Это обо мне. И о нас».
Отец Григорий почувствовал, как по спине пробежал холодок. Он видел эту тетрадь лишь мельком много лет назад. Это был её дневник, который она вела в юности, до замужества. Он считал это делом пустым и женским и давно забыл о его существовании.
«В чём дело, Авдотья? Говори, я слушаю», — сказал он, стараясь сохранить спокойный, отеческий тон. Он вспомнил свой же постулат: «Кто гневается, тот неправ». Нужно быть рациональным.
Она открыла тетрадь, и её пальцы дрожали. «Ты всегда говорил, что знаешь, что для меня лучше. Что ты несешь за меня ответственность. Что твоя задача — углублять важные принципы, а моя — заботиться о мелочах быта».
«Это естественный порядок вещей, — подтвердил он. — Так было всегда».
«Всегда? — она подняла на него глаза, и в них он впервые увидел не кротость, а вызов. — Я сегодня весь день читала это. То, что я писала, когда мне было восемнадцать. Я мечтала стать архитектором. У меня были чертежи, эскизы… Я выиграла областной конкурс. Помнишь?»
Он помнил. Смутно. Какое-то детское увлечение. Он, уже тогда видя в ней свою будущую жену, мягко отговорил её поступать в институт, объяснив, что её истинное призвание — быть матерью и хозяйкой. Он сделал это из любви, из заботы, чтобы уберечь её от суеты и разочарований мужского мира.
«И что же? — сказал он, чувствуя, как нарастает раздражение. — Ты хочешь сказать, что несчастна? Что я был не прав? Ты живешь в уюте и достатке, у нас прекрасные дети. Разве этого мало?»
«Мало? — она произнесла это слово так, будто пробовала его на вкус. — Я не знаю, Гриша. Раньше мне казалось, что много. Что это и есть счастье. А сегодня… сегодня я разговаривала с Катей. Всего полчаса по телефону».
Григорий вскочил с кресла. «Вот оно что! Я так и знал! Эта стерва…»
«Она не стерва! — вдруг резко, громко сказала Авдотья, и он отступил на шаг, поражённый силой в её голосе. — Она просто хочет сама зарабатывать. Сама решать, куда поехать летом. Сама выбирать, какие книги читать её детям! И ты знаешь, что она мне сказала? Что ты запретил Олегу брать её в их же совместную поездку на море, потому что считаешь, что выбор места отдыха — не женское дело! Или ты забыл об этом?»
Он вспомнил. Да, был такой разговор. Он дал брату разумный совет — проявить твёрдость. Женщинам вредна избыточная свобода, она их развращает.
«Я сделал это для их же блага!» — прозвучало громко и глухо в тихой комнате.
«Для чьего блага, Гриша? — её голос снова стал тихим, но от этого ещё более пронзительным. — Для твоего? Чтобы подтвердить свою теорию? Чтобы доказать, что ты патриарх, который всегда прав?»
Она встала, подошла к книжной полке и взяла с него толстую папку с его рукописями, его многолетним трудом — сводом правил истинной патриархальности.
«Я всё это читала, Гриша. Каждую строчку. И знаешь, что я поняла? Это не руководство для жизни. Это… это огромная крепость. Крепость, которую ты построил от страха».
Он онемел. Никто и никогда не говорил с ним так. Особенно она.
«Какой страх? — выдавил он. — Я не боюсь ничего».
«Боишься, — настаивала она. — Ты боишься хаоса. Ты боишься, что если я хоть на шаг выйду из этой клетки правил, которые ты построил, то всё рухнет. Ты рухнешь. Ты боишься, что твоя власть — ненастоящая. Что она держится только на моём молчании. И на моём страхе».
Она положила папку на стол между ними, как вызов. «Я сегодня не приготовила ужин так, как ты любишь. Я не постелила скатерть. Я не хочу больше быть просто «помощницей», Григорий. Я хочу быть со-автором. Со-строителем. Или, прости, но я не хочу быть вообще».
Он смотрел на неё, и мир, такой прочный и незыблемый ещё полчаса назад, трещал и рушился у него на глазах. Всё, во что он верил, всё, что он строил, всё, что считал абсолютной истиной, превращалось в прах. Гнев, холодный и острый, поднялся в нём.
«Так вот как ты благодаришь меня? — прошипел он. — За двадцать лет заботы? За кров? За обеспеченную жизнь? Ты восстаёшь против меня? Под влиянием какой-то дуры?»
«Я не восстаю, Гриша. Я просто… перестаю подчиняться», — сказала она, и в её глазах стояли слёзы, но голос не дрожал.Он сделал шаг вперёд, и его рука непроизвольно сжалась в кулак. Он никогда не поднимал на неё руку, это было против его же принципов. Но сейчас ярость затмевала разум. Он видел в её поведении прямое нарушение всех законов, предательство.
«Ты понятия не имеешь, что ты делаешь! — крикнул он. — Ты разрушаешь всё! Ты разрушаешь нас!»
«Нет, Гриша, — покачала головой Авдотья. — Это не я. Это твой страх. Ты сам разрушаешь нас своей потребностью всё контролировать. Ты так боялся, что я уйду из-под твоей власти, что сделал всё, чтобы мне этого захотелось».
Она повернулась и вышла в спальню, оставив его одного среди идеального порядка гостиной, который вдруг стал казаться ему огромной, пустой пустыней.
Он не спал всю ночь. Он сидел в своём кресле, листая то свои рукописи, то её девичий дневник с акварельными эскизами непостроенных домов. Он искал в своих словах опору, потверждение своей правоты, но буквы расплывались перед глазами. Он вспоминал её слова: «Ты боишься». И с ужасом понимал, что в этом есть доля правды. Его уверенность была щитом против непредсказуемости жизни, против мысли, что он может не справиться, что его авторитет может пошатнуться. Он создал систему, в которой был не любящим мужем, а патриархом, не отцом, а главой семьи. Потому что так было безопаснее. Потому что так можно было не сомневаться.
А она… она все эти годы была не просто помощницей. Она была фундаментом, на котором стояла вся эта конструкция. И теперь фундамент сдвинулся.
Утром она вышла из спальни одетая для выхода. Лицо её было бледным, но решительным.
«Я уезжаю к Кате на несколько дней, — сказала она просто. — Мне нужно подумать. И тебе тоже».
Он не стал её останавливать. Он не знал, что сказать. Все его принципы, все постулаты рассыпались в прах. Что он мог ей сказать? Приказать? Но её взгляд говорил, что приказы больше не действуют. Объяснить? Но все его объяснения теперь казались ему самому пустыми и хрупкими.
Он молча кивнул.
Когда дверь закрылась за ней, отец Григорий подошёл к окну. Дождь кончился. Улица, мокрая и серая, жила своей жизнью. Мир не рухнул. Рухнула лишь стена, которую он так тщательно возводил двадцать лет. Он остался наедине с тишиной и с единственным вопросом, на который у него не было ответа: кто он теперь, если он не патриарх?