Глава 35. Где травы дикой заросли

Ао Лэтянь сидела за учительским столом и машинально потирала затылок. Перед ней лежала исписанная тетрадь Ли Синьи.
Кто-то нарочно испортил страницы, исписанные ручками, желая унизить. Между формулами и заданиями теснились карикатуры, грубые надписи, намёки, от которых становилось не по себе. Вся эта злоба целилась в неё, но прицеливалась через девочку.
Было ясно как день: тетрадь испортили нарочно, чтобы подставить Ли Синьи и устроить позор на весь класс. Но на уроке сдержаться не вышло.
Девочка стояла, потупившись, безмолвная. В классе хихикали, глазеть было куда интереснее, а Лю Ань развалился с тем самым ленивым видом, от которого у Ао Лэтянь аж в глазах темнело.
После звонка она долго сидела в пустом классе, где пахло мелом и пылью, а сквозняк бил форточкой. Слова, сказанные при всех, отдавались в ушах тяжким эхом. Ведь знала — девочка-то здесь ни при чём. Виновата учительница. Потому что промолчала. Не встала и не сказала: «Травите слабых — вы трусы». Не сказала. Побоялась последствий. Побоялась Лю Аня.
Он уже доводил её до отчаяния в прошлом году, и тогда тоже отступила в молчание. И вот, год спустя, всё сначала.
— Бедная девчонка… — тихо произнесла Лэтянь, и провела рукой по тетради. Иероглифы будто смотрели глазами, полными укора.
«Надо будет поговорить с дядей, — подумала она. — Объяснить. Попросить прощения. Сказать, что мы, учителя, всё понимаем, но иногда не можем иначе. Пусть девочка воспринимает, как игру. Игру, где даже взрослые вынуждены притворяться».
Подойдя к доске, взяла тряпку и принялась медленно стирать мел. Цифры расплывались в белых разводах, и вместе с ними таяли очертания настоящего. Мысли сами собой унеслись в прошлое, в ту самую школьную пору, где всё начиналось.
Тогда перед классом стояла весёлая и упрямая девочка отчаянно доказывала, что глупые люди — это те, кто после реинкарнации сохранил мозги лягушки. Одноклассники корчились от смеха, а она, алая от возмущения, яростно парировала всё новыми «научными» теориями.
И вдруг Яошэнь, уверенный, умный, всегда насмешливый, подошёл и с самым серьёзным видом сказал:
— Тяньтянь, твоя теория имеет смысл. Я даже уверен, что мой мозг — человеческий, просто много раз перерождался из человека в человека. А вот твой, кажется, произошёл из пельменя.
Класс взорвался хохотом. Она стояла, не зная — смеяться ли, плакать ли. Уши горели, в голове звенело, а внутри будто что-то упало. Но Яошэнь при этом смотрел не злобно, а по-доброму, словно хотел сказать: «Не принимай всерьёз, я просто шучу».
Теперь, вспоминая это накатывал стыд и лёгкая грусть. Смешно, что детская неловкость осталась в памяти сильнее, чем любые отметки или награды.
За дверью послышался тихий стук.
— Учительница Ао, — раздался голос Ли Синьи. — Мой дядя пришёл.
— Входите.
Синьи вошла первой, а следом Байхэ. Учительница продолжала стирать доску.
— Присаживайтесь, — бросила через плечо, не взглянув.
Байхэ слегка поклонился.
— Простите, госпожа, но можно сразу к делу.
— Хорошо.
Ао Лэтянь повернулась, и взгляд, скользнувший по мужчине мимоходом, вдруг впился в него. Знакомый изгиб скулы, линия бровей, сотни раз возникавших во снах. Внутри всё провалилось, будто сорвалась с края. Это не мог быть он. Она похоронила его тогда же, когда и маму, и дядю Ли. Но он стоял здесь, из плоти и крови, и от этого несоответствия в висках застучало.
Байхэ не издал ни звука. Лишь тишина, густая и тяжёлая, в которой плыла пыль в вечернем солнце. Он забыл о ней. Ему просто не было до неё дела. Вся тоска и одиночество этих лет застыли в пространстве между ними немым укором.
