Следы

Москва в декабре 1947 года пахла иначе. Не гарью и пылью, как год назад, а морозом, дымом из тысяч печных труб и сладковатым запахом дешёвых конфет-подушечек. Этот запах витал над Центральным телеграфом, где Иван Петрович получал зарплату — первые за много лет деньги без карточек. Он задержался, ощупывая в кармане три новенькие, хрустящие сторублёвки. Свобода пахла краской Гознака.

Он вышел на улицу, и его обдало светом.

Огни. Их было не просто много — их было неприлично много. Гирлянды висели через всю улицу Горького, лампочки мигали в витринах «Моссельпрома», и в конце переулка, на площади, стояла Она.

Ёлка.

Не дерево, а сооружение. Двадцатиметровая пихта, увешанная тысячами стеклянных шаров, картонными фруктами и электрическими лампочками, которые мигали строгой очередью: красный, синий, жёлтый. Вокруг неё толпился народ. Солдаты в шинелях, девушки в самодельных пальто, дети, привязанные за руку к родителям, чтобы не потерялись в толпе. Все смотрели вверх, на это рукотворное солнце. Кто-то плакал, не стесняясь слёз. Старуха в залатанном ватнике крестилась, глядя на красную звезду на макушке. Иван Петрович снял шапку. Мороз щипал уши, но ему было жарко от этого зрелища. Разрешили. После всего — разрешили.

Он вспомнил январь 1942-го. Подмосковный лес, где они рубили сосны для укрепления окопов. Молодой лейтенант, пацан с лицом подростка, отломил маленькую пушистую ветку.

— К Новому году, — хрипло сказал он и сунул её в петлицу шинели.

На следующий день его не стало. Ветка осталась лежать в грязном снегу, зелёная и бесполезная.

Иван Петрович тряхнул головой, отгоняя память. Не сейчас. Сейчас — праздник. Он двинулся к ёлке, втягивая в себя воздух, смешанный с запахом хвои, махорки и детского восторга.

И увидел девочку.

Ей было лет пять. Она стояла, задрав голову, и тянула к огням плюшевого медвежонка с одной пуговицей вместо глаза, как будто хотела и его показать чуду. Её мать, худая женщина в мужском френче, с нежностью смотрела на неё. У девочки были светлые, почти белые косы, заплетённые туго, как у взрослой.

Такие же косы были у Веры.

Вера не вернулась. Не в 45-м, не в 46-м. Её фамилия была в длинном списке на братской могиле подо Ржевом, но тело так и не нашли. Она ушла в 41-м, добровольцем, сразу после их последней встречи. А перед этим, в декабре 37-го, она нарядила ту ёлку.

Не ту, что сейчас сияла огнями. А ту, что помещалась на ладони. Ветку ели, принесённую с базара. Украсила её фольгой от пачки чая и звездой, вырезанной из консервной банки. Поставила на подоконник их общей коммуналки на Большой Дорогомиловской. Комната озарилась крошечным, дрожащим светом коптилки.

— Чтобы Володя увидел, — сказала. — Чтобы запомнил.

Володя - был ее пятилетний брат, которого она воспитывала, после того, как забрали их родителей.

Её взяли через три дня. Не за ёлку, конечно. За «неправильные» разговоры в институте. За стихи, которые она переводила с французского. Ветер сдул фольгу с ветки ещё через день. Звезда из консервной банки пролежала на подоконнике до весны, пока дворник не вымел её вместе с мусором.

Мальчика, Володю, отправили к бабке в Рязань. Он выжил. Теперь, наверное, тоже стоит где-то у ёлки и смотрит на огни, не помня лица своей сестры.

Иван Петрович сжал деньги в кармане. Три хрустящие бумажки. Он тогда, в 37-м, не заступился. Боялся. Он был молодым инженером, у него были планы. Он видел, как вели Веру, как она обернулась на пороге, ища глазами кого-то в темноте коридора. Их взгляды встретились на секунду. В её глазах не было укора. Была только усталость. И тогда он понял самое страшное: она ждала. Ждала, что он скажет хоть слово. А он опустил глаза и притворился, что чинит проводку на стене.

Он так и не починил ту проводку. Она висела косичкой до самого его отъезда на фронт.

Девочка с белыми косами рассмеялась, указывая медвежонку на синюю лампочку. Её смех пронзил шум толпы, чистый и острый, как осколок стекла.