От наступившей тишины стало жутко. А следующий миг разорвал Синьи изнутри — новые звуки хлынули так резко и громко, что захотелось зажать уши.
— Ты… — прохрипела Лэтянь.
Синьи затаила дыхание, хлопая ресницами. Молодая женщина вытянула руку, дрожащим пальцем указала на Байхэ. С прежней колкой уверенности не осталось и следа.
Байхэ не шелохнулся, только мышцы на скулах напряглись до дрожи, а взгляд беспомощно скользил по стене, не в силах встретиться с её глазами.
Синьи не поверила. Никогда не видела Байхэ таким. Неужели боится? Тот, кто всегда казался опорой? Но сейчас: он словно обнажил слабое место, свою неуверенность, прячущаяся за суровым лицом.
В классе стало душно, как в летний день. Воздух загустел, захотелось выйти, лишь бы не быть между ними. Но ноги будто приросли к полу.
Вдруг голоса одновременно, но на разных нотах, прорезали напряжение. Её взвился резким, истерическим криком, его упал низко, с глухим эхом, как тяжёлый камень:
— Синьи, можешь идти.
Сердце ухнуло вниз от дуэта. Показалось, голоса сомкнулись вокруг и вытолкнули наружу. Байхэ побелел. А учительницу трясло, как от лихорадки.
Ноги сами повели к двери. Пятясь, вышла из кабинета, осторожно притворила за собой дверь. Щелчок замка прозвучал как освобождение, и всё же сердце стеснила тревога: она оставила их наедине с чем-то, что походило на слишком тяжёлое прошлое.
Внутри же раздался крик Ао Лэтянь. Не громкий, но острый, сдавленный, словно вырванный из груди.
— Как ты смеешь?.. Как ты можешь стоять здесь вот так?! — шагнула к Шаньу, сжимая кулаки, будто собиралась наброситься. — Где ты был?.. Где вы все были?.. Я осталась одна! Всё на меня свалилось! Думала, вы умерли… А ты… живой… и ходишь тут… такой… такой длинный!
Байхэ молчал. Стоял неподвижно, глядел на неё, облик жёг сильнее всякого ответа.
— А-ну отвечай! Не смей мне тут… дышать-стоять! — выкрикнула Лэтянь. Слёзы потекли по лицу, но тут же смахнула их, звучно шмыгнув носом. — Где Яошэнь?.. Где этот дурак бестолковый? Сейчас вам всем головы оторву! Говори!
Пальцы схватили за плечо, она трясла эту неподвижную глыбу, но это не помогало справиться с нарастающим чувством беспомощности. Тогда из груди Шаньу вырвался глухой голос, будто в нём не осталось сил ни на гнев, ни на оправдание:
— А-Яо погиб.
Слова повисли в воздухе, тяжёлые, безжалостные. Он замолчал, словно давал им опуститься до конца. Потом повторил:
— Он умер.
Наконец взглянул ей в глаза. Исчезла привычная твёрдость, а на её месте зияла пустота, полная вины и боли, которые копились все эти годы.
— Не ты одна потеряла близких.
Из Лэтянь будто вынули стержень. Кулаки разжались, руки бессильно повисли. Отшатнувшись, она остановилась, задыхаясь в неожиданно ставшей тесной и душной комнате. Всё, что когда-то связывало их юность, поднялось из тьмы и встало перед ними, лишённое всякой защиты.
Ао Лэтянь закрыла глаза, и в памяти всплыли сцены, словно страницы из давно прочитанной книги: перемены в школьном дворе, отрывки фраз Яошэня, чей смех ещё долго отдавался в ушах. Потом возник университет — тот совместный проект, который в конце концов лёг на её плечи; образ матери, тёплый и родной; и вдруг холодная пустота: в одно мгновение никого не стало рядом.
Слёзы пришлось вытирать кулаком, а потом уже салфеткой из ящика учительского стола. Тишину в классе нарушал только скрип мебели и её прерывистое дыхание. Ян Шаньу не двигался с места, и его молчание было красноречивее любых слов — да, он виноват. И они оба это понимали.