Иван Петрович отшатнулся. Сияние ёлки вдруг стало резким, режущим глаза. Каждый мигающий огонь превратился в безжалостный, мерцающий глаз. Весь этот праздник — гирлянды, смех, сияющая звезда — был не торжеством жизни. Он был огромной, блестящей печатью на договоре о забвении. Забудьте. Радуйтесь тому, что дают. Не вспоминайте, за что брали.

Перед самой мобилизацией в 1941-м, во дворе под деревом он столкнулся с худой женщиной. С трудом он узнал Веру. Осунувшуюся, тихую. Она смотрела на заколоченное окно своей комнаты и молчала. Вера узнала своего соседа, Спросила про Володю... Сунула ему деньги, три бумажные купюры и попросила передать мальчику. Потом не оглядываясь пошла прочь из двора на улицу.

Иван Петрович повернулся и пошёл прочь от площади, пробиваясь сквозь толпу. Люди сталкивались с ним, бормоча извинения, но он не слышал. Он шёл на ощупь, как по тёмной улице. В ушах стоял тот самый звук — скрип половицы в коридоре, шаги и тихий стук приклада о косяк. Звук, который всегда был с ним, даже под грохот канонады.

Он вышел на пустынную набережную. Москва-река лежала чёрной плёнкой, отражая редкие огни. Здесь было тихо. И холодно — так же, как в ту ночь в декабре 1937-го, когда он, прижавшись лбом к ледяному стеклу, смотрел, как в протопленной дворницкой писали протокол на Веру.

Иван Петрович долго стоял, глядя на воду. Потом решительным движением вывернул карманы. Три новенькие, хрустящие сторублёвки. Плата за новую жизнь. За право стоять у ёлки.

Он повернулся и пошёл не к дому, а в сторону старого Дорогомилова, туда, где его следы давно замели снега старых войн и новой мирной слякоти. Шёл, не замечая ни мороза, ни пути. Его ноги помнили дорогу лучше сознания.

Там по прежнему стояли старые двухэтажные дома, пережившие бомбёжки, но не пережившие будущую реконструкцию. Их дом узнал по облупившейся лепнине над подъездом и слепому, забитому фанерой окну на втором этаже — той самой комнаты.

Во дворе, у помойного ящика, сидел старик. Тот самый дворник? Нет, слишком стар. Просто ночной сторож, греющий руки у буржуйки.

Иван Петрович подошёл. Старик поднял на него мутные, невидящие глаза.

— Вам чего, гражданин?

Иван Петрович молча протянул деньги. Все три сторублёвки.

— Это... за что? — старик оторопел, не решаясь взять.

— За могилу, — хрипло сказал Иван Петрович. — Здесь, во дворе, под тем тополем. Там женщина... землянку копала, когда бомбили. В сорок первом. Имя её — Вера. Фамилию... фамилию я не скажу.

Он соврал. И могилы не было — Веру стёрло взрывом подо Ржевом. И землянки во дворе никто не копал — здесь был штаб ПВО. Но ему отчаянно нужно было, чтобы здесь, на этом месте, где она жила и откуда её увели, существовала хоть какая-то память. Не памятник — памятники ставили другим. А могила. Место, куда можно принести цветок. Хотя бы в его воображении.

Старик взял деньги, медленно, с недоверием.

— Могила, говоришь? А крест поставить?

— Не надо креста. — Иван Петрович кашлянул. — Камень. Просто камень. И надпись: «Вера. 1916-1941». И цветы. Раз в год, в декабре. Живые цветы, не бумажные.

— А сам-то ты кто ей приходишься? — прищурился старик.

Иван Петрович посмотрел на забитое окно на втором этаже. Там, за фанерой, всё ещё висела та самая, недопочинённая проводка.

— Никто, — тихо ответил он. — Прохожий.

Он развернулся и пошёл прочь, не оборачиваясь. В карманах было пусто и холодно. Теперь у него не было денег на подарок племянникам, на новую рубаху, на хороший ужин в столовой. Но была пустота другого рода — не звенящая, а тяжёлая, плотная, как утрамбованная земля.

Теперь здесь будет могила. Ненастоящая. Как и его искупление.

Он будет возвращаться сюда каждый декабрь, пока жив. Приносить деньги сторожу — на камень, на цветы, на вранье, которое стало единственной возможной правдой. Он купит себе вечную, тихую каторгу памяти. Год за годом. Пока не кончатся деньги или не кончится жизнь.

А за его спиной, на площади, всё так же сияла разрешённая, великолепная ёлка, и люди радовались, и каждый луч её гирлянд кричал о том, что жизнь продолжается.


Приглашаю на свою страницу в
Стихи ру https://stihi.ru/avtor/veronique28
и мой творческий блог
VK https://vk.com/akademiyaliderstva