— Мама радовалась, когда вы приходили, — произнесла она вслух.
Вспомнила, как мать говорила о Яошэне с гордостью: «Он умный, воспитанный — с детства». А голос внутри шептал другое: «А мне больше по душе ты, Шаньу: молчаливый и томный, в тебе всегда какая-то вечная грусть».
Тепло и упрёк смешались в памяти, и Лэтянь вдруг ощутила противоречие: сердце рвалось к нему, но разум требовал расстояния.
Она перевела дыхание, будто силы уходили вместе с воспоминаниями. Когда подняла голову, взгляд стал жёстким; все туманные картины ушли, и в комнате остался только человек напротив.
— Я знаю: дядю Ли Шаньвэня убили вместе с семьёй. В тот день умерла и мама.
От собственных слов стало жутко. Она и не думала, что выскажет это вслух. Смущённо опустив взгляд, добавила уже тише:
— Благодаря ему я и университет окончила. Одна мама... одна мама ни за что не потянула бы, — она замолчала, чувствуя, как гнетущая тишина снова сжимает горло. Мысли метались, цепляясь за обрывки прошлого. Если бы не они, не их покровительство... ей бы и не мечтать об учёбе. Дядя Ли Шаньвэнь... он всегда так по-доброму подмигивал, когда она забегала к матери на работу. И мама наверняка попросила, зная, что он не откажет. Или они... Яошэнь и Шаньу.
А потом... потом не осталось никого.
И этот идиот... этот молчаливый чурбан, что стоял сейчас перед ней, даже не догадывался. Она так и не собралась сказать ему главного — того, что таила в душе с того самого дня, когда он нёс её на спине. Хоть и знала про невесту, но сердце по-прежнему сжималось от глупой, юношеской надежды.
— Но почему ты не пришёл?! Я думала, ты тоже умер!
Слёзы потекли снова; лицо исказилось. Байхэ сунул руку в карман, вынул платок и протянул:
— Хватит. Прошло много лет.
Ещё секунду назад в глазах жил упрёк, теперь же промелькнула старая насмешка:
— А сам-то чуть не ревёшь. Я-то знаю. Всегда такой холодный… всё ему нипочём. Но меня не проведёшь, Шаньцзы. Я тебя как облупленного знаю.
Замолчав на мгновение, подумала о том, что действительно знает. Холодность была только видом. В глубине он другой. Вспомнила, как однажды поскользнулась в грязи и подвернула ногу. Яошэнь тогда хохотал до слёз, а Шаньу поднял её на спину, донёс до дома, да ещё и одёрнул товарища: «Хватит смеяться». Тот самый тон, каким он сейчас ворчал.
За шесть лет он ни капли не изменился, разве что возмужал, и взгляд потеплел.
«Неужели рад меня увидеть? — подумала она, но тут же отмахнулась. — Нет! Быть не может».
— Значит, Ли Синьи — твоя племянница?
— Можно и так сказать, — ответил он.
— «Можно»? — Ао ухватилась за это слово. — Тогда объясняй, иначе решу, что ты не дядя, а ухажёр школьницы.
Он сказал короче:
— Синьи — дочь Ли Шаньвэня.
Детей Ли Шаньвэня если и представляла, то лишь по рассказам. Кроме одного — Ли Вэньчжоу, вылитого отца, с которым довелось однажды встретиться.
— Не болтай только, — буркнул Байхэ. — Это пока что тайна.
— С каких пор я болтливая? — возмутилась Лэтянь, и тон стал твёрдым. — Я всегда умела молчать.
Вспомнила и другой эпизод — разговор Шаньу с Яошэнем про Орден и невест. Тогда долго плакала в подушку и не понимала, что это было. Но обещание хранить секрет сдержала.
— Как насчёт семьи? — спросила она. — Жена, дети?
— Она умерла. Я не был женат и не женат теперь.
— Но ведь вы…
— Всё изменилось в тот день, — оборвал он.
На миг в груди вспыхнул короткий, постыдный огонёк — радость от того, что он свободен. Но тут же, будто ошпаренная, погасила его, сдавленно выдохнув: «Умерла, дура, у него умерла невеста». Губы сами собой сложились в надменную гримасу, прикрывая стыд и растерянность.
— А как ты попала в эту школу? Ведь ты должна была идти в лабораторию семьи Чэнь после учёбы.
Вопрос вонзился в самое больное. Мечты о белом халате и сияющей лаборатории, о работе плечом к плечу с ними... Яошэнь, конечно, был драконом среди людей, но и она не простая трава у дороги — её формулы сходились, а в физиологии и крови немногие на курсе могли с ней сравниться. Беда в том, что рядом с такими юными господами всегда чувствовала себя сорной травой у подножия пиона.
А когда их не стало... С красным дипломом в руках, полная надежд, пришла в компанию Чэнь. Какой-то менеджер, надувшийся от важности, разнёс её в пух и прах. Не сдержалась, нахамила в ответ, обозвала бездарностью, который и пыль с ботинок семьи Чэнь не достоин вытряхивать. После этого дорога в другие приличные фирмы была закрыта. Не взяли даже в аптеку за углом. В последней надежде обратилась больницу семьи Ян — умоляла о месте лаборанта. Только покосились на потрёпанную одежду и очки-консервные банки: «Красный диплом без положения в обществе — что фонарь без свечи. С такой внешностью в «Тяньи»  тебе и показываться не стоит».
Вся эта унизительная карусель пролетела перед глазами за секунду. Горький комок подкатил к горлу. Она резко подняла голову, и глаза, налитые обидой и гневом, сверкнули сталью.
— Меня не взяли. Без а-Яо я ничто. Взяли ту дуру с курса, над которой Яошэнь смеялся. Я нигде не прошла отбор, и в порыве отчаяния подала сюда документы. Платят нормально, и ещё доплачивают за «вредность». Есть нюансы, но жить можно.
Он посмотрел на неё с лёгким недоумением:
— С твоей головой тебе здесь не место.
— Когда голодно, не выбирают, — отрезала она. — У меня нет ваших клиник и связей.
— А в Тяньи? — спросил он вдруг. — Лаборантом бы взяли…
— А вот не взяли.
Молчание затягивалось, становясь невыносимым. Он отвернулся к окну, к вечернему небу. И вдруг её осенило: да он просто не знает, куда деться от стыда! Она провалилась на всех собеседованиях, а он теперь не мог выдержать её взгляд. В ответ принялась изучать его черты, выискивая перемены. Но нет — всё тот же Шаньу. Только возмужал.
Демонстративно вдохнув, отряхнулась от тяжёлых мыслей, схватила со стола сумочку и, не дав ему опомниться, вцепилась под руку.
— Ладно, хватит копаться в прошлом. Пошли поедим. Я проголодалась. Заодно и расскажу, зачем вызывала… дядю, — последнее слово протянула с издёвкой, потащив его к выходу.
— Мне нужно в клинику, — попытался он упираться, но она лишь сильнее схватилась в локоть.
— Ой, перестань! Всегда у тебя отговорки. Если не пойдёшь, я запишусь к тебе на приём. Посмотрим, кто кого первым доведёт!

Ноябрьский воздух звенел острой прохладой, пахнул железом и сыростью. Синьи, прижимая воротник к лицу, вышла в пустой, затихший двор. Ветер шуршал по асфальту, гоня перед собой медные обломки лета.
Воспоминание впилось в затылок, давило на глаза, не желая отпускать. Байхэ стоял, опустив взгляд: его дождик моросил, боясь издать лишний звук. Напряжённые плечи, уклончивый вздох… Безупречный и строгий, он вдруг оказался живым.
«Они знакомы», — пронеслось в голове. Синьи подняла глаза на окна второго этажа. Там, за пыльным стеклом, оставались двое — Ао Лэтянь и он.
Часы показывали половину седьмого вечера. В пятницу улицы трущоб Цзяннина наполнялись гулом с заводских смен и ароматом жареной лапши из уличных ларьков. Она шла через кварталы, где теснились облупленные пятиэтажки на фоне новеньких небоскрёбов, обгоняя велосипедистов с завода покрышек «Чжунъи Машинери» . Воздух густо пах угольной пылью, жареным тофу и сточной канавой.
Наконец свернула к знакомой вывеске, к которой на зиму прирастал синий полосатый полог, скрывавший уличные столики. Внутри, в единственной зале первого этажа, на шесть столов, пахло бульоном и сыростью с одежды. Прямо над потолком, в двух комнатушках, жили сам дед Мао и Вэй Чэнь — их шаги по скрипящим половицам иногда слышались сквозь шум плиты.
Воздух внутри встретил густым дыханием бульона и парного теста.
— Дядюшка, пельменей, пожалуйста.
— Сейчас, доченька, сейчас сделаем, — лицо старика расплылось ласковой улыбкой, которой так не хватало в стенах школы.
Здесь, среди просаленных деревянных столов и знакомых запахов, всё стояло на своих местах. За три месяца она вжилась в шумный ритм всего квартала. Гул мотоциклов, крики разносчиков, изучающие взгляды — сначала они кололи, заставляя съёживаться, а теперь стали просто частью пейзажа. Здесь не притворялись. Здесь усталость и грязь были не позором, а правдой, которую не скрывали. Такая своя, горькая свобода.
— Слыхала новость? — дядя Мао наклонился через стойку. — Минь с Анем опять сцепились.
— Но как? — Синьи нахмурилась, и внутри что-то холодное и тяжёлое повернулось. — Он же только час назад из школы ушёл. Когда успели?
— Кто их разберёт, — Мао безнадёжно махнул рукой. — Говорят, человек Лю Аня украл. А Лю Ань божится – его люди не воруют на районе.
Она молча согласилась. Однако тяжесть на сердце не проходила, лишь густела, как плохой чай, оставляя горький осадок. Мысленно вновь и вновь возвращалась к Лю Аню. Он изводил её в школе, и всё же... в его поведении не было смертельной ненависти, как у Чжао Миня. Тот глядел на неё, словно на таракана, которого нужно раздавить. Лю Ань же был подобен коту, который играет с мышью, то выпуская когти, то пряча их. Возможно, сама рисовала его образ в своём воображении чересчур мягкими кистями, но отрицать было бесполезно: он... вызывал странное любопытство.
«Может, стоит поговорить с ним снова? — мелькнула внезапная и опасная мысль. — В прошлый раз он, наверное, не понял. Надо попробовать ещё раз...»
Но как? Сейчас Лю Ань сцепился с Чжао Минем, а завтра в школе неминуемо отыграется. Придётся снова собирать всю свою волю в комок, чтобы просто выстоять.
«И как-то надо связаться с Байхэ, — отчаянно подумала она. — Может, он поможет... с его мамой?»
— С Лю Анем, небось, подружилась? — дядюшка наклонился ближе, заглянув прямо в глаза своим проницательным взглядом.
— Да не то чтобы…
Дружбой это точно не назовёшь.
— Ну и ладно, — дядюшка кивнул и поставил перед ней миску. Пар поднимался густым, живым облаком. — Кушай, дочка.
Горячий пар ударил в лицо, запах чеснока и бульона потянулся в ноздри. Как же было вкусно. Как просто. В лавке Мао еда всегда становилась чем-то большим: утешением, которое входило внутрь и согревало сердце.
Сквозь уличный гул и шипение плиты пробились звуки Пипы. Она узнала их сразу. Вэй Чэнь. Единственное, что имело смысл в этом дне.
Он вошёл через несколько минут. У Синьи перехватило дыхание. Он. Сердце закувыркалось в груди. Пальцы разжались сами, и пельмень с бульканьем шлёпнулся в тарелку. Внутри всё пустилось в пляс и потянулось к нему. Глупая улыбка сама полезла на лицо, и тут же сунула рот в чашу, делая вид, что пьёт бульон.
Он сел рядом. Дядюшка, не спрашивая, пододвинул ему тарелку с лапшой и тушёным мясом.
— Привет, — сказала Синьи.
Вэй Чэнь лишь кивнул в ответ, скользнув взглядом по ней, задержавшись на шее, где бешено пульсировала жилка. Синьи инстинктивно вжала голову в плечи, пытаясь спрятать предательский пульс. Он поймал её взгляд и тут же резко отвернулся к своей тарелке.
— Я ещё пару песен накидал, глянешь?
— Угу, — ответила она, пытаясь спрятаться в тарелку, уйти в этот спасительный пар, стать меньше и незаметнее.
Лапшичник переводил взгляд то на одного, то на другого. Потом поставил между ними одну пиалу с жаренным арахисом . И странная, понимающая улыбка тронула старческие губы.
— Выступать пойдёте? — спросил лапшичник, стараясь отвлечь обоих.
— Позже, — Вэй Чэнь бросил слово коротко, отрывисто. — Мо Лан занята. Сказала, позвонит.
— Там сегодня драка была, Аня с Минем, — не унимался старик, вытирая стойку тряпкой.
— Видел Миня по пути. Всё в порядке.
Старик Мао перевёл взгляд на Синьи. Маленькие, умные глаза с пристрастием изучали её лицо. Казалось, его интересовало не столько, правду ли сказал Вэй Чэнь, сколько то, что сейчас творилось в её душе.
— А у тебя как в школе, дочка? Никто не обижает? — спросил он.
На миг показалось, что он всё знает. А почему бы и нет? К нему в лавку стекаются поесть, выпить и посплетничать.
— Всё хорошо, — ответила она, и губы сами собой сложились в ту привычную, отработанную улыбку.
— А на концерт не пойдёшь? — дед Мао подмигнул, и взгляд забегал от неё к Вэй Чэню и обратно. — Молодёжь там, музыка...
— Не сегодня, — Синьи покачала головой, стараясь, чтобы голос не дрогнул. — Уроки. Завтра контрольная.
Они доедали, а дед без умолку болтал то с одним, то с другим, и всё время улыбался — тихо, по-стариковски довольной улыбкой, словно хранил какую-то их общую тайну. Вэй Чэнь отодвинул пустую тарелку и, не глядя, кивнул в сторону лестницы:
— Пошли.
Они поднялись наверх. Тесная каморка, где гитары, синтезаторы, стопки тетрадей и книг не стояли, а замерли в беспорядке. Вэй Чэнь указал подбородком на узкую кровать с помятым покрывалом.
— Садись.
Синьи опустилась на самый край, положив ладони на колени, стараясь занять как можно меньше места. Он повернулся к столу, заваленному бумагами, и начал лихорадочно перебирать исписанные листы, с какой-то оголённой яростью. Резко выдернув из груды потрёпанную тетрадь, протянул её через плечо, так и не повернувшись.
— Вот, посмотри эту.
Синьи взглянула на текст:

Льёт дождь в ночную тишь, и шёпот полон бед
Средь мёртвой, поблёкшей полыни.
«Там, за гранью лет, твой одинокий свет
И меня ты ждёшь в бездонной пучине».
Твой дом опустел. Ни огонька, ни слов,
Лишь скрип пустых, как кости, ступеней.
Но в пыли дорожной — след былых шагов,
Где я тенью стал для твоей же тени.
У ворот покой. Не изгнать, не забыть
Корней этих чёрных сплетений.
Шепнёт мостовая: «Её стоит ждать,
В этом — итог всех стремлений».

— Красиво.
Он лишь кивнул в ответ, и его пальцы, коснувшись обложки следующей тетради, на мгновение замерли. Страница открылась, и строчки впились в сознание острой болью:

Твоя рука сняла доспехов груз,
И снег слепой в глазах моих растаял.
И сквозь песок времён, сквозь всех дорог союз
Мы исцелили раны, что терзали.

— Слова хорошие.
— А музыки нет, — отрубил он.
Синьи смотрела на строки, и в горле встал ком. «Ждать под сенью этой мглы... Шёпот мостовой велит — ждать...» Такое мог написать только человек, потерявший любимую. Ту, единственную, что остаётся в сердце навсегда. И эта мысль пронзила острой, почти физической болью.
— Прочитай мне.
Голос плыл по комнате, низкий и ровный, обтекая слова, как вода — речные камни. Синьи слушала, не дыша, и где-то на стыке строф, в промежутке между «ждёшь» и «под сенью», родился первый звук. Тонкий, как дрожь струны, он просился наружу.
Синтезатор притянул к себе силой рождающегося напева. Пальцы сами легли на клавиши, отыскав ту самую, единственную ноту. Аккорд выдохнулся, и за ним, подхваченный обретённой мощью, хлынула вся мелодия. Казалось, она всегда дремала внутри них, ждала лишь тихого щелчка, чтобы вырваться на свободу. Они не подстраивались друг под друга — они вспоминали одно и то же.
Вэй Чэнь уже пел в полный голос, а её пальцы порхали по клавишам, и уже не разобрать, кто кого ведёт. Песня, что минуту назад лежала мёртвым грузом на бумаге, ожила, затрепетала, задышала.
Вдруг он замолчал. Резко, на полуслове. Синьи убрала руки с клавиш и опустила голову. Тишина навалилась сразу, грузно, будто в комнате внезапно погас свет.
— Можешь ещё раз? С самого начала.
Она согласилась, и снова коснулась клавиш. На этот раз не смотрела на него — боялась увидеть что-то в глазах. Он запел. Запел открыто, сильно, и от этого мощного, чистого звука в груди защемило. Какая странная, знакомая грусть звучала в этой песне! Лирический тенор пленял своей красотой, но в том таилась опасность; он манил за собой в место, откуда нет возврата.
Синьи закрыла глаза. Музыка и голос слились в одно целое и понеслись сквозь неё, как река по своему руслу, смывая страхи и сомнения.
Когда звук угас, они долго оторопело смотрели друг на друга. Вэй Чэнь отрывисто выдохнул и спросил:
— Сможешь записать?
— Да.
Он протянул нотную тетрадь. Синьи села на край кровати, взяла карандаш и принялась выводить свои причудливые значки. Кривые «q» и закорючки выстраивались в ровные ряды. Рука двигалась торопливо, чтобы успеть поймать и заключить в строчки ту дикую, живую мелодию, что ещё звенела в ушах.
Он молча наблюдал.
— Почему ты так пишешь? — наконец прервал он тишину. — Тебя не учили нотной грамоте?
— Учили… но так быстрее, — ответила она себе под нос. — Потом перепишу если нужно.
— Нет. И так понятно.
Непривычная мягкая интонация заставила подпрыгнуть сердце. Синьи прикусила язык и продолжила записывать. Но взгляд по-прежнему лежал на ней.
— Вторую попробуем? — спросила она, когда закончила выводить последний знак.
— Давай.
Со второй песней всё пошло иначе. Теперь их взгляды встречались и не расходились. Музыка лилась сама собой, без прежней осторожности, будто прорвало плотину. Лицо отражало что-то странное — печаль, которая вдруг смешалась с радостью. От светящегося взгляда, такого близкого, становилось тепло, и Синьи сама не заметила, как её губы тронула улыбка. Музыка настраивала душу, а слова отзывались в самом сердце.
Песня стихла. В тишине Вэй Чэнь протянул ей тетрадь. Синьи взяла карандаш. Мир вокруг померк, остались только шуршание бумаги и давящее тепло его плеча. Он дважды собирался что-то сказать, она слышала прерывистое дыхание, готовое обернуться словом. Его молчание гудело в висках, мешая собрать рассыпающиеся ноты.
Закончив, вернула тетрадь. Уже собралась встать, чтобы бежать, чтобы спрятаться от этого невыносимого напряжения, но он остановил, коснувшись её руки.
Она подняла глаза — и утонула в его взгляде. Сердце не билось, а звенело, тонко и высоко, где-то в самой глубине горла. Дыхание, горячее и неровное, обожгло кожу. Весь мир сжался до крохотного пространства между ними, до звенящей пустоты, что осталась после музыки. Синьи попыталась отвести взгляд, но не смогла. Забыла, как дышать, как думать. Осталось лишь это немое ожидание и оглушительный гул в висках.
— Синьи… ты же… — обжигающей тишиной звучал шёпот. Рука медленно потянулась к её щеке. Расстояние таяло, и тишина стала оглушительной. Всё внутри сжалось в один комок. Она видела только глаза: тёмные, бездонные. Ещё мгновение — и...
Дверь распахнулась. На пороге показалась Мо Лан. Остановилась на миг, окинула взглядом комнату и с улыбкой произнесла:
— О! Вот вы где! Я думала, вы уже с концертом сбежали. Ну что, готовитесь покорять публику?
Она шагнула внутрь легко, принеся с собой шум двора и свежий запах улицы. Одного взгляда, скользнувшего по растерянному Вэй Чэню и пылающей Ли Синьи, хватило, чтобы картина сложилась. И тут же губы растянулись в фирменной улыбке, что всегда служила щитом.
— Музыку пишете? Ну-ну, — прищурилась и усмехнулась. — Чэнь-гэ, я твой почерк знаю: будто курица лапой! А тут — прямо тетрадка отличницы.
Вэй Чэнь молча вырвал у неё тетрадь.
— Я пойду, — сказала Синьи, не поднимая головы. — Уроки надо делать.
Поднявшись, выскочила за дверь. Ноги сами вели вниз по лестнице. Казалось, что стены давят на плечи, и нужно бежать, лишь бы не оказаться пойманной взглядом Вэй Чэня.
— Быстро она… улетела, — сказала Мо Лан с тем же озорством, но голос чуть дрогнул, — будто за ней гонятся.
Потом спохватилась, хлопнула его по плечу:
— Ладно, пошли. Ребята уже аппаратуру устанавливают.
В тоне звучала та же лёгкость, которой всегда прикрывала собственную досаду. Но в сердце застрял занозой взгляд Вэй Чэня: пристальный и жадный, каким никогда не смотрел на неё. Мо Лан не сказала ни слова, лишь улыбнулась.
Уличный гул ударил по ушам, грубый и чужой. Синьи заморгала, пытаясь совместить два несовместимых мира: тот, звенящий, где он тянулся к ней, и этот, пахнущий жареной лапшой и углём. В груди переворачивалось, и она побежала. Не думая, куда, — просто чтобы ветер в ушах заглушил собственный стук сердца. Бежала и чувствовала, как на щеке, будто от близкого огня, медленно остывает то место, которого его рука так и не коснулась.
«Неужели он хотел… — мысль сама вырвалась и остановилась. — Хотел…»
Пальцы сами потянулись к щеке, к тому месту, где ждала прикосновение, но тут же, испугавшись, одёрнула руку.
«Наверно, соусом испачкалась, — пронеслась лихорадочная мысль, — он просто хотел стереть. А я… я так разволновалась из-за ерунды».
Чувства путались, смешивая страх и досаду на саму себя. Но сердце, отказываясь слушаться, громко и настойчиво стучало, зовя обратно — туда, откуда сбежала. «Нет, это просто глупость. Он думал о песне. Только о песне». Но от этой мысли, почему-то, стало ещё горче. Прижала ладони к щекам, словно хотела остудить себя, но пламя внутри только разгорелось сильнее.
Свернула в узкую улочку и замедлила шаг, будто пыталась спрятаться от самой себя. Небо над домами потемнело, и город шумел своим обычным, равнодушным гулом. А сердце не умолкало и всё ещё стучало в ритме той мелодии, что играли вместе.

_______________________________________

  «Тяньи» — в переводе с китайского означает «Небесное единство» или «Единение с небом». Название отражает гармонию между медициной и природой, подчёркивая высокий статус клиники.
  Название «Чжунъи Машинери» — вымышленное, но оно идеально вписывается в китайскую практику наименований. "Чжун" — "верность", "И" — "польза" — типичные иероглифы, используемые в названиях госпредприятий или частных фабрик.
  Арахис — классическая простая закуска, «разделить трапезу» очень символичен.